На заборе уже прикноплена кем-то моя фотография. Под фотографией цветы и зажженные в банках свечи.
      В саду перед домом группа зевак, совершенно посторонних людей, среди которых теряются наши знакомые и соседи. В ворота въезжает карета «скорой помощи». Милиционер с трудом удерживает любопытных, пытающихся проскользнуть вслед за ней во двор.
      — Ну куда лезете? — увещевает он толпу. — Совесть же надо иметь. У людей же несчастье.
      На улице перед домом уже стоит автобус телевидения и два милицейских джипа. Вдоль дачных заборов припаркован еще десяток машин. Все соседние узкие дачные улицы уже заполнила толпа почитателей моего таланта, из которых почти никто моих фильмов не видел. Просто знают имя. Просто сочувствующие. Или просто бездельники. С безумными от ужаса глазами пробирается сквозь толпу моя зеленоволосая невестка Таня.
      — Граждане, у меня мальчик потерялся. Маленький такой, беленький, в красной майке. Вы не видели?
      Идиотка. Не доглядела. Петька в толпе пропал.
      — Вы тут мальчика не видели?
      — Нет. Нет. Тихо, девушка, не мешайте.
      — Я его уже два часа ищу! Его нигде нет!
      — Нашла время. Тихо!
      У нашей калитки стоит перед телекамерой мой приятель, известный телевизионный ведущий, и говорит что-то в микрофон.
      — Товарищи! — кидается к милицейской машине Таня. — У меня ребенок потерялся!
      «У меня». И так всегда. «Мой Петька». «Мой Петька температурит». «Мой Петька знает все буквы». «Мой Петька такой сладенький». В каждом слове, в каждом движении Тани пошлость. Бедный, бедный Котя.
      Ассистентка ведущего шикает на Таню, прижимает палец к губам.
      — «ЯК-18», на котором летал Николкин, — говорит в микрофон ведущий, — один из самых надежных самолетов в истории авиации. Совершить посадку на нем можно даже при отказавшем двигателе. А тут — одновременно отказал двигатель и самолет потерял управление. Есть свидетели, которые это видели и слышали. Перед тем как мотор умолк, они слышали какой-то хлопок, как будто негромкий взрыв. Наш корреспондент уже побывал на летном поле, с которого взлетел Николкин. Это маленький частный аэроклуб, и самолет Николкина обслуживал всегда один механик... Стоп! — Ведущий стучит себя по наушнику и обращается к ассистентке: — Женя! Я опять ничего не слышал! Как фамилия механика?
      — Катков. Валерий Катков, — подсказывает ассистентка.
      — Сегодня, когда Николкин взлетел, — говорит в микрофон ведущий, — этого механика, Валерия Каткова, в аэроклубе не было. Нам сказали, что никого там не было. Николкин приехал в аэроклуб и взлетел один. Сейчас Каткова уже нашли и его допрашивают. Что же произошло сегодня в подмосковном небе? Ошибка неопытного пилота, техническая неполадка или катастрофа была кем-то тщательно подготовлена? Мы будем следить за развитием событий. Пока что известно одно — сегодня, 7 августа 1998 года, погиб великий русский кинорежиссер и актер Алексей Николкин, крупнейший общественный деятель и прекрасный человек. Погиб, как и жил, в полете. На этот раз буквально в полете.
      — Ну помогите же мне! — кричит на милиционера Таня.
      — Успокойтесь, девушка. Как зовут мальчика?
      — Петька! — Таня уже плачет. — Петр. Петр Николкин. Это же внук Николкина! Объявите по радио! Красная майка и синие шортики! Я уже два часа его ищу!
      — Это его сына жена, — показывает на Таню молодая тетка из толпы. — Она артистка. Она в его фильме снималась.
      — У Николкина в фильме? — интересуется другая.
      — Нет, у его сына. Он же тоже режиссер. Я ее в журнале видела.
      — Так кто же из них разбился?
      — Николкин, — говорит старая тетка, — он при Сталине на всех стучал.
