— Удава.
      — Чего?
      — Змею.
      Ложится на пол и медленно ползет к Коте.
      — Так вот, это бушевание страстей, — улыбается Панюшкин, — я, как следователь и религиозный человек, вижу главной причиной всех преступлений в России.
      — Старичок, если кто-то спасет этот безумный, безумный, безумный мир, — говорит в самолете пьяный Эрик пьяному Максу, — то только наша разведка.
      — КГБ спасет мир? — не верит Макс. — Гениально!
      — Лешу мог убить только тот, кто знал, что он в тот день полетит, — говорит Степа Маше.
      И Алла Пугачева поет и поет в Афганистане под грохот БТРов:
 
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты...
 
      Машина осталась на опушке леса. Темно. Сквозь тучи едва пробивается лунный свет. Мой папа и моя племянница Маша, увязая ногами в мокрой земле, несут через поле чемоданы с деньгами. Вокруг никого, только высоко в небе тарахтит вертолет. Мигающие огни его плывут под низкими тучами, приближаются.
      — Я сейчас вдруг вспомнил, — как всегда неожиданно объявляет Степа.
      — Что ты теперь вспомнил?
      — Как Нина в тот день жарила к-к-к-котлеты.
      — Начинается.
      — Я вхожу в к-к-кухню, а она жарит колеты и говорит: «Алексей летает». Он ей из клуба позвонил предупредить, что задерживается. А потом вы все приехали и узнали, что он летает. И начался этот д-д-дикий разговор.
      — Какой разговор?
      — Ты сказала, что картины надо срочно перевезти к тебе в галерею. Потому что в Шишкином Лесу их могут украсть, а они стоят четыре миллиона триста пятьдесят тысяч долларов. И вы с Антоном стали у меня спрашивать, кому принадлежит Шишкин Лес. И в этот момент п-п-позвонили, что Лешенькин самолет разбился.
      — К чему это ты, деда? Лучше вовремя остановись.
      — Я п-п-просто вспоминаю. Мы еще не знали, что Лешенька разбился и что нам придется платить его долг, а ты уже все так точно подсчитала.
      — Господи, что творится у тебя в голове!
      Что творится у моего папы в голове, вопрос не простой. Я с детства пытался это понять, но так и не понял.
      — Я тогда удивился, — говорит Степа, — что ты уже посчитала, и п-п-подумал: это ты сама такая умная или посоветовалась с Сорокиным?
      — Хватит! Я не хочу сейчас об этом слушать!
      — Но вы же с Сорокиным и раньше перезванивались, вы развелись, а все равно п-п-перезванивались.
      — Мы не перезванивались! Я сама ему никогда не звоню! Это он мне звонит!
      — Вот-вот, я и подумал, что он тебя, деточка, все еще любит. И ради тебя приедет и поможет. И он действительно сразу п-п-примчался. И так удачно все получилось.
      — Что «удачно»?!
      — Удачно — что он помог деньги собрать и весь этот кошмар скоро кончится.
      — Этот кошмар никогда не кончится! Даже если мы отдадим деньги и Петьку вернут! Как он может кончиться, если ты нас всех подозреваешь?!
      — Т-т-тебе нельзя так волноваться. Ты же говоришь, что ждешь ребеночка.
      — Я не «жду» этого ребеночка! Я сделаю аборт! Я не буду матерью четвертого поколения кагэбистов!
      — Почему четвертого? Давай посчитаем. Нахамкин, твой тесть, — первое, твой папа Эрик Иванов — второе, Сорокин — третье. Действительно четвертое. Это получается уже целая д-д-династия.
      — Ты способен по этому поводу шутить?!
      — Д-д-да.
      — А я — нет! — кричит Маша. — Потому что у меня есть какие-то принципы!
      Степа умолкает и задумчиво жует губами.
      Когда моему папе говорят о принципах, он смущается. Не то чтобы у него их нет. Он просто не любит само это слово — «принципы». Оно кажется ему каким-то неестественным.
      Стук вертолета становится громче. Огни его проплывают над крестом, поставленным поклонниками на месте катастрофы.
      А в кабине этого вертолета, в приборе ночного видения, видны зеленые фосфоресцирующие силуэты Маши и Степы.
      — Они здесь одни. И вокруг никого, — говорит в микрофон пилот.
      Крест еле виден в темноте. Под ним холмик сгнивших букетов. Видно, что сюда давно никто не приходил.
 
