Раннее утро. Мокрая после дождя проселочная дорога идет вдоль опушки леса. Обгорелая трава на опушке рядом с местом, где упал мой самолет, уже зазеленела, и ветер нанес осенней листвы, так что и не видно почти ничего.
      Степина машина останавливается у опушки, из машины выпрыгивает и тут же, поскользнувшись, падает в грязь Петька. За ним выходят Таня и Нина.
      — Ну вот! Ну начинается! — кричит Таня, поднимая и отряхивая Петьку. — Не отходи от меня ни на шаг, слышишь? Степа, ну выходите же скорее! Это же природа! Дышите воздухом! Это же вам полезно!
      — Нет, нет, я тут п-п-посижу, — откликается из машины Степа.
      Нина выгружает из багажника корзины. Степа остается за рулем и поглядывает на лес без всякого энтузиазма.
      Папе восемьдесят пять лет, но природа и собственное здоровье его как-то не волнуют. Он никогда не занимался физкультурой, никогда не болел и за шестьдесят лет жизни в Шишкином Лесу за грибами отправился сегодня впервые.
      С одной стороны дороги — лес, с другой — поле с обгорелой местами травой. Тишина. Слышны только визг Петьки и карканье кружащих над полем черных птиц. За Степиной останавливается еще одна машина. Из нее выходят Маша с Сорокиным. Сорокин подходит к Степе. Целуются через открытое окошко.
      — Левушка, я так рад, что ты с нами, — говорит Степа. — Вот и опять мы все вместе. Всей семьей. Это важно, что мы сейчас вместе.
      — Это здесь случилось? — спрашивает, оглядываясь, Сорокин.
      — Вон там дальше, в поле, но обломки долетали сюда, видишь, тут тоже горело. А там, в поле, если ты пойдешь, там сразу увидишь. Там его п-п-поклон-ницы крест поставили. Сейчас рано, а потом соберется целая толпа истеричек. Я с тобой не п-п-пой-ду. Они меня в лицо знают, начнется галдеж, а ты сходи туда, обязательно сходи.
      — Для этого вы и выбрали это место грибы собирать? Вы заранее решили меня туда отправить?
      — Нет, клянусь, нет, — врет Степа. — Просто раз уж ты сюда приехал, сходи, посмотри, надо же разобраться, что там случилось, ну, ты понимаешь. — И добавляет, целуясь с Машей: — И ты с ним, деточка, сходи. Вот вы вдвоем туда и сходите.
      — Я не хочу с ним вдвоем никуда ходить, — говорит Маша.
      — Ну, я тебя прошу. Это чтоб выглядело естественнее. Ну как он один туда пойдет? Туда же в основном приходят женщины.
      — Степа, я не эксперт по авиакатастрофам, — говорит Сорокин.
      — Но у тебя, деточка, есть контакты с такими экспертами.
      — Нет у меня таких контактов. И никогда не было. Я им был нужен только как искусствовед.
      — Я знаю, Лева, я знаю. Как искусствовед. Но ведь у вас в органах есть специалисты, к-к-кото-рые могут как-то определить, была ли п-п-подло-жена взрывчатка.
      — Где я возьму этих специалистов?
      — Лева, деточка, ты сделай это ради меня.
      — Сделать что?
      — Ну, возьми там какие-нибудь п-п-пробы с места происшествия. Чтоб их кто-нибудь из ваших посмотрел.
      — Какие пробы? Кто их будет смотреть?
      — А ты найди, кто посмотрит. Ну, раз уж ты из Парижа прилетел нам помочь, так помоги.
      — Вы просили меня приехать, чтобы подготовить аукцион.
      — И это тоже. На, цветы туда положи. — Степа дает Сорокину букет астр. — А потом не сюда возвращайтесь, а дальше идите, по прямой, через поле. Там дорога, я туда подъеду и вас подберу.
      — Почему ты нас там подберешь? Я не понимаю, — говорит Маша.
      — Я прошу тебя. Ну раз в жизни можно сделать без лишних вопросов то, что я п-п-прошу? Даже если это полная глупость? П-п-просто сделать, и в-в-все?
