Двор заволокло дымом. Макс стоит у костра, в котором горит накопившийся в сараях и чуланах ненужный хлам: обломки стульев, заплесневелые учебники, школьные тетрадки, пластмассовая ерунда и тряпье. Рядом с костром прыгает Петька. Рабочие под присмотром Нины выносят из дома и грузят в фургон мебель, ящики и коробки. Дом уже наполовину пуст.
      Степа на веранде дает интервью молодой журналистке. У нее очки, блокнот и голые коленки, на которые Степа старается не смотреть.
      — Нет. Не могу. — Журналистка смущена.
      — Степа, деточка, — уговаривает ее мой папа, — зовите меня просто Степа.
      — Нет. У меня язык не повернется.
      — Но меня все так з-з-зовут.
      — Степа. Bay.
      У папы слабость к молоденьким журналисткам. И к нему всегда подсылают молоденьких — чтоб он расслабился и потерял бдительность. Но бдительность папа не теряет никогда.
      — Куда это все вывозят, Степа? — спрашивает журналистка.
      — В галерею моей внучки Маши. Там будет аукцион.
      — А почему разбился самолет, уже известно?
      — Как раз сегодня нам сообщат результаты следствия. Через час я еду в город.
      — Степа, так я к вам не вовремя приехала?
      — Ничего, деточка. Спрашивай.
      — Почему вдруг этот аукцион?
      — Потому что в нашем доме любой п-п-предмет может стать украшением музея или частной коллекции, — смотрит на коленки папа. — Ведь здесь жили и работали выдающиеся люди.
      — И вы. Вы же, типа, классик.
      — Нет. Яне к-к-классик. Но я тут прожил шестьдесят лет.
      — Нет, вы классик, — настаивает журналистка. — «Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу, все равно его не брошу, потому что он хороший».
      — Это не мои стихи, — говорит Степа.
      — То есть?
      — Это писательница Б-б-барто сочинила.
      — Вы уверены?
      — Да.
      — Блин.
      — Ничего, деточка, — вздыхает Степа. — Меня с Барто часто путают.
      — А почему вы решили все продавать? — продолжает выпытывать журналистка. — Это связано с гибелью Алексея Степановича?
      Степа кладет руку на ее голое колено. Он старый. Ему можно.
      — Говорят, что от него остались огромные долги и вам теперь приходится расплачиваться, — произносит журналистка.
      — Нет, Алеша никому н-н-ничего не был должен, — качает головой мой папа.
      — А все говорят.
      — Мало ли что говорят. Не верьте, деточка, — советует Степа. — Про известных людей всегда распускают слухи. Лешу и национал-п-п-патрио-том объявляли, и американцам он продавался, и м-м-мафию возглавлял. Теперь эти долги.
      Она старательно пишет в блокноте. Папа держит руку на ее колене и задумчиво жует губами.
      — Знаешь, а мне с тобой как-то удивительно легко, — говорит он. — Почему с одними людьми вдруг чувствуешь эту легкость, а с другими — нет?
      — Биотоки, — говорит журналистка.
      — У меня редко такое бывает. Я вообще человек замкнутый, — понизив голос, сообщает ей папа. — Ведь обычно я, деточка, тут, в Шишкином Лесу, всегда сижу один.
      — А ваша семья?
      — Это сейчас они все понаехали, — говорит мой папа, — а так у всех свои д-дела, заботы. Поэтому я и продаю этот дом. Когда я тут целыми днями молчу, у меня возникает чувство, что я никому не интересен.
      — Мне вы, Степа, очень интересны, — говорит журналистка.
      — П-п-правда? — застенчиво улыбается Степа. Мой папа всегда обаятелен, но, когда он врет, он просто неотразим.
      — Петька! — кричит из окна Таня. — Боже мой, где Петька? Макс! Он опять пропал!
      Макс стоит у костра. Он погружен в чтение вынутого из кучи мусора учебника «Родная речь». Петьки рядом с ним нет.
      — Где Петька? — кричит Таня. — Я думала, он во дворе с тобой! Где он?
