1913 год. За двадцать лет, прошедшие после постройки дома, Шишкин Лес поредел. Раньше Чернов жил тут совсем один, а теперь за деревьями видны другие, позже построенные дома.
      И сам Чернов изменился, и Левко стал совсем другой. После смерти Верочки Чернов перестал стричь бороду и сделался угрюм и немногословен. А Левко, наоборот, бороду свою начал подстригать тщательно, читать ученые журналы и сделался чудовищно болтлив.
      Вот и сейчас в стеклянной теплице постаревший Чернов наблюдает, как постаревший Семен Левко опрыскивает из пульверизатора куст ананаса и беспрерывно говорит, говорит.
      — Сегодня, Иван Дмитриевич, — говорит Левко, — у меня этот ананас тут один, но выращен он по новейшей науке-с. Через пять годков, применяя кислотный полив и опрыскивание в розетку раствором железного купороса, я приумножу его в геометрической прогрессии. И он у меня пойдет по руль шестьдесят за фунт, и я наживу капитал-с. Потому что ананас, господа, это вам не картофель по тридцать копеек за пуд-с. Это современная наука, труд и предприимчивость. Это вам, господа, двадцатый век-с. И так он болтает беспрерывно.
 
      По лесной просеке катит, подпрыгивая, автомобиль «Руссо-Балт», красавец на деревянных колесах. За рулем девушка в соломенной шляпе и пенсне — это дочь Чернова, Варя. А на заднем сиденье — Чернов и Семен Левко, оба в белых перчатках и цилиндрах.
      Бунтарский дух Чернова угас, и он теперь презирает новое искусство, а Левко, наоборот, теперь мыслит прогрессивно и пытается новое искусство понять.
      — Варя, куда мы едем? Как называется эта твоя выставка? — спрашивает Чернов.
      — «Бубновый валет», папа.
      — Идиотское название.
      — Так и задумано, — отвечает Варя. Теперь наступил ее черед бунтовать.
      — Очередная Эйфелева башня, — уныло изрекает Чернов.
      — Нет, так нельзя, Иван Дмитриевич, — немедленно включается в разговор Левко. — Лично мне кажется, что всем новым веяниям надо быть открытым. Потому как идет двадцатый век-с и всеобщий прогресс-с.
      К слову прогресс прибавить еще одно «с» непросто, но Левко неутомим.
 
      Ярко и широко написанные натюрморты и абстракции висят на выставке тесно, рама к раме. В залах полно народу. Вскрики возмущения и восторга.
      Желанная для художников атмосфера внимания и скандала.
      — Вот, папа. — Варя показывает Чернову небольшую скульптуру, сделанную из проволоки и обрезков металла.
      — Что это? — неприязненно спрашивает Чернов.
      — Это моя работа. Называется «Машинист». Получеловек-полумашина.
      Варя курит, пуская розовыми губами кольца дыма. Чернов тоскливо смотрит на странное создание своей дочери и молчит.
      — А вот я хочу это понять, — говорит вместо него Левко. — Лично мне это кажется очень даже прогрессивным и напоминает музыку господина Стравинского.
      — А мне Эйфелеву башню, — кривится Чернов.
      — Но вообще скульптура здесь исключение, — говорит Варя. — Это выставка живописи. Идем.
      И ведет отца и Левко сквозь толпу к ярким и совершенно непонятным абстрактным картинам.
      — Вот. Как тебе?
      — Беда, — говорит Чернов.
      — А я хочу это понять, — говорит Левко. — Кто это нарисовал?
      — Художник Полонский, — говорит Варя. — Он будетлянин.
      — Кто? Кто? — спрашивает Чернов.
      — Будетлянин. От слова «будет». Человек будущего. Вон он стоит.
      Человек будущего Полонский, молодой человек с нарисованной на лбу рыбой, смотрит на них из толпы демоническим взглядом. Левко устремляется к нему.
      — Это ваши художественные произведения?
      — Ну, мои, — надменно отвечает Полонский.
      — Я вижу, что это очень современно, — говорит Левко, — но прошу мне разъяснить.