      От волнения мой папа заикается сильнее и кажется совсем беспомощным. В эти минуты ему никто ни в чем отказать не может. Даже упрямая Маша.
      Подъезжает третья машина. Из нее выпрыгивает очень ухоженная афганская борзая, за нею двое похожих на борзую, таких же изящных и ухоженных смуглых мальчишек. Это дети Антона, Горкут и Арслан. За ними сам Антон, тоже похожий на борзую, и жена его, восточная красавица Айдогды, тоже похожая на борзую, все спортивные и элегантные. Последним из машины появляется, сверкая иностранной своей улыбкой, мой старший брат, великий английский режиссер Макс.
      — Ты, папа, что, всех сюда позвал? — идет к Степе Макс.
      — А это чтоб Лева сразу со всеми п-п-повидался. Левушка ведь — наш, совсем наш. Я вообще считаю, что этот развод — в-в-временное недоразумение.
      — Ну, это уже полный маразм, — говорит Маша.
      — Может быть. — Степа с нею никогда не спорит. — Может быть, и маразм. Я ведь, деточка, уже совсем с-с-старый.
      Маша морщится и отходит в сторону.
      А Макс спешит поздороваться с Сорокиным.
      — Левка! Старичок! — радуется он. — Я и не знал, что ты приехал. Ну почему от меня всегда все скрывают?
      Они с Сорокиным обнимаются.
      — Сколько же лет мы с тобой не виделись? — спрашивает Макс.
      — Уже десять, — говорит Сорокин. — А это твой Антон?
      — Антон. Представляешь, ты его мальчишкой видел, а теперь вот такой. А это его жена Айдогды, — сверкает улыбкой Макс, старательно выговаривая трудное имя невестки. — Она у нас туркменка, как мама Антона, представляешь? А это мои внуки. У меня уже внуки. Представляешь? Это Горкут, а это Арслан... Или наоборот?..
      — Наоборот, — говорит Айдогды.
      Макс остался в Англии во время загранпоездки в восемьдесят втором году и до восемьдесят седьмого в России не был. Теперь приезжает повидаться раз в год.
      — Левка, я ужасно рада! — целует Антона Таня. — А это мой Петька, — и кричит Петьке: — А ну прекрати немедленно!
      Петька пронзительно визжит. Борзая, одурев от воли, носится по опушке и лает.
      — Петька! — кричит Таня. — Ты можешь хоть в лесу вести себя как интеллигентный человек?
      — Таня, тише, — говорит Степа. — Ну все. Все. Идите в лес.
      — А вы что, не пойдете? — спрашивает у него Нина.
      — Нет. Я посижу здесь.
      — Мне побыть с вами?
      — Не надо. Не надо. Я один побыть хочу. Ты со всеми иди.
      — А кушать у костра когда будем? — подбегает к Степе Петька.
      — Через два часа. Идите уже с богом.
      — А я уже гриб нашел! — кричит из-за деревьев Горкут.
      — Дурак! — кричит Арслан. — Это же поганка! Петька мчится к ним.
      Все разбредаются по лесу.
      — Ay! Ay! — звучат по лесу голоса.
      Вот об этом я и думаю. Меня нет, но они уже собирают грибы на том самом месте, где еще совсем недавно я был. Сейчас они еще помнят, что я здесь был, а потом постепенно забудут. А их дети, внуки и правнуки уже совсем про меня забудут. Но все равно, пока они, их дети, внуки и правнуки будут жить на свете, я буду жить в них, я не исчезну окончательно.
      Антон углубляется в чащу. Айдогды идет рядом. Мальчишки мелькают за деревьями.
      — Ну твой папочка хорош, — говорит Айдогды, — не помнит, как зовут его внуков.
      — Зато он великий режиссер, — говорит Антон.
      — Ты тоже режиссер, но при этом ты нормальный человек.
      — Я давно не режиссер. Я ресторатор.