      — Я не знаю, — оглядывается Макс. — Он только что был здесь.
      — Куда же ты смотрел?! Ворота же открыты! Неужели опять!..
      Она выскакивает из дома, выбегает на улицу, и оттуда слышится ее вопль:
      — Ах ты дрянь такая! Что ты здесь делаешь?
      Петька здесь, за калиткой. Прижавшись к забору, он торопливо запихивает в рот огромный кусок пирога. Рядом стоит соседка Зина Левко, старуха в школьной форме и с белым бантом в волосах. В руке пустая тарелка.
      — Дрянь! Дрянь! — кричит Таня. — Надо же отзываться! Надо же отзываться!
      Она шлепает Петьку по попке. Петька ревет.
      — Танечка, ты прости его! — заступается за Петьку Зина. — Это я виновата. Я хотела пирожком его угостить. А Макс дома?
      Таня тащит Петьку во двор. Зина идет следом.
      — Нашелся? — улыбается Макс.
      Улыбка у моего брата очень западная, доброжелательная, демократическая улыбка.
      — Я не могу все время жить в таком напряжении! — кричит Таня. — Они же дали срок месяц, чтоб заплатить, а уже две недели прошло!
      — Успокойся, — улыбается Макс, — нам сегодня что-то скажут.
      — Ничего нам никто не скажет!
      Она тащит Петьку в дом. Петька ревет и упирается. Зина теребит край передника.
      — Здравствуй, Макс.
      — Здравствуйте, — улыбается Макс, но не узнает ее.
      — Макс, это же я, — теребит подол платья застенчивая семидесятилетняя школьница.
      — Простите?
      — Не узнал. А я оделась как тогда. Чтоб ты меня узнал. Я — Зина. Зинка. Твоя первая любовь.
      — Боже мой.
      Макс перестает улыбаться. Пугается.
      — Это ничего, что ты меня забыл, — говорит Зина. — Это потому, что ты гений. Гению все простительно. Я просто зашла сказать, что ничего не изменилось. Я тебя люблю. И буду любить вечно. Потому что ты самый красивый, самый гениальный, самый благородный человек на свете. И ты когда-нибудь будешь мой. Ибо я — твоя судьба.
      — Зиночка, ну что ты, — оглядывается в поисках спасения Макс.
      — Ты навсегда вернулся? — спрашивает Зина.
      — Нет! Нет! Я завтра улетаю.
      — Ты боишься, что тебя тоже убьют? Не бойся. Если ты будешь мой, тебя не убьют. Потому что я буду твой ангел-хранитель.
      Макс влюбчивый и очень порядочный человек, но ему не везет. Судьба вечно сталкивает его с авантюристками и просто сумасшедшими, как наша соседка. Он с Зиной никогда не спал, но она вбила себе в голову, что спал.
      — Зиночка, — испуганно улыбается Макс, — у нас с тобой никогда ничего не было, но я очень, очень рад тебя видеть.
      — Ты ничего не понимаешь. Теперь можно всем сказать правду, — говорит Зина. — Мой отец был против нашего счастья, но он умер. Теперь можно всем рассказать, что мы друг друга любим. — И добавляет шепотом: — Но про ребенка говорить все равно не надо.
      — Про какого ребенка?
      — Про нашу дочь, — оглянувшись по сторонам, шепчет Зина. — Не бойся, я никому не сказала, что Женя — твоя дочь. Папа это знал, но его уже нет. Поцелуй меня.
      Приближается к нему. Макс не на шутку пугается, но Степа уже спускается с крыльца, спешит на выручку. Журналистка идет следом за ним.
      — А, 3-з-зиночка к нам зашла! — радуется Степа. — Знаешь, Зинуша, а твой сын Павлик просто молодец. Так б-б-благородно себя ведет. Так благородно, — и оборачивается к журналистке: — Это наша соседка, Зиночка, чудный человечек. А вот с ее папашей, генералом Левко, у нас всегда были проблемы. Он был замначальника НКВД.
      — О! — говорит журналистка.
