Сверху мне видно, как в чернильно-темном озере отражается мой самолет, одномоторный «ЯК-18».
      Разворачивается подо мной многоцветный подмосковный пейзаж. Август, но лес уже желтеет. Церковь белая. Кладбище зеленое. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью. На траве загорает девушка в купальнике. Она смотрит на самолет и машет мне рукой. И тут что-то грохает, и мотор умолкает.
      Все произошло так быстро, что я даже не успел испугаться. Я только понял: сейчас самолет разобьется и я умру, а надо еще успеть додумать какую-то мысль. Обязательно надо успеть додумать. Ведь я думал о чем-то страшно важном. Только бы вспомнить о чем. Ага. Вспомнил. Кто я? Об этом я думал. Кто я? Вообще, что такое я?..
      Самолет круто пикирует и исчезает за лесом. Взрыв. Багровое зарево. Поднимается к небу густой черный дым.
      Вот и все. Меня нет.
      А полет продолжается. Пока я не додумаю, о чем думал, полет продолжается. Пока не додумаю, время остановилось.
      Черный дым на месте катастрофы остался позади, и полет продолжается.
      Над лесом. Над излучиной реки.
      За рекой деревня. Картофельное поле. Мусорная свалка.
      О чем же я думал? Ну да, конечно, — кто я? Что такое это мое я? Черт знает сколько лет живу на свете и не понимаю самой простой вещи — где кончаюсь я и начинается все остальное. Где граница между мной и этой деревней, этой картошкой, этим лесом и этой мусорной свалкой?
      Полет продолжается. Подо мною щит с рекламой французской косметики. За ним новенькие особняки богатых, настоящие замки с башенками и блестящими на солнце медными крышами. За ними железная дорога, станция электрички с палатками и рынком, стеклянные ряды парников, старый дачный поселок, высоченные сосны, а вот и наш дом.
      Где граница между мной и Шишкиным Лесом? Этот дом — наш уже больше ста лет. Значит, этот дом тоже в какой-то степени я. А рядом дом Левко, особняк за кирпичным забором с железными воротами. Они тоже живут здесь с незапамятных времен. Выходит, наши соседи Левко — это тоже немножко я.
      Дом Левко, огромный, каменный, построен на месте старого недавно. А наш дом все тот же, что сто лет назад, только оброс верандами, балкончиками и мансардами.
      Вот все наши сидят за столом в просторной закопченной кухне с дубовыми шкафами и полками, заставленными в разные времена и разными поколениями керамикой, пыльными заграничными бутылками, медью и гжелью. Озабоченно молчат. Ждут меня.
      Между моим я и моей семьей уж точно нет никакой границы. Генетика, в конце концов. В каждой их клеточке живу я. Но не только, конечно, генетика. Я их люблю. И опять непонятно — эта любовь родилась вместе со мной и умрет вместе со мной? Или была до меня и будет после?
      Эта пожилая красивая женщина в кухонном переднике — моя жена Нина. У нас уже взрослый сын. И даже внук. Сейчас Нина стоит у плиты, помешивает что-то в кастрюльке и молчит. Она всегда молчит или говорит какие-нибудь самые простые вещи. Например: «Доброе утро». Или: «Надо забрать вещи из химчистки». Или: «Обед готов». Но скоро она узнает, что со мной случилось, и начнется черт знает что.
      А этот довольно толстый рыжий старик — мой папа, Степан Сергеевич Николкин. Он знаменитый писатель. Ему восемьдесят пять лет, но все зовут его Степа.
      Степа насыпает сушеную рябину в десятилитровую бутыль.
      — Ну разве это дело? — говорит Степа. — Опять в доме водки нет. А вот президент в гости п-п-приедет и скажет: налейте-ка мне, Степа, вашей рябиновой. А рябиновой-то и нет. Всю в-в-вылакали.
      Папа заикается и косит под маразматика, но очень крепок и в совершенно ясном уме. Вы все в детстве читали его книжку «Наша история». Помните, как там у него: «В русской истории встречаются и хорошие люди, и дурные. Но сама наша история не хороша и не дурна. Это, ребята, просто наша история. И другой у нас нет».
