Он тут же почувствовал, как Ивешка слегка отступила. Если бы желания Петра могли иметь силу, то Саша надеялся, что сумел бы почувствовать и его отступление.

Но Петр вместо этого встряхнул его.

— Саша? — произнес он и вновь тряхнул его, словно хотел убедиться, с кем он говорит. И это причиняло нестерпимую боль. — Саша, черт тебя побери!

— Я нисколько не изменился, — ответил ему Саша, доведенный до отчаяния. — Я по-прежнему такой же, Петр.

— Если он все еще не умер, так я убью его! — Петр в сердцах стукнул рукой по колену и только потом, обезумевший, взглянул на Ивешку. — Боже мой…

— Я знаю его, и ты ничего не должен объяснять мне, — очень тихо сказала Ивешка. Она встала, и некоторое время стояла, обхватив себя руками, затем повернулась и хмуро взглянула на них, особенно на него, как если бы она была не уверена, что перед ней был именно Петр.

— Он… умер, — сказал Саша. — А я лишь помню то, что было. Отдельные кусочки. И не могу вспомнить все сразу.

Возможно, именно это убедило и успокоило их. Он всем сердцем надеялся на это. Петр обнял его рукой, но было ясно что он лишь притворялся, а, на самом деле, уже опять уносился от них…

Петр крепко прижал его к себе, когда сам воздух, казалось, стал напряженным и колеблющимся, будто переполненный энергией, хотя не было никаких признаков грозы…

— Петр! — окликнула его Ивешка. — Петр, что надвигается оттуда…

Саша пытался привести в чувство свои глаза, пытался встать, и это ему удалось лишь со второй попытки, а Петр, тем временем, отыскивал свой меч. Теперь был слышен отчетливый звук, напоминающий шелест листьев, который надвигался на них со всех сторон, и неожиданно дым стал плотным кольцом окружать их, сокращая до предела видимость.

— Это лешие, — прошептал Саша и тут же припомнил: — Ууламетс и к ним обращал свои желания…

Тогда Петр, к сашиному испугу, обратился, как обращается хозяин к соседу:

— Мисай? Это ты?

Если обычный человек может как-то ощутить присутствие рядом с ним волшебного мира, так прежде всего это будет добрая воля населяющих его созданий, так ужасно представленных в бабушкиных сказках, особенно когда они пытаются пугать ими маленьких детей.

Но сильный, полубезумный старый Мисай нежно прижал Петра к своему чешуйчатому сердцу, приговаривая:

— Это ты? Ты ли это? Живой!

И сразу после этих приветствий столько новых сил влилось в Петра, что он почувствовал себя ужасно сонным, свободным от боли и свободным от тревог.

— Отпусти его! — сказал Саша.

Но Петр глядел вниз, на обеспокоенного Сашу, и, слава Богу, все еще удерживал в руке свой меч. Он часто моргал, чувствуя как на него накатывается сон, но продолжал говорить:

— Сейчас все в полном порядке. Они пришли сюда, чтобы помочь нам.

— Чтобы дать жизнь и здоровье, — прогремел над лесом похожий на грохот голос Мисая, который осторожно дотрагивался до него подрагивающими пальцами. — Будь здоров и невредим. Оставь колдуна нам.

— Оставить вам Черневога? — спросил, словно почувствовав присутствие рассудка, встревоженный Петр. Он не мог и помыслить, чтобы оставить им Сашу или Ивешку, но чувствовал, как темнота, которая охватывала и манила его, становится все плотнее и плотнее.

— Мы вполне сможем справиться с Черневогом, — сказал Мисай. — Например, можем переломать ему кости…

Тут в разговор вступил другой леший.

— Мы можем так крепко спеленать его, что он не сможет принести никому никакого вреда. Мы можем сделать его сон еще глубже. Вот эта работа как раз для леших.

— Пересаживать, — сказал третий.

— Выращивать, — сказал четвертый.

— Лес должен возродиться здесь, — сказал Мисай.

— Ивешка? — позвал Петр, ощущая нарастающую тяжесть. — Саша?

Ему подумалось, что они ответили ему, подумалось, что они сказали, будто с ними все хорошо. И он надеялся на это. Его ощущения были столь неустойчивы и доведены до полного отчаяния последними событиями, что он вполне отваживался верить в это.

— Набирайся сил, — шептал леший, наклоняясь поближе к нему, шелестя молодыми душистыми листьями.