      — Женщина, что вы несете? — вступает в разговор старик. — Тот, кто разбился, еще ребенком был при Сталине. Это старший стучал, который «Нашу историю» написал.
      — Никто не стучал! Ну люди! Как известный человек — так надо обязательно обосрать, — заступается кто-то за моего папу.
      — Россия, — говорит молодая тетка.
      — Это все одна мафия, — говорит старая тетка. — Во все времена эти Николкины были наверху. Все в говне, а они в белом. Это ненормально.
      — Козлиха ты. Ты хоть один его фильм смотрела?
      — А все равно человека жалко.
      Толпа растет. С соседних улиц идут все новые люди.
      — Ну что вы на меня смотрите! — кричит Таня на милиционера. — У меня ребенок пропал! Сделайте же что-нибудь. Надо же его искать!
      — Где его искать?
      — Танечка, — выбирается из толпы наша соседка, жена прокурора, — вы Петю ищете?
      — Да! Я уже все вокруг обегала. Он как сквозь землю провалился!
      — Но я же видела, как он уехал.
      — Как уехал?!
      — Мне кажется, смотреть на катастрофу. Он сел в какую-то машину с каким-то бородатым пожилым мужчиной. Я думала, это ваш знакомый.
      — Нет! Нет! Какой еще знакомый?! Вы слышите? — Таня поворачивается к милиционеру. — Кто-то его увез!
 
      В столовой на диване в беззвучной истерике бьется моя жена Нина. Санитар держит ее за плечи. Врач делает ей укол.
      На веранде Степа сидит за столом, глядя в пространство. Макс рядом с ним, обнимает его за плечи.
      — Почему там Таня кричит? — спрашивает Степа.
      — Таня всегда кричит.
      — Что-то еще случилось? — спрашивает Степа.
      — Папа, может быть, тебе лучше прилечь? — спрашивает Макс.
      — Нет. Я сейчас д-д-должен звонить министру культуры.
      — Зачем?
      — Я должен д-договориться о похоронах. Надо д-добиться разрешения на Новодевичье.
      — Папа, подожди. Потом. Успокойся.
      — Но это нельзя откладывать. Это не т-т-так просто. Принеси мне телефон.
      — Папа, мы сами все сделаем, без тебя.
      — Вы? Кто «вы»? Ты же иностранец. И эти, внуки, ничего не смогут сделать без меня. Новодевичье решается на самом в-в-верху. Когда твоя мама ум-мерла, я только через Кремль добился, чтоб ее разрешили похоронить на Новодевичьем рядом с ее отцом, Полонским. А ведь Дашенька была лауреатом Ленинской премии. Леша тоже лауреат, но не Ленинской. Его хоронить б-б-будет еще сложнее.
      — Папа, папа, — уговаривает Степу Макс, — расслабься. Мы все сделаем.
      — С г-гробом тоже надо что-то решать, — говорит Степа. — Лешу нельзя класть в открытый гроб. Ведь он сгорел.
      У него начинает непроизвольно дергаться щека.
      — Папа, папа, — гладит его руку Макс.
      — Ты возвращаешься в Лондон когда? Завтра?
      — Я не полечу.
      — Но у тебя же сдача спектакля. Ты не имеешь права сорвать п-премьеру. Как у вас на Западе г-г-говорят: «Что бы ни случилось, а шоу должно продолжаться».
      — Папа, я никуда не полечу.
      — Тогда расскажи мне п-п-про свой спектакль.
      — Я потом расскажу.
      — Почему потом? Сейчас. Я хочу понять. Почему опять «Вурдалаки»? Когда ты ставил «Вурдалаков» в восьмидесятом году, это я понимаю — это ты по молодости лет сражался с б-б-большевиками. Я уж думал, не диссидент ли ты, как этот Любимов с его Таганкой, не приведи Господь. А сейчас с какой стати «Вурдалаки»?
      — Папа, уймись.
      — Я говорю — большевиков давно нет, — не унимается Степа. — С кем ты сейчас сражаешься?