      — А тут нечего разъяснять, — обрывает его Полонский. — Это как вывески в Охотном ряду. Хотите — смотрите, не хотите — ступайте мимо.
      — Вывески? В Охотном ряду? — подхватывает Левко. — Отлично-с! Вывески — это по моей части. Поскольку я, с вашего позволения, занимаюсь выращиванием на продажу ананасов-с.
      — Поздравляю.
      — Вот я и хочу понять. Вы говорите — Охотный ряд. Не значит ли это, что вы тут пытаетесь уловить идею России?
      — Все пытаются, — говорит Полонский.
      — Так вот, батенька, вы ее не уловили! — провозглашает Левко. — Я сам, с вашего позволения, выходец из нижайших низов русского народа. Родился рабом. Женат на кухарке-с. Но моя сегодняшняя идея — не Охотный ряд, а Елисеевский магазин. Ибо я выращиваю не картофель по тридцать копеек за пуд, а ананасы по руль пятьдесят за фунт. А ананас, господа, — это единение предпринимательской жилки, современной науки и упорного ежедневного труда-с. Которых нам в России так не хватает. Но которые являются уже слабыми ростками и требуют, фигурально выражаясь, ежедневного правильного полива.
      Напитавшийся журналами Левко, впав в припадок словоблудия, обращается уже не к Полонскому, а ко всем собравшимся. Художники и публика окружают его и прислушиваются.
      — Изобразите меня, господа художники, — витийствует Левко. — Изобразите меня таким, каков я есть, — вот тогда и выйдет идея России. Выразите вашим искусством мои труды и устремления — и вы поможете прогрессу. А Охотный ряд — это все равно что поливать ананасы щелочной водой заместо кислотной. Ананас от неправильного полива гниет. Гниет и гибнет-с.
      Не дослушав-, Полонский покидает оратора и идет сквозь толпу к Варе. Варя пожимает ему руку и обращается к отцу.
      — Папа, это Миша Полонский. Скажи ему что-нибудь.
      — Почему у вас на лице рыба? — говорит Полонскому Чернов.
      — А почему у вас на лице борода? — говорит Полонский.
      — Ну, все, папа, я вас познакомила. Теперь Миша приедет к нам в Шишкин Лес пожить.
 
      Веранда заставлена стеллажами с гипсовыми фигурами и завалена каменными глыбами. Варя и Полонский стоят у мольбертов с палитрами и кистями в руках — лицом к лицу.
      — Нет, Полонский, — говорит Варя, — так неинтересно. Давайте рисовать друг друга не глядя, а по внутреннему видению.
      Она разворачивает свой мольберт и становится к Полонскому спиной.
      Он разворачивает свой мольберт и становится спиной к ней.
      Шуршат по полотнам кисти. На подоконнике раскрытого в сад окна дымится сигара Полонского. Птичий гомон.
      Изображение Вари на холсте Полонского состоит из ярких треугольников и ромбов. Варя подходит и смотрит.
      — Вы видите меня такой легкой и веселой?
      — Вы такая и есть.
      — Вы меня любите.
      — Да.
      — Ладно. Но мы оба должны помнить, что это продлится недолго. Потому что главное для меня не вы, а искусство.
      — Конечно, — соглашается Полонский. И они целуются.
      — Когда я перестану вас любить, — предупреждает Варя, — я вам сразу скажу.
      — Договорились, — соглашается Полонский. И они опять целуются.
      После этого они прожили вместе сорок три года. Но это в будущем. А сейчас, в это мгновение, в окно заглядывает двенадцатилетний веснушчатый мальчик и нюхает лежащую на подоконнике сигару Полонского. Этот мальчик — Вася, сын Семена Левко.
      Почему-то все главные события в истории нашей семьи происходят в присутствии членов семьи Левко. Вот и первый поцелуй моих бабушки и дедушки, так же как первый поцелуй прабабушки и прадедушки, случился в присутствии Левко.
      Впрочем, Васю Левко целующиеся не интересуют. Его больше интересует сигара Полонского. Васе, будущему комиссару НКВД, в том году исполнилось двенадцать лет, и ему хотелось всего попробовать.
      Понюхав сигару, он лижет ее языком, пробует на вкус.