      Около оставленной ими на опушке леса машины уже стоит еще одна.
      На переднем сиденье ее рядом с водителем сидит техник с компьютером. На заднем — Сорокин и Петров. А из динамика звучат голоса Маши и Степы.
      — Пойми, мы с Сорокиным совершенно чужие люди, — говорит голос Маши.
      — Успокойся, деточка, успокойся, — увещевает Степа.
      Техника отличная. Слышимость замечательная. Петров и Сорокин отчетливо слышат каждое слово.
      — Ты, надеюсь, не сказал Сорокину, что я беременна? — говорит Машин голос.
      — Деточка, когда я мог успеть ему об этом сказать? Но, если вы чужие, как же вот опять?..
      — Да, но между нами нет ничего, кроме чисто физического влечения, — говорит голос Маши.
      — Интересный характер, — говорит Сорокину Петров. — И сколько лет вы уже так, в разводе?
      — Семь, — говорит Сорокин.
      — М-да, — говорит Петров.
      — Никого нет, — говорит техник. — И на шоссе никого. Там проверяют все машины.
      — Все это очень странно, — говорит Петров. — И место выбрано нелепое. Если только, получив деньги, он не собирается их убить. Кто звонил, не выяснили?
      — Нет, — говорит техник. — Но пока давали трубку мальчику и назначали место встречи, мы успели засечь через спутник, что звонили по мобильнику из галереи на Кропоткинской. Сейчас пытаемся выяснить, чей мобильник.
      — Они в это время все были на Кропоткинской, — говорит Петров. — И Левко, и Николкины, и Катков со своей «крышей». Похоже, что Николкина убил кто-то из них. И, видимо, из-за денег. А мы такие силы задействовали.
      — Ты меня упрекаешь? — говорит Сорокин. — Я не должен был тебе сообщать?
      — Я не говорю, что ты не должен был мне сообщать. Но ты мне говорил, что тут серьезная история и замешано чуть ли не правительство.
      — Я предупреждал, что вся эта информация только со слов Степана Сергеевича.
 
      Луна скрылась за тучей. Степа смотрит по сторонам.
      — Слава Богу, хоть д-д-дождя нет.
      — Ты не слышишь, что я тебе говорю, — сердится Маша. — Я тебе говорю, что Сорокин и Петров в сговоре! Этот Петров был на нашей свадьбе. Это он выдал идиотский тост про пассажирчиков, которые будут подсаживаться на наш корабль.
      — Не такой уж глупый т-т-тост.
      — Я сейчас не про тост. Сорокин делает вид, что они не знакомы, но это же он пригласил Петрова на аукцион. Ты понимаешь, что это значит?
      — Что?
      — То, что они теперь поделят картины, и это чудовище начнет торговать в Париже нашим Полонским.
      — Какое ч-ч-чудовище?
      — Сорокин!
 
      Петров отвинтил крышечку термоса и наливает кофе Сорокину, технику и себе.
      — Я даже не удивлюсь, — звучит в динамике голос Маши, — если за деньгами сейчас сюда явится он.
      — Ты с-с-совсем с ума сошла, — говорит голос Степы.
      — Это точно, — кивает Сорокин.
      — Если звонили с Кропоткинской, — говорит Петров, — значит, ребенок в это время был там.
      — Да, но сейчас там все уже обыскали, — говорит техник. — Мальчика нет.
      — Его могли увезти в фургоне, — говорит Петров, — но парень, который его сторожил, заметил бы, что ребенка в фургон сажают.
      — Этот дурак даже не заметил, как фургон угнали, — говорит Сорокин.
 
      Набережная перегорожена. Блокпост ГАИ. Длинная очередь машин.
      Жорик доезжает до хвоста очереди, видит впереди милиционеров и ОМОН, проверяющих документы водителей, резко дает задний ход и сворачивает в переулок.
      Еще один поворот. Загнанный Жорик уже сам не знает, куда заехал. Останавливается в пустом проезде у закрытого на ночь рынка. Ветер несет по асфальту мусор. В мусоре рыщут бродячие собаки. Жорик достает свой мобильник и опять набирает номер.
      — Это я! Ты опять спишь? Ну ты, в натуре, даешь! Я скоро подъеду. Ты выйди, базар есть.
 