      А это мой внук Петька. Вгрызается в грушу, размазывая ее по физиономии.
      — Извини, П-п-петр, — обращается к нему Степа, — но руками грушу не едят.
      — А почему?
      — А п-потому, что едят ее ножом и вилкой.
      — А почему?
      — Да уж такое у нас семейство, — терпеливо объясняет Степа. — Посмотри, как ест твой папаша.
      Петькин папаша — это мой единственный сын Константин, Котя, бородатый, с серьгой в ухе интеллектуал. Он ест, глядя в книгу.
      — Видишь, он ест ножом и вилкой, — продолжает Степа. — И твой дедушка всегда так ест. Ножом и вилкой.
      Это он обо мне.
      — И я тоже так ем. Ножом и вилкой, — развивает свою мысль Степа. — И мой п-папаша, твой, соответственно, прапрадедушка, тоже груши ел не руками, а ножом и вилкой. И его папаша...
      — Степа, а ты когда умрешь? — прерывает его Петька.
      — А п-почему тебя это в-в-волнует?
      — Мама сказала.
      — Что она сказала?
      — Что ты нас всех переживешь.
      — Петька, замолчи! — вопит его мама.
      Жену моего сына зовут Таня. Волосы ее выкрашены в зеленый цвет. У Коти серьга в ухе, а у этой — в ноздре.
      — Не говорила я этого! — вопит Таня.
      — Говорила, говорила! — настаивает Петька.
      — Котя, вели своему ребенку замолчать! Ты же все-таки отец!
      Котя мычит и пожимает плечами.
      — Товарищи, я даже случайно такого брякнуть не могла! Петька перепутал. Это вообще не я сказала! Я Степу тут вообще больше всех уважаю. Я вообще считаю, что он живой классик.
      — Я понимаю, что я всем под-д-днадоел, — вздыхает Степа, — но я не собираюсь жить вечно. Не бойся, Петька, я умру раньше тебя.
      — Когда? — живо интересуется Петька.
      — Петька, ну ты вообще! — вопит Таня.
      Она всегда так разговаривает — слишком громко. Бедный, бедный мой Котя.
      — Петька хоть не темнит, — говорит Степа, — а вы все темните.
      — Мы никто не темним! — кричит Таня.
      — Вы же сюда не случайно все сегодня приехали. Зачем вы п-п-приехали? — спрашивает Степа.
      — Мы хотим кое о чем поговорить с тобой и дядей Лешей, — говорит Маша.
      Маша — моя племянница, дочь моей покойной сестры Ани. Маше тридцать пять лет. Она принципиально не употребляет косметики, носит просторное холщовое платье, распущенные волосы и простые деревянные бусы. Начинала она как художница, теперь торгует картинами.
      — О чем же вы хотите поговорить? — спрашивает Степа.
      — А вот пойдем, я тебе покажу, — говорит Маша.
      — Что?
      — Пойдем. Пойдем.
      И уходит из кухни в гостиную. Степа идет за ней. Следом торопится Петька.
      Мебель в гостиной, как и везде в нашем доме, старинная, изящная и не куплена в антикварном магазине, а стояла тут всегда. Все стены увешаны фотографиями, театральными эскизами, картинами и рисунками разных времен и эпох прошедшего века. Степа живет здесь постоянно, хотя у него есть городская квартира, и он иногда ночует в Москве. У всех наших есть свои квартиры и дачи, но когда-то мы все жили в Шишкином Лесу. Все дети выросли здесь.
      — Вот, пожалуйста, хотя бы это окно, — показывает Маша и толкает оконную решетку. — Вот эта решетка. Она вообще не запирается. И, сколько я себя помню, не запиралась. В один прекрасный день сюда влезут и все сопрут. Ты, Степа, хоть представляешь себе, сколько все эти вещи стоят?
      — Я с этой точки зрения никогда об этом не думал, — морщится Степа. — Для меня это просто наша п-память. И чего вдруг сопрут? Все революции и войны этот дом выстоял — и не сперли, а тут вдруг сопрут.
      — Но тут одна только живопись стоит четыре миллиона триста пятьдесят тысяч долларов.