      — Папа, мы сейчас будем говорить об искусстве?
      — П-почему нет? Мы в этом д-доме всегда говорили об искусстве. А в самые тяжелые времена мы особенно много г-го-говорили об искусстве. Как сейчас помню. Тридцать седьмой год. Ночь. Дашенька тобой беременна, вот-вот родит, а вокруг всех сажают, и этой ночью могут за нами прийти. А мы тут сидим и спорим о «Бубновом валете». Я, как всегда, честно говорю, что абстракционизм — это болезнь или жульничество. А Даша с Полонским вдвоем на меня орут. И спорим, и спорим. И ты знаешь, это были самые счастливые м-м-м-минуты моей жизни...
      Начинает неудержимо рыдать. Макс прижимает его рыжую голову к своей груди, гладит по спине. Смотрит через окно в сад- Уже начинает темнеть. Во дворе толпа друзей и соседей по Шишкину Лесу.
      — С кем там Котя говорит? — смотрит в окно Степа. — Что это за тип? Я его где-то видел. Кто это?
      — Ты не мог его нигде видеть. Это следователь.
      — Почему следователь? Лешу убили?
      — Не думай сейчас об этом.
      — Его убили из-за этих денег?
      — Яне знаю.
      — Значит, теперь не надо ничего продавать? Макс болезненно морщится.
      Через окно видно, как в сад входит и присоединяется к молчаливой толпе знакомых наш сосед Павел Левко. Обнимает Котю.
 
      Огонь на месте катастрофы уже потушен. Пожарные поливают из шлангов остатки искореженного металла. В облаках пара бродят какие-то люди с фонариками, подбирают и складывают что-то в пластмассовые мешки.
      На опушке леса тоже собралась толпа зевак, и Таня кидается от одного к другому.
      — Вы ребенка не видели? Мальчик, пять лет, в красной маечке!..
      Петьку никто не видел, а на улице уже начинает темнеть. Быстро темнеет.
 
      Во дворе у нас совсем темно. Толпа перед домом разошлась. Машин на улице тоже нет. Нина сидит одна на крыльце, курит, неподвижно глядя перед собой. Откуда-то доносятся звуки телевизора. Начинается передача «Спокойной ночи, малыши». Нина гасит сигарету и входит в дом.
      Моя жена Нина — молчаливый, незаметный человек. Остальные Николкины — все яркие личности, но на ней, на Нине, держится все. Тихо и всегда вовремя она делает и говорит простые, мелкие, незаметные вещи, без которых все бы у нас совсем рассыпалось. Вот и сейчас — все в шоке, а Нина уже в кухне, надевает передник, высыпает в раковину из пакета картошку и начинает ее мыть.
      В гостиной совсем темно. Котя наливает себе и Левко по полстакана рябиновой. Павел Левко нюхает свой стакан.
      — Еще не настоялась, а все равно букет, — удивляется он. — Сколько твой дед сахару кладет? Ложку на литр?
      — Не знаю, — говорит Котя.
      — Я кладу, как он, — ложку на литр. И водка та же, «Русский стандарт». Но у него сивухой не отдает, а у меня, блин, отдает.
      Котя молчит. Вспоминает недавние разговоры со мной. Разговоры у нас с ним были неприятные. О поведении Тани.
      — И рябина вроде та же, — продолжает Павел. — Твой дед моему деду давал отросток. Но ваша сивухой не отдает. Ну, давай. Молча.
      Пьют молча.
      — Ты сказал следователю про этот звонок?
      — Нет.
      — Ну и молоток. Менты все равно не смогут вам помочь, только навредят. А что следователь тебе сказал?
      — Там все сгорело. Они еще не знают, что случилось.
      — И никогда не узнают.
      У Коти из глаз текут слезы.
      — Ты держись, — говорит Павел. — Сейчас тебе нельзя распускаться. Ты понимаешь, почему тебе позвонили?
      Котя вытирает глаза.