      Она знает, что такое НКВД. Сейчас уже не все знают, что это было такое — НКВД, а она знает. Хоть и молодая, но начитанная девушка.
      — Как сейчас помню, — говорит Степа, — сижу я как-то в Кремле у Сталина. Беседуем с ним о моей новой книге.
      — Bay, — поражается журналистка.
      — И тут входит с докладом Зиночкин п-п-папаша, — продолжает Степа, — а Иосиф Виссарионович знал о наших с ним трениях. Он вообще все знал и про всех. Удивительного ума был человек.
      — Папа, нам пора ехать, — напоминает Макс.
      — Да-да, я сейчас. Так вот, Левко входит, и Сталин ему говорит: «Товарищ генерал, я слышал, что вы с товарищем писателем ведете себя не по-соседски. Забор на его территорию на два метра передвинули. А вам не кажется, что за такое отношение к нашей литературе вас следует расстрелять?» Это он, конечно, пошутил. У Иосифа Виссарионовича был такой своеобразный юмор. Он совершил много ошибок, но это был выдающийся человек.
      — Степа, — напрягается журналистка, — вы что, сталинист?
      В былые времена все папины интервью с молодыми журналистками кончались в ресторане. Но сейчас ему уже восемьдесят пять лет. Тем не менее.
      — Д-д-деточка, а ты случайно сегодня вечером не с-с-свободна? — спрашивает Степа.
      — А что?
      — Мне сейчас пора ехать, но мы с тобой могли бы п-п-продолжить этот разговор. Мой внук Антон хозяин «Толстоевского». Это такой клуб. Слыхала?
      — Вау, — говорит журналистка.
 
      Светлое золото церковных куполов, темное золото осенней листвы. У подъезда невысокого желтого здания ряды старинных пушек и очень сегодняшние бритоголовые часовые с автоматами. Макс давно не был в Кремле и глубоко взволнован. Макс у нас очень впечатлительный.
      — Как во сне, — оглядывается он. — Никогда не думал, что опять это увижу. Папа, а где здесь был кабинет Сталина?
      — А черт его знает, — говорит Степа, — я у него никогда не был.
      — Но ты же только что рассказывал!..
      — Наврал, — равнодушно сообщает Степа.
      — Зачем?!
      — А чтоб она интереснее написала. Публика любит такие анекдоты. Что ты так на меня смотришь? Не нравится — уезжай в свой Лондон. Тебя здесь никто не держит.
      И заходит в подъезд. В руке у папы полиэтиленовый магазинный пакет с его книжками. Макс растерянно следует за ним.
 
      Окна приемной выходит на Соборную площадь. Степа обнимается с секретаршей.
      — Ой, Степа, это ж такой удар, — целует его в щеку секретарша. — Его же так все любили, — это она обо мне, — я просто не могу выразить...
      — Спасибо тебе, Ленок, за телеграмму, — целует ее Степа. — Вот я для твоей Катьки принес. Моя новая книжка. — Он достает из пакета и подает секретарше книгу в яркой обложке. — Я тут ей слова н-н-написал.
      — Ой, — открывает книгу секретарша, — ой, Степа... А почему дочке написал, а мне не написал? Я же тоже буду читать.
      — А тебе, д-д-деточка, отдельно.
      И достает из пакета еще одну книжку.
      — Ой! — секретарша читает надпись и давится от смеха. — Ну, Степа, ты даешь! Ну написал. Ну ты хулиган. Ну, это такой сувенир!
      — Ленок, а насчет того, что я просил узнать?
      — Пока ничего существенного не было, — говорит секретарша и скрывается за гигантской дверью начальника.
      — М-да, — говорит Макс.
      — Что «м-да»?
      — Что ты у нее просил?
      — Да так. У них тут в буфете сосиски бывают такие маленькие, телячьи, совершенно необыкновенные, — говорит Степа.
      — Боже мой, — кривится Макс, — тут ничего не меняется.
      — Да, Макс, это тебе не Лондон. Это Россия. И я в ней живу. Как умею.
      — Почему ты на меня все время сердишься?