      — Ты был замечательным режиссером. До того как твой папочка опять появился. Он тебя просто подавляет своим величием. А ведь он сбежал, когда тебе было тринадцать лет. Из-за него твою маму выгнали из театра. А теперь как ни в чем не бывало: «Это мои внуки!» И не помнит, кто Арслан, а кто Горкут.
      — Перестань. — Антон приседает и раздвигает мох. — Смотри. Лисички.
      Во мху россыпь крохотных ярко-оранжевых грибов. Лес пронизан солнечными лучами. Пересвист птиц.
      — Ay! Ay! — перекликаются за кустами Горкут и Арслан.
      — И вообще, я не понимаю, что мы тут делаем, — говорит Айдогды.
      — Степа хотел, чтоб мы все собрались, — говорит Антон, — вся семья.
      — Ничего себе семья! — сердится Айдогды. — Дедушка, который не знает имен внуков. Разведенные Маша с Сорокиным. Котя в состоянии клинической депрессии. Таня с зелеными волосами, которая изменяет ему с Левко. А остальные — вообще туркмены.
      — А ты помнишь, как у Степы в «Нашей истории»? — говорит Антон. — «Другой истории у нас нет».
      — У тебя есть, — возражает Айдогды. — У тебя есть я и мальчишки, — и показывает Антону на гриб: — Это съедобный?
      — Поганка. Вроде тебя.
      — Что?! От поганки слышу!
      Она толкает его, подставив ножку. Он падает в траву. Она валится на него. Целуются. Горкут и Арслан выскакивают из кустов и прыгают на родителей. Куча мала.
      На фоне темного ельника светится на солнце сеть паутины. Таня входит в нее лицом, вскрикивает, обмахивается руками и срывает с головы платок.
      — Мама! Я сейчас умру! — дико кричит Таня. — Макс! Паук! Он по мне ходит ногами! Поймай его!
      Макс запускает руку Тане за шиворот и ловит паука.
      — Извини. Я веду себя ужасно, — отряхивается Таня. — У меня просто голые нервы. Я из-за Петьки схожу с ума. Мы же эти девять миллионов до сих пор не отдали. Я все время боюсь. Макс, что с нами будет?
      — Рассказать, что будет?
      — Ну?
      — Все будет хорошо, — говорит Макс. — Мы отдадим Алешин долг, и эти подонки от нас отстанут. Все будет хорошо, но ты останешься такой же сумасшедшей. Ты просто так устроена. Потому что ты актриса.
      — Хорошая?
      — Мне кажется, да.
      — Дай мне паука! — кричит Таня. — Я его поцелую!
      Из травы торчит коричневая, мокрая, облепленная желтыми листьями шляпка боровика. Нина приседает перед ним:
      — Петька! Мне кажется, ты сейчас найдешь самый главный в лесу гриб-боровик.
      — Где?
      — Ищи.
      — Где? Где?
      — А ты под листики заглядывай.
      — Где? — Петька приседает и выпучивает глаза.
      Гриб у него перед носом, но от возбуждения мой внук не видит его.
      Сорокин, с букетом астр в руке, идет через поле. Маша плетется за ним.
      — Я понимаю, — говорит Сорокин, — Степа никого не просит о помощи, потому что наверху коррупция и милиция повязана. Это все понятно. Но я-то здесь при чем? Что он от меня хочет? За кого он меня принимает? Я себя чувствую полным идиотом.
      — Я тем более, — говорит Маша.
      Она у нас всегда была страшной антисоветчицей и, когда узнала, что Сорокин — сотрудник КГБ, сразу с ним развелась. При том что ужасно его любила. Напрасно Сорокин пытался доказать ей, что он не агент и никогда агентом не был. Она ему не поверила и до сих пор не верит. Я тоже не верю. Не знаю, как сейчас, но раньше Сорокин агентом точно был. Мне это сообщил по секрету Машин отец Эрик Иванов. Эрик тоже сотрудничал с этой организацией. А отец Эрика, Машин дед, знаменитый чекист Нахамкин, более чем сотрудничал. Он был одним из ее столпов.