— Это жизнь, — сказал другой, а следующий добавил, глубоким раскатистым голосом: — После огня здесь упадут семена.

А затем шорохи листьев и мягкое покачивание подсказали им, что они движутся, и притом очень быстро.

— Мы движемся к реке, — будто во сне долетели до него слова старого Мисая, — мы несем тебя домой. Так велел нам Вьюн.

Саша проснулся от толчка, ощущая под собой нагретые солнцем доски, прислушиваясь к легким всплескам воды вокруг и мягкому потрескиванию и покачиванию лодки. Петр и Ивешка все еще спали здесь же рядом с ним, среди явно чужих корзин и узлов. В их волосах еще оставались многочисленные сучки и листья, их одежда была все та же, которую он запомнил, находясь у костра около горящего дома. Все произошедшее напоминало ему ужасный сон, в самом конце которого Петр и Ивешка исчезли где-то вверху, поднятые туда грудой сучков.

Но он не мог никак объяснить себе то, что видел сейчас: и многочисленные корзины, и Петра, и Ивешку, целых и невредимых, сучки, одежду…

Ведь если бы он начал припоминать правду, то оказалось бы, что Ууламетс должен быть мертв, Ивешка должна быть жива, что и было, на самом деле, а Черневог…

Тут он вспомнил про леших. Он наконец-то припомнил их освобождение. Он лежал под теплым солнцем, уверяя самого себя, что его друзья спасены, и старался по отдельным кусочкам восстановить в своей памяти все, что было этим утром, что казалось ему сейчас таким туманным и таким далеким, словно между ним и тем местом, в самой глубине лесной чащи, повисла густая пелена…

«Пересаживать»… вспомнил он слова лешего. «Выращивать, сеять…"

Он чувствовал, что должен что-то сделать и что-то пожелать, он чувствовал, как в этом его убеждали нахлынувшие воспоминания: он что-то обещал лешим, и они что-то обещали ему в ответ, хотя слов было сказано и не слишком много… Сами слова не имели для них особого значения…

Более важными для них были цели и намерения.

Петр открыл глаза. Он выглядел все таким же смущенным, как и накануне. Он некоторое время пристально смотрел на Сашу, словно желая убедиться, что ничего не изменилось, и, опершись рукой о палубу, склонился над Ивешкой. Он тронул ее лицо с таким выражением, которое заставило Сашу отвернуться. Он встал и решил заняться завтраком, лишь бы не мешать им.

Итак, он встал и направился к узлам и корзинам, слегка постукал по ним, чтобы убедиться, что было в них. Разумеется, что все это было добро, захваченное в доме Черневога, и теперь, казалось, что весь его дом заполонил их палубу. Но дороже всего этого богатства для него были их старые корзины и… книга Ууламетса.

Именно она вернула назад его память, осторожно поднимая пласт за пластом, смягчая удары от воспоминаний, как будто его отделяло от Ууламетса множество лет и время стерло многие детали. Теперь ему казалось, что, к сожалению, никто, на самом деле, и не знал Ууламетса, даже сам Саша, до самой его смерти, а самым печальным было то, что никто особенно и не переживал его отсутствие: нельзя сказать, чтобы Ууламетс не ожидал этого, такова была суть вещей… Ведь его собственная дочь была сбита с толку им самим, так же, как в свое время все его ученики и подмастерья…

Но Ууламетс сделал все настолько хорошо, как может сделать только настоящий колдун, вновь подумал обо всем произошедшем Саша. И даже больше того: он позаботился о преемственности колдунов в тех самых границах, где действовали его силы, где был он сам… и приготовил следующего… Действительно, Ууламетс был умнейшим. Или, по крайней мере, вновь подумал он под влиянием воспоминаний, сохранившихся и всплывающих словно обломки кораблекрушения, старик мог делать много ошибок, но он никогда не сделал ни одной, за которую его следовало лишить прощенья. И все это сполна искупало все его недостатки.

В корзине, полной яблок, он обнаружил книгу Черневога, и первой его мыслью было то, что лешие совершили ужасную и наивную ошибку, положив ее туда, и что он должен тут же, без промедлений, выбросить ее за борт. Но потом сообразил, что книга, на самом деле, могла быть защищена, и только Бог знает, куда могло занести ее по воде, вплоть до самого Киева, где, возможно, попади она в руки обыкновенных людей или, чего доброго, в руки других колдунов, могла причинить много зла. И он пожелал, чтобы лешие спрятали ее у себя, оградили ее от остальных. Тут он вспомнил, что когда Петр окончательно встанет, то он сам облазит все корзины в поисках чего-либо, пригодного для завтрака.

