Ну и другие тоже, на нас глядя, стали организовываться. И в каждом колхозе хоть один такой вот вроде меня кормилец был. Бывало, друг у друга кормильцев сманивали. А ушел кормилец - все, развалился колхоз, ешь всухомятку. К нам так Ермоленко потом пристроился. Сам напросился. Возьми, говорит, Алексеич, язва у меня да гастрит с колитом. Только у тебя в гостях и отхожу. Он-то с нашего завода был, с другого цеха. Взял я его. Что ж... Мужик толковый, работящий, хоть и электрик, слова о нем плохого не слыхал. А вообще-то просились многие. Наслышались про наши заработки. Но больше я никого. Ни-ни. Мне со своими бы разобраться. А лишних я вообще терпеть не могу. И Главный тоже, это когда нас в его фирму перевели, к нам зачастил. А поесть он любил. Не то слово. Потом уж вообще заказывать стал. Провел к нам в домик телефон и чуть что - звонит: Алексеич, как там насчет пообедать? Ага. Бывало, с утра отправишь всех на техничку, сам у плиты в переднике, кастрюли кипят, сковородки скворчат, а тут опять звонок. Главный орет: ты почему там, почему не на месте, без тебя тут все стоит, работать никто не может, безрукие они все у тебя!.. Так я ж обед, говорю, готовлю. Какой обед! Чтоб здесь был! Машину высылаю! Все! И трубку бросит. Что тут поделаешь? Огонь загасишь и в машину. За борщ свой любимый он еще простит, а за изделие такого леща выдаст, что лучше не вспоминать...
      А и то сказать: подобрел он, ребята говорили, как я его домашними обедами стал кормить, совсем другой человек стал.
      И сколько раз так бывало. Ночь просидишь в отсеке, провозишься, а утром опять домой. На всех готовить. Не успеешь закончить, а за мной машина. Давай-давай, орут, ждем тебя! И обратно на техничку везут.
      Очумел я совсем от такой жизни. А Главный - ничего, ничего, говорит, я, говорит, Алексеич, скорей весь полигон разгоню, а тебя не отпущу. Хоть тут разорвись...
      Но это я опять забегаю. Только мы, значит, домик отстроили, а к нам смена едет. Ага. Мы и пожить-то не успели, обновить то есть. Даже обидно стало. Но ничего. Домой все же. Приезжаем. Денег - вот по такой пачке отвалили. За что про что - вообще непонятно. Аж в глазах потемнело.
      Рыжий сдуру на такси в Ленинград поехал. А как дело было? Ехал-то он к поезду, да опоздал. Ночь где-то всю гудел, а наутро чуть очухался. Поезд ушел, а он сидит в такси, в тепле, музыка играет, а на улице дождь, а рядом Нинка его, а под сердцем пачка греет... Гони, говорит, товарищ водитель, в северную Пальмиру. Плачу! Тот смотрит на него: ну ты, мол, сопляк, то да се... вылазь да расплачивайся. А как Рыжий пачку показал, так враз скорость врубил. Месяц целый, Рыжий говорил, там мотался, но только полпачки и истратил. Чуть не плакал, говорит. В рестораны его ленинградские не пускали, пока Нинка его в универмаг не загнала и не приодела по-человечески. Да и потом вообще-то не очень пускали. Ему ведь капли достаточно, чтоб окосеть. Это он для виду кричит много, что, мол, сухой закон его замучил, а пил-то не больше наперстка. И то еще убежит на двор, а потом весь зеленый, с глазами выпученными является. А потом как понюхает, так опять бежит...
      Я вот тоже: домой приехал, а что делать с деньгами - не знаю. И вот, как Рыжий, чувствую - не истрачу пока, не успокоюсь. Молодой еще был, известное дело... Ну, пошли все четверо в магазин. Всего набрали, еле дотащили. А зудит все одно. В Сочи едем, говорю. Жена говорит: может, не надо, Сережа? Я и то смотрю - что-то больно тихая она да бледная стала. Ты что, говорю, как не надо, да ты на себя посмотри, измоталась вся. Поедем, в море искупаемся, винограду поедим, ну! И пацаны в один голос: на море, на море... Поехали в Сочи. Тогда там посвободнее было. Сняли пару комнат. Купаемся, загораем, фрукты едим, в ресторанах кушаем. Люди и то косятся. Работяга вроде, а хуже нэпмана. А мне, главное, истратить их поскорее, прямо пальцы жгут, будто чужие. Только наблюдаю - Галя моя все в тени держится. И вообще бледненькая какая-то. Сводил ее к врачам. Силой пришлось. Те переглядываются. Ее бы, говорят, в Кисловодск куда-нибудь... Ладно. Едем в Кисловодск. Там она повеселела вроде, но, в общем, все то же. Ну, думаю, в Москву приедем - всех профессоров пройдем.
