Солома и засохшая трава, как часто повторял Саша, была их единственной защитой от непогоды. Они набрали ее достаточно, хотя она была мокрая и наполовину гнилая, и теперь Петр сидел, укрывшись Сашиным кафтаном и стуча зубами от холода, привязывал стебли соломы к самым толстым веткам кустарника, стараясь делать все так, как показал ему Саша.

Получалось нечто, похожее на достаточно прочную соломенную крышу, как уже мог видеть Петр, когда они пригнули ветки к земле и те образовали как бы деревянную решетку, устланную соломой. Конечно, в ней было еще множество щелей, от которых можно было бы избавиться, если бы на ветках были листья. Гром грохотал уже вовсю, а они все продолжали свою работу, увязывая охапку за охапкой, ряд за рядом, а Саша рубил новые охапки и затаскивал их под навес, устраивая постель из сухой травы и подкладывая в изголовье побольше соломы.

— Ты очень находчив, — проговорил Петр, стуча зубами, когда Саша присоединился к нему под наскоро изготовленную крышу. — Я хочу сказать, мой дорогой, что не знаю ни одного знатного господина в Воджводе, которого предпочел бы вместо тебя.

— Я должен был бы захватить одежду, — сказал Саша и вздрогнул, когда очередной удар грома обрушился где-то совсем рядом. Его руки побелели, пока он вязал узлы из скрученной засохшей травы. Последовал еще один оглушительный треск, молния осветила все вокруг с неестественной четкостью, разрывая сгущающийся мрак. — Прости меня, Петр Ильич.

— Нам обоим нужно было спешить в тот момент. А если бы у нас и была одежда, то ночью она все равно бы промокла.

Новый раскат потряс окрестности.

— Я приношу одни несчастья!

— Прошлой ночью, насколько я помню, рядом со мной был «колдун»…

Саша нахмурился и сердито посмотрел, услышав очередную насмешку.

— Может быть, мои желания сбываются тогда, когда дело касается каких-нибудь неприятностей, может быть, на мне лежит проклятье, и может быть поэтому меня опасаются даже колдуны.

— Опасаются… колдуны?

— Мой дядя водил меня к ним, вскоре после того, как умерли мои родители. Он спрашивал у них, могу ли я оказаться колдуном, но они сказали, что нет. Они не нашли во мне ничего «колдовского», но лишь заметили, что я родился в плохой день.

— Но ведь это все чепуха.

— Я думаю, что они-то должны знать.

Грохот и вспышки не прекращались, и Саша поминутно вздрагивал.

— Они были просто ряжеными мошенниками, все, без исключения.

— Я этого не знаю.

— Но зато я знаю. Люди, приносящие несчастье, и колдуны — все они лишь обманщики. Ты рассказываешь колдуну о своих несчастьях и спрашиваешь его, что делать, и он говорит тебе, а потом продает все эти сведения другому посетителю, скорее всего, твоему сопернику.

— Веришь ли ты вообще во что-нибудь?

— Я верю в самого себя. А вот лучше скажи мне: если эти колдуны так могущественны, то почему они не могут разбогатеть?

Это на какой-то момент озадачило мальчика. Он собрал очередную охапку соломы, затем сказал:

— Есть колдуны, а есть колдуны настоящие.

— И только потому, что ты веришь в них?

— Я знаю, что они есть.

— Но я, к примеру, знаю, что молоко в конюшне выпивает кошка, и поэтому я верю в кошку, парень.

— Не говори так. — Мальчик сделал какой-то непонятный знак, кулаком и большим пальцем. — Полевик оставит нас без зерна, мы не должны говорить так.

— Полевик… — повторил Петр.

— Да, полевик. Мы должны оставлять ему что-нибудь, мы должны задобрить его. Ведь у нас и без того хватает несчастий.

— Может быть, ты просто боишься, а, малый?

Саша не открывал рта. Он пытался завязать узел, когда раздались очередные угрожающие раскаты грома.