Для еды было вполне достаточно, больше, чем они могли съесть, даже несмотря на изголодавшиеся желудки. Поэтому они развели огонь все в той же маленькой печке и уселись все трое на палубе под полуденным солнцем за горячим чаем на маленький завтрак… после которого Ивешка прошлась по палубе, оглядывая лес и песчаный берег, будто оценивая их теперешнее положение, и сказала, что им остается лишь поднять остатки старого паруса и пожелать посильнее ветра с востока.

Эти слова произвели на Сашу самое отрадное впечатление.

Петр, казалось, не изменил своего мнения о лодках, хотя в некоторых ситуациях они были вполне подходящим средством передвижения, если учесть, что любимая им девушка справлялась с этой посудиной очень хорошо, во всяком случае, достаточно хорошо, чтобы выходить из многих затруднительных положений и вести болтающуюся и готовую перевернуться лодку в нужном направлении.

Так что спустя некоторое время, после начала их путешествия, учитывая все перенесенное, когда лодкой управлял Ууламетс, можно было считать, что определенные изменения к лучшему явно появились, и Петр решил, что он может позволить себе встать, и очень осмотрительно подошел к борту, держась рукой за веревку, одну из растяжек мачты, чтобы показать, разумеется, на радость Ивешке, что он проводил время, сидя на палубе, лишь только потому, что ему этого очень хотелось.

Он оглянулся на Сашу, который все еще так и сидел посреди багажа, который, как настаивала Ивешка, давно следовало перенести в середину лодки для придания ей большей устойчивости. Саша повернулся в его сторону и посмотрел на него с молчаливым выражением, что не хочет оказаться поставленным в тупик девушкой, столь уверенной и знающей. И Петр подумал, проявляя слабое беспокойство по поводу собственного положением около борта, которое вполне удовлетворило его: он мог позволить себе выглядеть столь же беззаботным на случай падения за борт, сколь беззаботной и беспечной по отношению к собственному риску была Ивешка, чье поведение он достаточно уже изучил.

Он вполне мог делать это.

Он мог вот так же управлять лодкой, изучив все ее капризы, провести ее вниз по реке, до самого Киева, и вернуться обратно. Разумеется, он мог проделать все это, если исключить легкое волнение в желудке.

Он думал о том, что вполне мог бы залатать и поставить парус, поскольку он сам был хозяином собственной удачи, а это означало, что, видя подобные вещи, следует как можно меньше доверять случаю.

Он думал о том, что, на самом деле, мог бы доплыть вместе с ними до Киева. Правда, они не стали бы заходить в сам город: Бог знает, какие опасности могли подстерегать там двух молодых колдунов, но они могли бы посмотреть на золотые купола и на слонов с достаточно безопасного расстояния.

А затем без лишних приключений они приплыли бы назад, в дом, отделанный словно царский дворец, где был цветистый сад, и лес, который все предстоящее лето можно было засевать желудями и семенами других деревьев и где он наверняка нашел бы птичье гнездо, наполненное семенами вперемежку с золотом, и он совершенно точно знал, что смог бы сделать с подобным даром.

Потом они могли бы спокойно жить так и зимой, и весной и летом… долгие-долгие годы, заведя себе еще и домового, который возился бы под домом и заставлял его трястись по ночам. И, конечно, вместе с ними был бы и Малыш…

Это была та самая мысль, которая очень сильно беспокоила его всю вторую половину дня. Что это было? То ли он действительно был обеспокоен отсутствием пушистого черного шара, или же беспокоился как раз из-за присутствия самой этой мысли. Боже мой, подумал он, Петр Ильич, после того, как умер старик, Ивешка вновь стала живой, а Саша сегодня утром, кажется, наконец-то, пришел в себя, стоит ли беспокоиться о каком-то негоднике, который вполне и всегда может позаботиться о себе сам.

Но ведь когда умер Ууламетс, то оказался мертвым и ворон. Поэтому Петр подумал, что Малыш тоже мог уйти из их жизни, точно так же, как та птица. И не потому, что тоже мог попасть под молнию, а потому, именно, что тоже был твореньем искусства старика.

