Юрий Черняков
      Анклав
      Повесть
      1
      Литератор Колотов всё пытался найти связь между событиями, случившимися накануне и после Миллениума, но всякий раз что-то упускал либо не придавал значения каким-то эпизодам.
      Итак, 29 декабря он с женой Еленой и дочерью Ириной был в гостях у столбового, в девятом колене, дворянина Исидора Чуднова, критика, мистика и футуролога, проживающего с женой Машей (просто литературоведом) в двухэтажном особнячке XVIII века, охраняемом государством, каких еще немало сохранилось в старой Москве.
      ...Это бывшее дворянское гнездо, с характерными архитектурными излишествами московского барокко, в окружении громоздких и разномастных зданий выглядит, как приличный господин среди мордоворотов, попросивших у него закурить в темном переулке.
      Дом некогда принадлежал роду Чудновых. В начале века двадцатого новая власть отдала большую часть помещений бывшей прислуге, а хозяев уплотнила до двух комнат, забитых книгами, старой утварью и тусклыми портретами предков, чьи накладные букли гармонировали с затейливой лепниной высокого потолка.
      Каждого, кто переступает порог их дома, они разглядывают с бдительностью старушек, сидящих на лавке у подъезда.
      За чаем с домашней выпечкой разговор свернул в колею темы, занимавшей умы в последнее время: о катаклизмах, сопровождающих смену тысячелетий. Монументальный и седовласый Исидор Чуднов и за обеденным столом восседал, как в президиуме писательского собрания, возвышаясь Монбланом над всяким, кто пытался вскарабкаться на вершину его мудрости. И отрешенно (один черт не поймете) бормотал, слегка грассируя, о божественном Промысле.
      Колотов напряженно слушал, нетерпеливо перебивал, при этом Исидор замолкал и поднимал глаза к иконам.
      Когда он капризно оттопыривал нижнюю губу, у гостя возникало отчетливое желание закатать ее обратно.
      В какой-то момент Исидор запнулся, забыв, с чего начал или на чем остановился, и оглянулся на супругу. И Маша, дабы сменить тему, а заодно усладить слух гостей, села за старенький "Бехштейн".
      Какую бы вещь Маша ни исполняла, Колотову - безотцовщине - всегда представлялись маменька и папенька маленького Сиди, играющие в четыре руки.
      - Кстати, - сказала Маша, закрыв крышку рояля, - разве вы не читали статью Исидора Саввича на эту тему в последнем "Метрополитене"? Все о ней только и говорят!
      Гости недоуменно переглянулись, и, кротко вздохнув, Маша сняла с полки старинного книжного шкафа глянцевый журнал с обнаженным пухлым бюстом на обложке и начала читать статью...
      Колотов и Чуднов шапочно были знакомы давно, а сблизились с полгода назад.
      В тот день Колотов привез домой к приболевшему члену Правления Литфонда Чуднову на подпись заявление и стал свидетелем визита некой комиссии из муниципалитета.
      Через несколько дней он так описал эту историю в своем дневнике:
      "Их было двое - председатель комиссии с сизым носом и склеротическими прожилками, настоящий экс-подполковник, уволенный за неуставной цвет лица, а также его зам - дама неопределенного возраста с выправкой бывшего инструктора райкома партии, чей баритон заставлял испуганно позванивать фарфоровые чашечки из китайского сервиза.
      Они пришли с ультиматумом: дом в аварийном состоянии, необходим капитальный ремонт, и потому проживающие здесь Чудновы, по примеру остальных жильцов, должны переехать на постоянное место жительства в другой район. Словом, либо они выбирают квартиру из предлагаемых, либо выбор за них сделают другие.
      "Все ваши соседи с радостью согласились на Химки-Ховрино, - убеждала "замша". - Оказывается, у них по этой дороге участки в одном садовом кооперативе. Я вас понимаю: дворянское прошлое снова в моде, и вы рассчитываете вернуть весь дом. Скажу честно, вот чисто по-человечески: даже не надейтесь! А последний вариант будет только хуже и еще дальше от метро".
      Маша, глядя на посеревшего супруга, залилась слезами. "Неужели вы не понимаете, какое это будет потрясение для Исидора Саввича! Он всю жизнь прожил в этом доме! Здесь жили его родители, он не выдержит переезда!"
      Когда Маша прижимает для убедительности кулачки к впалой груди, она кажется еще ниже ростом.
      "Вам не о чем беспокоиться! - Замша оглянулась на дверь и перешла на доверительный тон: - Только между нами: вас, в порядке эксклюзива, перевезут бесплатно".
      "Э-э-э...Но я отнюдь не хочу! - наконец подал голос растерявшийся Исидор. - И уже объяснил вашему руководству: я не смогу жить в другой среде!" (Наверняка хотел сказать: в иной ауре, но не решился усугубить ситуацию.)
      "Так не хочете или не можете? - бодро крякнул экс-подполковник, напротив, чувствовавший себя в родной стихии. - А может, не желаете по-хорошему?"
      "Один вопрос, - сказал я. - Только из любопытства: зачем государству охранять дом, если ему не под силу его ремонтировать?"
      "А вы, простите, из какой организации?" - сощурился экс-подполковник.
      "Мимо шел, - сказал я. - Дай, думаю, посмотрю, что за люди живут в памятнике архитектуры".
      "Да вы пьяны!" - воскликнула замша, а ее начальник строго насупился и спросил документы.
      "Саша просто пошутил, - вступилась за меня Маша. - Это наш гость, Саша Колотов, литератор и хороший человек..."