— Это еще терпимо, — сказал Петр. — Видимо, подошла большая туча, а мы совсем маленькие перед ней. Я думаю, тебе не удастся поднять ее повыше, и я не думаю, что ты сможешь отогнать ее назад… Вот ведь в чем состоит по-настоящему опасная мысль, не так ли? Вот что мы имеем: этой туче на нас наплевать, мы уже и без того замерзли и ничего не ели со вчерашнего дня, а ты на самом деле уверен, что можешь только пожелать, и она пройдет мимо нас стороной. Так давай же, попробуй.

— Не шути так! Не забывай, что у нее есть молнии!

— Так, может быть, пожелаем, чтобы и молния убралась подальше от нас? Попросим Отца Небесного.

— Не говори так.

— Ну хорошо, хорошо. Тогда просто, скажем, старого-престарого старичка. — Петр обратил свой взгляд к небу, которое проглядывалось сквозь раскачивающиеся на холодном ветру стебли сухой травы. — Слышишь меня? Ну тогда сделай что-нибудь ужасное! Можешь даже попытаться убить меня! Может быть, тебе повезет больше, чем старику Юришеву! Но только, прошу тебя, пожалей мальчика, он очень добр к тебе!

— Петр! Закрой рот!

Как-никак, а это было все-таки хоть маленькое развлечение. Боль в боку была очень сильной, ветер становился ледяным, и руки его дрожали. Но, тем не менее, он сказал:

— Бьюсь об заклад на твой завтрак, что молния не ударит в нас.

Гром расколол небо прямо над их головой. Саша подпрыгнул на месте.

То же произошло и с Петром.

А когда начался дождь, и небо продолжало громыхать прямо над ними, и им ничего не оставалось, как поглубже забраться в свое убежище, Петр начал думать о том, что он может не дожить до завтрашнего утра, при таком холоде да еще при просачивающейся сверху воде. Ему было очень тесно в небольшом пространстве, где нельзя было уснуть в таком состоянии.

Саша спал как теплый комок около него, не давая возможности подвинуть затекшие колени. Может быть, именно это присутствие уменьшало боль в боку, поэтому, порываясь два или три раза разбудить мальчика, он так и не сделал этого: места в их убежище явно не доставало и мальчику просто некуда было бы подвинуться. Он надеялся, что от холода рана онемеет, если только он сможет думать об этом достаточно долго и достаточно упорно.

Прошло еще много-много времени, прежде чем солнце вновь вернулось на небо.

— Просыпайся, — сказал он, едва ли не из всех сил встряхивая мальчика. — Просыпайся, черт побери. — А когда, наконец, признаки сознания появились на детском лице, добавил: — Видишь, мы все-таки живы. Старичок оставил нас в покое.

— Прекрати это! — сказал Саша.

— Поднимайся, — сказал Петр. Его глаза были влажными от боли в боку и одновременно от надежды, что она может вот-вот стихнуть. — Поднимайся. Ты ведь должен мне завтрак.

Саша встал на ноги и тут же поднял вверх промокшую соломенную крышу, обдавая их градом мелких камней и водяными брызгами. Однако Петр все еще продолжал лежать, пытаясь привести в чувство свои затекшие за ночь ноги, и прошло еще некоторое время, прежде, чем он нашел силы подняться, используя для этого свой меч и камень, оказавшийся недалеко от него, с левой стороны. И наконец, с помощью Саши, который, видимо, неосторожно ухватил его, он окончательно встал на ноги, издав слабое рычанье.

— Прости, — сказал Саша.

Петр кивнул. Из-за тяжелого дыханья он не мог произнести ни слова.

Затем последовал единственный доступный завтрак, состоящий из горсти зерна. Его руки все еще так дрожали, что он едва мог поднести их ко рту, а подрагивающие зубы с трудом разгрызали жесткие зерна. Он просто заталкивал их за щеку, чтобы потом, в течение долгих часов, попытаться что-нибудь сделать с ними, еще не уверенный в том, что в его жизни достанет на это.