      А в Москве телеграмма ждет. Опять давай-давай... Мне бы задержаться тогда хоть на недельку. Самому к врачам сводить. До сих вот, кажется, что если сам сводил бы ее - все по-другому обернулось бы...
      Я вот все думаю... Только и слышишь: вот у них там порядок, организованность, вот они там работящие. Не то что мы, лопоухие. Непонятно только, как у нас вообще что-то есть. Возьми вот Рыжего. Ему бы с его руками да головой эту самую ихнюю организованность - цены бы не было! А с другой стороны - может, он работал бы тогда не так, по-другому? Скучную работу он не терпел. Ему б что-нибудь такое, чтоб под лопатками чесалось. Поехали мы как-то отрабатывать стыковку изделия со стартом. Гнали нас в хвост и в гриву. Мол, там все готово, а вы тут колупаетесь. Приехали, помню, под майские праздники. Сначала самолетом, а потом вертолетом. Чуть живые добрались. А нас там и не ждут. Их самих тут тоже - давай-давай, изделие везут, давно уже готовое, а вы тут колупаетесь, ничего не готово... Ну, как обычно.
      Ладно. Пока начальство отношения выясняло, мы мало-помалу огляделись. Смотрю, а Рыжий уже какую-то патлатую обнюхивает. Вот кто на баб легкую руку имел! Жалели они его, черта, что ли... Куда ни приедем, пока туда-сюда, не успеешь повернуться, а у него уже все поварихи да официантки из офицерской столовой да продавщицы военторговские знакомые.
      Отпустил ее и к нам на доклад. Мол, и здесь мужики маются. Сухой закон, никуда не денешься. А так - прямо сейчас в офицерскую столовую. А уж там чем бог послал. Легко сказать, если после самолетов с вертолетами желудок наизнанку выворачивается... Послонялись чуток, делать нечего, пошли. Приходим, и точно - расстаралась та патлатая. Сначала мы помялись маленько, а потом ничего, чуть живые из-за столов вылезли. Начальство наше навстречу злое, голодное, а мы в зубах ковыряем. Где ходите? - орет. Давай, Сидоров, на совещание к командиру! Ну, пошел. А о чем совещаться-то? Старт-то не готов. Мы-то работать прилетели, а не совещаться. Приходим. Ну, а там как обычно. Сыр-бор. Все друг на друга валят. Никому неохота праздники на площадке встречать. Командир-кавказец ладонью рубанул: короче. Шахта есть, начинки нет. К празднику успеем? Штатский, главный, видно, стал пальцы загибать. Нам бы то, нам бы другое, нам бы пятое, нам бы десятое... Командир усмехается в усы. Застраховаться, говорит, хочешь, если не выйдет? Где ж я тебе сейчас возьму еще один трубоукладчик? Скажи спасибо, что я тут в радиусе тридцати километров сухой закон пробил... А людей где возьму? Вот, на нас кивает, если товарищи с завода помогут, а так только солдат дать могу. Хоть целый батальон. Я и рта раскрыть не успел, а мой начальник вперед высунулся: конечно, поможем! Он поможет... Ладно. Первый день ствол в шахту ставили. А мы больше кабелями занимались да трубопроводами. Начальство повеселело, глядя на нашу ударную работу. Глядишь, и успеем. На другой день до обеда готовились платформу ставить. Поехали на обед. Гляжу, а где Рыжий? А он остался, Горелов говорит, а сам в сторону косит, не хочет ехать. Ладно. Приезжаем после обеда - что за черт! Где тракторист? Ни тракториста, ни Рыжего не видно. Пока туда-сюда, а часовой на лес показывает. Вон туда вроде пошли. Сказали, скоро будут. До ночи ждали. Начальство на себе волосы рвет. Без тракториста платформу не подвезешь. Только спать собрались - и вдруг являются. Оба чуть живые - полдня по лесу блукали, пока нас нашли. Они, видишь ли, в сельпо ближайшее бегали. Ну, там им три бутылки из подсобки и отсчитали. Прораб эти бутылки об пень. Все три. Аж под сердцем екнуло. И орет: так, мол, и так и к чертовой матери с площадки! Обоих! Завтра же. Рыжий, гляжу, побелел весь. На меня, как на икону, смотрит. Уж сколько раз его, черта, выручал, привык, нахалюга! И тракторист, гляжу, дрожит, глазами хлопает. Сами-то, правда, трезвые. Мы рукой махнули и спать легли. Утром встаем, а Рыжий, гляжу, не шевельнется. Я его толкаю: вставай, обормот. А он как мертвый. И трясем его и усаживаем, а он мычит, головой только мотает и снова падает. А уже вертолет, слышно, стрекочет. На нем было велено Рыжего нашего с оказией отправить. Так сонного и загрузили. Смотрю - и тракториста этого в той же кондиции волокут. Что за черт! Всю ночь, что ли, пили? Вроде не пахнет. Приезжаем на площадку, а там вообще все непонятно. Все только руками разводят. Платформа-то стоит. В лучшем виде. Кто? Как? Только эти двое. Больше некому. И прожектор сами включили и кран подъемный, и трубоукладчиком платформу подтаскивали...