      — Они тебе позвонили, чтоб ты понял — долг все равно придется платить. Они знают возможности вашей семьи. Вы можете заплатить.
      — Но это был его долг.
      — А ты не вникай в их логику. Это заказное убийство. Их не найдут. Они знают, что их не найдут.
      Никогда не находят. И если вы не заплатите — следующим будет кто-то из вас. Надо заплатить.
      — Девять миллионов? — усмехается сквозь слезы мой сын.
      — Я понимаю, у вас таких денег нет. Но надо найти. И три миллиона я тебе дам.
      — Ты? Мне?..
      — Я их дам тебе в долг.
      Три миллиона для Павла Левко — это реально. Он очень богатый человек. Но отношения с моим сыном у него совсем не простые, и предложение звучит неожиданно.
      — А как я их тебе верну? — спрашивает Котя.
      — Постепенно вернешь, частями, — говорит Павел. — Мы все-таки за одной партой в школе сидели. Ну что ты головой мотаешь?
      — Я столько в жизни не заработаю, — говорит Котя.
      — Постараешься. Заработаешь. Будет стимул. Ты же отличный режиссер.
      — Одного никем не виденного фильма.
      — Я видел. Не бзди, Константин. Твой батька в тебя не верил, а я верю. Ты еще нам всем покажешь. — Пододвигает свой стакан. — Плесни-ка еще.
      Котя наливает. Молча пьют.
      Котин первый и единственный фильм назывался «Великий шелковый путь». О роли Советского Союза в транспортировке наркотиков из Азии в Европу. Задумано было смело, но Таня ужасна в главной роли, и фильм получился скучный. Я предлагал ему помочь перемонтировать, но он гордо отказался. Теперь снимает рекламные клипы.
      — Так что три лимона у вас, считай, уже есть, — говорит Коте Левко. — Но остальные бабки соберите сами. Продайте все, но соберите. Покупателей я помогу тебе найти.
      — Нет.
      — Что «нет»?
      — Дед ничего продавать не будет. Этот дом для него... Ну, ты понимаешь...
      — Котя! — истерически кричит Таня. — Котя! Ну где же ты?!
      Вбегает в гостиную. При виде Тани Павел встает, поворачивается спиной и отходит к окну. Я же говорю, тут очень сложные отношения.
      — Котя, я его не нашла! — кричит Таня. — Его нигде нет!
      — Кого нет? — спрашивает Котя.
      — Петьки!!! Ты даже не заметил, что его нет?! Ты не заметил, что его полдня дома нет?! Я все вокруг объездила! Я уже в милиции была! Мой Петенька пропал!
      — Но он же здесь, — говорит Котя.
      — Где здесь?!
      — Здесь, дома. У себя в комнате. Он давно уже вернулся. Я хотел его покормить, но он говорит, что где-то ел.
      — Где?! Где он ел?!.
 
      Петька в детской сидит на полу перед телевизором и смотрит вечернюю сказку. Таня вбегает в комнату, прижимает его к себе и рыдает.
      — Мама, ты чего? — удивляется Петька.
      — Где ты был?!
      — В лесу.
      — В каком лесу?! Кто тебя возил в лес?
      — Дядька.
      — Какой дядька?!
      — Хороший. Грязный, — с удовольствием вспоминает Петька.
      — Зачем ты с ними поехал?! Как ты смел? Я же сто раз тебе говорила — не смей! Тебя же изнасилуют и убьют!
      — Не пугай его, — говорит Котя. — Петька, что вы там с этим дядей делали?
      — Курили. Пиццу ели. Играли в почту. Я теперь носю письма. Вот.
      Конверт лежит рядом с ним на полу. Котя поднимает его, открывает и достает лист бумаги. В коридоре уже стоят Антон и Маша. За ними маячит Степа.
      — Что там написано? — спрашивает Антон.
      — Восточно-Сибирский Банк Развития, — читает Котя, — просит Николкина Алексея Степановича погасить ссуду в размере девять миллионов условных единиц. И номер счета, куда переводить.