— Ты не должен говорить подобных вещей о Боге на небе, — сказал Саша, когда они отправились в путь. — Ты должен попросить у него прощенья. Пожалуйста, прошу тебя.

— О чем? — удивленно спросил Петр. — За то, что он не прибил нас?

— Не забывай, что сейчас мы идем в лес. Там наверняка есть лешие, и только Бог знает, что еще. Не следует обижать эти существа! Пожалуйста!

— Это просто какая-то бессмыслица, — сказал Петр, но в его голосе не было слышно прежнего задора. — Ведь, в конце концов, у меня есть колдун, который помогает мне. Почему, спрашивается, я должен беспокоиться в таком случае?

— Не делай этого, Петр Ильич!

— Тогда отправляйся в Воджвод. Можешь сказать им, что я самый нечестивый из дураков, можешь сказать им, что я похитил тебя, а лесной дьявол расправился со мной, и тебе удалось убежать. Мне все равно, что ты скажешь, но я не хочу выслушивать твою болтовню, парень!

Петр не был расположен, и это было несомненно, к шуткам. Он попытался медленно спуститься по склону, помогая себе мечом как опорой, и было видно, как подрагивают от холода или от слабости его колени. Саша, дрожа от волненья, спускался рядом с ним. Каждый неверный шаг или неожиданный толчок беспокоили его рану, мальчик заметил это особенно сегодняшним утром, и он ругался всякий раз, когда боль резко усиливалась.

— Ну, пожалуйста, потерпи, — говорил Саша, стараясь, как только мог, поддерживать его.

В какой-то момент Петр даже попытался идти чуть быстрее, и тут же поскользнулся на грязи, но, благодаря, может быть, Богу, мальчик успел подхватить его. Петр должен был сказать спасибо и мальчику, который был постоянно так искренне и глубоко добродушен, несмотря на все остальные слабости. Петр стоял некоторое время, держась за него, и наконец похлопал его по плечу, коротко рассмеялся и сказал, часто и тяжело дыша:

— Все хорошо, парень. Видишь, мы не упали.

— Да, — сказал Саша. — Обопрись на меня.

Ему ничего не оставалось, как переложить часть своей тяжести на мальчика, пока они спускались до конца склона, где он наконец смог перевести дыханье. В воздухе немного потеплело, хотя они еще и чувствовали холод от промокшей одежды.

— Отвратительное место, — сказал Петр, вглядываясь в стену деревьев, прореженных густым кустарником. Она закрывала все пространство впереди них и безжизненной серой массой тянулась и вдоль их пути.

Саша молчал.

— Ведь ты знаешь, — сказал Петр, — что Воджвод никуда не исчез и ты все еще можешь вернуться туда, малый. Ведь ты не сделал ничего страшного, и ты можешь всегда наврать им что угодно. Ведь не должен же ты рассказывать о том, что помогал мне…

Саша покачал головой, заранее отрицая его предложение.

— Ну хорошо, — продолжал Петр, начиная нервничать, — здесь должно быть недалеко до реки, будем надеяться на это.

Саша же, согнувшись пониже, взял немного зерна из их запасов и насыпал его на придорожный камень.

— Полевик, — сказал он. — Мы уходим, и спасибо тебе. — Затем он поднялся и бросил небольшую горсть зерна в лесную чащу. — Лес, лес, мы только пройдем через тебя, и от нас не будет никакой беды.

Петр только покачивал головой. Может быть, подумал он, единственным благоприятным выходом для них будет позаимствовать пищу у здешних белок. Но он все-таки прибавил к сашиной горсти и несколько зерен из своего кармана, чтобы порадовать мальчика, а затем бросил еще два или три в серую лесную стену, и громко сказал, чувствуя себя едва ли не последим дураком:

— Лес, лес. Перед тобой двое, безнадежно спасающихся от закона! Мы не причиним тебе вреда, поэтому и ты будь добр к нам и позволь нам безопасно добраться до реки!

Ветер переменился. Он теперь дул со стороны леса, и поэтому был заметно холоднее, чем со стороны лугов.