      Двое? Никто не верит. Тут десяток за день не управится со всей техникой. А кто позволил? Кто энергию подал? Смотрят, а дежурный электрик на подстанции спит. И водкой от него несет. Где они эту бутылку припрятали ума не приложу. Электрика к чертовой матери... Но платформа-то стоит! Все глазам своим не верят. Хоть сейчас изделие ставь и стыкуй. Начальник мой сзади за локоть щиплет: неужели твой Пономарев, а? Как это он сумел? Кто ж еще, говорю, не сама же платформа туда влезла... Вот так, а говорите... Самый ценный наш кадр. Как я теперь без него справлюсь, ума не приложу. А сам на командира поглядываю. Тот услыхал, обернулся, грозно так глянул через брови свои кавказские, потом улыбнулся, пальцем погрозил. Вы мне бросьте, говорит, справитесь и без него. Чтоб к обеду изделие стояло. А этого пьянчугу вашего на пушечный выстрел сюда не подпущу! Да хоть бы пьянчуга был, говорю, а то видимость одна... Пробку понюхает - и готов...
      А тут эту продавщицу сельповскую доставили. Боевая баба! Ей что генерал, что ефрейтор. Сразу заладила: у вас план и у меня план. Кой месяц без прогрессивки сижу. А как услыхала его кавказский говор, враз язык прикусила. Он сказал как отрубил. Еще раз случится такое - к чертовой матери сельпо со всем содержимым снесу. Но потом он ничего, отошел... Больше нас не поминал. Все мы сделали в лучшем виде. И поставили, и подстыковали, и проверили. А когда ведомость составляли премиальную - я сам проследил, Рыжего тоже не обидели. Какие могут быть обиды, если к празднику и отрапортовали.
      И все равно ведь доигрался! Рыжий-то. Уж сколько говорилось ему: берись за ум, берись за ум! Уж сколько я его, паразита, выручал. Одних телег на него больше пришло, чем на всех остальных. Там-то режим строгий. А ему хоть бы что. А работал как? Никакой серьезности. И балаболит, и балаболит! И зубы скалит, и других цепляет. Степаныча, правда, побаивался. Того не очень-то разыграешь. У него рука тяжелая. Это Сашка все стерпит... Вот и приходится за ним доглядывать, как бы чего не пропустил. А он еще обижается... И ведь так и вышло, ведь как чувствовал! Изделие отрабатывали экспериментальное. Ох и здоровенное! Ангар для него специальный из Москвы доставили. С хитрым замком, с сигнализацией. Такой замок, говорят, что диверсантам не позавидуешь. Ну нам это без разницы. Замок и замок. Раз закрывается, значит, и открыть можно. Проверяем мы изделие, все путем, все в норме, вдруг один параметр не в допуске. Чуть не самый последний. Смотрим и так и этак. Николай Иванович по схемам покопался, говорит, что микромодуль какой-то не в режиме. А сам этот блок безразборный, ремонтировать нельзя, только заменять его весь.