      Прокравшись в теплицу, он нюхает ананас. Блаженно морщится и глотает слюни.
      На огороде он выдергивает из грядки морковку, пробует кончик и засовывает овощ обратно в грядку.
      Встав на цыпочки, пробует висящее на нижней ветке яблоко.
      Пробует и выплевывает ягоды бузины.
      Проползает по паркету гостиной мимо двери, открытой на веранду, где целуются Варя и Полонский, доползает до буфета, беззвучно открывает его и пробует из бутылки рябиновую водку. Выпучивает глаза. Оглянувшись на дверь веранды, пробует еще.
      Ошалев от водки, он проползает мимо открытой на веранду двери, где целуются Варя с Полонским, проползает, чтоб они не увидели его. Быстро проползает. Вася спешит еще чего-нибудь попробовать.
      Слышны звуки рояля. Странная, сложная, причудливая музыка Чернова.
      Вася возвращается к теплице и опять пристально смотрит сквозь стекла на ананас. Продолжает звучать музыка Чернова. Вася оглядывается на дом.
 
      Чернов играет на рояле. Рядом Семен Левко. У него приступ очередного словоизвержения.
      — Не то, Иван Дмитриевич, не то, — говорит Левко. — Вы, Иван Дмитриевич, все еще боретесь с вурдалаками. Но это уже старо, это вчерашнее. Сегодня, в двадцатом веке, господа, музыка должна выражать не тревогу души, а бодрость ума, не страх, а веселое ожидание победы всеобщего труда, наук и предприимчивости. Сегодняшняя музыка российская должна быть как ананас.
      — Болван, — кратко отвечает Чернов и продолжает играть.
      — Ругайтесь, но только я, Иван Дмитриевич, читаю передовые журналы. И я всему новому открыт-с, — говорит Левко. — Ив моем понимании ананас — это символ надежды, сочетающий европейскую образованность с ежедневным, кропотливым...
      И тут он глядит в окно и видит проникающего в теплицу Васю.
      — Ах, какой подлец! — вскрикивает Левко и выбегает из комнаты.
      Расхрабрившийся от выпитой водки Вася уже в теплице. Приблизившись к ананасу, к единственному выращенному Семеном Левко плоду, он снова обнюхивает его и, не в силах противиться желанию попробовать, впивается зубами.
      Вася впивается в ананас, а ананас своими колючками впивается в него, и Вася, пискнув от боли и ужаса, зависает над ананасом в тот момент, когда в теплицу врывается Семен.
      — Мерзавец! Ничтожество! Убью!
      И Левко бросается на сына, пришпиленного к любимому фрукту.
      Сын, оторвавшись с мучительной болью от колючек, прыгает в сторону, и ананас отламывается от черешка.
      Семен вскрикивает, как раненое животное.
      Вася бросается к двери. Семен загораживает ему дорогу и, воя от переполнившего его горя, вытаскивает из брюк ремень.
      Вася мечется по теплице. Семен загоняет его в угол и начинает избивать, норовя попасть пряжкой по голове.
      Пряжка рассекла Васе губу.
      — Батюшка, не надо! — умолят Вася, пуская кровавые пузыри. — Родимый, больше не буду! Христом-богом молю! Никогда в жизни не буду!
      Он цепляется за ремень, но совершенно озверевший Левко, бросив ремень, хватает лопату и замахивается над Васиной головой.
      Чудом увернувшись от железного острия, Вася выбивает башкой стеклянную раму теплицы и выпрыгивает в сад. Семен с лопатой гонится за ним. Вася проносится сквозь сад, сминая цветочные клумбы и ломая кусты. Семен почти настигает его. Вася скрывается в лесу.
      Семен уже отстал, но Вася, обезумев от страха, все бежит и бежит. Ветки хлещут его по лицу.
      В лесу темнеет, а Вася все бежит и бежит, уже медленнее, вытирая рукавом слезы, кровь и сопли. Впереди овраг. Вася, разрывая руки колючками, скатывается на его дно. Карабкается вверх и снова бежит. Лес редеет. Впереди поле.
      Обессилев, Вася лежит лицом в траве. За полем багровое зарево заката.