— Пока что хорошего мало, — продолжал Петр, сдерживая дыханье от внезапной волны холодного воздуха. Он захромал вперед, приговаривая: — Ну, берегись, черти!

— Не шути, — сказал Саша. — Пожалуйста, не шути Петр Ильич. Разве ты не знаешь, что рассказывают? Леса очень опасны, если ты будешь совать нос в их дела.

— Я ничего не знаю об этом, и я не хочу беспокоиться из-за подобных сказок. Они приносят лишь один вред.

— Есть, например, лешие, у которых ноги вывернуты задом наперед, и мы не должны ступать по их следам, чтобы не заблудиться. А есть лесовики, которые будут привлекать тебя своим пением, а ты будешь идти и идти за ними…

— Мы будем придерживаться дороги, — сказал Петр, поглаживая свои скулы. — И ничего не будем трогать. Мы будем разговаривать очень вежливо и с чертями, и с лешими, будем продолжать идти вперед и не будем обращать никакого внимания на певчих, которые могут оказаться на деревьях, и которые должны явно походить на здешних птиц, если они только водятся в этом лесу.

— Олени, должно быть, съели здесь все зерно, — сказал Саша.

— Они наверняка не сделали этого, к моей радости.

— Если только всех оленей не переловили волки.

— Послушай, малый… — начал было Петр, но тут же попытался найти более подходящие слова. — Тогда эти волки должны быть сыты, и, следовательно, мы будем в безопасности. Постарайся быть повеселее, а то так ты накличешь на нас беду.

— Я-то нет, — воскликнул Саша с негодованием. — Я-то нет, Петр Ильич, а вот ты, накличешь.

— Ну, хорошо, хорошо. Но ведь все-таки я не колдун, и какое тогда значение имеют мои слова?

Саша с большой опаской взглянул на него, словно не доверяя этому, последнему доводу.

— Запомни, что нет ничего другого, кроме удачи, — продолжал Петр, излагая преимущество собственных взглядов на вещи, — которая бывает, например, в игре. И я сомневаюсь, что Отцу Небесному нужна твоя помощь в его собственных делах.

Саша застыл на мгновенье с открытым ртом, затем быстро закрыл его, и после этого долгое время путники шли молча.

Иногда человек может стесняться самого себя и поэтому может быть замкнутым, но этот мальчик был так чистосердечен… Он действительно относился к той породе людей, которые без оглядки могут пожертвовать собой ради себе подобных. Обычно он и сам во время игры или забавы радовался, найдя кого-нибудь, столь же легковерного, как и Саша. Но тот не терял своей благожелательности, сколько бы Петр ни наблюдал за ним. Возможно, что мальчик попросту был более твердым, чтобы так просто расстаться со своими представлениями об окружающем, чем кто-либо другой, с кем доводилось Петру сталкиваться в жизни. И это, может быть, и было главной причиной того, что Петр потратил много времени, раздумывая над тем, что всем качествам Саши Васильевича можно дать лишь самую высокую цену, если рассматривать его с точки зрения определенной пользы (поскольку в такой ценности была скрыта мораль подлеца, Петр очень точно постарался провести границы, до которых он был намерен использовать его). Кроме того, ему казалось, что мальчику нужен воспитатель и защитник, роль которого Петр благородно решил взять на себя, по крайней мере, чтобы при случае удержать его от самоубийства.

Но сегодняшним утром он пересмотрел все свои соображения. Мальчик определенно имел острый ум, он мог распознать негодяя, когда столкнулся бы с одним из них. И теперь, без всякого сомнения, даже если бы Саша и вернулся назад в «Петушок», он должен был бы знать, что его дорогие дядя и тетя были самыми настоящими подлецами. Но он отбросил все это в сторону и сделал, казалось, самый неожиданный выбор из целого клубка собственных перепутанных мыслей: решил определить себя покровителем, и Петр Ильич Кочевиков оказался как раз тем самым дураком, за которым был нужен присмотр.