      — Ну, это ты з-з-загнула, — удивляется Степа.
      — Нет, я точно подсчитала. Я все-таки профессионал. Здесь же Добужинский висит, Бакст, Сомов, я уже не говорю о Полонском. И эта дача не приспособлена для хранения музейных ценностей. А ценности эти могут вдруг срочно понадобиться. Раз сложилась такая ситуация.
      — К-к-какая еще ситуация?
      — Антон, объясни.
      Антон — мой племянник, сын моего брата Макса, — курит в дверях веранды, элегантный плейбой в костюме от Армани и крупным изумрудом в перстне. Восточное ответвление нашей семьи. Мама у Антона красавица туркменка, и жена туркменка, а дети уже совсем туркмены. Когда Макс сбежал в Англию, Антоша остался без отца. Сейчас ему тридцать лет, и он уже крупный предприниматель. Умница. А мой Котя охламон.
      — Это касается дяди Леши, — говорит Антон.
      Дядя Леша — это я. Это они из-за меня все сегодня в Шишкин Лес приехали. Как будто знали, что случится.
      — Нам надо кое-что вместе обсудить, — говорит Степе Антон. — Тем более что отец приехал из Лондона.
      Отец Антона, мой брат Макс, театральный режиссер, сидит у камина с компьютером на коленях. Ему шестьдесят лет, но он загорелый, подтянутый, вечно молодой. Я на четыре года моложе его, а выгляжу старше.
      — Нина, ну где же Лешка? — спрашивает Макс.
      — Не знаю, — моя жена продолжает помешивать в кастрюльке. — Я не могу ему дозвониться. Он, когда летает, не берет с собой мобильник.
      — Черт-те что, — сердится Макс. — Мы его все ждем, а он летает. Давайте начнем без него.
      — Так что случилось? — спрашивает Степа.
      — У него могут быть неприятности, — говорит Маша. — Мы ему должны кое-что объяснить.
      — Вы — ему? — удивляется Степа. — Как время летит. Скоро и П-п-петька объяснять начнет. Оглянуться не успеваешь, как вы вырастаете. Ох, Машенция, ведь ты же совсем взрослая.
      — Я уже давно взрослая.
      — А ты помнишь копченую к-к-к-колбасу?
      — Деда, пожалуйста, не начинай про колбасу.
      — Это было в семьдесят седьмом году, — говорит Степа.
      — Степа, ты потом расскажешь, — пытается остановить его Антон, но остановить папу невозможно.
      — Потом я забуду. Так вот, я в семьдесят седьмом году как-то привез заказ из К-к-кремлевки...
      Это он не случайно про колбасу. Папа не любит неприятностей. Когда он чувствует, что разговор пойдет о неприятном, папа старается любыми способами увильнуть.
      — Огромнейшая, помню, коробка, — вспоминает Степа. — Так вот, открываем мы с б-б-бабуш-кой на кухне эту коробку, а там чего только нет...
      — А вокруг в магазинах пусто, — усмехается макс.
      Макс никогда не пропустит случая напомнить папе о его советском прошлом. Но папа не обижается.
      — Вот именно, — говорит папа. — Вокруг пусто, а тут тебе и вырезка, и сыр, и кофе арабика, и рыбка копченая, и к-к-колбаса эта самая, венгерский с-с-сервилат. Ароматы — с ума сойти. И ты, Машка, рядом стоишь. Тебе как раз восемь лет стукнуло. А по телевизору в это время футбол показывают. «Спартак» — «Динамо». И динамовцы забивают гол. Лешка с Максом в столовой вопят. Мы с бабушкой бегом туда — и засмотрелись. Приходим назад в кухню — а к-к-колбасы-то нет. Ты ее, Машка, всю-всю сожрала. Ц-ц-целиком всю палку. Почти килограмм. Это удивительно, какая ты была п-п-прожорливая. Потом, конечно, рези в животе, запор...
      — Деда, деда, — берет его за руку Маша, — мы про мой запор потом поговорим. Послушай, это важно. Кому принадлежит все, что находится в этом доме? Я имею в виду — юридически.
      — Чего это ты вдруг?
      — Мы хотим знать, ты уже перевел это все на дядю Лешу?