 
      Раннее утро. Туман. Вася просыпается. Тишина. В траве перед его носом ползет крупный блестящий жук. Вася долго и тупо наблюдает за ним, потом ловит и, одну за другой, начинает отрывать у жука ноги.
      Домой он больше не вернулся. Он убежал в Москву, сказался сиротой и устроился к купцу мальчиком. Вернулся в Шишкин Лес Вася уже взрослым, после революции. Почему в результате этого он возненавидел не отца, а целовавшихся на веранде Варю и Полонского, понять трудно, но возненавидел он не отца, а их.

      На лбу у Степы мокрое полотенце. Драматическим жестом обхватив руками голову, он лежит на диване в своей московской квартире. Над ним стоит Котя.
      — Это конец. Я умираю, — говорит Степа.
      — От тебя перегаром несет, — говорит Котя.
      — Не от этого, деточка. Я умираю от старости. А п-п-почему ты ночевал в Шишкином Лесу, а Таня в городе? Что у вас с ней происходит?
      — Все нормально. Как всегда.
      — Что-то не то? Котя, п-п-послушай меня. Я хочу перед смертью открыть тебе одну семейную тайну. Чтоб она не умерла в-в-вместе со мной. Сядь.
      Котя присаживается на край дивана.
      — Котя, — берет его за руку Степа, — я должен тебе сообщить, что все м-мужчины в нашей семье женились на кошмарных бабах. Это наша судьба. Мы всегда жили на грани развода. Они нас никогда не понимают, не уважают и мучают. Твоя прабабушка терроризировала Полонского сорок три года, а твоя бабушка Даша издевалась надо мной шестьдесят лет. Но при этом мы были с ними совершенно счастливы. Их, деточка, надо т-т-терпеть и любить такими, какие они есть. Они с годами успокаиваются, и остается одна любовь. Котя, ты меня слышишь?
      Котя угрюмо молчит.
      — Я теперь тебе и за деда, и за отца, — говорит Степа. — Верь мне, деточка, верь мне, что бы ни было, главное — сохранить друг друга, сохранить семью. Ты слышишь, что я говорю?
      Котя молчит.
      — Что бы ни было, но ради Петьки вы с Таней должны оставаться вместе, — заканчивает мысль Степа и переходит к следующей: — Скажи, милый, а как ты относишься к г-г-г-гомосексуалистам?
      — А? Чего вдруг?
      — Я предлагаю тебе снять о них д-докумен-тальный фильм.
      — Ты мне предлагаешь фильм?
      — Я выступлю в качестве продюсера. Я все организую и обеспечу п-показ на телевидении. А ты будешь режиссером-оператором. Это должно быть снято скрытой камерой.
      — С чего это вдруг?
      — Я тут встретил этого Ивана Филипповича, знакомого Левко, и вдруг п-п-подумал, что это может быть очень интересно. Не пошлая над ними насмешка, а наоборот, как ты умеешь, всерьез, глубоко, с п-п-пониманием этих людей, их сложных отношений с обществом, их особой эстетики.
      Из глубины квартиры слышен стук двери, потом звук льющейся воды.
      — У тебя тут кто-то есть? — прислушивается Котя.
      — Черт, забыл, — морщится Степа. — Эта девочка...
      — Какая девочка?
      — Журналистка. Понимаешь, она далеко живет. Я ее уговорил остаться. Сам не знаю зачем. Привычка.
      — Ну ты даешь!
      — Слушай, я тебя умоляю, — просит Степа, — сделай д-д-доброе дело, подойди к ней и познакомься.
      — Зачем?
      — Чтоб узнать, как ее зовут. Я сразу не спросил, а теперь уже как-то неудобно. Она говорит, что у нее на телевидении хорошие контакты. Ну иди же, иди.
      Журналистка в кухне варит себе кофе. Коленки ее обладают магическим свойством привлекать внимание. Вот теперь Котя на них смотрит.
      — Вы меня не помните, Константин, — говорит она, — а ведь я когда-то про ваш «Великий шелковый путь» писала. Классная была работа. Ой! Вот так у меня вечно!..