      — П-п-потому что я кажусь тебе смешным. А смешон ты сам. Что ты корчишь из себя английского аристократа? Передо мной-то!
      — Успокойся.
      — Степан Сергеевич, Максим Степанович, — выглядывает из кабинета секретарша, — заходите, пожалуйста! Вас ждут!
 
      Спортивного сложения молодой начальник сидит за столом, а мягкого, несколько женственного сложения пожилой начальник идет навстречу. Идет он к Максу.
      — Максим, милый! — восклицает он. — Ты меня узнаешь?
      — Боже мой! — вспоминает Максим. — Ваня! Боже мой, сто лет прошло...
      Сто не сто, а почти два десятка лет они не виделись. А когда-то, в далекие советские времена, Иван Филиппович заведовал театральными делами и Макса идеологически курировал. Они очень даже близко были знакомы. Но сейчас не время для воспоминаний. Сейчас оба начальника сочувствуют горю нашей семьи и изображают деятельное участие. Скорбные взгляды. Качание головами.
      Секретарша приносит кофе и беззвучно исчезает.
      — Иван Филиппович — помощник губернатора Камчатки, — говорит молодой начальник. — Нам с Иваном Филипповичем поручено контролировать работу следствия. И мы вас пригласили, чтоб ознакомить с нашими выводами.
      — Мы с Алексеем Степановичем были очень близки, — говорит Иван Филиппович. — Он был председателем Фонда гуманитарной помощи Камчатке. Вы знаете, у нас бывает, отопление зимой не работает, электричества нет. Школы и больницы закрываются. Люди мрут от холода в собственных квартирах. Полтора года назад Алексей Степанович приехал к нам на премьеру своего фильма, и во время показа погас свет. То есть он это на себе ощутил. И занялся организацией этого фонда. Я пытался ему помочь, но...
      — Он был очень упрямый человек, — вставляет молодой начальник.
      — Это я знаю, — соглашается Степа.
      — Он сам подбирал свои кадры, — говорит Иван Филиппович. — Очевидно, кто-то воспользовался его дилетантизмом. Средства, выделенные государством его фонду, были переведены в наличность и исчезли.
      — Ему грозило обвинение в хищении в особо крупных размерах, — поясняет молодой начальник и, помедлив, сообщает главное: — Следствие пришло к выводу, что Алексей Степанович покончил с собой.
      — Он что, оставил какую-то з-з-записку? — спрашивает Степа.
      — Нет, — говорит молодой чиновник, — но диверсию эксперты исключают. Техническую неисправность тоже. Самолет «ЯК-18» — чуть ли не самый надежный в истории авиации. На нем можно совершить посадку даже при отказавшем двигателе. Он это сделал сознательно.
      Пауза. Все смотрят в стол.
      — Есть мнение эти факты не разглашать, — говорит молодой начальник. — Алексей Николкин должен остаться в народной памяти фигурой незапятнанной. Причиной его гибели мы назовем все-таки техническую неисправность. Мы пойдем на эту маленькую ложь ради его заслуг перед нашим искусством. И ради ваших заслуг, Степан Сергеевич.
      Степа жует губами, думает.
      — Он был великим режиссером, — взволнованно говорит Иван Филиппович. — Его фильмы — это же моя юность. — И улыбается Максу. — Его фильмы и твой театр. — И поясняет Степе: — Я же работал с Максом в Ашхабаде. Я был инструктором отдела культуры ЦК комсомола Туркмении.
      Степа молчит.
      — Максим Степанович — мой кумир, — говорит молодому начальнику Иван Филиппович. — ТЮЗ Николкина. Это же был такой прорыв! Это же было как глоток свободы.
      — Этого уже никто здесь не помнит, — говорит Макс.
      — Еще как помнят! — восклицает Иван Филиппович. — Это были гениальные спектакли. Мы, инакомыслящие, не пропускали тогда ни одной твоей премьеры.
      — Смешно, — вспоминает Макс, — что именно ЦК комсомола дал мне тогда премию.