      — Какая разница? Это все наше общее, семейное.
      — А точнее? Дядя Леша имеет право распоряжаться этой собственностью уже сейчас или только потом? — спрашивает Антон.
      — Потом — это к-когда я умру?
      — Когда? — моментально реагирует Петька. — Когда ты умрешь? Когда?
      — Петька, замолчи! — кричит Таня.
      — Если сложится ситуация, когда все это придется срочно продавать, — говорит Антон, — дядя Леша уже имеет юридически право на такое решение?
      — Это какой-то н-н-нехороший разговор, — Степа морщится и жует губами.
      Моя жена Нина помешивает кашу и прислушивается.
      — Этот разговор необходим, — говорит Антон. — У нас в России к смерти этакое фатальное отношение, и мы избегаем говорить на эту тему. Но во всем мире спокойно говорят и заранее составляют необходимые бумаги.
      — Какие еще б-бумаги? — смотрит на него Степа. — Я уже десять лет назад написал завещание на имя Леши. Макс старше, но он в Англии живет. Поэтому все Леше. Это разумнее, в смысле всякой бюрократии, чтоб имуществом распоряжался кто-то один, самый авторитетный. Вот я, естественно, и решил, что это должен быть Леша. А в чем д-д-дело?
      — Дело в том, — объясняет Антон, — что это завещание ты написал в восемьдесят седьмом году. А сейчас девяносто восьмой, и Леша изменился.
      — В каком смысле изменился?
      — Десять лет назад он был просто кинорежиссер, а теперь он и режиссер, и предприниматель, и телевизионный ведущий, и политический деятель, и летчик... Кто он еще?
      — Он сумасшедший! — влезает Петька.
      — Это что ж за наказание! — Таня хватает Петьку за руку и выволакивает из комнаты.
      — Ты сама говорила! — орет Петька. — Ты сама говорила, что Леша сумасшедший!
      — А ну катись отсюда! Погуляй на улице! Вытолкнув Петьку из дому во двор, Таня захлопывает дверь. Петька колотит в дверь ногами:
      — Не хочу гулять! Не хочу!
      Степа уже кончил засыпать в бутыль рябину, положил сахар и теперь наливает туда водку. Все смотрят на него. Пауза.
      Есть такая штука, по-французски называется дежавю. Это когда вдруг явственно кажется, что такой момент уже был, будто происходящее уже когда-то происходило. Мне всегда казалось, что в такие случайные, ничего не значащие моменты каким-то образом решается наша судьба. Сейчас у моего бедного папы такой момент. Я, как режиссер, всегда хотел изобразить такой момент в своем фильме. Петька за дверью колотит в нее ногами:
      — Не хочу гулять!
      И умолкает, услыхав с улицы сирену пожарной машины. Мчится по дорожке к калитке и прижимается к ней носом. Вовремя. Вот она машина — торопится по нашей узкой улице на пожар.
      А неприятный разговор в кухне продолжается.
      — Он действительно ведет себя как сумасшедший, — говорит Антон. — Зачем он лезет в бизнес и в политику? Ведь он в этом ничего не понимает.
      — Он просто хочет быть п-п-полезен, — говорит Степа.
      — Полезен кому?
      — От-т-течеству.
      Водка льется в бутылку с рябиной.
      — Он был полезнее отечеству, когда снимал кино, — возражает Антон. — А потом началась у него эта Камчатка. Ну какое дядя Леша имеет отношение к Камчатке?! Там же сейчас делят золотые месторождения. И он во все это влезает. И какие-то козлы им манипулируют. Используют его имя. Он подписывает, не вникая, какие-то бумаги. И в результате на него повесили очень крупную сумму. И теперь он должен ее выплатить. Лично он.
      — Откуда т-т-ты об этом знаешь? — спрашивает Степа.
      — Они позвонили Коте.
      — Коте? Почему Коте?
      — Я не знаю, почему мне, — пожимает плечами Котя.
      — Кто тебе звонил? — спрашивает Степа.
      — Люди, которым папа должен.
      — Что они тебе сказали?
      — Что вчера кончился срок.
      — А он не отдал долг?
      — Нет.