      Заказчики руками разводят: меняйте, мол. Легко сказать. Через неделю если только. Пока из Москвы пришлют. А им что? Это у нас конец квартала, у нас план этим изделием закрывается. Что делать, а? Рыжий, смотрю, загорелся. Вы, говорит, прикройте меня от них получше. А я попробую микромодуль прямо в блоке заменить не разбирая. Николай Иванович головой только покачал. Авантюризм, мол.
      И сделал ведь, черт рыжий, что ты думаешь! Сам блок он не разбирал, только болты отвернул и из отсека чуть вытащил. Мы его окружили. Усердие изображаем. А заказчики тоже вид делают, что ничего не видят.
      Так Рыжий - подумать только! - с другой стороны платы все двенадцать ножек у микросхемы выпаял, а потом отмычками своими, как Николай Иванович скажет, сбоку через дырку в плате вытащил. И через нее же другую просунул, поерзал ею по плате вверх-вниз, пока ножки в дырочки свои не вошли. И запаял. Все двенадцать. Вот так. Знай наших. А то - нельзя. Кто не может, тому и нельзя. Николай Иванович руками только развел. Ай да Виктор! Он один его по имени звал. Зовет заказчиков. Давайте, говорит, еще раз проверим. По-моему, мы на приборе ноль не выставили. А сам улыбается хитро и на них смотрит. А те с серьезным видом кивают: да, мол, конечно, давайте перепроверим.
      Ноль выставили, дали команду - стрелка стоит как влитая, прямо в номинале, не колыхнется. Николай Иванович говорит тогда: может, на другом стенде проверим, мало ли... Нет, нет, говорят, этот стенд проверенный, не надо. А друг на друга и не смотрят. И хоть бы улыбнулся кто. Расписались в журнале и ходу из технички.
      Николай Иванович говорит: вот так, мол, учитесь, ребята, все видеть, но не все замечать.
      То есть изделие сдали заказчикам все честь по чести. Тридцать первого числа. Начальство нам на радостях сэкономленный спирт выделило... Ты только не подумай, чего доброго, что мы его там канистрами экономили. Нам в год раз присылали строго по норме для промывки контактов.
      Ребята, бывало, контакты протирают и смеются: не много ли чести, чтоб каждый вот так тереть? Может, лучше самому стакан принять, потом дохнуть на все разом - и хорош, пусть просыхают.
      А так - сухой закон, по всей строгости. Ну вот. Рыбки наловили, почистили, пожарили. Сайгачью ногу я в золе запек. Все в лучшем виде. Все довольны. Да... особенно Витька Рыжий расчувствовался. Ты, говорит, как отец нам родной и как мамаша вроде. Я только тебя и Николая Ивановича здесь уважаю. И целоваться полез. А под конец, когда уже расходиться стали, на рыбалку, помню, собирались, подходит ко мне опять, глаза в сторону, то да се, бормочет... а что, мол, к примеру, будет, если в изделие посторонний предмет попадет? Я сразу почуял недоброе. Говори, черт рыжий, трясу его, чего натворил? Сознался наконец. Как родному одному тебе скажу, вздыхает. Ключ он семнадцать на двадцать два в приборном отсеке оставил. Накинул он этот ключ на гайку снизу, когда блок на место ставил, чтоб другим ключом сверху затянуть, да так и забыл его там. Только когда уже весь инструмент собрал, хватился. А изделие уже проверили, опломбировали и прокрутить успели на наличие посторонних предметов. Так ключ и не звякнул. И ведь сколько народу, и заказчики эти, носы в этот отсек совали! И хоть бы кто заметил. Рыжий-то язык и прикусил. Попадет ведь, если скажешь. А так не скажи, и не узнает никто. От изделия-то потом и винтика не сыщешь...
      Я как услыхал про такое дело, чуть голоса не лишился. Да ты не переживай, Алексеич, это он меня утешает, все нормально будет. Его там будь здоров как затянуло.
      О чем, скажи, с дураком говорить? Уж, кажется, сам понимать должен. Ведь как начнутся эти вибрации да перегрузки, как начнет этот ключ электронику молотить... А с другой стороны, что делать-то? Это еще хорошо, что сказал... Что всем нагорит, это еще ладно. И что целому заводу квартал не зачтут и тысячи людей без премии останутся - это полбеды. А вот что пуск сорвем - это да. Бывало такое. Не часто, но бывало. Пуск такого-то числа, в такое-то время. И точка. И попробуй не уложись. Что, почему - не важно, не нашего ума дело. И чтоб из-за какого-то разгильдяя все сорвалось! Вот так стою и думаю: а сам-то, сам куда глядел? И что теперь делать, ума не приложу! Время позднее, изделие опечатано и под охрану сдано. Не станешь же часовому втолковывать что да почему. Хоть сам туда лезь. А только и остается что на преступление идти. Пулю схватишь - туда тебе и дорога, будешь знать, как разгильдяя покрывать!