      В мосфильмовской монтажной мой ученик, молодой режиссер Асатиани, работает за древним монтажным столом, а Игнатова говорит с Жориком по телефону, лежа на полу на надувном матрасе. Здесь же на круглых коробках с пленкой ее косметика, на гвоздях вешалки с ее платьями, мужские джинсы и свитера. Хлеб. Колбаса. Бутылки. Электрический чайник. Игнатова и Асатиани тут, в монтажной, живут.
      — Жорик, я сейчас никуда не выйду, — говорит Игнатова, — ночь на дворе. Ты мне завтра днем позвони. Ладно?
      Кладет трубку
      — Что он тебе все время звонит? — не оборачиваясь, спрашивает Асатиани.
      — Влюблен.
      — А телефон зачем дала?
      — Из человеческой жалости.
      — Еще раз позвонит, я у него ноги из жопы вырву.
      — Ревнуешь? Это приятно.
      Она утыкается носом в подушку и мгновенно засыпает.
 
      Сидящие на чемоданах с деньгами Степа и Маша прислушиваются. В отдалении слышен звук быстро приближающейся машины.
      И пилот вертолета видит движущийся зеленый фантом в приборе ночного видения.
      — Маша, — говорит Степа, — кто бы это ни оказался, какая бы ни была неожиданность — ты молчи. Г-г-говорить буду я.
      В приближающейся машине на полную громкость включена музыка. Над полем разносится ритмический грохот и вой тяжелого рока.
      Ярко-зеленый фантом машины в приборе ночного видения проносится по тускло-зеленой дороге и исчезает.
      — Это не они, — говорит в микрофон пилот.
      — Что там, на Кропоткинской? — спрашивает Петров у техника.
      — Константин Николкин приехал. Ему сказали, что ребенок пропал. У Константина сердечный приступ. Вызвали «скорую», — докладывает техник. — Следователь тоже туда приехал.
      — Панюшкин? — хмурится Петров. — Его только там не хватало.
      — Он хочет с вами поговорить.
      — Пусть с ним ребята поговорят. Я его не перевариваю, — говорит Петров.
 
      Во дворе галереи на Кропоткинской стоит машина «скорой помощи». Два санитара вытаскивают из нее носилки.
      Котя, с посиневшим лицом, мокрый от пота, лежит на упакованном в поролон диване из Шишкина Леса. Макс, Антон, Айдогды и Ксения с испугом смотрят на него. Нина гладит Котю по лбу. Журналистка тоже вернулась в галерею, держит Котю за руку.
      — Я виноват, — еле слышно говорит Котя. — Я виноват, что он у них.
      — Ты ни в чем не виноват, — говорит журналистка. — Татьяна же сказала, что его возьмет.
      Котя забирает у нее свою руку. Ему совсем плохо. Над ним склоняется врач «скорой».
 