      — А как же! — подхватывает Иван Филиппович. — Я ж ее тогда и пробил. «За воспитание молодежи в духе идей марксизма-ленинизма».
      — Точно! — подтверждает Макс, польщенный тем, что его помнят и любят.
      — Это была моя формулировка, — сообщает Иван Филиппович. — За спектакль «Как закалялась сталь». А это была гениальная смесь антисоветчины с эротикой! Высочайшая режиссура. Обнаженный юный Корчагин в сцене эротических видений Тони у меня до сих пор перед глазами.
      Стоянка у Манежа. Степа и Макс садятся в машину. Степа — за рулем, Макс рядом.
      — Я, честно сказать, поражен, — взволнован Макс. — Ванька хоть и был стукачом, но у него были и ум, и сердце. Если б не он, я бы там, в Ашхабаде, не выжил. В нем много, много хорошего.
      — Оба они с-с-сволочи, — говорит Степа.
      — Почему?!
      — Потому что следствие закрыли. Они знают, что это заказное убийство, и не хотят в это влезать. Проще все свалить на Лешу.
      — Но следствие же проводилось.
      — Ни черта оно не проводилось. Я же при тебе у этой Лены спросил.
      — Ты у нее спрашивал про сосиски в буфете.
      — Не будь б-б-болваном. Этого буфета давно не существует, и сосиски можно купить в любом магазине. Я просил у нее узнать про следствие.
 
      Машина катит по Садовому кольцу. Водитель Степа неторопливый, осторожный, но неловкий. Соседние машины гудят. Шоферы матерятся.
      — Зачем им так сложно врать? — спрашивает Макс.
      — Все очень п-п-просто. На Камчатке разведаны крупные золотые месторождения. Кто-то получит концессию на это золото и станет одним из самых богатых людей в мире. И этот твой ашхабадский к-к-комсомолец из аппарата губернатора связан с тем, кто эту лицензию получит. А Алеша к-к-каким-то образом им мешал.
      — Это же только твои предположения.
      — А ты веришь, что Алеша п-п-покончил с собой?
      — Нет. Но...
      — Что «но»?
      — Девять миллионов, которые у нас вымогают. Зачем это им нужно?
      — Чтоб доказать его вину. Чтоб все поверили, будто Леша был связан с криминалом. Украл и не поделился. Но этот твой комсомольский пидер прекрасно знает, что Леша не виноват. И он работает на Левко.
      — При чем тут Левко?
      — При том, что Пашка Левко и есть тот человек, кто получит эту концессию на Камчатку. Ты же с луны, ты один об этом не знаешь, а у нас об этом во всех газетах пишут. Левко в тесном контакте с администрацией губернатора, и со дня на день он получит это золото.
      — Паша Левко? — переспрашивает Макс. — Но у Леши с ним были нормальные отношения.
      — Внешне нормальные. Но ты же понимаешь, что действительно нормальных отношений у нас с Левко быть не может. И ты понимаешь, сколько и на каком уровне он заплатил, чтоб п-п-получить такую концессию. Если Леша что-то об этом знал и хотел предать гласности, всем отношениям конец. За это у нас убивают. И даже самые прекрасные отношения во внимание не п-п-п-ринимаются.
      — Но если это так, то почему он нам теперь помогает? Почему он дает Коте взаймы эти три миллиона?
      — Потому, мерзавец, и дает. Чтобы быть вне п-п-подозрений. В эти дни, когда решается вопрос с концессией, ему особенно важно быть вне подозрений. Поэтому следствие и свернули. На всех уровнях у него все куплено. И ничего сделать нельзя. Но он должен быть как-то н-н-наказан.
      — Ты хочешь обратиться в прокуратуру?
      — В какую, к черту, п-п-прокуратуру? Я, Макс, хочу только одного — чтоб ты уехал в Лондон.
      — Почему?
      — Потому что твоя европейская инфантильность действует мне на нервы.
      — Но я не могу бросить тебя в такой ситуации. Никуда я не уеду.
      Зажигается зеленый сигнал светофора, но Степина машина продолжает стоять на перекрестке. Степа жует губами, думает. Сзади гудят.