      — Ну что вы все стоите? — кричит Таня. — Что вы стоите? Надо же немедленно заявить в милицию! Они же в следующий раз его убьют!
      — Помолчи, — просит Котя.
      Смотрит на Левко, а тот смотрит в окно. Сложные отношения.
      — Я не буду молчать! — кричит Таня. — При чем тут ребенок?! Какое он имеет отношение к твоему папаше?! Мой Петька вообще ничего хорошего от Алексея Степановича не видел! Дедушка называется! Он хоть раз ему что-нибудь нормальное подарил? Он ему даже велосипеда не подарил!
 
      Стол накрыт к ужину. Нина приносит супницу, ту самую, с пастухом и пастушкой на крышке, в которую когда-то плюнул Левко.
      — А теперь мы должны за него платить?! — кричит за дверью Таня. — Когда мы наш фильм снимали, он ни копейки вложить не хотел! И телевидение он для нас перекрыл! Ничего мы не должны платить!
      Нина выходит в коридор и зовет:
      — Кто-нибудь хочет есть?
      — Я хочу! — откликается Петька и бежит в столовую.
      А только что говорил, что не хочет. Это недержание идеи очень характерно для нашей семьи. Это у нас пошло от Чернова.

      По лесной просеке едет коляска. В ней сидит мой прадед Чернов и великий критик Стасов, красавец-мужчина с пронзительным взглядом властителя дум и роскошной седой бородой. Щебечут птицы. Шлепают копыта. Жужжит пчела. Кукует кукушка.
      — Чернов, милый, да вы живете в раю! — радостно провозглашает Стасов.
      — Да, — без особой радости соглашается мой прадед, — живу. И уже так давно.
      Недержание идеи впервые проявилось у Чернова именно в тот год, когда Стасов приехал к нему в гости в Шишкин Лес. К этому времени Чернов уже выстроил дом, женился на Верочке, а опера «Вурдалаки» вызвала всеобщий восторг. И он заскучал.
      Семен Левко, одетый в шелковую косоворотку и напомаженный, прислуживает Чернову, Стасову и Верочке, сидящим за обеденным столом. За окном слышен стук топоров. Это мужики рубят лес, расчищают место для будущего сада. Умиленный Стасов рассматривает на свет рюмку с красной водкой.
      В этот день Стасов назвал моего прадеда лучшим композитором России. Это случилось так:
      — Вы сами сочинили эту рябиновую? — спрашивает великий критик, выпив водки и причмокнув. — Да вы поистине лучший композитор России! После Пшики, конечно. Я восхищаюсь вами! Вы тут достигли полной гармонии. Вы слились с русской природой и народом! И у вас прелестная жена! И ваш талант в полном расцвете! «Вурдалаки» — это же гениально! И эта водка! А что «Финист»? Когда вы закончите «Финиста»? Я восторгаюсь им заранее!
      Стасов, вообще, был человеком восторженным.
      — Я «Финиста» уже закончил, — рассеянно пожимает плечами Чернов.
      — Закончили?! Да что вы! Но мне же не терпится послушать! Когда вы меня посвятите?
      — Да хоть сейчас. Сделайте одолжение. — И Чернов оборачивается к стоящему за его стулом Левко: — Ну-ка, братец, изобрази.
      — Чего прикажете-с? — кланяется Левко.
      — Да хоть из второго акта.
      — Слушаю-с.
      И Стасов, сперва удивленно, потом совершенно ошарашенный, наблюдает, как лакей Левко присаживается к роялю и, обтерев о колени потные ладони, с излишней экспрессией, но точно играет прекрасную и печальную мелодию из новой оперы.
      — Что это значит? Иван Дмитриевич, что это такое? — ошеломленно бормочет Стасов.
      — Это из второго акта трагическая тема моего героя, Владимир Васильевич, — говорит Чернов. — У меня во втором акте любовь Финиста к живой женщине и его идеал свободы оказываются несовместны. И Финист теряет способность летать.
      — Я не о музыке, — шепчет Стасов, — она гениальна, но... Но кто этот молодой человек?