      Я Витьке говорю: молчи, мол. Никому ни слова. А сам на техничку побежал, в караул. Прибегаю, а там начальником капитан знакомый. Да я их, считай, всех там знал. И меня знали. А с этим я вообще вместе воевал, в одной дивизии. Я в разведке, а он в артиллерии. Рассказал я ему все начистоту. Как хочешь, говорю, а к изделию меня допусти. Я только ключ этот, будь он неладен, на глазах твоих вытащу - и все нормально будет.
      А ему вот-вот на пенсию идти. Ему только таких вот приключений не хватает. Косится на меня подозрительно и к запахам моим банкетным принюхивается. И головой качает. Нет, Серега, вздыхает, и не проси. Ничем тебе не могу помочь. Часовые знаешь какой инструктаж получили? До утра никого к ангару с изделием не подпускать. Кто бы ни был. И вообще действовать без лишних предупреждений. Вот как. Изделие-то тебе лучше знать какое. У меня там сейчас Хабибулин стоит, а сменят его Шарипов и Нечипоренко. Эти инструктаж слово в слово выполнят. Я и сам туда лишний раз сходить боюсь. Так что иди спать, говорит, утром голова свежее будет, разберетесь. И замолк. Он всегда такой был. Пока слово вытянешь - сам упаришься. Да нельзя до утра, горячусь,- утром пуск назначен. А ему хоть бы что. Ему хоть лоб расшиби, он свое твердить будет: хочешь обижайся, хочешь нет, а не могу. Устав есть устав. Махнул я на него рукой. Артиллерия, одним словом, говорю, на все точные целеуказания нужны. Никакой инициативы. Здорово меня, помню, разозлила эта его непробиваемость. Ладно, про себя думаю, сам справлюсь. На фронте еще не такое бывало... Ну, до свидания, прощаюсь, пойду спать, раз такое дело. Вот-вот, кивает, только не обижайся. Какие могут быть обиды...
      Из караульного, помню, вышел, прожектора вовсю светят, у часовых под сапогами камешки хрустят. А я - раз, пока никто не видит, под проволоку и к ангару пополз. Под парами еще был, известное дело. Только чем дальше ползу, тем больше с меня этот хмель сходит. И уж кляну себя и в бога и в мать. Куда лезу, а? Да на черта мне это нужно было! Да пропади она пропадом, ихняя премия!.. Хорошо бы работали - без премии бы не сидели!.. А врежет сейчас Хабибулин из "Калашникова" и в отпуск на родину поедет за хорошую службу. И уже, смотрю, что назад поворачивать, что вперед ползти - один черт! И так всю дорогу - плачу, а лезу... А тут вдруг прожектора погасли. Ползу дальше. Дополз кое-как. Замок этот - плевое дело. Отмычки свои, как Николай Иванович говорит, достал и открыл. Залез в этот ангар. В темноте, на ощупь брезент откинул, изделие вскрыл, люк снял и только тогда спичкой вовнутрь посветил. Увидел этот ключ треклятый, сверху его и вправду не сразу заметишь... А уж светать стало, я заторопился и звякнул, когда вытаскивать стал. Минут десять лежал, дыхнуть боялся. Потом загерметизировал все как положено, залючил, пломбу заказчика на место приладил - все как было. И, чувствую, сил уж никаких нет. Залез под стапель, брезентом другим накрылся - и меня нет. Вмиг заснул. А днем меня подняли. Что, мол, за дела? Как вы сюда попали? Так и так, говорю. Сам, мол, по своей воле.