      Просидев ночь в обезьяннике ближайшего отделения, я прочитал утром в милицейском протоколе: "Было установлено: гражданин Колотов в грубой форме выгнал членов комиссии, сопровождая свои насильственные действия нецензурными выражениями, переходящими в матерную ругань".
      Тут ни прибавить, ни убавить. Почему-то здесь, среди запахов и звуков дворянской старины, потертой позолоты и потемневшего дерева, мат впечатляет куда сильнее, нежели в гарнизонной кочегарке, где зимними ночами кемарили солдатики из наряда по кухне или дневальные с КПП и куда с грохотом, в бога и в мать, врывался заиндевевший дежурный по части старлей Анисин, признанный виртуоз многоэтажного мата, впоследствии уволенный за пьянство и рукоприкладство. Послушал бы он, какой тут выстроил небоскреб его бывший подчиненный!
      С минуту я наблюдал разрушительный результат своего самовыражения: хозяева, поддерживая друг друга, что-то искали, возможно, нюхательную соль, экс-подполковник лязгал челюстью, словно затвором, а привычная ко всему замша от разочарования перешла с баритона на трагическое контральто: она-де думала, что пришла к интеллигентным людям, способным к сопереживанию.
      В финале, стараясь не встречаться с изумленным взглядом Маши, я захлопнул за комиссией дверь и стал дожидаться обещанной милиции".
      Потерпевшие подали в суд, и доброхоты из Союза писателей стали спешно собирать подписи, как выразился на суде общественный защитник, "известных всей стране художников слова". Адвокат другой стороны не преминул этим воспользоваться и стал называть ответчика не иначе, как "художник слова", напоминая при этом, сколько лучших людей страны были безвинно осуждены благодаря коллективным письмам деятелей культуры.
      Колотов извиняться отказался. И потребовал записать в протокол, что истцы оказали ему сопротивление при исполнении гражданского долга.
      Поскольку новая экспертиза не подтвердила аварийного состояния дома, решением суда велено было его отремонтировать, Колотова оштрафовать за бытовое хулиганство, совершенное в состоянии аффекта, а Чудновых оставить в покое.
      Соседи, чьих отцов - дедов переселили в барские покои, все заседание сидели молча, поскольку по обыкновению ничего хорошего от суда не ждали, а услышав вердикт, возроптали: раз дом признан неаварийным, стало быть, их смотровые ордера не действительны?
      Им снова объяснили: вашей вины здесь нет. И ордера у вас никто не отнимет. Но они продолжали ворчать, а когда уходили из зала суда, злобно оглядывались, с грохотом отодвигая столы и скамейки.
      Освободившийся джинн классовой ненависти к потомкам хозяев своих предков уже не оставит их в покое.
      Маша еще долго изумлялась: "Ведь жили душа в душу! Серафима Сигизмундовна, покойная мама Исидора, меня учила с самого начала: ну и пусть они кушают нашими вилками с наших тарелок, раз им так хочется! А вы сделайте вид, что не обращаете внимания".
      С этого момента Колотов стал своим человеком в этом доме, а богатая библиотека Чудновых, наполовину состоявшая из старинных книг, была теперь в его полном распоряжении.
      Исидор и Маша на реституцию не претендовали и остались жить в своих комнатах. Остальные помещения заняла под офис некая совместная фирма, та самая, что собиралась занять весь дом.
      Кстати, соседствуют они дружно. Маша варит им кофе, угощает своими пирожками, а также читает им вслух статьи Исидора. В качестве ответной любезности фирма за свой счет прочистила дымоход камина, и это позволило растопить его впервые за последние восемьдесят лет ХХ столетия...
      Как и следовало ожидать, статья была историческим экскурсом в прошлое: как человечество встречало второе тысячелетие и что при этом происходило.
      - Если цифры девятьсот девяносто девять перевернуть, то получится шестьсот шестьдесят шестой год, - зачем-то вставил Исидор и снова впал в прострацию.
      А происходили в те дни явления и знамения, каких прежде не замечали. Рождались телята о двух головах, по небу летали огненные люди, а ведьмы, заметно умножившиеся в численности несмотря на падение рождаемости, вконец распоясались.
      - А что, разве они с тех пор утихомирились? - снова перебил Колотов. Ира громко прыснула, а Елена толкнула его в бок.
      Маша взглянула на гостей с состраданием ранней христианки к диким зверям, выпущенным на арену позднего Рима, куда ее только что вытолкнули.
      Природа отнюдь не отдыхала на отпрысках старинного рода Чудновых, напротив, неутомимо работала. В результате, за малыми исключениями, они становились известными деятелями каких-нибудь наук либо искусств.
      Исидор не стал исключением.
      Будучи потомственным вундеркиндом, он еще до школы проявил зрелую не по годам дальновидность. Он потребовал у родителей сменить свое старорежимное имя, данное в честь дедушки по линии матери, сбежавшего от большевиков из Севастополя с последним пароходом, на лояльное Сидор. (Уменьшительно-ласкательное Сидя так при нем и осталось.)
      Это ему позволило не только вступить в пионеры, но и попасть в совет дружины.
      Он еще учился во втором классе, а в "Пионерской правде" была опубликована его первая литературоведческая статья по поводу плагиата.
