В августе девяносто восьмого оглушенная дефолтом Москва притихла, но у Машиной галереи на Кропоткинской собралась целая толпа. У нас же всегда так. Стоит кому-нибудь из известных людей погибнуть, как интерес к нему проявляется живейший. Да еще этот скандальный аукцион. Вот все и понаехали. Вот и мелькают в толпе знакомые лица политиков, предпринимателей и звезд эстрады. И лимузины запаркованы вдоль всей улицы.
      Степа подъезжает и останавливается против входа во втором ряду. Сзади гудят. Степа не обращает внимания. Рядом с ним останавливается машина Коти, и из нее выходят мрачный, как всегда, Котя и молодая журналистка с голыми, как всегда, коленками.
      Степу настораживает то, что они приехали вместе. Виду он не подает, но на всякий случай осведомляется у Коти:
      — А Таня где? Дома с Петькой осталась?
      — Я не знаю, где Таня, — безо всякого интереса говорит Котя.
      А эта здоровается со Степой, а сама при этом с Коти сигаретный пепел отряхивает, привычно так, по-хозяйски отряхивает.
      — Понятно, — жует губами Степа. — Однако, смотрите, что т-т-творится. Вся Москва тут. Гусинский, Алла Пугачева. Немцов. Все тут.
      — Bay, — говорит журналистка.
      — А все, деточка, твои статьи, — говорит Степа. — Ишь как ты народ расшевелила. Умница.
      И идет дальше. А она действительно умница.
      — У меня такое чувство, — говорит она Коте, — что меня Николкины всей семьей трахают. Для тебя я бесплатный секс, для Степы бесплатный пиар.
      У этого поколения неприятная привычка вслух называть вещи своими именами.
      — Степан Сергеевич, я вас поздравляю! — Из толпы выныривает и устремляется к моему папе помощник камчатского губернатора Иван Филиппович.
      Ах, какая блестящая идея этот ваш аукцион! У нас в России такого еще не было. А ведь как это верно! Действительно же, любая мелочь принадлежит истории. Особенно если это ваша семья. Я же во всех вас влюблен! Непременно что-нибудь куплю! Непременно! Извините...
      И, кокетливо сделав ручкой, уносится к группе политиков.
 
      Стены галереи сплошь завешаны картинами из Шишкина Леса. Мебель и музыкальные инструменты расположены на постаментах, в витринах поместили предметы помельче, посуду, серебро, театральные макеты, рукописи, альбомы с фотографиями, одежду и игрушки. Рояль Чернова, скрипка Даши Николкиной, мольберт Полонского, суповая ваза с пастухом и пастушкой, в которую однажды плюнул Семен Левко, — все здесь выставлено напоказ, все, что за столетие было накоплено в Шишкином Лесу Черновыми, Полонскими и Николкиными.
      И теперь по залам бродят любопытствующие москвичи, изумленно созерцая самые неожиданные предметы, и Степа за занавеской, отвернувшись к окну, жует губами, слушая, о чем они говорят.
      — Совсем свиньи, — говорит рядом с ним пожилая дама. — Старые сапоги за четыреста долларов!
      — Как вы не понимаете? — возражает другая дама. — Это же сапоги Чернова. Он в них, может, своих «Вурдалаков» сочинял.
      — Все равно хочется плюнуть в морду, — говорит первая дама.
      — Значит, вам плевать на нашу историю.
      — При чем тут наша история и эти сапоги? — вступает в беседу третья.
      — Как вы не понимаете? В этих сапогах отражается прошлое. Эти сапоги Чернов носил в те годы, когда была настоящая Россия. Когда было у нас это короткое человеческое время. А потом все посыпалось в тартарары.
      — У Николкиных ни хрена не посыпалось, — влезает пожилой мужчина. — Они всегда были в полном порядке.
      У витрины с посудой перешептываются двое поинтеллигентнее.
      — Апофеоз николкинского духа, — саркастически усмехается первый интеллигент, — из всего извлечь выгоду.