      Сорокин с Машей идут через поле. Впереди виден деревянный крест и около него — три похожие на привидения белые фигуры. Оттуда доносится музыка.
      У основания креста — целая гора цветов. Свежие лежат поверх совершенно уже сгнивших. На вершине этого сооружения — моя фотография, завернутая в пожухлую от дождей пленку. Старая фотография шестидесятых годов, когда я, как все, носил длинные волосы и бороду. Музыка из моей «Немой музы» звучит из прикрытого пленкой магнитофона. В стеклянных банках горят свечи.
      Привидения оказываются тремя замерзшими на ветру женщинами. Одна толстая и две тощие. На толстой белое пальто, на тощих — белые пуховики. Белые платки на головах, белые чулки и туфли. Толстая — пожилая, мой зритель, из тех, кто еще помнит. Тонкие — не намного моложе.
      — Вы здесь в первый раз? — спрашивает толстая у Сорокина.
      — Да.
      — Цветочки вот сюда положьте. Вы сами, часом, не из Мытищ?
      — Нет, мы не из Мытищ. — Сорокин кладет букет к основанию креста.
      — Учтите, — говорит толстая женщина, — крест поставили не мытищинские, а мы. Мытищинские уже потом сюда понабежали. И деньги на памятник вы им ни в коем случае не давайте. Они будут просить, а вы не давайте. Их никто не уполномачивал. Только нам.
      — Понятно, — кивает Сорокин. — А вы все в белом, потому что...
      — Как у него в фильме «Немая муза», — кивает толстая. — Там же все в белых одеждах.
      — Слышь, Мария? — оборачивается Сорокин к Маше. — Ты смотри, в следующий раз тоже белое надень.
      — Обязательно, — сквозь зубы отвечает Маша.
      — Но у меня самого белого ничего нет, — озабоченно сообщает Сорокин толстой женщине.
      — Мужчинам не обязательно.
      — Но мужчины в «Немой музе» тоже все в белом.
      — Не все. Сумеркин в начале в черном фраке. Вы вообще сколько раз смотрели?
      — А вы сами?
      — Я сто семнадцать раз, — говорит толстая.
      — Слышь, Мария? — расстраивается Сорокин. — А мы с тобой только девяносто шесть.
      Маша отворачивается.
      — Но я помню все наизусть, — продолжает Сорокин. — Поэт Сумеркин — большевик. Нина — певица в ресторане у деникинцев. И Сумеркину поручено ее завербовать, чтоб она взорвала белого генерала. Который ее любит.
      — Не любит, а грубо домогается, — поправляет толстая.
      — Согласен, — в тон ей говорит Сорокин. — Любит ее по-настоящему только Сумеркин. И он понимает, что на задании Нина может погибнуть. И он пишет стихи. И она в конце фильма их поет.
      — На корме уходящего парохода, — голос толстой дрожит от волнения.
      — Точно, — кивает Сорокин. — На белой корме белого парохода:
 
Мне снилось: мы умерли оба,
Лежим с успокоенным взглядом.
Два белые-белые гроба
Поставлены рядом.
 
      — Гениальная песня, — говорит одна из тонких женщин.
      — Это потому, что стихи и музыка его, Алексея Николкина, — говорит толстая.
      — Это стихи Гумилева, — не выдерживает Маша.
      — Не знаете, девушка, так не говорите, — обрывает ее толстая. — Николкин все сам писал. И стихи, и музыку.
      — Мария, — строго обращается к Маше Сорокин, — ты, раз не знаешь, помалкивай, — и продолжает беседу с толстой: — Зря он только сам в главной роли не снялся, да? Артист он был выдающийся.
      — Не просто выдающийся, а лучший в России, — поправляет его толстая. — Он, как никто, выражал ее душу.
      — Ваша правда. Я тут землицы хочу на память набрать. — Сорокин нагибается, набирает в коробок из-под спичек земли и брезгливо вытирает руки о ватник. — Вообще я надеялся взять частицу из обломков.