      Некий предприимчивый октябренок из Ленинграда передрал из "Родной речи" стихотворение про суворовцев, заменив их на нахимовцев, и прислал в "Пионерку" под своим именем. Стихи незамедлительно опубликовали, удивляясь искушенности и даровитости автора. Наверняка там еще больше поразились, получив письмо от другого октябренка, настучавшего на первого, и сразу предложили ему сотрудничество.
      Так Сидя стал постоянным автором "Пионерки", а также непременным участником всесоюзных сборов, слетов и олимпиад, где занимал преимущественно первые места, а при вручении призов изрекал умные мысли под восторженное аханье пионервожатых, учителей и родителей.
      Про Машу говорили, будто в детстве у нее были самый звонкий голос и самая задорная улыбка в стране. Ей поручали зачитывать приветствия на съездах и повязывать галстуки знатным людям.
      Возможно, будущие супруги впервые увидели друг друга в "Артеке". Или, что еще романтичнее, они встретились на гранитной трибуне Мавзолея, куда радостно вбежали с другими детьми, чтобы поздравить руководителей партии и правительства с пролетарским праздником, при этом обменяв букеты цветов на коробки шоколадных конфет.
      Этим во многом объясняется, почему они поженились, узнав друг друга через много лет.
      Детей у них не было. Родившаяся девочка умерла сразу после родов, затем было несколько выкидышей, и врачи запретили Маше рожать.
      И они пошли дальше по жизни, держась за руки, никогда не ссорились, везде появлялись только вместе и расставаться не собирались.
      Восемнадцатого августа 1991 года, когда Маша вышла в булочную в соседнем доме, а Исидор работал за своим столом, он услышал страшный треск и увидел в окно, как замедленно, с грохотом и звоном выбитых стекол падает на асфальт перед домом огромный старый тополь, стоявший там с незапамятных времен.
      Он рухнул в тот момент, когда Маша собиралась выйти из булочной.
      Это был знак, и через два дня в Москву вошли танки. Чудновы пришли вечером 21-го к Белому дому, где прилюдно сожгли свои партбилеты, а затем взобрались на баррикаду и стояли там рядом, взявшись за руки.
      Когда все закончилось, Исидор восстановил в загсе свое исконное имя, после чего они крестились в церкви Всех Святых, что на Соколе. Уже будучи воцерковленными, они там же обвенчались.
      В первых числах октября 1993 затопило подвал под той же булочной, и какой-то отморозок ночью столкнул в подвальное окно чью-то большую рыжую кошку, которая там барахталась и орала, пока не захлебнулась. Маша бегала вокруг, взывала к прохожим и милиции: помогите, неужели никто не может ее спасти?
      Это тоже был знак: на другой день началась оборона Белого дома-2, и Колотов увидел по CNN знакомую картину: Чудновы снова на баррикадах и опять чего-то там жгут. Как потом выяснилось - ваучеры.
      С тех пор на актуальный вопрос тех лет "Куда вы вложили свой ваучер?" Исидор неизменно бурчал: "В пещь огненную".
      Утром 4 октября, когда закончилась танковая канонада, Колотов позвонил им домой, но трубку никто не поднимал. Он звонил им и звонил, в том числе и ночью, но Исидор поднял трубку только вечером седьмого числа. Оказывается, все эти дни они искали по больницам и моргам своих новых знакомых, а потом отсыпались, отключив телефон.
      После всего этого Исидор Чуднов стал активным членом Дворянского собрания Москвы, отпустив длинные волосы и бороду-эспаньолку, а также заядлым дискутантом. И, к удивлению окружающих, начал непринужденно грассировать.
      В наши дни многие и многое стараются вернуться на круги своя, хотя сами круги, увы, зачастую оставляют желать...
      Чаще всего Исидор Чуднов дискутирует на газетных и журнальных полосах с критиком Всеволодом Голощекиным, руководителем литобъединения "Пегас", куда Колотов прежде наведывался.
      Однажды в полемическом пылу Исидор назвал "Пегас" - из-за тамошних порядков - бурсой по Помяловскому, что вызвало бурную отповедь самих бурсаков. В "Литературке" незамедлительно было опубликовано письмо, подписанное бывшими и настоящими членами "Пегаса".
      Колотов его не подписал, но отношений с Голощекиным это не испортило. А в ответ на недовольство бурсаков тот заметил: "Саню понять можно. На него самого писали доносы, до сих пор не может отмазаться. Что касается его недостаточного патриотизма, то проблема тут есть. Пока не печатали, он из "Пегаса" не вылезал. А едва забронзовел - иногда захаживает. И то если хорошо попрошу. А вы, думаете, поведете себя иначе, когда вас начнут публиковать?"
      Одно обстоятельство портило имидж Исидора Саввича Чуднова как отечественного пророка - он безбожно толстел.
      Наверняка юный пионер Сидя Чуднов съел "мавзолейные" конфеты, никого не угостив, и Создатель наказал своего любимца: до конца своих дней он обречен пожирать пироги, торты и прочие домашние сладости, благо гонорары из глянцевых журналах это позволяют. И Маша целыми днями что-то печет, готовит, а правит статьи обожаемого супруга, пока тот пребывает в меланхолии самосозерцания.
      Сама она безостановочно худеет, отчего ее улыбка кажется еще более светлой и морщинистой, а на вопросы по этому поводу отшучивается: "Стараюсь, как могу, дополнять Исидора Саввича, начиная со своего пролетарского происхождения".
      В статье Исидора, посвященной Миллениуму, ужасы тысячелетней давности шли по нарастающей. Все готовились к концу света, самые рассудительные совершали наиболее безрассудные поступки, люди сходили с ума, накладывали на себя руки и убивали детей...