      — Сколько он им должен?
      — Девять миллионов.
      — Р-р-рублей?
      — Долларов. Длительная пауза.
      — Леша у кого-то взял взаймы девять миллионов долларов? — переспрашивает Степа.
      — Они говорят, что взял, — говорит Антон, — и не вернул к назначенному сроку. И в суд они подавать не будут. Они на него наедут. А он летает. Он большой художник, живет в мире фантазий, думает, что пронесет. Но сейчас такое время, что не пронесет.
      — Так вы, деточки, п-п-приехали ему помочь?
      — Мы не можем ему помочь, — говорит Антон. — У меня и у Маши таких денег нет и быть не может. Единственная его возможность рассчитаться — это продать собранное в этом доме. Это не покроет того, что он должен этим козлам, но хоть что-то.
      — Г-г-лупости. Они не посмеют его шантажировать, — не верит Степа, — при в-в-всеобщем к нему уважении. Нет. Это же не кто-нибудь. Это Алексей Николкин. Если даже он эти деньги и брал, то ведь не для себя же, а для дела.
      — Я тоже так думаю, — говорит Таня.
      — Молчи, — обрывает ее Котя.
      — Я что? Я молчу.
      — Давайте не будем пока суетиться, — подытоживает Степа. — Сейчас он появится. Вместе спокойно все обдумаем и решим. Ну, сделал человек г-г-глупость. Увлекся. Вы же знаете его характер.
      — Из-за его характера мы можем потерять все, что ты называешь нашей памятью.
      — Нет-нет. Я ему скажу, что ничего п-п-прода-вать не буду.
      — Скажите ему это. Скажите, — говорит Таня.
      — Вопрос — где он? — усмехается Макс. — Мы договорились тут встретиться. А его нет.
      — Появится.
      — Когда? — спрашивает Антон. — Я в полном цейтноте. У меня в «Толстоевском» новый шеф, француз. По-русски ни бельмеса, надо его в курс вводить, а я тут сижу.
      «Толстоевский» — так называется принадлежащий Антону шикарный клуб.
      — Я тоже в цейтноте. У меня вернисаж на Кузнецком, — говорит Маша.
      — А я завтра рано утром улетаю в Лондон, — говорит Макс и спрашивает у Маши: — На Кузнецком — это в твоей новой галерее?
      — Ну, ты совсем стал англичанин. На Кузнецком у меня старая. Новая на Кропоткинской. Не дом, а крепость. Бывший районный психдиспансер.
      — С решетками н-н-на окнах, — говорит Степа.
      — Вот именно, деда. С решетками. Поэтому, пока картины и все прочее юридически твое, хорошо бы все перевести туда.
      — Вы сгущаете краски, — говорит Степа.
      — Нет, — говорит Антон.
      — Брррр! — фыркает Макс. — Дикая страна. Я пока пойду сложу вещи.
      Он живет в Лондоне. Макс у нас великий английский театральный режиссер. Он поднимается по лестнице на второй этаж. Слышно, как где-то вдали бьют в рельс. Звучит сирена еще одной пожарной машины. Это они поехали к месту, где разбился мой самолет. Там хлеб в поле загорелся, а последний месяц не было дождей, засуха, и огонь уже дошел до опушки леса.
      В комнате на втором этаже на комоде у Макса целая коллекция бутылочек и баночек с витаминами, косметикой и лекарствами. Он начинает складывать все это в сумку. Поглядывает на себя в зеркало.
      Макс себе нравится. Это счастливый дар — нравиться самому себе. Я ему завидую.
      Из окна комнаты Макса виден дом Левко. Там, в окне второго этажа, стоит наша сумасшедшая соседка Зина Левко, распатланая седая старуха в домашнем халате. Она вынимает изо рта сигарету и посылает Максу воздушный поцелуй. Занятый своими флаконами, он не замечает ее.
      Зина Левко когда-то была влюблена в Макса. В те далекие времена она была очень хорошенькая и психически нормальна.
      Глядя в упор на Макса, Зина медленно расстегивает халат и сбрасывает его. Под халатом на ней ничего нет. Повертевшись у окна, она натягивает на голое тело форменное школьное платье с комсомольским значком.