      — Нет, они сложнее. Они гораздо сложнее, — возражает другой.
      — Не преувеличивайте, — отмахивается первый.
      — Но, согласитесь, такое мало кому удалось. Из поколения в поколение, наперекор всем катаклизмам, сохранить не только семью, но и талант, и богатство, и любовь к отечеству. Они будто знают какой-то секрет.
      — Какой, к черту, секрет? Все они начинали с бунта, а кончали служением отечеству и государству. Лизали жопу царю, потом большевикам.
      — Вроде бы так. Да не так, — вступает в беседу человек подвыпивший и ощущающий от этого некое вдохновение. — Вовсе, господа, это не так! Ведь у нас даже самого Гоголя объявляли подлецом за «Избранные места из переписки с друзьями». У нас не только при большевиках, а вообще во все времена считалось, что ежели художник вознамерился служить государству, а не разрушать его, значит, скурвился, подлец. И так, господа, в России было всегда! Вбили мы себе в башку, что служение — это для бездарей и предателей высоких идеалов, и не служим. Времена меняются, а мы все не служим. И гордимся, что не служим! А может, у нас и все безобразие оттого, что никто из приличных людей служить не хочет?
      — А кому служить? — усмехается первый интеллигент.
      — Тоже правильно, — соглашается подвыпивший.
      Послушав и задумчиво пожевав губами, Степа уходит в зал, где уже начался торг.
 
      Сорокин, с молотком в руке, объявляет очередной лот.
      — Лот номер семнадцать. Эскиз Добужинского ко второму акту оперы «Финист-Ясный сокол». Десять тысяч долларов.
      Сидящий в первых рядах банкир Павла Левко поднимает карточку с номером.
      — Десять тысяч, — показывает на него Сорокин. — Десять тысяч — раз. Десять — два. Десять... Одиннадцать тысяч.
      Банкир оборачивается.
      Это в последнем ряду поднял свою карточку невзрачный пожилой мужичок. По бокам мужичка двое таких же невзрачных, с незапоминающейся внешностью мужчин помоложе. У одного на коленях туго набитая сумка, у другого чемодан. У обоих из ушей свисают провода. Музыку, должно быть, слушают. Или телефоны.
      Банкир поднимает карточку.
      — Двенадцать тысяч, — показывает на банкира Сорокин. — Двенадцать тысяч — раз...
      Мужичок подает знак.
      — Я вас правильно понял? Пятнадцать? — смотрит на него Сорокин. — Пятнадцать тысяч — раз...
      — Двадцать, — говорит банкир, приятель Левко.
      — Двадцать тысяч за эскиз Добужинского — раз. Двадцать тысяч — два, — заводит зал Сорокин. — Кто больше, господа? Кто больше за подлинник Добужинского? — И показывает на мужичка в последнем ряду. — Сорок тысяч. Сорок тысяч — раз. Сорок тысяч — два. Банкир разводит руками.
      — Сорок тысяч — три!
      Удар молотка. Добужинский становится собственностью невзрачного мужичка.
      — Лот номер восемнадцать, — объявляет Сорокин. — Акварельный портрет Варвары Черновой работы великого русского художника Сомова. Тридцать тысяч долларов.
      Сидящий в первом ряду Иван Филиппович кладет руку на колено сидящего рядом с ним юного блондина. Блондин поднимает карточку с номером.
      — Тридцать тысяч долларов — раз, — видит его Сорокин. — Тридцать тысяч — два...
      — Пятьдесят, — подает голос мужичок из последнего ряда.
      Блондин в азарте торга поднимает было карточку, но Иван Филиппович одергивает его.
      — Пятьдесят тысяч долларов — раз. Пятьдесят тысяч — два. Пятьдесят тысяч — три!
      Удар молотка. Невзрачный мужичок выигрывает очередной лот.
      — Деда, я знаю этого человека! — шепчет Степе на ухо стоящая рядом с ним Маша. — Это знакомый Сорокина! Это КГБ. Он был на нашей с Сорокиным свадьбе!