      - Теть Маш, ты меня извини, - на этот раз ее прервала Ира. - Все это было в Европе, правильно? А что происходило в те дни в Азии или в Америке? Там тоже ждали конца света и бросали новорожденных свиньям или как? Об этом что-то известно?
      Исидор озадаченно засопел, его губа оттопырилась еще больше, а Маша мило улыбнулась.
      - Умничка! - сказала она и расцеловала Иру в обе щеки. - Ну-ка, Исидор Саввич, что ответишь нашей красавице?
      Хотя Маша годилась Ире в бабушки, были они подругами не разлей вода и часами могли секретничать по телефону. Ира делилась с ней многим из того, что не предназначалось для ушей родителей, и Елене приходилось, преодолевая неловкость, расспрашивать Машу о секретах дочери. Та загадочно улыбалась: Леночка, да ничего страшного, и потом я же ей обещала никому не рассказывать... Но если с ней произойдет нечто из ряда вон, ну ты понимаешь, я обязательно скажу, что от мамы это нельзя скрывать. Она у вас умная девочка и все поймет.
      Исидор снисходительно, назвав Иру "деточкой", пробурчал что-то насчет порочности некоторых парадигм формальной логики, после чего диспут плавно перешел в более умиротворенную фазу.
      - Чтобы поставить точку в споре, - сказал Колотов, закурив в форточку с разрешения хозяев. - Вот сейчас закончу эту пачку, и следующая начнется не с двадцатой сигареты, а с двадцать первой. Точно так же новое тысячелетие начнется с две тысячи первого года, а не двухтысячного.
      - Ты, Саша, неплохой прозаик... - начал Исидор.
      - Ну, скажем, не самый плохой, - поправила Елена, обняв мужа за плечи.
      - И на том спасибо, - обиделся Колотов.
      - Спасибо скажешь своему гуру, - сварливо ответил Исидор. - Это благодаря его тщаниям ты заперт в прокрустовом ложе кондового реализма! Не слушай ты его! Здесь нет никакой мистики! Ты обкрадываешь себя, а твои возможности много шире. Даже сейчас ты споришь со мной, потому что боишься своего иррационального начала, не веришь ему и отталкиваешь его! А истина лежит на грани познаваемого и трансцендентного, ибо они неразделимы, как душа и тело живого человека. И только творчество способно эту грань найти.
      Когда Исидор волновался, он грассировал еще сильнее.
      - Господа, не будем спорить, - сказала Елена после паузы. - Миллениум наступит уже послезавтра. Тогда и посмотрим, чем он для каждого из нас ознаменуется. А пока я бы выпила на дорожку еще по чашечке...
      - Послушай, Колотов, - сказала Елена, когда они вышли из метро и пошли к дому пешком. - Или ты засунешь свои комплексы куда подальше, или я с тобой больше никуда не пойду!
      - А ты заметила, как он посмотрел на меня, когда я привел в пример пачку сигарет? - остановился он.
      - Господи... И как же он на тебя посмотрел?
      - Как внештатный инквизитор, взявший подряд на поставку еретиков к воскресному аутодафе, - скороговоркой выдал он фразу, пришедшую на ум еще в гостях.
      - Надеюсь, ты записал это на манжетах? - спросила она. - Или решил сразу выбить на скрижалях? А может, тебе там стакан не налили и потому ты полез в бутылку?
      И, отмахнувшись, пошла дальше, но он остановил ее, схватив за рукав шубы и одновременно заметив краем глаза, как напрягались встречные мужики, прикидывая подвернувшийся шанс (сам бы напрягся: чем черт не шутит, вдруг обломится романтическое приключение под Новый год?).
      И еще успел заметить: Елену заинтриговали их поползновения, а также его настороженность, и по выражению ее лица он заметил часто возникающее желание его позлить.
      Между тем Ира, о чьем существовании они, пререкаясь, забыли, прошла дальше и теперь тоненько ныла, прижимая варежку к носу и пританцовывая от холода: да хватит вам, дома доругаетесь...
      - До чего вы, мужики, смешные! - громко произнесла Елена после паузы, достаточной, чтобы ближайший из полночных ковбоев наконец сдвинулся с места на помощь прекрасной даме. Она демонстративно взяла супруга под руку, прижавшись щекой к его плечу. - Неужели ты забыл, как Исидор увел Машу у твоего пьянчуги Голощекина?
      - Он такой же мой, как и твой, - пробурчал Колотов. - Напомню, если ты запамятовала, этот пьянчуга нас познакомил.
      - Как интересно... - протянула Ира, взяв отца под руку с другой стороны. - А почему я об этом ничего не знаю?
      - Вырастешь, еще не то узнаешь, - пообещала Елена. - Или ты, Саша, до сих пор считаешь, будто их разногласия сугубо эстетические?
      - Ничего я не считаю...- буркнул он недовольно.
      - Сева с тех пор ревнует своих бурсаков, вроде тебя, к Сиде, боясь, что тот вас тоже уведет, - вздохнула Елена. - Ладно уж, расскажу, как Голощекин познакомил меня с твоим папой. Это было на семинаре в Пицунде. Дядя Сева, по обыкновению, нажрался, встал на колени и позвал меня замуж. Я не знала, смеяться или плакать, а он вдруг стал рассказывать про несчастную любовь к Машеньке, которая ушла от него к Чуднову. Мол, из-за нее он так и не женился. А потом без всякого перехода сказал: ладно, я пень старый, но вот есть тут у меня один прозаик, недавно напечатали его повесть "Рекламация". Хочешь сосватаю? А я ее как раз только что прочитала...