      — А, этот? Это Семен Левко. Мой лакей, бывший денщик. Он у меня играет на всех инструментах.
      — И вы так спокойно об этом говорите? Браво! и — Стасов встает во весь свой прекрасный рост и громко аплодирует. — Браво, Семен Левко! Браво, Чернов! Браво! Господа, но это же чудо! Вы же здесь самые счастливые люди в России!
      — Ваня так не считает, — подает голос Верочка.
      — Но это так! — восторженно восклицает Стасов. — Чернов, вы гений! Вы совершили то, о чем мечтал Чернышевский! Вы создали нового человека! Вы превратили этот уголок России в образец того, какой она вся должна быть!
      — А Ване уже кажется, что он тут себя похоронил, — говорит Верочка. — Теперь он хочет служить.
      — Служить?! — не понимает Стасов. — Как еще служить? То, что вы делаете здесь, и есть величайшее служение!
      — Нет, Владимир Васильевич, — мотает головой Чернов, — здесь я впустую трачу время. Нет. Музыкой нового человека не создать. Вообще верить, что музыка приносит пользу обществу, — заблуждение. Она всего лишь услаждает слух.
      — Что вы говорите, Чернов?! — гремит голос Стасова. — Это же противоречит всему, во что мы с вами верим!
      — Противоречит, Владимир Васильевич. Но это правда, — уныло возражает мой прадед. — Вот возьмите Левко. Он каждый день слышит музыку, даже сам поигрывает. Но при этом он крадет у меня табак и сахар, как крал, будучи крепостным. Я отвел ему землю, чтоб он построил себе дом, так он сжульничал и отрезал себе от меня лишних два аршина. Да еще и спорит, что это я ему два обещанных аршина не додал. Нет, Владимир Васильевич, служить России в этой глуши скучно и безнадежно.
      — Что вы такое говорите?!
      — Я говорю, что хочу ей служить не здесь, а по-настоящему. Буквально служить. Не музам, а государю.
      Верочка перестает есть и в ужасе смотрит на Чернова.
      — Но это же предательство наших идеалов! — звучит львиный рык Стасова. — Вы что, о мундире возмечтали? Об орденах? Чернов, от вас же, как от Гоголя, все отвернутся! Я ушам своим не верю! Уж не при дворе ли вы хотите служить?
      — Да, — кивает Чернов, — мне дают место управляющего Симфоническим оркестром империи. И я поеду с ним на Всемирную выставку в Париж. Дабы способствовать укреплению международного престижа России.
      Стасов, выпучив глаза, переваривает новость. Левко продолжает играть.
      — Благодарю, друг мой, — останавливает Левко Чернов, — достаточно. Ты играешь так же бездарно, как чистишь мои сапоги. Все. Можешь подавать жаркое.
      — Слушаю-с, — кланяется Левко и на цыпочках вылетает из комнаты.
      — Un imbecile , — глядит вслед ему Чернов и улыбается Стасову. — Я пришел к выводу, Владимир Васильевич, что России нужна не новая музыка, а укрепление системы законности и государственного устройства. Вот вы говорите — Глинка. Лучшее произведение Глинки — это его гимн.
      — Нет, я больше не могу! Это невыносимо! — Верочка всхлипывает и выбегает из-за стола.
      Через открытые ворота конюшни виден залитый лунным светом двор. Лошади вздыхают и жуют. Семен Левко, сидя в сене, старательно мажет ваксой сапог. Со двора решительным и быстрым шагом входит Верочка.
      — Семен! Я пришла попросить у вас прощения. И сказать, что вы не должны бессловесно все это выносить!
      Семен Левко поспешно вскакивает:
      — Виноват-с?
      — Муж вас показывает гостям, как дрессированную мартышку! — взволнованно говорит ему Верочка. — Почему вы это терпите? Он вас унижает! Он не имеет права так с вами разговаривать! Вы же свободный человек!.. Оставьте в покое этот сапог!
      — Виноват-с. Бросает сапог.