      Смотрю, и бригада моя вокруг собралась, глаза на меня таращит. А изделия нет. Не слыхал даже, как вывезли. Да ты как сюда попал? - тоже изумляются. Мы ж тебя обыскались! А у Рыжего, гляжу, морда, как самовар, сияет. Алексеич, орет, да ты ж все проспал! Пуск-то уже был! И все в лучшем виде прошло. Я ж говорил, что все нормально будет, а ты чего каркал? Такую красотищу проспал, эх ты! Разоряется. И рассказывает мне, чего видел: вначале, знаешь, будто звезда падать стала, а потом будто солнце вспыхнуло. И нет звезды. А мы как раз уху пробовали из судаков. А мне, спрашиваю, ухи-то не оставили? Да какой там! - машет. Ты что... день уж прошел. Но мы завтра еще сходим. Ты только смотри не проспи, и по плечу меня хлопает.
      Значит, интересно было поглядеть? - допытываюсь. А он, сукин сын, еще скалится. Такого в кино, говорит, не увидишь. Я было развернулся, да ребята меня за руку схватили. За что, мол, ты его так? А за то, что ухи мне не оставил, говорю. И ключ этот из кармана выхватываю. Сейчас, сейчас, приговариваю, сейчас тебе еще не такие звезды привидятся! Ребята меня опять схватили, да ты что, в самом деле, говорят, на него-то накинулся? А он ключ свой увидел, рот разинул - и ни с места. Я было замахнулся, потом бросил ключ на пол, сплюнул и прочь пошел. А он за мной сразу побежал. Алексеич, только не гони, ноет, лучше дай как следует, только из бригады не гони. А я только твержу: уйди, мол, по-хорошему, уйди от греха...
      Я в курилке посидел чуток, в себя пришел и снова в караул направился к тому капитану. А он на меня глядеть не хочет. Слышь, говорю, покажи ты мне этого самого Хабибулина. Охота мне на него взглянуть. А вон, говорит, видишь, у окна чернявый такой, автомат чистит? Теперь видел? Скажи спасибо, что он тебя не видел. Мне спасибо скажи!.. И нечего на меня тут глаза пялить! - орет. Я ж как знал, как толкнул меня кто! Минуты не прошло, за тобой вышел. Гляжу - точно: ползет разведка, инициативу проявляет! Лысина под прожекторами, как луна, сияет, а ректификатом вообще за километр несет. И орать уже нельзя, и назад тебя тащить поздно, сам еще под пулю попадешь. Счастье, что сигнализацию да прожектора отключить успел. Хорошо, он еще там, за ангаром, шел... Я к нему, туда кругом обежал и минут сорок у него противопожарное оборудование проверял, пока ты там скребся... А сам злой еще дальше некуда. Иди отсюда, говорит, по-хорошему. Я, понятное дело, только руками развел. Что тут скажешь... Ему, оказывается, уже приказано было караул сдать и под домашний арест до выяснения. И меня потом куда надо вызвали. Пиши, говорят, объяснение. Написал все как есть. И сразу к Сергею Павловичу кинулся. Он все бросил и прямо к начальнику гарнизона поехал. Еле отстоял капитана, а то уж совсем трибуналом запахло. А Витюля наш только на вторые сутки заявился. Где он шлялся - черт его знает! Отощал, гляжу. Бумажку мне сует какую-то мятую. А там заявление - по собственному, мол, желанию. Держать-то я вообще никого не держу. Не в моих правилах. А тут озлился. Ты, говорю, мне сначала весь инструмент сдай как положено и халат. А пока не сдашь, я с бумажкой твоей знаешь куда схожу? Тащит инструмент. А там одного ключа не хватает. Того самого. Где, спрашиваю, опять, что ли, в космос наладил? Молчит, мнется и глазки опустил. Потом, гляжу, из кармана достает. Он, видишь ли, хотел его себе на память оставить. Ну, тут я вообще из себя вышел. Чуть на месте его не пришиб. А ну положи на место, ору, и почистить мне его весь как положено! И халат мне накрахмаль, чтоб стоймя стоял! Он как пуля выскочил. Да... Считай, лет двадцать прошло, даже больше, а до сих пор вот как вспомнишь, так вздрогнешь. Хоть на войне и похлеще бывало.
      Ну а потом... лучше уж не вспоминать... Третий месяц, помню, сидели мы там безвылазно. Изделие за изделием. Но все вроде гладко проходили. Надежные, как часы. Научились, ничего не скажешь...
      И вот сижу как-то у стенда, тумблерами щелкаю. Все в норме, все в допуске. И вдруг орут: Сидоров, телеграмма! Какая еще телеграмма, думаю, тут оторваться нельзя, совмещенная проверка все же и заказчик тут же, не отойдешь. Потом скажет: все сначала проверяй. Опять орут: Сидоров! Отвяжись, кричу, пока не кончу, не отойду.