      - Тетю Машу я понимаю... - сказала Ира. - Дядя Сева грубый, а дядя Сидя добрый, хотя и зануда... Кстати, по вашему поводу я прочитала в одном журнале, какой должна быть современная элегантная пара: на сколько лет жена моложе мужа - на столько сантиметров он должен быть ее ниже.
      - А там не написано: на столько больше он должен зарабатывать? спросила Елена. - Кстати, дорогой, несмотря на твое хамство, Исидор постоянно упоминает тебя в своих обзорах. А ты, как семинарист, до сих пор таскаешь Голощекину свои опусы.
      Колотов промолчал. Если при многоученом Исидоре он чувствовал себя полным невеждой - слушал его недоверчиво, одним ухом, но при этом стараясь ничего не пропустить, - Голощекин постоянно ему вдалбливал то, что хотелось услышать: "Саня, лучше быть самоучкой, чем забивать голову хламом книжных и ненужных знаний". Словом, надоели оба. Им бы только поспорить.
      Впервые он наблюдал их сшибку на творческом вечере одного молодого, но успевшего нашуметь писателя.
      Началось с того, что, увидев опоздавшего Голощекина, Чуднов, пришедший с Машей, наотрез отказался занять свое законное место председательствующего. Поскольку президиум любого писательского собрания без харизматического Исидора выглядел безликим, все принялись возбужденно шушукаться, предвкушая скандал, о последнем споре вечных оппонентов на круглом столе в "Литературке", где дело дошло до взаимных оскорблений.
      О теме спора уже никто не помнил. Запомнились лишь выражения, которыми обменялись обе стороны.
      Тем временем Чуднова попросили сказать пару слов об авторе. Исидор сначала отнекивался, потом с места промямлил нечто добродушное и необязательное, ибо, по его признанию, далеко не все из написанного уважаемым автором он успел прочитать.
      Голощекин дал себе слово сам, демонстративно отказавшись от трибуны и микрофона.
      Всех выступающих на писательских собраниях Голощекин делил на три категории: кому слово надо дать, кому нельзя не дать, и кому попробуй не дай. Если Исидора он относил ко вторым, то себя, по справедливости, к последним.
      Он надел очки, разложил перед собой исписанные листочки и стал излагать все, что он думает о Чуднове и его взглядах на жизнь и литературу. Когда его попросили из президиума вернуться к предмету обсуждения, он желчно ответил, что о данном авторе он совсем ничего не думает. Ибо врать, как другие, будто что-то читал, не намерен.
      "Да и кто, если уж честно... - Тут он отвлекся от записей, окинув присутствующих взглядом поверх очков. - Кто, кроме себя, родимого, читает других? Пусть встанет и скажет!"
      Все были в отпаде. Исидор возмущенно полыхал и розово колыхался, а сидевшая рядом Маша гладила его по плечу.
      Едва Голощекин закончил, как Исидор потребовал слова по порядку ведения, и ведущий обреченно попросил придерживаться регламента.
      Виновник торжества, обернувшегося скандалом, обиженно хлопал глазами, порывался встать и уйти, но дал себя остановить, а затем, увлекшись происходящим, забыл, зачем пришел...
      Во время фуршета собравшиеся опомнились и стали наперебой расхваливать автора, произнося тосты за его дальнейшие творческие успехи.
      Сева и Сидя тем временем вполголоса доругивались в стороне.
      Мимо них постоянно дефилировали любопытствующие, стараясь понять, о чем спор. Пару раз прошел и Колотов, но разобрал только громкий вздох Исидора: "Сева, я тебя умоляю, у кого сегодня не двойные стандарты? Разве что у тех, у кого они тройные?.."
      Голощекин в ответ обнял его за плечи, а Маша, тревожно наблюдавшая за ними со стороны, облегченно и прерывисто вздохнула.
      При всей привередливости Голощекина были авторы, на которых он западал сразу. Колотов, увы, к их числу не принадлежал.
      Однажды утром в коридоре переделкинского пансионата он столкнулся с Голощекиным, когда тот тащил на себе вусмерть пьяного мужика с боярской бородой и в кальсонах.
      Увидев Колотова, он остановился, прислонил плечом бесчувственное тело к стене и попросил закурить.
      - Слушай, в нем пудов пять, не меньше! - воскликнул Колотов. - С твоим-то артритом и шейным радикулитом! Давай помогу.
      - Это, Саня, тебе лучше отойти, с твоим остеохондрозом! - воспротивился Голощекин. - Сами дотопаем, с Божьей помощью да по холодку. Кстати, вглядись и запомни моего земляка из славного города Вычегды - самопальный талант, национальное достояние, таких уже не встретишь! Ты не смотри, что он вдребадан... хотя, что будет с нами дальше, боюсь даже представить! Это раньше наш брат пил, пока не свалится, нынче он пьет, пока не загнется. Представляешь, всю ночь читал, пел и плакал, и все тоже плакали и подпевали, а под это дело уговорили трехлитровую канистру самогона его собственного приготовления, божественного, как его стансы... Фамилия? А черт его... Слышь, тебя как зовут?
      "Национальное достояние" подняло голову и что-то требовательно промычало. Сева послушно согнул ноги в коленях, подсел под него, пошатнулся и потащил дальше.
      Больше Колотов ничего не слышал об этом "самопальном таланте", иногда спрашивал о нем Голощекина, но тот не мог понять, о ком идет речь.