      Это у нее кофе выкипел и обжег ей руку. И Котя начинает ее спасать. Лед прикладывает к ожогу, уговаривает, что сейчас все пройдет, а журналистка его уговаривает, что фильм его был хороший, в общем, возникает между ними сразу какая-то близость и понимание. Бедный, бедный Котя, этого ему сейчас так не хватает.
 
      Здание Машиной галереи на Кропоткинской действительно расположено в бывшем психдиспансере, в старинном доме с решетками на окнах. Рабочие выгружают из фургона картины и ящики, вывезенные из Шишкина Леса.
      Зал галереи заставлен ящиками. Часть их уже распакована. Несколько картин Полонского уже висят на стенах. Перед абстрактным портретом Вари Черновой, написанным Полонским в день бегства Васи, горят осветительные приборы. Фотограф снимает портрет для каталога.
      Маша, как всегда ненакрашенная и непричесанная, в холщовом платье мешком, сидит за столом, заваленным бумагами и фотографиями. Рабочие вносят рояль Чернова, а вслед за ними в комнату входит Лев Сорокин, спокойный мужчина с дорожной сумкой в руке.
      — Здравствуй, Маша.
      — Здравствуй. — Маша сразу мрачнеет.
      — Сколько лет, сколько зим, — улыбается Сорокин. — Так у тебя теперь своя галерея?
      — Даже две.
      — Знаю. Я про тебя все знаю.
      — Не сомневаюсь, — говорит Маша, и в голосе ее звучит нарочитое презрение.
      Сорокин — Машин бывший муж, и развелась она с ним по сугубо идейным соображениям. Маша у нас человек очень идейный.
      — Извини, но мне совершенно некогда, — говорит она. — Сейчас у меня тут назначена важная встреча. Ко мне приезжает из Парижа человек от Кристи.
      — Я знаю, что ты ждешь их эксперта, — говорит Сорокин.
      Фотограф выходит в другой зал. Они остаются одни.
      — Ты опять все про меня знаешь, — говорит Маша. — А я думала, что ваше ведомство больше не интересуется искусством.
      — Изредка интересуется, — приветливо улыбается Сорокин. — Сколько же мы с тобой не виделись?
      — С похорон моего папы.
      — Эрик был чудный. И такой легкий человек. Непонятно, в кого ты. А внешне ты совсем не изменилась. Если б не эта дурацкая хламида, да сводить тебя в парикмахерскую...
      — Лева, это не твое дело, как я причесываюсь.
      — Ты меня все еще ненавидишь?
      — Есть за что.
      — Я, честно сказать, не знаю за что, — улыбается Сорокин.
      — За то, что ты выполнял задание.
      — Я, Маша, женился на тебе не по заданию. И писал о тебе тоже не по заданию, а потому, что ты мне нравилась.
      — Как художник?
      — И как художник.
      — Я, Лева, как художник была ноль, и ты это прекрасно знаешь.
      — Ну почему? Это было лихо. Эти твои инсталляции на Кузнецком, когда ты в голом виде кушала половником борщ из кипящей на плите кастрюли! Народ балдел.
      — Прекрати!
      — Да, бунтовала ты круто, — вспоминает Сорокин. — Как все Николкины. Но, как говорится в бессмертной книге Степы: «Всякому бунту приходит конец». Теперь ты предпринимательница от искусства.
      — Что тебе от меня нужно? — обрывает его Маша.
      — Это не мне от тебя, — говорит Сорокин, — это тебе от меня нужно. Я, Маша, уже два года как работаю у Кристи. Эксперт, которого ты ждешь, — это я.
      — Я жду Симпсона.
      — А прилетел я. Симпсон — мой помощник. Главный по русским аукционам у них теперь я.
      — Внедрился? Бедный Кристи.
      — Да. Представляешь? — улыбается Сорокин. — Вот такой сюрприз. Так что я к тебе прямо с самолета, и ты должна не орать на меня, а поселить в гостиницу и всячески ублажать. Экскурсии, обеды в лучших ресторанах и прочее. Завтра за грибами поедем. Осенью все нормальные люди собирают грибы.
      — Я никуда с тобой не поеду.
      — Это не моя идея. Степа приглашает нас за грибами.