      В галерее, в кабинете Маши, за ее столом сидит один из непроницаемых ассистентов Петрова.
      Из уха его, как всегда, тянется провод. Перед ним Панюшкин.
      — Я хотел говорить с вашим боссом. Или шефом. Я не очень представляю себе, с кем имею честь?
      Амбал показывает удостоверение.
      — Даже так? С чего это, господи боже ты мой? Я уверяю вас, безопасность матушки-России тут совершенно ни при чем. Тут случай не государственный, а мелкий, человеческий. Вашей организации тут делать нечего.
      — Короче.
      — Короче, я от этого дела отстранен и занимаюсь им не как работник прокуратуры, а как частное лицо. Ибо тут может быть замешан кто-то из близких, и Степан Сергеевич не хочет сор из избы выносить. Когда потребуют деньги, он обещал мне сообщить.
      — Он уже повез им деньги, — прерывает его ассистент Петрова. — Его правнук, Петя Николкин, опять у них.
      Панюшкин переваривает неприятное известие.
      — Так что не тяните, — просит офицер в штатском. — Кто эти мужчина и женщина, убитые в аэроклубе? Вы это уже узнали?
      — Бомжи. Муж и жена. Они уже давно околачиваются вокруг аэроклуба. Ночуют там в старом сарае, иногда помогают убирать территорию. Он — спившийся бухгалтер. Она — бывший инженер с оборонного завода. На них обнаружены следы взрывчатки. Кто-то их нанял, чтобы провести эту операцию, сообщил время, когда Николкин будет в аэроклубе, а когда они свое дело сделали, убрал.
      — Вы знаете, кто их нанимал?
      — Нет, но, хоть и приватно расследую, к утру, с Божьей помощью, уже буду знать. От бандита, который взорвался под машиной, остался паспорт с камчатской пропиской. Я связался со знакомым в тамошней прокуратуре. Позавчера вышли на жену бандита. Она сказала, что его вызывали в Москву и обещали за работу тысячу долларов. Кто его в Москву вызывал, она пока не сказала. Боится мужа. Не верит, что он мертв.
      — Ей надо фотографии трупа показать.
      — Так следствие же закрыто. Я фотографии и копию паспорта только вчера отправил факсом. За свой счет. Теперь она все это уже, наверное, видела. Через час можно им позвонить.
      — Почему через час?
      — Потому что разница во времени. У них на Камчатке через час начнется рабочий день.
      Сигнал мобильника.
      Офицер, прижав наушник к уху, выслушивает сообщение, а потом говорит Панюшкину:
      — Все. Можно уже им не звонить. Мы знаем, кто это сделал. Фургон нашли.
      — Где? — спрашивает Панюшкин.
      — В Шишкином Лесу. У Левко.
 
      Угнанный фургон стоит за домом в саду Левко. Сотрудники Петрова вынимают из отрытой двери кузова сонного Петьку.
      Здесь же второй его ассистент, из тех, кто сидел с ним на аукционе. Докладывает в мобильник:
      — Он в фургоне в ящике спал.
      — Я хочу пили, — говорит Петька.
      — Тебя в ящик кто посадил?
      — Кто-кто. Мой друг, в натуре, — говорит Петька. — Мы играли.
      Все смотрят, как он писает.
 
      — То, что ребенок у Левко, ничего не значит, — улыбается Панюшкин офицеру в штатском. — И грузовик ничего не значит. Я ведь Степану Сергеевичу толковал. Тут воля Божья, что Левко связан, но это не он.
      Но офицер Панюшкина уже не слушает — он слушает, что говорят ему по телефону.
      — Я же ему, Степану Сергеевичу, толковал, — продолжает Панюшкин, — что в нас наши отцы и деды продолжаются. И Господь не дает нам никогда об этом забывать. Вот каждый из нас, каждый по-своему, не забывать и старается. Вот страсти-то и бушуют. Это я к тому, что Павел Левко убийства режиссера Николкина не заказывал. Не Левко это сделал, не он.
      Но амбала словоизвержение Панюшкина уже не интересует. Он уже про бородатого следователя забыл. Но Панюшкин не обижается. Он уже понял, что ему не поверят, и выходит во двор.
      Здесь, зажав в кулаке очки и уткнувшись носом в стену, тихо плачет юная журналистка. Панюшкин с жалостью смотрит на ее голые не по погоде коленки. Красные от холода, замерзшие коленки в цыпках. Мелкая вещь цыпки, но Панюшкин все мелочи замечает.
      Санитары задвигают в машину носилки с лежащим на них Котей. Рядом идет Нина и говорит:
      — Я тебе завтра принесу курицу. Доктор говорит, ничего страшного и есть тебе можно все.
      Ксения тоже здесь:
      — Котя, ты слышишь, это Левко! Ты слышишь? Петьку у него нашли. С Петькой все хорошо. Но это Левко. Как ты и думал, это Левко.
      Панюшкин слышит это и грустно качает головой.
      Почему нас всех и всегда так занимает вопрос «Кто убил?» Почему образ убийцы так притягивает и волнует воображение?
      Однажды я решил снять фильм с главным героем — убийцей. Чтоб фильм был и страшный, и увлекательный. И, соответственно, зрительский успех и куча денег. Но, чтобы точно написать сценарий, я обязательно хотел поговорить с настоящим убийцей. И мне устроили такую встречу в тюрьме. И я с ним, с настоящим убийцей, поговорил. И он оказался таким скучным и противным, что я это кино снимать не стал.
 