      2
      Утром 30 декабря, когда Елена ушла в свой офис, а Ира в школу, в дверь позвонил сосед Трофимов и сказал, что ищет, кому бы продать за полцены приобретенные для дачи раздвижные стены-перегородки, лежавшие без дела в гараже. Колотов слышал от кого-то из переделкинских сидельцев, что из таких перегородок в любой квартире можно соорудить отдельный кабинет. И сразу загорелся: сейчас или никогда!
      Сосед Трофимов тоже обрадовался и обещал помочь, а с деньгами согласился подождать до аванса в издательстве. И отмахнулся, когда Колотов стал ему показывать подписанный договор.
      Ломом и кувалдой они снесли старые внутренние перегородки и установили новые, отделившие часть большой комнаты (она же супружеская спальня) и кладовку от остальной жилплощади, превратив двухкомнатную квартиру в трехкомнатную.
      Соседи стучали и звонили в дверь, потом - в ДЕЗ, в милицию, наконец пришли новый техник-смотритель Тонька, размалеванная, горластая и вечно жующая хохлушка, и молчаливый небритый армянин Ашот, слесарь за все, известный своей безотказностью.
      У Ашота в Абхазии погибла семья - мать, жена, две дочери и племянница. В Москву он попал с паспортом гражданина Молдавии.
      Ашот приобрел популярность после истории с тетей Надей, бывшей дворничихой, ныне пенсионеркой с первого этажа, взявшейся за четыреста рублей в месяц убирать площадку, где стояли мусорные контейнеры. Тетя Надя достала весь двор постоянно повторяющимися филиппиками о нещадной эксплуатации: "Чтоб за такую зарплату я еще говно за всеми вами убирала!" и грозилась уволиться, но сроки постоянно переносила.
      Так продолжалось, пока Ашот не нанялся к тете Наде делать ее работу за символические сто рублей.
      Роль эксплуататора удалась тете Наде сразу, и во дворе стало тише. Теперь она покрикивает только на "Ашотика", когда принимает у него уборку, а также исправно задерживает зарплату. На что тот снисходительно улыбается.
      Пока Ашот осматривал стены, Тонька оглядела обстановку, потрогала шторы, спросив, где брали такие симпатевые.
      Ашот наконец кивнул: все в порядке, и она вышла на лестничную площадку к соседям, где стала возмущаться громким шепотом с малороссийским акцентом: "Шо вы тут панику развели, не понимаю? Да никакой это не евроремонт! Я сама его документы смотрела и могу лично подтвердить: да, он писатель! Вот помрет, и доску с его фамилией на дом повесят, шо тогда будете говорить?"
      Соседи разошлись, Ашот остался помогать. Через час сосед Трофимов ушел на работу, Ашота вызвали открывать дверь квартиры, ключ от которой был потерян. Колотов, сопя и матерясь, дальше устанавливал перегородки сам, но не закончил. Дал о себе знать его малый джентльменский набор - поясница, одышка, геморрой, давление. И еще поранил лоб. Принял валокордин, отдышался и перетащил из меньшей комнаты в кабинет письменный стол и компьютер.
      Только после этого расслабился, плеснул себе коньяка, ноги положил на стол и прикинул на просветленную голову свои ощущения: таки отделился от суетного мира или не совсем?
      Да, условно, на соплях, но отделился!
      Добавил еще полстакана, возлег на супружеский диван и принялся оттуда рефлексировать, привычно глуша физическую боль душевными переживаниями: жизнь-то к концу, а он не только не преуспел, но и много чего не успел: там не закончено, здесь не доделано, и везде-то он запаздывает.
      Однажды ему приснилось, что он сорвался с подножки последнего вагона набиравшей ход электрички. Проснулся и до утра не мог заснуть. Жалея себя, подумал, что жизнь и судьба не задались еще в армии - только дослужился до ефрейтора, как разжаловали за драку, случившуюся во время обмывания лычек...
      Из армии он вернулся, будто из путешествия со скоростью света в другую Галактику, - честолюбивых планов и нерастраченной энергии хватило бы на десяток мартинов иденов, однако как постарели те, кого не терпелось увидеть такими же, какими они были три года назад!
      Мать - понятно, тут никуда не денешься, но вот тетя Лида, Лидия Андреевна, соседка по двухкомнатной коммуналке, с ней-то что случилось?
      Шесть лет назад она подарила ему, девятикласснику, несколько минут любви, не похожей на то, что рождалось в его воображении, когда ночами из соседней комнаты доносились скрипы и стоны.
      И что, все три года он грезил об этой неряшливой и обабившейся тетке с плохо прокрашенными волосами и, главное, с голосом и взглядом, лишенными прежней чистоты?
      Ему-то казалось, что она всегда будет только такой - светловолосой и светлоокой преподавательницей пения, из чьей комнаты постоянно слышалась музыка.
      Шесть февралей назад его мать пропадала вечерами на второй работе, а Станислав Николаевич, муж тети Лиды, учитель физкультуры в Сашиной школе, суровый и мускулистый блондин по прозвищу Белокурая бестия был на межшкольных соревнованиях. И целую неделю Саша и тетя Лида вечерами оставались вдвоем в двухкомнатной квартире, каждый в своей комнате.
      Он никак не мог сосредоточиться на уроках, прислушиваясь к тому, что происходило за стеной: вот включила музыку, тихо запела, прошлась, танцуя и напевая, села, встала, выключила, снова включила.