      — Откуда Степа знает, что ты приехал?
      — Мы с ним иногда перезваниваемся. Так же, как с тобой.
      — Я с тобой не перезваниваюсь! Это ты мне звонишь!
      Машин бывший муж, искусствовед Сорокин, живет во Франции. Он свободно ездил за границу еще во времена СССР, и про него говорили, что он разведчик и полковник КГБ.
      Наш сосед Василий Левко тоже служил в этом учреждении. Но он боролся с врагом на внутреннем фронте. В этом качестве он и вернулся в Шишкин Лес в двадцать втором году

      В автомобиле едут четверо строгих, одетых в черную кожу чекистов. Командир их Василий Левко — атлетического сложения усатый красавец — смотрит по сторонам, узнавая не виденные с детства места.
      Переживший революцию Шишкин Лес еще больше поредел. За деревьями проглядывают заросшие сорняками поля и сожженные дома. Беспризорные роются на пепелище, ищут чем поживиться. У обочины пыльной дороги нищий старик отдает честь проезжающему автомобилю. Нищая девка, обернувшись к автомобилю задом, задирает юбку.
 
      Седой, исхудавший как скелет Семен Левко лежит в кровати и непрерывно шевелит губами, мысленно продолжая очередной свой монолог. Чернов сидит рядом на стуле. На коленях у него тарелка каши. Он пытается кормить больного Левко с ложки.
      — Ешь, братец, — уговаривает Чернов, — ты же умрешь с голоду.
      В том году появилась последняя возможность уехать за границу. Многие уезжали, но старик Чернов ехать твердо отказался, и Полонский с Варей остались. Прислуги в доме не было, остался один Семен Левко. Он сильно сдал и физически, и умственно, заговаривался и служить не мог. Наоборот, приходилось ухаживать за ним.
      — Господин присяжный поверенный, — бормочет скороговоркой Семен, — я категорически отказываюсь принимать пищу, пока мои требования не будут удовлетворены. Поскольку эти мои требования...
      — Какие требования? — терпеливо вопрошает Чернов.
      — При дележе земли в Шишкином Лесу было допущено вопиющее нарушение, — бормочет в бреду Левко. — Землемер за взятку прирезал господину Чернову две сажени законно принадлежащей мне земли, и посему...
      — Что ты несешь? Я же тебе эту землю подарил.
      — ...переговоры с ответчиком вести отказываюсь, — не слышит его Левко, — и требую, господин присяжный поверенный, вашего присутствия и участия также нотариуса, чтоб разрешить законным путем тяжбу, которая...
      — Съешь хоть что-нибудь, — говорит Чернов.
      — ...по сроку давности не может быть отклонена судом, — бредит Левко, — поскольку Земельный кодекс...
      Чернову удается сунуть ему в рот ложку, но, проглотив кашу, Семен продолжает свой монолог.
      — ...В моей петиции, господин присяжный поверенный, вы должны особо подчеркнуть...
      — Ешь, милый, ешь...
      На месте сада теперь картофельные грядки. Варя окучивает картошку.
      На веранде Полонский работает у мольберта. Дашенька, их дочь, разучивает гаммы на скрипке. Ей, моей будущей маме, исполнилось в двадцать втором году десять лет.
      Во двор въезжает автомобиль чекистов.
      Дашенька бросает скрипку и спешит им навстречу. Варя и Полонский переглядываются и идут за ней. Из автомобиля выпрыгивает Василий Левко.
      — А вот и я, граждане художники! Разрешите представиться. Особо уполномоченный ВЧК Левко Василий.
      — Вася? — всплескивает руками Варя. — Боже мой, Вася приехал! Никогда бы не узнала! Совсем взрослый мужчина! Миша, смотри, это же наш Вася...
      — Да, да. Здравствуйте, Вася.
      Бунтарь Полонский за последние годы как-то с виду уменьшился, сник. Главное чувство его — страх.
      — Вася, ко как же так? — говорит Варя, по природе своей лишенная чувства страха. — Семен так страдал, так искал тебя. Потом он решил, что ты
      — А я живой; — оглядывается Левко. — Возвращение блудного сына. Отец жив?