      — О чем вы. Они же все вывезли, — говорит толстая. — Мы тут были, как только охрану сняли. И уже ничего не нашли.
      — Тут охрана стояла?
      — Пока они следы заметали.
      — Что заметали?
      — А то, что здесь произошло. Вы же не верите, что это просто была авария?
      — Думаете, убили? — тихо спрашивает Сорокин.
      Женщины в белом переглядываются, и молчавшая до сих пор тощая мягко объясняет.
      — Его, молодой человек, не убили. Он вообще не умер.
      — То есть?
      — А то, что тело не найдено.
      — Совсем сгорело?
      — Не сгорело, — поглядев по сторонам, говорит тощая. — Его вообще здесь не было.
      — Не понял. Его не было в самолете?
      — В самолете он был. Но на земле его уже не было. Они ничего, вообще ничего тут не нашли.
      — А куда ж он делся?
      — Люди говорят, что он... — начинает тонкая.
      — Тася, не надо, — останавливает ее толстая. — Не убеждай человека, если он сам своим сердцем не дошел.
      Сорокин и Маша идут по полю. Не назад, к дороге, а дальше через поле, к шоссе.
      В небе тарахтит и скрывается за лесом маленький спортивный самолет.
      — Ты понимаешь, что они нам только что сказали? — говорит Маше Сорокин.
      — Я не слушала.
      — Они сказали, что Леша был в самолете, а потом исчез. Они всерьез верят, что он не разбился, а взят на небо живым. Вознесся. Потрясающе!
      Сорокин не верит, что я вознесся. Не верит не потому, что он убежденный атеист, а потому, что слишком хорошо меня знал. Мы с ним дружили. Выпивали. Я бы тоже не поверил. Но я верю, что в каждом моменте может уместиться вечность, особенно в последнем нашем моменте.
      — Ну и народ! Ну и народ! — повторяет Сорокин. — Леша Николкин вознесся! Ну, это потрясающе! Это просто потрясающе!
      — Потрясающе другое, — говорит Маша. — Как ты сразу заговорил на их языке. Какое актерское мастерство.
      — Школа КГБ, — объясняет Сорокин.
      — Вас этому учили?
      — Конечно. Нас учили перевоплощаться. А когда меня забрасывали к тебе в мужья, меня заставили кончить университет и защитить кандидатскую. Но ты — молодец. Ты все равно не поверила, что я искусствовед.
      Когда они еще жили вместе и Сорокин надеялся отговорить ее от развода, он тоже пытался так шутить, но Маша его юмора не понимает.
 
      На перекрестке дорог у рекламного щита стоит Степина машина.
      — Это же Лешин аэроклуб, — смотрит на щит Маша.
      На фанерном щите изображен спортивный самолет и написано: «АЭРОКЛУБ ШИШКИН ЛЕС». Рядом Степа, в пальто и валенках с калошами.
      — Ну? Ты взял пробы г-г-грунта? — спрашивает он.
      — Взял, но я не знаю, что я с ними буду делать.
      Это понятно. Сорокин при Маше не будет признаваться, что все комитетские связи у него сохранились.
      — А что теперь вы от меня хотите? — спрашивает он.
      — Я хочу, деточка, чтоб ты поговорил с Леши-ным механиком — он же последним видел Лешу в тот день. Это совсем рядом. Я вас довезу.
      — Я туда не пойду, — говорит Маша.
      — Я тоже не пойду, — говорит Сорокин. — И вам, Степа, нельзя этого делать. Ведь идет же следствие.
      — Уже не идет. Они закрыли следствие, — говорит Степа. — Поэтому я и прошу тебя помочь.
      — Степа, это не мое дело, — нервничает Сорокин, — и я не хочу влипнуть в какую-нибудь историю. Я не знаю, во что Леша был втянут. И я не следователь. Степа, я не тот, за кого вы меня принимаете!
      — Ну хорошо. Мы п-п-поговорим с ним вместе, — соглашается Степа. — Я однажды там с Лешей был. Этого механика зовут Валерий Катков.