      — Тихо, деточка.
      Степа отводит Машу от дверей аукционного зала подальше, в глубину фойе.
      Машу буквально трясет от злобы. Они стоят у абстрактного портрета Вари Черновой, написанного Полонским «по внутреннему видению» в день, когда они решили стать мужем и женой, в день, когда убежал из дому побитый ремнем мальчик Вася.
      — Ну, был он на вашей свадьбе, ну и что? — морщится Степа.
      — Там было много этих ужасных людей, но этого я запомнила, — говорит Маша. — Он сказал этот чудовищно пошлый тост.
      — Какой, деточка, тост?
      — Он сказал: «Разрешите уподобить данное торжество отправлению в плавание большого океанского парохода и пожелать, чтобы на этот пароход все время подсаживались маленькие пассажирчики!»
      Степа, жуя губами, улыбается и гладит Машу по голове:
      — А может быть, он был п-п-прав?
      — Что?!
      — Может быть, это ошибка, что у вас нет этих п-п-пассажирчиков. Но еще не поздно, деточка, еще все впереди...
      — Деда, что ты говоришь?! Ты понимаешь, что я тебе говорю? Ты понимаешь, кто покупает наши вещи?
      — Аукцион открыт для всех. Успокойся, — говорит Степа. — П-п-пока все идет нормально.
      Степа надеется, что требуемую сумму Сорокин из публики вытянет. Но Степа хочет не только отдать девять миллионов и оградить семью от беды. Он хочет еще и наказать.
 
      Поздно вечером лимузин Ивана Филипповича останавливается у закрытого клуба в переулке на Чистых прудах. Сперва из лимузина выходит охранник, оглядывается и, убедившись в том, что переулок безлюден, звонит в медный звонок под узорчатым чугунным навесом. И только когда дверь открывается, из лимузина выходят и, пригнувшись, шмыгают в подъезд Иван Филиппович и молодой блондин.
      В пятидесяти метрах от крыльца — автостоянка. Степа сидит в машине с потушенными фарами. Мокрые стекла окон облеплены осенними листьями. Степа смотрит в сторону особняка. Рядом с ним Марина, его сокамерница из КПЗ.
      — Деточка, ты даже не п-п-представляешь себе, как я тебе благодарен, — говорит он ей.
      — А шо я такого сделала? Показала вам места. Но то, шо вы, оказывается, голубой... Это для меня такой удар.
      — Это от меня не зависит, милая. Уж т-т-такой я родился. И скрывал это всю жизнь. И открылся вам только потому, что вдруг почувствовал к вам это особенное доверие...
      Чтоб получить у нее адреса мест, где встречаются геи, Степе пришлось поднаврать насчет своей сексуальной ориентации, и теперь эта добрая душа утешает его:
      — Степан Сергеевич! Перестаньте! То, шо вы такой, — это нормально! Это часто бывает. Вот шо вы всю жизнь так промучались и скрывали — вот это кошмар. Я только за это переживаю. Я представляю этот ад, в котором вы жили! Вы же были женаты? Ой, шо я говорю. Конечно были...
      — Сорок семь лет, — подтверждает Степа. Истинную причину своего интереса к этому клубу
      Степа раскрыть не может. Люди, которых он хочет наказать, сами его накажут, и не просто убьют, а, пожалуй, будут перед этим мучить, истязать его, Степину, восьмидесятипятилетнюю, но такую живую плоть. И так у него всегда, всю жизнь в нем непонятным образом уживается и трусость, жалкая, до дрожания рук трусость, и дикая, безотчетная храбрость. Все в моем папе соединяется, и все перемешано, и где кончается одно и начинается другое — понять я не могу.
      — Ну, теперь такое время, шо голубым быть можно, — утешает его Марина. — Ну, скажем так, почти можно. И тут вам будет хорошо. И вы нашли такого хорошего мальчика. Не нервничайте.