      — Жив, но он очень стар и болен. Он живет теперь не в вашем доме, а опять с нами, — осторожно сообщает Полонский.
      — Заездили старика? — подытоживает Левко. — Ясненько. А вы, значица, обретаетесь все еще тут? Я думал, что вы давно в Берлине или Париже. А вы тут окопались.
      — Мы, Вася, тут не «окопались», — говорит Варя, — мы тут живем. Это наш дом.
      — Был ваш, гражданка, — говорит Левко. — Теперь дом принадлежит республике. А господин офицер, что, тоже здесь?
      — Какой офицер, Вася?
      — Ваш папаша, господин офицер Чернов.
      — Почему он офицер?
      — А потому, что он есть белый офицер. Что, разве не так?
      — Ну да, конечно, — вспоминает Варя. — Господи, мы просто об этом забыли. Ты прав. Отец был когда-то офицером.
      — Что значит «был когда-то»? Он в отставку не подавал. Он офицер и есть. И, как бывший офицер, подлежит регистрации. А он не зарегистрировался. А вам известно, что революционный закон предусматривает офицерам за уклонение?
      — Вася, ну что ты! — пытается урезонить его Варя. — Это же все-таки композитор Чернов, его весь мир знает.
      — Прошу мне не тыкать, гражданка. Я вам не Вася, а гражданин особо уполномоченный. Где мой отец?
      — Наверху.
      Василий проходит мимо Вари и Полонского в дом. Двое молодых чекистов топают за ним. Варя и Полонский идут следом. Оставшийся у крыльца пожилой чекист выглядит менее наглым. Он даже улыбается. Смотрит на Дашеньку дружески и делает ей пальцами «козу». Она смотрит на него с недоумением, берет скрипку и продолжает играть свои гаммы.
      Василий Левко стоит у кровати больного, с трудом узнавая Семена в иссохшем, тяжело дышащем старике.
      — .. .Господин присяжный поверенный, — бредит Семен, — я требовал присутствия не только вас, но и нотариуса. Подчеркиваю, и нотариуса. Ибо по Земельному кодексу Российской империи петиция по пересмотру межи...
      — Он уже сутки так бредит, — говорит Василию Варя. — Семен, смотрите, это же ваш сын Вася вернулся. Это Вася!
      — .. .поскольку вы, господин присяжный поверенный, можете только составить петицию, — заплетающимся языком продолжает Семен. — Но для заверения оной петиции по закону требуется присутствие нотариуса. Посему, господин присяжный поверенный...
      — Это не присяжный поверенный, — говорит Чернов. — Это твой сын Василий. Видишь, он теперь красный комиссар.
      Поток бреда обрывается. Старик всматривается в склонившееся над ним незнакомое усатое лицо и вдруг узнает его.
      — Вася...
      — Батя...
      — Вася...
      — Батя, я не умер. — Тон Василия меняется, становится тихим, заискивающим. — Я, батя, мог умереть, но я живой.
      — Вася, Вася... — повторяет старик Левко.
      — Я хотел к тебе человеком вернуться, батя... — говорит чекист Левко, и по щекам его уже катятся слезы. — Чтоб ты меня уважал... Прости меня, батя...
      Он опускается у кровати на колени, касается лбом руки Семена и вдруг полностью теряет контроль над собой и начинает содрогаться в беззвучных рыданиях.
      — Прости меня, батя...
      Стоящие в дверях чекисты смущенно отворачиваются.
      — Батя, я не хотел! — всхлипывает Василий. — Христом-богом клянусь! Я не хотел!..
      Рыдает.
      — Варя, дай ему скорей водки, — говорит Варе Чернов. — Ну принеси же. Моей рябиновой.
      Варя убегает.
      — Я вернулся, батя, — выговаривает Василий в паузах между рыданиями. — А раньше зачем мне вертаться было, если бы ты все равно не простил? А теперь простить, потому как я теперь человек. Я, батя, стал большой человек. Вот, смотри, у меня именной наган... — Он достает из кобуры и показывает Семену наган. — Его, батя, понимаешь, вручают не всем... Его надо было заслужить... Я его заслужил...