      У моего папы особый дар запоминать все имена с одной встречи. Все имена и все телефоны.
      — Я туду не пойду, — опять говорит Маша. — Просто не пойду, и все.
      — Почему?
      — Потому, что я его знаю. Он, дед, не только механик. Он — крыша. Он Лешу уже несколько лет прикрывал. И меня он прикрывает. И Антона. И Котю. Леша с ним сто лет был знаком, еще с «Мосфильма». Он раньше на «Мосфильме» трюкачом работал. В общем, я не пойду. Мне неудобно. Я ему за два месяца задолжала.
      Степа жует губами, думает.
      Мой папа знает, что бизнес без крыши в России невозможен. Антон — хозяин клуба, у Маши две картинные галереи, я снимаю кино. Котя — свои клипы, и папа понимает, что кто-то, не вполне законными методами, дает нам возможность всем этим заниматься. Но разговоров на эту неприятную тему он избегает и старается об этом не думать.
      — Ну хорошо, хорошо, — говорит он Маше. — Ты останешься сидеть в машине, а мы с Левой пойдем к нему вдвоем. Туда можно въехать. Там в будке у ворот сидит мальчишка, его помощник, Жорик, если не ошибаюсь, его зовут. Он за десятку п-п-пускает кого угодно.
      Маленький самолет скрывается за лесом. Тарахтение умолкает. Должно быть, самолет совершил посадку на поле аэроклуба.
 
      Степина машина стоит в проходной у будки. Ворота раскрыты. Сорокин стучит в стекло окошка. В будке кто-то сидит перед телевизором, к окну спиной, и не обращает на стук ни малейшего внимания.
      Из будки слышны музыка и голоса актеров. На экране телевизора идет советский сериал «Полковник Шерлинг».
      Сорокин смотрит сквозь пыльное стекло и улыбается. «Полковник Шерлинг» был снят двадцать лет назад по роману Машиного отца, Эрика Иванова. С тех пор все в стране изменилось, а сериал этот все показывают и показывают. Вот уже третье поколение зрителей его смотрит. Все его смотрели по нескольку раз, все, кроме Маши. Она не смотрит созданного своим папой «Шерлинга» из принципа.
      На экране телевизора герой сериала Кен Шерлинг, очень красивый мужчина в отутюженной форме полковника американской армии, сидит на скамейке на фоне небоскребов и кормит с руки белку. Рядом присаживается симпатичный оборванец.
      — Ты слышал, приятель, что сейчас передали по радио? — спрашивает оборванец.
      — Нет, — с мягкой улыбкой отвечает Шерлинг. — А что случилось?
      — Ракеты на Кубу не повезут! — говорит оборванец. — Ядерной войны не будет! — Он отпивает из бутылки глоток, обтирает рукавом горлышко и протягивает Шерлингу: — Угощаю! За такое не грех и выпить.
      Шерлинг пьет из бутылки оборванца, который не знает, что от ядерной войны мир спас полковник ЦРУ Кен Шерлинг, которому он сейчас предложил выпить из горла. Не знает он и того, что под маской Шерлинга скрывается советский разведчик Николай Незнамов.
      Когда-то «Шерлинг» произвел на юного Сорокина такое сильное впечатление, что он пошел работать в КГБ. А потом познакомился и с его автором, Эриком Ивановым. А потом женился на его дочери Маше. Так что сериал этот — часть нашей семьи. И меня. Я немножко и полковник Шерлинг.
      — Лева, что там происходит? — спрашивает из машины Степа.
      — Мое любимое кино показывают, — говорит Сорокин.
      — Ну конечно же! — вспоминает Степа. — Сегодня же седьмая серия. Карибский кризис. Вся страна опять с-с-смотрит.
      Сорокин прячет в карман сэкономленную десятку, садится в машину и въезжает в ворота.
      — Сегодня в восемь вечера будет п-п-повторе-ние, — говорит Степа Маше. — А давайте все вместе у меня соберемся. П-п-посидим, «Шерлинга» посмотрим, чайку п-п-попьем? А, Машенция?