      Так продолжалось до пятницы. Внезапно, когда она вышла из ванной, а он проходил мимо по узкому коридору, во всем доме погас свет, и в темноте он нечаянно ткнулся лицом в открытый ворот ее халата. Она охнула и обхватила его, чтобы не упасть, обдав шелковистой свежестью, а потом, застонав, вдруг с силой к себе прижала. "Ох... Сашенька... ты меня напугал". Ее прохладное тело мгновенно накалилось, и она быстро-быстро, будто боясь, что оттолкнет, стала его целовать, опуская руку все ниже и ниже...
      А дальше - будто и не было двух лет ее замужества - она превратилась в растерянную одноклассницу, решившую испробовать со сверстником то, о чем подруги рассказывают взахлеб, не зная, с чего начать и как это делается.
      Ее беспомощность вызвала в нем первородное чувство мужской власти над женщиной, какого он никогда не испытывал.
      "Сашенька, подожди... мальчик мой, что ж ты делаешь..." - слышал он ее лепет сквозь переполнявший его темный, душный бред, после которого могла наступить только смерть, если бы его не прервала судорога, соединившая их тела подобно электрическому разряду.
      Свет внезапно зажегся, и, застигнутые врасплох, они попытались вскочить, но тут же упали, мешая друг другу и путаясь в одежде. "Не смотри, отвернись... Боже, что я наделала!"
      На другой день в спортзале он дважды сорвался под смех одноклассников с турника, а после уроков на тренировке сборной школы по футболу несколько раз не попал по мячу. "Саня, что с тобой? - спросил Станислав Николаевич. Никак влюбился?" Саша неопределенно кивнул, глядя в сторону. "Иди домой и померяй температуру. И передай Лиде, сегодня я освобожусь не раньше полвосьмого".
      Он бежал домой, ничего и никого не замечая, а лицо горело от желания и нетерпения - сейчас он и она будут снова одни и все будет, как вчера. А свет можно выключить самим...
      Он начал изучать расписание школьных занятий - ее и мужа, с нетерпением ждал, когда она останется дома одна, и сбегал с уроков. Но тетя Лида запиралась у себя, не отвечала, когда он стучал в дверь, а когда он отчаивался: все, она больше не любит, - тихо стучалась сама. Смущенно спрашивала про какую-то мелочь, спички, соль, а через минуту это повторялось - суматошно, наспех, в ванной, в коридоре, в его комнате, под ее лепет, под грохот сердец, вошедших в резонанс, и страх...
      Услышав посторонний звук, они замирали, прижавшись друг к другу, потом вскакивали и быстро, мешая друг другу, одевались.
      Он всегда называл ее "тетя Лида", иначе не мог, как бы она ни просила...
      В армии он не мог понять, почему она перестала ему писать, и только из письма матери узнал: после его отъезда тетя Лида сделала аборт. Станислав Николаевич устраивал ей по ночам скандалы, начал бить. Мать вызывала милицию и "скорую", но тетя Лида всякий раз отказывалась писать заявление или ехать в травмпункт. Милиция уезжала, он просил прощения, ползал на коленях, однако через несколько дней все начиналось снова.
      Наконец, Станислав Николаевич ушел, женившись на бывшей десятикласснице, забеременевшей от него через несколько месяцев после выпускных экзаменов.
      Еще мать писала про соседку: мол, стала пить, не ночевать дома, ей часто звонили мужчины, и после родительских жалоб ее уволили из музыкальной школы. Сменив несколько работ, наконец устроилась бухгалтером в жэке. Стала ходить в церковь. Они с матерью могли целыми вечерами толковать на одну ту же тему, перебирая альбом с его детскими фотографиями: "Вот когда Саша вернется...", понимая под этим каждая свое.
      Похоже, мать так и не догадалась, что произошло между соседкой и сыном...
      В один из первых дней после дембеля они остались в квартире вдвоем, и она подошла к нему на кухне с откупоренной бутылкой портвейна "Три семерки", осторожно и несмело прижалась сзади. Он отскочил, грубо оттолкнул ее, заперся у себя в комнате. Через какое-то время услышал ее нерешительное постукивание в дверь и просящее: "Сашенька, извини, я только хотела тебя спросить..." "Уйди!" - крикнул он и включил телевизор на полную громкость.
      Ей перестали звонить мужики, она прекратила пить, робко с ним кокетничала, прихорашивалась, ходила в парикмахерскую и пыталась понять по его взгляду: такая прическа лучше, хуже? Прически менялись, но ее взгляд, дыхание и голос - ставшие нечистыми - не менялись.
      Так продолжалось, пока он не привел домой первую девицу. Тетя Лида была дома, а мать на второй работе. Потом была другая, третья...
      Теперь стоило ему прийти домой, как она сразу приглушала свою радиолу: пришел один или с кем-то еще? Если не один, закрывалась на ключ и ставила пластинку, чаще других "Болеро" Равеля. Он начинал колотить в стену, она выключала музыку, после чего хлопала входная дверь. И допоздна не возвращалась.
      Бывали случаи, когда девицы его останавливали, прислушиваясь: "Подожди... это Чайковский?" А одна, недавно приехавшая в столицу из Белоруссии поступать во ВГИК, вдруг заплакала, потом с негодованием его оттолкнула, оделась и убежала.
      При встрече некоторые подружки его потом спрашивали: кстати, эта соседка твоя... у тебя с ней точно ничего не было?