Петр вспомнил, как Саша сказал за завтраком, что он надеется, что Малыш уже поджидает их дома, когда он спросил его об этом.

И Петр попросил каждого из них, чтобы они пожелали Малышу вернуться. При этом он особенно выразительно смотрел на Ивешку, которая, он был уверен, в этом вопросе имела явное преимущество, поскольку была очень привязана к Малышу.

Слишком трудно было представить дом без Малыша, но Петр надеялся, что тот еще вернется.

Или, подумал он, можно завести собаку, черного цвета.

Он ослабил руку, которой держался за веревку, чтобы проверить собственную устойчивость. Оказалось, что он держался не так уж и плохо, и оглянулся, чтобы посмотреть не наблюдала ли за ним Ивешка.

Затем он прошел вдоль палубы, мимо Саши, мимо маленькой надстройки, прямо на корму, чтобы постоять там более спокойно и уверенно, пока очередная волна не подбросила лодку и ему не пришлось ухватиться за поручни.

Она рассмеялась, глядя на него, вполне понимающе и доброжелательно, и долго еще продолжала улыбаться, как может улыбаться человек, никогда не вспоминавший ни о каком равновесии.

Мальчик из «Петушка» не был так наивен, и уж разумеется, совсем не был наивен преемник Ууламетса, когда видел, какие взгляды бросали друг на друга Петр и Ивешка, напоминая ему людей, совершенно потерявших здравый смысл.

Это обстоятельство беспокоило его и заставляло напрягать свою волю, посылая свои желания, что было далеко небезопасно, в сторону Ивешки, чтобы она даже собственные мысли постаралась бы подчинить благоразумию, чтобы она поняла…

Но она сопротивлялась его вторжению в ее жизнь, она хотела, чтобы он знал об этом, знал о том, что в его воле она слышит, словно отразившееся эхо, волю собственного отца.

Но Саша не хотел сдаваться. «Лучше поговори с ним, Ивешка. Правда, твой отец никогда не учил называть вещи своими именами. В этом была его ошибка по отношению к тебе. Это понял я, и это же понимал и он. Прошу тебя, не повторяй этой ошибки с Петром».

Он почувствовал, что эта мысль остановила ее. Он по-прежнему продолжал стоять около палубной надстройки, в то время как она стояла на корме вместе с Петром. Петр пытался управлять рулем, отчего, как предположил Саша, лодка некоторое время болталась и виляла, но вскоре выровнялась. И он очень надеялся, чтобы, не дай Бог, Петр не заметил этой бессловесной перебранки.

Ивешка и сама думала об этом. Ее раздражение сменилось беспокойством: она тут же дала ему знать об этом, и даже сказала с искренней горячностью:

— Спасибо, Саша.

Вот это уже гораздо лучше, подумал он, чувствуя, что она была правдива на этот раз. Она сама хотела…

Она сама хотела, чтобы все шло правильным путем. Она хотела, чтобы Петр был по-настоящему счастлив, она хотела счастья для всех.

Все-таки это показалось ему довольно общим и расплывчатым. Поэтому он продолжал стоять на палубе, притворяясь, что рассматривает берег, а сам, тем временем, не переставая думал и думал, пока не решил, что он не может вставать между ними, он не может распространять свою волю на сознание дочери Ууламетса, указывая ей, о чем она должна думать и чего желать.

Но у него появилось мгновенное предположение, кто мог бы сделать это.

Малыш, который несколько дней назад сбежал от него, Малыш который только что вернулся назад. И это не было вздором.

У него не было готового ответа, почему он так решил, а было только слабое, замирающее, тайное ощущение его присутствия, которое его посетило несколько минут назад, и о происхождении которого он ничего не мог сказать с полной уверенностью.

— Это ты! — сказал он громко, обошел угол надстройки, направляясь прямо к лежавшему на палубе багажу, подобрал кувшин с водкой…

И подбросил его к мачте.

Кувшин повис в воздухе.

— Малыш?

Кувшин медленно, вперевалку направился к нему, а над ним свободно плавали словно две маленькие луны, два круглых глаза.

— Вот так-то значительно лучше, — сказал Саша, сложив руки. — Я знаю, кто лучше всех сможет это сделать, если ты, конечно, хорошо попросишь его об этом.

Маленький тонкий язычок облизнул невидимые губы. Кувшин заковылял по палубе, обогнул Сашу, завернул за угол надстройки и отправился дальше в поисках своей симпатии.