      А ко мне сам Главный идет с той телеграммой. Сергей Алексеевич, говорит, ты оторвись, прочти... И кому-то рядом вполголоса: а ну быстро мою машину. Не помню уж, как меня в эту машину усадили. И на аэродром. Что ж ты, Галя, думаю, хоть бы дождалась. Продержись, мне только бы успеть. А смерти я тебя не отдам. Приезжаем, а самолет на Москву уже улетел. Следующий только утром. Поедем, говорят, ночь переспишь, утром привезем. Я им не помню что ответил. Может, и ничего. Иду, ничего не вижу. Лишь бы подальше от всех. Сел на какой-то бугорок. Ночь всю просидел. Звезды, помню, здоровенные, как осветительные ракеты. Даже шипели будто. А так тихо было, без ветерка. Только под утро теплым дыхнуло в лицо... А может, показалось.
      В Москву прилетел, да уж поздно... Той же ночью и умерла.
      Что делать? как жить? - ничего не знаю... Что ж, думаю, такое, а? Ведь за пять минут мог бы долететь, ну за десять! На этих своих изделиях, будь они трижды прокляты! Для чего я их сделал столько? Ведь не к человеку чтобы прилететь да спасти, а наоборот совсем, так ведь выходит? А пропади они пропадом! Сколько ж можно... Жизнь-то, считай, твоя кончилась. Вон сыны без матери остались. Без отца росли, а без нее теперь остались. Нет, думаю, хорош. Ужели не заслужил? Смерть ведь как змея! Прячется до поры, будто и нет ее вовсе, чтоб вообще про нее забыли. А потом как ужалит! И не понять, для чего жил, даже подумать не успеешь. Назад уже лечу, а себе одно твержу: хватит! Как заведенный... Прилетаю и к Главному с заявлением. Главный ко мне выбежал, обе руки тянет. Что ж ты мне раньше ничего не сказал? Что ж ты молчал? Да я б в Москве всю медицину на ноги поднял!
      Молчал... Если я сам от нее слова добиться не мог. Все хорошо, говорит, даже лучше, устала просто. А мне и приглядеться некогда. Туда-сюда и назад лечу...
      Вы, говорю, заявление лучше прочтите. Читает, гляжу, хмурится. А ребята, говорит, твои как же? Это про которых спрашиваете, голос повышаю, про тех, с кем я, как нянька, здесь столько лет возился, или про тех, кто сейчас одни дома, без отца и без матери, у соседок живут?
      И про тех, отвечает, и про других. Мне б твои заботы... У меня даже таких вот нет... Вот что, Алексеич, вези-ка ты сюда своих пацанов. В лучшем виде устроим. Вырастим, выучим, а? Теперь-то здесь жить можно. Вон молодые-то лейтенанты как расплодились, видал? А бригаду свою не бросай. Ты за них тоже отвечаешь. Уж коль собрал их да столько лет здесь продержал... Тем более сейчас. Вовремя, понимаешь, ты вернулся. Уж хотели тебе телеграмму давать. Изделие одно нужно отработать. Очень срочно. А они все срочные, говорю, не помню, чтоб не срочные были.
      А это самое срочное! - кричит, а сам кровью налился, набычился. Вот и возитесь с ним сами, я тоже на крик перешел, а с меня хватит. Дезертировать вздумал! - орет и кулаком по столу. А это как хотите, говорю, все, будет... Укатали сивку крутые горки. Ну и... катись к такой-то матери, орет, давай, где твоя писулька?! Схватил заявление, расписался, а у самого пальцы дрожат, и мне швырнул. Спасибо и на том, говорю. И к дверям. А ну давай его назад! Я там дату не поставил... Ты ж две недели должен отработать? Ну вот. А я еще на две недели вперед дату поставлю. Понял?
      Тут Николай Иванович заглянул. Что, мол, за крик? А вот, Главный говорит, любуйся, бежать от нас вздумал. И в такой момент! Николай Иванович головой покачал, вернул мне заявление, молчит, на меня смотрит. Вас можно понять, говорит, такое горе. Даже не знаю, что и посоветовать... Но, может, действительно лучше, чем мы, никто вас не поймет и не разделит ваши переживания. Ведь вас здесь все знают и любят. Что вы будете делать сейчас в Москве? Сыновей ваших мы срочно переправим сюда. Понимаете? Вам сейчас надо быть среди близких людей, забыться в работе, не знаю, что вам еще сказать.