      — Мать! Иди сюда! — кричит со двора ее сын Павел Левко. — Помоги мне!
      — Павлик, я переодеваюсь.
      — Мама, ну я же тебя прошу!
      — Сейчас...
      Зина надевает черный школьный передник и повязывает на голову белую ленту.
      Ее сын Павел Левко, тридцатитрехлетний новый русский, держит одной рукой за ошейник мокрого добермана, а другой поливает его из шланга.
      — Фу, Джек! Фу! Стой спокойно!
      Вот уже больше ста лет, как рядом с нашей жизнью идет за забором жизнь Левко. Я помню, как Павлик родился, как дед его, сталинский маршал Василий Левко, гонялся за ним с ремнем. Тогда дети жили в Шишкином Лесу постоянно и ходили в местную школу. Пашка учился с Котей в параллельном классе. Котя был отличником, а Паша лентяем. А теперь Паша очень богатый и влиятельный человек. А Котя — это Котя.
      Зина спускается с крыльца. С улицы опять слышен вой сирены. Теперь это милиция.
      — Мать, подержи Джека, — просит Павел. — Господи, что это ты на себя надела?
      — Представляешь — как раз! — вертится перед ним Зина. — Я думала, что придется расставлять, а форма как раз. Я такая же стройненькая, как в десятом классе. Я совсем не изменилась.
      — Ну что ты опять придумала?
      — Понимаешь, он помнит меня такой.
      — Кто тебя помнит?
      — Максик. Он же из Англии приехал. Он меня не узнал, но в этом платье сразу узнает.
      — Ты собираешься в этом виде из дому выйти?
      — А что?
      — А то, что ты не выйдешь.
      — Это почему же не выйду? Ты что, сынок, на цепь меня посадишь?
      — Ты, во-первых, успокойся, — говорит Павел. — Ты свое лекарство сегодня приняла?
      — Не буду я его больше принимать!
      — Доктор же велел. — Павел отпускает собаку и берет Зину под руку. — Пойдем, мама, в дом. Пойдем.
      Доберман отряхивается, забрызгивая Зину мыльной водой.
      — Ну вот! — взвизгивает Зина. — Павлик, ты чего наделал?! Ну чего ты наделал?! Теперь я вся мокрая! Ты это нарочно! Нарочно!
      — Я не нарочно. Мать, ты, пожалуйста, не кричи. Ты успокойся.
      Он пытается увести Зину в дом, но она упирается.
      — Не смей! Не трогай меня руками! Вырывается, бежит к калитке и выскакивает на улицу.
      В конце улицы за лесом видно багровое зарево и дым. Из калиток выходят дачники.
      — Это в рабочем городке горит.
      — Нет. Если черный дым — значит, горят гаражи.
      — Да нет же. Мужу только что с работы позвонили — там самолет разбился.
      Муж у этой нашей соседки — прокурор. Приехал человек на дачу в саду повозиться, а тут на тебе. Бедный прокурор. Я ему не завидую.
      — Самолет? Да что вы? Ужас какой! И все погибли?
      — Самолет был личный, — говорит информированная жена прокурора, — маленький. Только один человек погиб.
      — Это мафия, — говорит другая соседка.
      — А все равно жалко, — говорит третья. Пробегают в сторону зарева мальчишки. И тут
      Петька не выдерживает и, хоть ему строго-настрого запрещено выходить одному на улицу, выходит из калитки.
      И в эту самую секунду в нашем доме, в столовой, звонит телефон. Нина снимает трубку.
      — Алло? Да...
      — Ничего, Алеша что-нибудь придумает, — говорит в кухне Степа. — Ему надо с Пашкой Левко поговорить. Пашка — личность темная, но в таких делах разбирается. Всегда что-нибудь можно придумать. — Степа закупоривает бутыль и несет ее к буфету. — Я помню, как Лешка подростком из этой бутылки рябиновку тырил и доливал водой. Машен-ция колбасу к-к-крала, а он рябиновку. Такая вороватая семейка. Я тоже когда-то из этой бутылки тайком отливал. При тесте моем, Полонском. А до меня Полонский и сам отливал. При Чернове. Чернов этот нектар изобрел. Сто десять лет назад. Сколько Шишкину Лесу — столько и б-бутылке этой. И до сих пор не кокнули...