Петр с большим трудом мог понять, как это случилось с ним, и у него возникла очень нерадостная мысль, что возможно ему придется испить полную чашу этой заботы, и кроме того, вполне могло быть, что мальчик имел в голове какой-то собственный гнусный план…

Если только исключить то обстоятельство, что он был очень чистосердечен.

Это и смущало и соблазняло одновременно… Обдумывая происходящее, Петр Ильич припомнил объяснения, которые делал на этот счет его отец. Он утверждал, что на земле есть лишь два сорта людей, одни из которых живут только умом, а другие всегда полагаются всего лишь на удачу. Следуя этим советам, он постепенно убедился, что удача хороша только при наличии явного обмана, например, как при игре в кости, залитые свинцом…

Тем временем, боль в боку не прекращалась, и, скорее всего, от воспоминаний, начала болеть еще и голова. Ведь надо же было вообразить в молодые годы, что верные друзья могут сделать его богатым и счастливым, а пока эта дурь закончилась, он оказался в самом худшем положении, какое можно было вообразить, и Саша был абсолютно прав, жалея его. А еще этот необычайный дурак вбил себе в голову, что он настолько неотразим, что ни одна женщина не может думать ни о чем больше, как только о нем.

В общем-то было видно, что Саша Васильевич не так сильно и нуждался в нем, но по-прежнему был очень чутким и внимательным, и упорство, с которым он проявлял свою заботу и которое можно было принять в равной мере и за глупость, и за злодейство, хотя ни то, ни другое никак не сочетались с его знанием определенных вещей, с одной стороны, и с мягкосердечностью, с другой.

В конце концов, он устал думать обо всем этом, утомленный тяжелыми ударами в голове и приступами острой боли в боку, едва ли не при каждом шаге. Возможно, что он случайно столкнулся с таким не по годам развитым малым, который каким-то внутренним чувством уловил, что он должен по мере сил защищать этого мерзавца и игрока (с чем он, может быть, и не достаточно хорошо справлялся, но это можно пока оставить в стороне), или, что еще более невероятно, с бедным парнем, который был так захвачен его нравом и образом жизни, что не нашел ничего лучше, как просто посчитать его за господина, которому он должен был помогать.

«Я думаю, что ты ошибаешься на мой счет», должен был бы сказать Петр, будучи полным дураком. «Ты должно быть ошибаешься во мне, принимая меня за порядочного человека, Саша Васильевич».

Это было бы так, если исключить то, что мальчик мог, на самом деле, видеть, что я из себя представляю. Ведь вряд ли бы мы встретились с ним при лучших обстоятельствах.

"… И почему, собственно говоря, нужно быть дураком?» Петр продолжал размышлять, пока они шли, нагибаясь под сухими бьющими по глазам ветками деревьев. «Обдумай свое поведение, Петр Кочевиков! Если мальчик хотя бы наполовину не в своем уме, так подари ему ощущение народного волшебства и не мучай его правдой жизни. Он лучше всяких нормальных людей знает, как ему поступить.

… И когда-то, как только мы минуем весь этот путь, и может быть, доберемся до Киева, где вокруг будут воспитанные и культурные люди, я, возможно, научу его защищаться.

… По крайней мере от других, менее щепетильных негодяев».

Утреннее солнце по-весеннему грело их, но к полудню дорога значительно углубилась в лес, где еще виднелись остатки зимних сугробов, а ветки густо нависали вдоль всего их пути, буквально смыкаясь между собой, и день постепенно превращался в сумерки.

— Поешь, — настаивал Саша, когда они остановились отдохнуть около поваленного дерева, где было небольшое пространство, освещенное солнцем, и где они набрали немного воды из маленького ручья, чтобы помыть принесенное с собой зерно. Мальчик отдал Петру большую часть всего, что собрал еще на лугу, и, после некоторых раздумий, оценив, насколько холодным был ветер, добавил: — Вот, одень мой кафтан…