      На заднем сиденье нахохлился Котя. Глаза и губы подкрашены.
      — Но я не хотел бы, чтоб кто-то это узнал, — просит ее Степа.
      — Ой, расслабьтесь. Я ж профессионал. И тут работают не люди, а могила, — заверяет его Марина. — Вы даже не представляете себе, кто сюда к ним ходит. Но если вам эта сауна не нравится, я вам другие покажу...
      — Нет. Мы п-п-пойдем сюда. Здесь как-то м-м-мило, как-то не на виду, да? — поворачивается он к Коте. — Тебе тут нравится?
      Котя скорбно молчит.
      — Так я вам дам сюда телефон, и вы договоритесь, и все будет хоккей, — говорит Марина.
      Атлетически сложенный массажист улыбается Степе и Коте понимающей улыбкой, вводит в мраморный зал сауны с бассейном, баром и тропическими растениями в кадках, выходит и закрывает за собой дверь.
      Котя оглядывается с омерзением. Степа — с живым любопытством.
      Котя сразу начинает распаковывать свою сумку, достает из нее миниатюрные камеры, микрофоны и мотки проводов.
      Степа обходит зал, пальцем пробует воду в бассейне и начинает раздевается.
      — Дед! Что ты делаешь?! — вскрикивает Котя.
      — За такие сумасшедшие д-д-деньги можно заодно п-п-помыться, — говорит Степа.
      — Ну, с тобой не соскучишься.
      Степа прыгает на одной ноге, путаясь в подштанниках.
      Котя прикрепляет крошечную камеру в листве пышного цветущего куста.
      Голый, завернутый в простыню Степа заглядывает в парную.
      Внимательно изучает бутылки на стойке бара:
      — Тут такой выбор, — говорит он. — Не хочешь со мной выпить?
      — Если я тут выпью, меня вырвет, — угрюмо отвечает Котя.
      — А я выпью, — решает Степа. — Чтоб д-д-добро не пропадало.
      Он наливает коньяк в рюмку и пьет. Берет из ящика сигару. Откусывает кончик.
      — Ты ведь не куришь? — удивляется Котя.
      — А я в виде исключения.
      Котя прикрепляет вторую камеру. Степа с сигарой в зубах влезает в бассейн. Лежа в воде, пускает кольца дыма.
      Котя, ругаясь сквозь зубы, прикрепляет микрофон.
      — Да, деточка, — говорит Степа, — то, что мы сейчас делаем, не очень красиво. Но мы знаем, что это сделал Левко, и он хоть как-то должен быть наказан.
      — Если это точно он.
      — А кто же еще? Устроить эту диверсию мог только тот, кто знал, что Леша в тот день полетит. Никто из посторонних этого не знал, Леша поехал туда неожиданно. А Левко звонил Леше, когда Лешенька был в аэроклубе. Он знал, что Леша там.
      — Что бы мы ни сделали, это его не оживит, — говорит Котя.
      — Да, конечно, — говорит, лежа на воде, Степа. — Но вот я на «Мосфильме» встретил артиста, который играет его в этом последнем папином фильме. Он был в гриме, и на какую-то секунду мне п-п-показалось, что это он, Лешенька. Удивительная вещь кино. Человека нет на свете, а он п-п-продол-жает жить в луче света из проектора на экран. И можно п-п-прокрутить назад и увидеть, что было раньше. Старика можно увидеть молодым. И ребенком. Леша, когда был маленький, обожал играть в п-п-прятки. Он прятался на чердаке, в этой нашей столетней свалке, и было совершенно невозможно там его найти. Может быть, и сейчас он где-то спрятался.
      Мой папа всю жизнь носит крест, в самые тяжелые времена отважно носил его, и крестил детей, но он самый настоящий атеист. Ему легче поверить, что я спрятался, чем поверить, что я умер. Все же боится мой папа смерти, ужасно боится.
      Степа лежит на спине в воде, в мраморном бассейне, в сигарном дыму, и глаза его полны слез.

1