      — Семен, поймите же, наконец. Жалкий клочок земли, который он вам дал, — это не благодеяние, за которое вы должны терпеть от него унижения. Земля от Бога принадлежит всем людям. Вы понимаете, что я говорю?
      — Так точно-с, — кланяется Левко, глядя себе под ноги.
      — Семен, когда вы с нами разговариваете, вы вечно смотрите в пол. Вы свободный человек. Смотрите собеседнику прямо в глаза, кто бы он ни был. Ну же, смотрите мне в глаза!
      — Слушаю-с. Смотрит ей в глаза.
      — Вот так, — ласково улыбается ему Верочка. — У вас красивые глаза. Вы, Семен, вообще красивый и сильный человек. Вы верите мне?
      — Да-с.
      — Так не унижайтесь!
      — Да-с.
      Семен обтирает руки о портки. Лошадь высовывает морду из денника, тянется к Верочке. Верочка гладит ее.
      — Не «да-с», Семен, — поправляет она, — а «да». Просто «да». Эти словоерсы тоже вас унижают. Вы как бы подчеркиваете, что вы ниже меня. Но это совсем не так. Вы не ниже нас. Мы все равны. Договорились?
      — Да-с. Без «сы». Да.
      — Но это все внешнее поведение, — втолковывает ему Верочка. — Главное — то, что у вас внутри. Внутри, в душе, вы никогда не должны чувствовать себя рабом. Поняли?
      — Понял-с.
      И Левко хватает Верочку за плечи, притягивает к себе и впивается поцелуем в ее рот. Она от удивления на секунду замирает, потом мычит и пытается вырваться, но он крепко держит ее левой рукой, а правой сильно и умело шарит по всему ее телу. Верочка сперва отчаянно борется, потом под бешеным натиском очеловеченного раба начинает обмякать. Левко уже задирает подол ее платья и развязывает свои портки, когда, собрав все силы, моя прабабушка бьет его коленом в пах. Левко охает, отпускает ее и, скрючившись, падает в сено.
      — Мерзавец!.. — бормочет Верочка. — Фу, какая пошлость...
      Она с трудом подавляет приступ рвоты и, зажав ладонью рот, пошатываясь, выходит из конюшни. Левко, раскачиваясь от боли, с собачьей тоской и недоумением смотрит ей вслед.
      Чернову про этот случай в конюшне Верочка никогда не рассказывала. Воспитанием Левко она больше никогда не занималась. Как написано у моего папы в «Нашей истории»: «Всякому бунту приходит конец».
      В дневнике Верочки это происшествие упомянуто только намеками, без подробностей. А что, если дело, не дай Бог, зашло у них дальше? И раз так, откуда я произошел? Лучше об этом не думать. Я и не думаю. Но через несколько месяцев, уже в Париже, Верочка родила дочь Варю, мою будущую бабушку.
 
      И эта, новая, мечта Чернова исполняется. Он дирижирует в Париже императорским оркестром. Звучат последние моменты написанного им торжественного марша.
      Он поворачивается к публике и кланяется.
      Гром рукоплесканий.
      Под этот самый марш через несколько десятилетий повезут на военном параде перед мавзолеем Ленина межконтинентальные ракеты. Но об этом потом. А сейчас в Париже сидящая в первом ряду моя прабабушка, беременная Верочка, ахает и хватается руками за живот.
      Так родилась моя бабушка, будущий великий советский скульптор Вера Чернова.
 
      Чернов в халате и Верочка в пеньюаре с младенцем Варей на руках стоят у окна роскошного парижского отеля. Перед ними знакомый по тысячам открыток пейзаж с Эйфелевой башней.
      — Ужас, — мрачно глядит на башню Чернов. — До чего ж это все-таки дурацкое сооружение. Надо ж такое выстроить. Слава Богу, выставка скоро кончается, и эту железяку ко всем чертям снесут. И без нее Париж достаточно претенциозен. N'est-ce pas, ma chere ?