Его, видимо, все больше и больше охватывала тревога за Петра, у которого стали еще сильнее дрожать руки, кожа посинела, а равнодушие к окружающему проявлялось все заметнее и заметнее. Тетка Иленка наверняка бы сказала в этом случае, что больному человеку для леченья нужна хорошая еда да теплая постель, а Саша ничем не мог ему помочь, ведь у него не было никакой силы произвести ни того, ни другого, да и не предвиделось. Он с внутренней тоской думал о том, что если вспомнить, как тетка Иленка по привычке обвиняла Сашу во всем, что происходило в «Петушке», то Петр действительно имел повод для подобных обвинений: если бы он не загадывал то несчастье, которое кончилось тем, что Михаил попал в лужу, возможно, и Петр покинул бы «Петушок» более отдохнувшим, теплее одетым и с хорошим запасом еды. Но Петр настойчиво отказывался принимать в расчет все Сашины промахи, и даже с силой потрепал его по щеке за предложенный кафтан.

Все это оставляло в душе мальчика странное ощущение, тем более, что Петр, как казалось, и сам отчетливо понимал, насколько опасен для него холод, но никогда не попросил бы у него кафтан, и потому Саша должен был еще острее ощущать свою ответственность за все теперешние обстоятельства, в которых пребывал Петр Ильич, если под этим подразумевать хотя бы забытые попоны, которые могли бы сейчас заменить им одеяла. Но он никогда не обвинял и не ругал Сашу за это. Все слова, что Петр сказал по этому поводу, заключали лишь одну или две насмешки, похожие на то, как он подшучивал над собственным везеньем. Это были почти дурацкие шутки, которые скорее беспокоили, чем обижали. И они беспокоили его именно из-за состояния Петра.

Разумеется, Саша думал, что если он, может быть, виноват в том, что Петр упустил свою удачу, он должен отвечать и за все то, что природа скрыла от ушей и глаз Петра Ильича, хотя возможно, что и полевик может слышать Петра Ильича не намного лучше, чем слышит его сам Петр Ильич, и не больше, чем Петр Ильич чувствует холод, поселившийся в этом лесу, и не больше Петра Ильича понимает те шушуканья, которые часто можно услышать на кухне «Петушка», и из которых следует, что дорога на восток — гиблое место для путников.

— Я слышал, — заговорил Саша, когда они отдыхали у подветренной стороны поваленного дерева, — я слышал, что на этой дороге часто попадаются хутора. А еще я слышал, что здесь были и путешественники, и города и многое другое, но потом в этих местах появились разбойники, и царь велел построить новую дорогу, которая шла прямо на юг, потому что ничего не мог поделать с ними…

— Чего только ты не наслушался, — сказал Петр хрипловатым голосом, затем опустил руки в холодную воду и чуть обмыл свое лицо, прежде чем гримасничая и покусывая губы все-таки натянул на себя кафтан. — Позволь, я лучше расскажу тебе про Киев, малый. Там есть дворцы высотой с гору, а крыши их отделаны золотом. Ты когда-нибудь слышал про такое? А ближайшая к городу река течет к Южному теплому морю, где водятся диковинные чудовища.

— Что это за чудовища?

— Они похожи на драконов, — сказал Петр. — На драконов, чьи зубы остры, как копья, и расположены по обе стороны рта. Когда они плачут, то из глаз катятся жемчужины.

— Жемчужины!

— Так рассказывают.

— А ты не веришь даже в банника! Как же может дракон плакать, чтобы вместо слез из глаз выпадал жемчуг?

Саша не должен был бы задавать этого вопроса. Петр некоторое время раздумывал над этим, и постепенно его веселое настроение пропало. Он выглядел измученным и бледным.