      Главный говорит: да все верно, Николаша, ты сказал. И за плечи меня обнял. Уж я-то, Серега, тебя как родного люблю. Ты уж не обращай внимания, что я тут орал. Обидно за тебя стало и страшно. Ну куда ты сейчас пошел бы? Куда ты без нас? Сядь лучше, успокойся... Нужно это, понимаешь? Как никогда. Сергей Павлович из Москвы звонил. Через сутки сам будет. И чтоб все готово было. В Кремле, говорит, спать не будут. А дел невпроворот... Дайте ему очухаться, Николай Иванович усмехается,- что вы его сразу в оборот взяли? Да погоди ты, не мешай! - Главный вскипел. Тебя вообще кто сюда звал? И опять за меня взялся. Перестроить, понимаешь, надо успеть гировертикали и гирогоризонты. Магнитные усилители и электронные. Всю схему опять переделали. Блок радиокоррекции еще бы перестроить... Что еще? - у Николая Ивановича спрашивает. А я уж и не слушаю. Что они мне там говорили - не знаю. Такое нашло... Выходит, никуда не денешься. Делайте, думаю, со мной что хотите. Раз уж попал сюда, так что теперь... А Главный мне все талдычит про изгибные колебания да про белые шумы... Хватит, говорю, уговаривать-то. Кого хочешь ведь уговорите... Сделаем, раз надо. Но потом все. Распрощаемся. А потом все, Главный говорит, потом, может, и я заявление напишу. Старушку себе подыщу, прямо с внуками чтоб была.
      Оказывается, два пуска сорвалось. Из-за контура стабилизации, как я понял. Крутило изделие на старте, и вообще не туда летело. Пока умные головы не додумались про эти самые белые шумы в электронных усилителях. Тогда еще лампы стояли... А Главный за бортовую аппаратуру отвечал. На него и навалились. Его Сергей Павлович сам отстоял и на академиков своих нажал, да так, что они всю эту науку про белые шумы выдали... И еще на своей машине смоделировали и проиграли.
      Собрал я к вечеру бригаду возле изделия. Ребята на меня во все глаза смотрят, будто видят впервые. Николай Иванович им опять про то же толковать стал, да Главный его сразу остановил. Некогда, говорит, ликбезом заниматься, нечего им мозги засорять. Алексеич со своими орлами все сделает как надо. Верно я говорю? И по плечу его хлопнул. Николай Иванович даже заикаться стал. А я считаю, говорит, что человек лучше справляется со своей работой, когда работает сознательно, зная цель своей работы. Главный усмехнулся. Ты считаешь... А я знаю! Что каждый должен знать до тонкостей свой участок и не соваться в чужие дела. И хватит об этом. Пока я здесь командую, будет так, как я считаю, понял? И вообще, Николай Иванович, поезжай к себе в гостиницу. Поезжай... Отдохни. Ты нам завтра будешь нужен с ясной головой и не такой дерганый. Ясно? А то у меня сейчас с ребятами предстоит крутой, мужицкий разговор. Не для твоих ушей. Завтра в семь ноль-ноль чтобы был здесь. Все, разговор с тобой закончен. А мы отсюда уйдем, только когда сделаем, ясно?
      И к нам повернулся. Что, мужики, не нравится? - спрашивает. Еще хуже не понравится, это я обещаю... А сам будто от удовольствия руки потирает. Кровью харкать будем, а не уйдем. И смотрит так, как только смотреть умел, когда в кураже был. Потому что все, дальше уже некуда нам с вами отступать. И всех нас к чертовой матери разогнать надо! Не умеем работать - вот что я вам скажу. Тут Рыжий, как всегда, в бутылку полез. А мы при чем? спрашивает. Конструктора напутают, а мы за них расхлебывай? И другие загомонили, как, мол, так, всегда все делали как надо. А Главный еще хлеще. Дерьмо вы, а не слесаря. Халтурщики. За что вам только деньги платят! И еще по-матерному добавил. Да я бы, говорит, разогнал вас давно, безрукие! Тут уж и меня заело. Тоже, помню, раскричался, руками махать стал. Потом плюнул и к выходу повернулся. И ребята за мной.