      — Папа! — окликает Степу Макс. Степа неторопливо трогается с места.
      — Я сейчас вспомнил про эти кремлевские сосиски, — говорит он. — Ты знаешь, они действительно были совершенно изумительные. Таких больше нет.
 
      На стене в кабинете банкира висит подлинник Кандинского. Мрамор и бронза. Банкир, близкий приятель Павла Левко, жмет руку Коте, целует руку Тане. На столе коньяк, но, кроме Коти, никто не пьет.
      — Для того чтобы господин Левко мог вам передать три миллиона, — переходит к делу банкир, — вы, Константин, откроете у нас валютный счет. А ты, Паша, должен только подписать этот чек. Вот здесь.
      Левко подписывает чек.
      — Спасибо, — говорит Котя.
      — На здоровье, — усмехается Павел.
      Котя выпивает еще одну рюмку коньяка. Он слишком много пьет.
      — А вам, Константин, — говорит ему банкир, — придется прочесть и подписать все эти бумаги. Располагайтесь поудобней и читайте.
      Кладет перед Котей на стол целую пачку банковских форм.
      — Это надолго, — говорит Павел. — Я здесь больше не нужен?
      -Нет.
      — Тогда я поеду.
      — Котя, я тоже не буду ждать, — говорит Таня. — Там Петька один.
      — Он же с мамой, — говорит Котя.
      — Я уже никому не доверяю.
      — Я тебя подвезу, — предлагает Тане Павел.
      Хлопает по плечу Котю и вместе с Таней выходит. Котя смотрит им вслед и выпивает еще одну рюмку.
      — Сперва просмотрите этот проспект и подпишите здесь, здесь и здесь, — говорит ему банкир.
 
      У Левко шестисотый «мерседес». Таня сидит рядом с Павлом на заднем сиденье. За рулем охранник. Следом едет еще одна машина с двумя охранниками.
      — Заедем ко мне, — тихо говорит Павел.
      — Нет.
      — На чуть-чуть, — просит Павел и кладет руку ей на колено.
      — Не надо, Павлик. Я ужасно из-за Петьки боюсь.
      — Когда ты боишься, у тебя лицо делается как в твоем фильме.
      — Это Котин фильм.
      — Это твой фильм, Танька. Он ничего без тебя не может. Ты же, блин, артистка, настоящая звезда, а он блатной сын своего папы. Интересно, да? Он у меня тебя увел, а я ему помогаю. Николкин, блин. Ты ему сделала фильм, я ему даю бабки, ты плачешь, я схожу с ума, а он весь в белом.
      Сложные отношения. И это тянется годами. Бедный Котя.
      — И так всегда, — говорит Павел. — Весь мир кверху жопой, а Николкины в полном порядке, в первом ряду партера, при башлях и с лучшими бабами. Это какой-то рок. Их предок Чернов не сочинил ни одной мелодии. Все придумал его слуга, мой дед, Семен Левко. Но Семен не знал нот, а этот паразит знал. И такие они все.
      — Паша, ты же его знаешь, он без меня умрет. — Таня утыкается лицом в плечо Павла и плачет.
      — Не умрет. Николкины от любви не умирают, — говорит Павел. — Ну, ты сделала ошибку, Танька, но нельзя же всю жизнь за это расплачиваться. Ты же умнее его в миллион раз, а они считают, что ты его недостойна. Я от тебя тащусь, а они тебя презирают. И ты не со мной, а с ним.
      Жена моего сына — самое заурядное существо. А вокруг нее кипят бурные страсти. Я одно время увлекался биографиями знаменитых куртизанок и твердо уверен, что большинство из них были скучные, бесцветные и чаще всего некрасивые дамочки. Мужчины сходили от них с ума только потому, что сами создавали вокруг этих женщин миф об их особенной сексуальной притягательности. Татьяна — миф. Но объяснить это Коте невозможно. Павел Левко начинает раздевать Таню уже в кабине лифта.