— Действительно, — сказал он, переводя дух после попыток одеть кафтан. — Насчет драконов и у меня есть сомненья, это так. Но в Киеве живет Великий Князь, и все, что я знаю об этом, истинная правда. Правитель Киева богат, богаты и его бояре, а богатый народ сорит золотом направо и налево, расставаясь с ним так же легко, как птицы с перьями. Вот что я слышал. И все золото, какое есть, рано или поздно, попадает в Киев. Поэтому наверняка там должно быть припасено немного для тебя и меня. Глаза у Петра даже заблестели, когда он говорил о золоте. И он еще сказал «тебя и меня», чего Саше ни разу в жизни не приходилось слышать, сколько бы он ни напрягал память. Услышать вот это «тебя и меня» было гораздо более удивительным и гораздо более желанным по сашиному счету, чем слушать о драконах, плачущих жемчужинами. Петр сомневался в существовании полевика, а Саша, в свою очередь, сомневался в существовании Киева и отделанных золотом дворцов, но это «тебя и меня» было для него самым дорогим и реальным, оно было здесь и сейчас.

Пока они отдыхали, Саша знал, что Петру было немного лучше, но постоянно наблюдая за ним, он видел, что настроение его падает…

— Да, — сказал он, чтобы доставить ему хоть какую-то радость. — Да, мне хотелось бы увидеть все это, и, разумеется, я верю, что Киев есть на самом деле.

Однако больше всего он верил в то, что они были пропащими людьми: ведь если они вернуться назад в Воджвод, то слуги закона повесят Петра, а, может быть, их обоих, но если они будут продолжать свой путь через лес и не найдут здесь никакой пищи, то надежда на жизнь и с этой стороны исчезнет.

— Когда мы доберемся до Киева… — начал Петр, как только они отправились в путь. И он рассказал ему о слонах с ногами, обвитыми змеями, и о сказочной птице Рух, которая несла огромные яйца при дворе индийского короля.

— Это более похоже на правду, чем говорящий банник, — сказал Петр, подмигивая ему, и тут же зацепился ногой за торчащий из земли корень и едва не упал, резко наклонившись в сторону мальчика.

— Со мной все хорошо, — сказал он, весь побледневший и дрожащий. Но, тем не менее, не разрешил Саше взглянуть на свою рану. — Оставь ее в покое, — сказал он, отмахиваясь от него. — Оставь ее.

Но бледность с его лица не исчезала, и теперь, пока они шли, Петр даже не пытался шутить или рассказывать свои обычные небылицы.

Постель, которую они приготовили на ночь, на этот раз состояла из кучи полусгнивших листьев, которую они сложили около старого бревна. Даже вечер был настолько холодным, что в сумеречном свете было заметно, как дыхание превращалось в иней. Поэтому Саша и пытался извлечь огонь, из всех сил натирая палкой кусок сухого дерева, которое использовал как трут. Но он преуспел лишь в том, что разогрелся сам да истер все руки, но не получил даже ни одного завитка дыма. Он подумал, что, возможно, ему попалось слишком влажное дерево, даже среди того, что здесь можно было считать сухим, а возможно, у него ничего не вышло и потому, что в глубине собственного сердца он знал, что огонь был тем единственным заклинанием, которого он боялся, что огонь убил его родителей, что огонь был его проклятьем и его бедой, и что он страшно боялся его, несмотря на безнадежное положение, в котором они сейчас находились.

— Жаль, но ничего не выходит, — сказал он, тяжело дыша, на что Петр заметил:

— Остановись, малый. Ведь ты уже в кровь стер себе руки. Так ты все равно ничего не получишь.

Но по крайней мере он разогрелся, и ему хотелось поделиться своим теплом. Они укрылись кафтаном, и Петр предположил, что сегодняшняя ночь не должна быть столь тяжелой, как предыдущая, а утром он будет чувствовать себя еще лучше. Возможно, он пробормотал что-то еще, вроде того, что им следует встать пораньше, когда кругом будет самый холод, и остаток ночи повести в дороге, а отдыхать позже, когда будет совсем тепло.

Но перед рассветом было то самое время, когда Петр наконец засыпал, а кроме того, дорога, по которой им предстояло идти, делала поворот, и Саше показалось, что будет слишком глупо сбиться с пути, потеряв таким образом последнюю надежду на спасенье.