      — Oui, mon amour , — Верочка с ним уже не спорит.
      Чернов невзлюбил Эйфелеву башню до такой степени, что потом называл ее именем все, что казалось ему нелепым или просто смешным. Первый автомобиль, новоизобретенный телефон, уродливый дом, который построил себе Левко, русскую революцию, даже самого себя в молодости, когда он бросал вызов самому Чайковскому, — все это Чернов считал теперь дурью и называл Эйфелевой башней.
      — Хочу в Шишкин Лес, — уныло глядит на Париж Чернов. — Жить и работать можно только дома, где корни наши. Художник, чтоб жизнь его обрела смысл, должен слиться душою с народом. Ты же знаешь — je le disais toujours et je le repete .
      Идеи в голове моего прадеда часто сменяли друг друга, но всякий раз он был уверен, что думал так всегда.
      — C'est cа, mon cher , — покорно улыбается Верочка, — я с тобой совершенно согласна.
      Больше детей у них не родилось. Варя была единственным ребенком.

      Моросит дождь. На Новодевичьем кладбище облетают и прилипают к мокрому граниту памятников осенние листья.
      Верочка умерла незадолго до Октябрьской революции. Вот ее могила. А это могила самого Чернова. А здесь похоронена их дочь, моя бабушка, скульптор Варвара Чернова. А здесь ее муж, мой дед, художник Полонский. Здесь моя мама, знаменитая скрипачка Дарья Полонская. Совершенно разные люди, но судьбы их поразительно схожи. Все они сперва бунтовали, любили, ссорились, потом пытались быть полезными отечеству, а потом успокаивались здесь, на Новодевичьем.
      У раскрытой могилы толпа, в центре которой пожилой знаменитый артист говорит речь.
      Таня прикрывает зонтиком Степу. Макс и Котя поддерживают его под руки.
      — Почему он так долго говорит? — громким шепотом спрашивает Степа у Макса. — Надо, чтоб другие тоже успели выступить. Ростропович здесь?
      — Да, папа, — тихо отвечает Макс, — и Ростропович здесь, и Плисецкая со Щедриным, и Никита Михалков. И Лужков здесь. Можешь не беспокоиться. Вся Москва здесь.
      — Но п-п-президента нет.
      — Папа, он заезжал на панихиду в Дом кино.
      — Многие думают, что Алексей Николкин, как художник, был вроде Моцарта, — продолжает свою речь артист. — Многие думают, что все ему, типа, легко давалось. Мало кто знал, что внутри у него все совсем было не просто. Когда он меня пригласил на главную роль в «Немую музу», я удивился. Почему он не снимается сам? Ведь герой типа его самого — ищущий. И артист Алексей Николкин был гениальный. А он взял меня. Я его спрашиваю: Лешка, почему? А он говорит: потому что твоя наружная физиономия похожа на мою внутреннюю. Типа, неуверенная в себе. А я, говорит, изображаю не наружный, а внутренний мир.
      — Дурак, — морщится Степа. — Ну зачем он об этом?
      — А где Маша? — спрашивает у Макса Таня. — Она что, вообще на похороны не поехала?
      Этот такой тонкий намек, что она, Таня, предана семье больше, чем Маша. Бедный Котя.
      Кортеж машин проезжает по улицам Шишкина Леса и останавливается у нашего дома.
      Степа в машине обращается к Максу с неожиданной, как всегда, мыслью:
      — Я не могу продать этот дом. Где я буду жить?
      — Папа, у тебя в Москве есть еще трехкомнатная квартира, — напоминает ему Макс.
      Во всех комнатах накрыты столы. Много знакомых по московским тусовкам лиц. Изголодавшиеся на похоронах политики и деятели искусств устремляются к закускам.
      Степа сидит, ссутулившись, в кресле, наблюдает, как они выстраиваются в очереди и накладывают себе на тарелки горы еды. Тишина. Позвякивание посуды. Знакомые встречаются со Степой глазами и молча кланяются ему. И он, прикрывая веки, чуть кланяется в ответ.