      На крыльце дома Левко и в его саду — повсюду люди в черном, с автоматами. Левко в Шишкином Лесу не оказалось, но задержали молодого кавказца, его друга и сотрудника. Фургон угнал он, и теперь кавказца сажают в стоящую за калиткой машину. Он в трусах и в майке. На нем наручники. В калитке стоит старуха Левко. На ней кокетливая полупрозрачная ночная рубашка с кружевами.
      — Господа офицеры, вы не имеете права! — строго говорит она. — Это дом маршала Левко. Я невеста известного режиссера Максима Николкина. Я буду жаловаться генералиссимусу Брежневу.
      Голая, завернутая в купальное полотенце пятнадцатилетняя жена кавказца пытается разъяснить ассистенту Петрова ситуацию. Он показывает ей свое удостоверение. Как будто это удостоверение и есть объяснение всего.
      — Но это же просто ошибка! — втолковывает пятнадцатилетняя жена. — Павел не хотел, чтоб вещи за границу ушли!
      — А где он сам? — спрашивает офицер.
      — Он ночует в московской квартире. Позвоните ему, он вам все объяснит!
      — Если он действительно там, то ему уже звонят, — говорит офицер.
 
      Во дворе московской квартиры Левко автоматчики вытаскивают из «мерседесов» его охрану, отнимают у них рацию и оружие и пересаживают в свой автобус.
      Снайперы нацелились на окна квартиры Левко.
      Гости Левко уже разошлись. Таня в кухне моет посуду. Павел вытирает тарелки и ставит на полку.
      — Час ночи, — говорит Павел. — Тебе, наверное, пора.
      — Я остаюсь.
      — В каком смысле?
      — Я туда не вернусь.
      — Никогда?
      — Я остаюсь с тобой.
      Павел молчит, переваривает то, что она сказала. Он этих ее слов ждал со школьных лет, и теперь они не сразу укладываются в его голове.
      — Тогда надо забрать сюда Петьку. Ты же про него все время думаешь.
      — Наверное, Нина уже уложила его спать. Они его мне не отдадут.
      — При хорошем адвокате отдадут. Тем более у Котьки роман с этой журналисткой.
      — Это ты устроил?
      — Клянусь, нет. Сама появилась. Просто повезло.
      — Тебе стало везти.
      — Да. И ты, и Камчатка. В один день. Танька, я счастлив.
      Постепенно, не сразу, до него доходит, что она больше не уйдет.
      — Танька, я счастлив, — повторяет он.
      — Молчи. Сглазишь.
      — А вот не буду молчать. Почему у нас, когда плохо, можно всю дорогу трендеть, и это нормально, а когда хорошо — все молчат. Это, блин, в России какая-то исторически сложившаяся херня. Я, Танька, не хочу молчать, когда мне хорошо! Я счастлив!
      Он орет уже во весь голос:
      — Я счастлив!!!
      Автоматчики уже стоят на лестничной площадке Левко и слышат за дверью его крики.
      — Я счастлив!!!
      Офицер показывает автоматчикам на часы и знаками объясняет, что приказано подождать.
 
      Пилот вертолета совершает круг над полем и опять смотрит на фосфоресцирующие зеленые силуэты Маши и Степы в приборе ночного видения.
 
      Голос пилота слышен в машине Петрова:
      — Никого нет.
      — Уж больно все это нелепо, — говорит Петров Сорокину. — Еще раз, что тебе Степан Сергеевич говорил?
      — Он мне много чего говорил.
      — С самого начала, что он тебе сказал? Когда позвонил тебе в Париж?
      — Он сказал, что это политическое убийство, организованное Левко, но заказанное на самом верху. Поэтому он не может обратиться за помощью в официальные органы и просит меня помочь.
      — Холодно, — говорит из динамика Машин голос, — и я хочу писать.
      — Так пописай, деточка, — говорит Степин голос. — Ты же меня не стесняешься. Как сейчас помню...
      — Ну пожалуйста, не надо! — вскрикивает Машин голос.
      — Ну что за проблемы? Отойди в сторону. Темно же, ни черта не видно.
      — Я не хочу больше это обсуждать!
      — Ну так терпи, тебе же хуже.
      — Они там окоченели на ветру, — говорит Сорокину Петров. — Отнеси им кофе.
      — А ты слышал, в чем она меня подозревает?
      — Тем более отнеси кофе.
 