Поэтому, на следующее утро, проснувшись с восходом солнца, они не сказали друг другу ничего о том, что хотели отправиться в путь еще до рассвета. Петр потратил еще долгое время в попытках подняться на ноги. Когда ему наконец удалось это, и он встал, весь покрытый потом, то отметил, что сегодняшнее утро было гораздо теплее, хотя Саша этого явно не ощущал, наблюдая, как дыханье по-прежнему схватывается морозом, теперь уже в отблесках рассвета, проникающих через толщу деревьев.

С возрастающей остротой Саша чувствовал, что их обстоятельства подчинены какому-то несчастному року, когда Петр вновь начал повторять свои несвязные рассказы о Киеве, о княжеском дворе, о слонах, сказочных птицах и золоченых крышах, о том, как его отец однажды видел Великого Князя, и как его дед водил караваны на Великий Восток. Но о матери Петр не упомянул ни разу, и поэтому Саша наконец спросил его:

— А у тебя была тетка или кто-нибудь еще?

— Нет, — очень быстро и легко ответил Петр, и Саша почувствовал, что он врет. — Они мне были просто не нужны: ведь отец выиграл меня в кости.

— Но такого не может быть.

— Ого, — рассмеялся Петр, но негромко, стараясь не дышать очень глубоко. — Ты, я вижу, уже кое-что знаешь. Может быть, у тебя есть и девица?

— Нет.

— Нет даже на примете?

— Нет. — Это приводило его в замешательство и заставляло говорить какую-то глупость. — Вокруг нас было не так много людей. — Но в это вообще нельзя было поверить, потому что вокруг «Петушка» было множество соседей. — Во всяком случае, очень мало моего возраста, — добавил он.

— И совсем не было девиц?

— Нет.

— А то вот есть Маша, дочка дубильщика…

Саша чувствовал, что его лицо начинает гореть, и подумал, что Петр Ильич и его друзья знают наперечет весь город.

— Или дочка пивовара, — сказал Петр, — Катя. Не знаешь ее? Та, что всегда в веснушках?

— Нет, — ответил он с тоской.

— Никого?

— Нет, Петр Ильич.

— И нет ни одной знакомой ведьмочки или колдуньи?

— Нет, — сказал Саша, на этот раз очень резко. — Какая девушка захочет разделить мою судьбу?

— А, — сказал Петр, неожиданно чуть хмурясь, словно все услышанное было явной новостью для него. Он слегка подтолкнул Сашу локтем. — Но если бы у тебя были бы деньги, ты мог бы иметь сколько угодно и проклятий, и бородавок, все равно, любой папаша в Воджводе прямо вытолкал бы за тебя свою дочь. И ни один из них не заметил бы ни одной бородавки.

Тепло от солнечных лучей начинало разогревать Сашино лицо, и в какой-то момент он был даже рад, что в лесу столько тени.

— Девицы же в Киеве, — начал было Петр и вдруг остановился, опершись рукой о ствол дерева, и некоторое время не говорил ни слова, а Саша беспомощно стоял рядом. — Черт возьми! — наконец сказал Петр, с трудом переводя дыхание.

— Петр, позволь мне взглянуть на твой бок. Дай мне посмотреть, что я могу сделать.

— Не надо! — ответил тот, сделав еще один вдох и добавил более спокойно: — Не надо, мне сейчас будет лучше. Это лишь минутная острая боль, она приходит и уходит…

Саша почувствовал, как к нему внезапно подступает холод, хотя сейчас была не ночь, когда все страхи непомерно возрастали, а ясный день, и все шутки Петра были бессильны, чтобы разогнать его.

— Разреши мне осмотреть повязку, — сказал он. — Петр, пожалуйста, прошу тебя.

— Нет.

— Ну не будь дураком, разреши мне помочь тебе.

— Уже все в порядке, черт возьми. Оставь меня в покое! — Петр оттолкнулся от дерева и вновь пошел по дороге, помогая себе мечом, как посохом. Это был уже не тот Петр, который досаждал тетке Иленке, разъезжая по двору и размахивая шапкой. Сейчас по дороге шел усталый измученный человек, сгорбившийся, с опущенными плечами, ступающий медленно и неуверенно.