      И тут он видит, что в столовой Нина, выронив трубку, сидит на полу.
      — Нинон, что с тобой? Тебе дурно?
      — Леша разбился, — говорит Нина.

      Дом в Шишкином Лесу построил в 1888 году мой прадед, великий русский композитор Чернов, когда он женился на Верочке. Она была на двадцать пять лет моложе его.
      Вот они рядом скачут верхом по лесной просеке. Иван Чернов, в офицерском мундире, бородатый и близорукий, в очках с толстыми стеклами, и моя будущая прабабушка Верочка.
      Девственный лес. Жаркий июльский полдень. Кроны древних деревьев пронизаны солнечными лучами. Золотые колонны сосен. Свежая зелень огромных дубов и берез. В полной тишине слышно только пение птиц и конский топот по мягкой траве.
      — Чернов, куда вы меня завезли?
      — Это и есть Шишкин Лес, ma chere. Название-то каково! Bois de pomme de pin. Волшебное место! N'est-ce pas? Вот она, истинная Русь, первозданная, мощная, дикая. Вам не страшно в лесу?
      — Мне? — надменно усмехается Верочка. — Я уже не маленькая.
      — Но местный люд верит, что тут еще сохранились кикиморы, лешие и эти... autres personnages mysterieux du folklore russe . — говорит Чернов.
      Мой прадед был насквозь русский человек, но по-французски говорить ему было легче, чем по-русски.
      — Croyez-vous aux esprits de bois? — спрашивает он у Верочки.
      — Нет. Я современная женщина.
      — А я, когда бываю здесь, вполне готов поверить. Тишина-то какая! К черту города с их суетой! Оставим их жалким космополитам! Только здесь, в глуши, родится национальное искусство! Я построю здесь дом и поселюсь навечно!..
      — Погодите... — прерывает его Верочка и прислушивается.
      — Что?
      — Стойте...
      Они останавливают лошадей.
      — Слушайте! Слушайте! — шепчет Верочка. — Что это?
      В пение птиц вплетается отдаленный музыкальный свист.
      — Это же звуки флейты! — говорит Верочка.
      — Больше похоже на свирель, — прислушивается Чернов.
      — Пастух?
      — В лесу? — качает головой Чернов. — Тут до ближайшего жилья семь верст. Пастухов здесь никак быть не может.
      — Тогда что это?
      — Оно, — шепотом отвечает Чернов. — Верочка, я же вам говорил. Мужики божились, что здесь это обычное явление. И я им верю.
      — Духи? Вы это всерьез?
      — А кому тут еще на свирели играть? Это совершенно безлюдное место. Вы испугались?
      — Нет, — растерянно трясет головой Верочка. — Этого не может быть. Я сказкам не верю.
      — А вот я пойду и погляжу, — Чернов спрыгивает с лошади. — А вы подождите меня здесь.
      — Нет! Нет! Я не останусь тут одна! Я пойду с вами!
      Привязав лошадей, они углубляются в чащу леса.
      Заросли дикой малины. Заросшие мхом поваленные стволы. Паутина. Звуки свирели слышны уже совсем близко. Чернов хватает Верочку за руку и замирает.
      — Смотрите!..
      — Боже мой! Что это?! — цепенеет Верочка. Впереди, за деревьями, на залитой солнцем поляне, на полусгнившем стволе сидит кто-то голый, с рожками в белокурых кудрях и играет на свирели.
      — Оно голое! — шепчет Верочка.
      — Это леший, — шепотом вторит ей Чернов, — или Пан, козлоногий дух свободной любви. Тише. Он может быть опасен.
      И тут под сапогом его хрустит сучок.
      Существо перестает играть и вскакивает на ноги. И глазам Верочки предстает Семен Левко, молодой, с сильно развитой мускулатурой, голый мужчина с блудливо улыбающейся физиономией. Ноги его скрыты овечьей шкурой.
      — Боже мой...
      Взор Верочки мутнеет, и она падает в обморок. Чернов едва успевает подхватить ее.