      В машине тепло, а в поле ветер задул сильнее, дождевая пыль залепляет глаза. Маша дрожит от холода. Степа обнимает ее, чтоб хоть как-то согреть, но он и сам замерз до костей.
      — Неужели ты ему сказал, что это я прошу его приехать? — спрашивает Маша.
      — Нет! Памятью Дашеньки клянусь. Нет!
      — А что ты ему сказал?
      — Я ему сказал, что Леша был по делам у Левко и там случайно увидел некую бумагу, проект секретного соглашения. И собирался предать это гласности.
      — Что он увидел? Какую бумагу?
      — Проект договора о продаже Камчатки Японии.
      — Дядя Леша видел такой документ?
      — Нет.
 
      Сорокин и Петров в машине напряженно вслушиваются в голоса из динамика.
      — Я не понимаю, — говорит Маша.
      — Ну, я ему должен был доказать, что это политическое убийство, — говорит Степа. — Мы же без Сорокина столько денег бы не достали. И я боялся за вас всех. Ведь они уже похищали Петьку. И я боялся, что они опять...
      — То есть ты про эту бумагу, которую Леша видел, Сорокину наврал? — спрашивает Маша.
      — Ну д-д-да. Чтоб он точно приехал.
 
      Пилот в кабине вертолета тоже слышит это признание и изумленно качает головой:
      — Твою мать.
 
      Сорокин молча хватается руками за голову.
      — Ну дед, ты даешь, — звучит из динамика голос Маши. — Все. Я больше не могу. Только отвернись.
      Уходит. Слышно чавканье ее ног по мокрой земле.
      — Ну и семейка, — говорит Сорокину Петров. — Ладно, неси им кофе. Когда кто-то появится, мы тебе заранее посигналим.
      Сорокин с термосом в руках выходит из машины.
 
      Степа стоит у креста один. Дождь припустил сильнее. Маша возвращается из темноты. Вид у нее совсем потерянный.
      — Я понимаю, я нехорошо п-п-оступил. — Степа снова обнимает ее и прижимает к себе. — Но я тогда п-п-подумал: вот мне уже восемьдесят пять, и Лешенька п-п-погиб, и вы все не очень счастливы. Ты издергана и одинока. У Кати с Таней все совсем п-п-плохо. Макс, в свои шестьдесят лет, неустроен и неуверен в себе, как п-п-подросток. Антошка весь в долгах. Нина дружит с Ксенией, которая испортила ей всю жизнь. Ксения пьет. И я подумал: а зачем я, собственно, жил? Зачем жили Чернов и Полонский, Варя и Дашенька? Если в результате вы все несчастливы, все эти жизни были бессмысленны. И все бессонные ночи, и стихи, и музыка, и талант, и успех — все бессмысленно. Потому что — вот оно, все кончается полной катастрофой. Лешеньку убили, и скоро еще кого-то из нас убьют. И я должен что-то сделать, чтоб вас уберечь. И я ему наврал. Не плачь, деточка, зато он нам теперь помогает. Не плачь.
      — Да не поэтому я плачу.
      — А почему?
      — Я не беременна.
      — Я не понимаю?
      — Ну что тут понимать.
      Петров в машине и пилот в вертолете прислушиваются.
      — А почему ты думала, что беременна, а теперь вдруг решила, что не беременна? — спрашивает Степа.
      — Ну, деда, не хочу я обсуждать эти медицинские подробности. Не беременна, и все.
      То она этого ребенка хотела, то расстроена, что его не будет. Николкинское недержание идеи. Степа прижимает ее к себе и гладит по голове. И тут она видит поверх его плеча вынырнувшую из темноты фигуру. Вздрагивает. Но фигура оказывается растерянно улыбающимся Сорокиным с термосом в руке.
      — Он здесь? Какая мерзость! — вскрикивает Маша и отталкивает Степу. — И ты знал, что он здесь?
      — Ну откуда же я мог знать? — врет Степа. Современные молодые критики пишут, что мой папа — самый лживый из советских литераторов. Это неправда. Так, как он, врали многие. Но врать папе, конечно, приходилось часто. Особенно в восемьдесят третьем году, после того как Макс остался в Англии.

2

3