      — Ты же для него никто, — говорит он. — И не одна ты. Других людей для них не существует. У них же одна цель — выживание вида. Как у насекомых. Когда вымрет жизнь на Земле — тут останутся только скорпионы, муравьи и Николкины.
      Вот так в третьем уже поколении наши соседи Левко нас ненавидят, а мы их презираем. И конца этому не видно.
 
      Котя выходит из банка и звонит по мобильному. Нина берет трубку. Петька сидит рядом с нею перед телевизором, смотрит мультики.
      — Котя? Нет, Таня еще не пришла, — говорит Нина. — Она звонила, что заехала к подруге. Ты не волнуйся, я Петьку одного не оставлю, я ее дождусь.
      Котя садится в свою машину и на предельной скорости мчится по улицам Москвы.
 
      Лампа зажигается на тумбочке у кровати. Зажигается и гаснет. Таня уже не плачет. Павел лежит на спине. Голую, мокрую от пота, он посадил Таню на себя и зажег лампу, чтоб ее видеть. Она гасит лампу. Он опять зажигает ее. Она опять гасит, он опять зажигает. На потолке движется Танина тень.
      А во дворе охранники Левко курят рядом с машинами, а в окне на третьем этаже зажигается и гаснет свет, и тень Тани на потолке появляется и исчезает. И охранники эту тень на потолке видят.
      Все видят. Все знают. Кроме Коти.
      Таня гасит лампу.
      — Я же тебе сказал, я прослежу. С Петькой ничего не случится, — шепчет Тане Павел. — Перестань психовать.
      Включает свет.
      Котя вылезает из машины у дома Левко, входит в арку ворот, смотрит во двор, на окно, где движется на потолке тень. Теперь и он знает.
      А не включился бы свет, не взглянул бы Котя на окно, не узнал бы. Случайный момент — и жизнь меняется. Вот об этом я и думаю. Случайных моментов нет. Каждый момент уникален и неповторим, как кадры кинофильма. Но все происходящее в мире, да, я не оговорился, не в одной жизни, а в мире, во всем мире, от одного случайного момента может пойти по совсем неожиданному направлению.
      Вот Левко включил свет, и Котя увидел тень своей зеленоволосой жены, и теперь в мире все пойдет по другому. Но очевидным, всем на свете Очевидным, это станет позже, а сейчас Котя, мой единственный сын Котя, просто садится в свою машину и уезжает.
      Машина его пролетает перекресток на красный свет.
      Окраины Москвы. Пустое Калужское шоссе. Поворот на Шишкин Лес.
      Котя въезжает во двор нашего дома. Глушит мотор. Дом темен и пуст. Тишина. Мирно постукивает вдали электричка. Пахнет дымом, это кто-то жжет листья.
      Теперь все предопределено. Как будто смотришь кино, которое уже много раз видел. Знаком каждый кадр, и знаешь, что будет дальше.
      Вот Котя выходит из машины. Вот он открывает ворота гаража.
      Загоняет машину в гараж. Запирает ворота.
      Снимает с гвоздя смотанный садовый шланг.
      Засовывает конец шланга в трубу глушителя.
      Другой конец — в окно машины.
      Садится в машину. Берет с заднего сиденья свой ноутбук. Включает его.
      На мониторе появляется изображение — кадры кинопроб Тани для его единственного фильма. Хлопушка с номером сцены, потом лицо Тани. Она в кадре плачет.
      Котя заводит двигатель. Угарный газ не имеет запаха. Но машина у Коти не новая, мотор дрянь, и в кабине сразу дым и вонь.
      На экране ноутбука снова и снова мелькает хлопушка, новые и новые пробы плачущей Тани.
      Звонит Котин мобильный телефон. Котя вынимает его из кармана и вышвыривает в окно машины.
      Мобильник лежит на бетонном полу гаража и продолжает звонить.
      Таня на экране компьютера плачет и плачет. Гудит мотор. Воздух в гараже мутнеет от дыма.
      Мобильник на бетонном полу продолжает звонить.
      И тут на очередной пробе Таня внезапно теряет серьез, хохочет и показывает в камеру язык.