      Впоследствии Верочка признавалась, что на ногах существа явственно увидела шерсть и копыта.
      — Ага! Поверила! Поверила! — хохочет и хлопает в ладоши Чернов. — А говорила — сказкам не верю! Молодец, Левко! Получишь рубль.
      — Рады стараться, ваше высокородие! — вытягивается во фрунт Левко. — Второй час свистю. Совсем на солнце взопрел-с.
      — Верочка! Верочка! — склоняется над бездыханной красавицей Чернов. — Э, да что ж это с ней! Обморок. Левко, давай скорей воды!
      — Воды нет-с, вашескородие, — разводит руками Левко. — Воды не приказывали.
      — А что есть?
      — Водка, вашескородие. Ваша. Рябиновая-с. И шампанское на льду-с. Все как велено-с.
      — Давай скорее лед!
      На поляне под роскошным дубом накрыт стол с бутылками и закусками. Левко бежит к столу и приносит серебряное ведерко со льдом. От усердия он теряет на бегу свою шкуру. Под шкурой обнаруживаются белые солдатские подштанники.
      Верочка открывает глаза, видит мокрого от пота Левко и стол, приготовленный для пикника, и опять зажмуривается, теперь уже от смущения и обиды. Чернов трет ей виски куском льда.
      Левко, заворачиваясь в свою овчину, глядит на Верочку во все глаза. Никогда раньше он не видел такой красивой женщины.
      — Чернов, я вас ненавижу, — говорит Верочка.
      — Ну что вы так! — смеется Чернов. — Это же шутка! Сюрприз! Это Левко — мой денщик. Страшная шельма, но храбрец. Воевал со мной в Туркестане. И с тех пор мы с ним неразлучны. Прощу любить.
      Верочка опять открывает глаза и не может оторвать их от мускулистого тела Левко.
      — Хорош, да? — заметил ее взгляд Чернов. — Настоящий русский богатырь. Un imbecile, entre nous, mais joue tous les instruments a l'oreffle. Et de-voue a moi comme un chien . — Оборачивается к Левко: — Merci, друг мой. Теперь надень свою шкуру и пошел вон.
      — Куда прикажете-с?
      — Вон! Вон! Подальше! Играй где-нибудь там, за деревьями.
      — Слушаю-с, вашескородие.
      Играя на свирели, Левко удаляется в лес.
      — Но вы, Верочка, поверили! — радуется Чернов.
      — Ужасный! Ужасный! Я никогда не выйду за вас замуж, — сердится Верочка.
      — Выйдете! Именно потому, что вы поверили. Значит, я прав. Этот Шишкин Лес — волшебное место, тут все самое невероятное может произойти.
      — Какую странную мелодию он играет. Дикая, ни на что не похожая, — Верочка смотрит вслед Левко.
      — Ну конечно не похожая! — говорит Чернов. — Это же мое новое сочинение! Главная тема из оперы «Вурдалаки».
      — Отвратительное название.
      — Именно отвратительное! — подтверждает Чернов. — Так и задумано! Как пощечина! К черту европейскую оперу! К черту все их дохлое искусство! Да здравствует русское народное! У Чайковского поют старые графини и юные поэты, а из народа тем временем сосут кровь. «Вурдалаки»! Конечно «Вурдалаки»! «Вурдалаки» — это мой бунт против европейской мертвечины. Вызов всем этим господам Чайковским.
      — Нельзя так о Чайковском, — поражается Верочка.
      — Верочка, вы или со мной, или против меня.
      — Вы ужасный, Чернов, но я с вами.
      — Тогда vive l'opera russe national! Мы с вами поселимся здесь, в Шишкином Лесу, и народим детей, и друзья из «Могучей кучки» будут приезжать к нам сюда. И сам Стасов приедет и будет нас вдохновлять! И после «Вурдалаков» я напишу здесь «Финиста — Ясного сокола» — гимн свободной любви! О человеке, который превращается в птицу. Представьте, Верочка: вы одна, вы томитесь в своем терему. И вдруг в окно влетает птица, сбрасывает перья — и перед вами прекрасный юноша. Так сбросим же перья!