      3
      Демобилизовавшись, он попытался поступить в Литинститут и в жаркий июльский день после окончания приемных экзаменов в тесной толпе абитуриентов высматривал (а вдруг?) свою фамилию в списках зачисленных.
      Казалось, тройка по сочинению, что еще нужно, чтобы сбылись самые потаенные страхи: да, он самый неудачливый из посредственностей и самый посредственный среди неудачников.
      Он стал выбираться из толпы абитуриентов, наступая на чьи-то ноги и стараясь не наткнуться на взгляд такого же горемыки. Вдруг услышал чей-то рокочущий бас, каким объявляют о начале войны или о ее окончании, а затем увидел группу "стильных" мальчиков и девочек, к которым невольно прислушался.
      В этой атмосфере общего уныния и разочарования они громко, как если бы кроме них здесь никого больше не было, обсуждали: у кого будем обмывать? У Робика свободная дача, но пилить туда сорок кэмэ, в такую жару неохота, у Ромы предки до вечера торчат в гостях, а значит: "Даю гарантию - раньше Германна к старой графине не нагрянут, но его "Грюндиг" нуждается в ремонте, там нужно заменить лампу, а ее здесь не достанешь".
      Обладателем дикторского баса был тот самый Робик, настоящий карлик с бакенбардами, с самым высоким напомаженным коком и на самой толстой каучуковой подошве, уверенно державший за талию девицу с ангельским личиком и выше его на голову.
      "Да это же Боб! - услышал Саша сзади чей-то голос. - Ну, помнишь, он представлялся: внук посмертно реабилитированного наркома? И, когда все нажрались, изображал "Крошку Цахеса"? Ты же под стол уполз! А это его Лиза, ну да, та самая, я тебе рассказывал..."
      Саша не сводил взгляда с Лизы - никогда он не видел столь нежного и точеного лица.
      Ее безразличный, безоценочный взгляд мазнул по лицам подобно тусклому лучу фонаря, в котором сели батарейки.
      Он уже было совсем собрался уходить, когда увидел знакомого по газетным и журнальным портретам маститого писателя Т. и услышал его негромкое восклицание: "Боже, кого я вижу! Робик, Лизочка, вы ли это? Как вы выросли и похорошели!"
      Безусловно, этот комплимент полностью относился к Лизе, ибо представить себе Боба еще более уродливым и низеньким было затруднительно.
      Тем не менее он убрал руку с ее талии, чтобы обменяться с Т. рукопожатием, а она изобразила фигуру узнавания - приоткрыв ротик и сделав небрежный книксен.
      "Не забыли еще, как я учил вас плавать в Коктебеле? Как мы с моей Оленькой и вашими родителями поднимались на Карадаг? Кстати, Лизочка, ты в чьем семинаре, у Петра Григорьевича или у Якова Савельевича?"
      "Я у Мирона Александровича".
      "Так ты теперь стихи пишешь? А пьесы совсем забросила? Передай ему, что я обязательно приду тебя послушать!"
      Т. откланялся, а мальчики и девочки из окружения Лизы и Боба сменили тему - наперебой принялись перемывать косточки своих руководителей семинаров, обнаружив изрядные познания в том, что касалось их привычек и склонностей.
      При этом нашли, что Лизе повезло больше других.
      В дверях Саша услышал чей-то громкий, срывающийся от обиды голос и обернулся.
      Невысокий курчавый парнишка, только что безуспешно искавший себя в списках, забрался на стол и принялся громко читать свои стихи.
      "Ха! - пробасил Боб. - Если этот чувак думает, что он Данте, тогда я Дантес!"
      Его окружение громко заржало. Стихи, действительно, были не в жилу.
      Саша хлопнул дверью и окунулся в бензиновое марево московского лета.
      Дома мать не скрывала облегчения: ну, наконец-то, теперь эта блажь пройдет и он займется делом. Тетя Лида, прежде ей поддакивающая, вдруг жалостливо охнула, прикрыв рот рукой, и спросила, на чем он срезался. Неожиданно для себя он ответил, что не знал, кто такой Крошка Цахес.
      "Ну как это можно не знать? - удивилась она. - Хоть бы меня спросил..."
      И принесла ему сборник сказок Эрнста Теодора Амадея Гофмана.
      4
      Он устроился на работу в строительное управление, где мать подрабатывала уборщицей, поступил в строительный техникум и одновременно принялся наверстывать упущенное за три года армии, подстегиваемый безденежьем, любовным голодом и графоманским честолюбием.
      Однако столь разнородные желания совмещались плохо: девушки, деньги и рукописи не возвращались.
      Но его это лишь распаляло и подстегивало, усиливая нетерпение. Ему хотелось всего и сразу: проснуться знаменитым, жениться с квартирой, - и с еще большим рвением он сочинял и заводил новые романы, неизменно заканчивающиеся отказами, пощечинами и редакторскими корзинами.
      Так и жил в одной комнате с рано состарившейся матерью и в одной квартире с тетей Лидой. Они одинаково переживали его неустроенность, смолкали, когда он заходил на кухню, или переводили разговор на другую тему.
      То же самое происходило на работе. Он стал замечать, как все замолкали в курилке, когда он туда заходил. И несколько раз заметил в зеркале, как за его спиной крутили пальцем у виска.
      Отходил он только в "Пегасе", слушая чужие стихи, прозу и язвительные до слез и хлопанья дверью - комментарии Голощекина. Здесь он находил утешение: значит, не один он такой. Будет, с кем поговорить в психушке.
      А в редакциях ему все чаще говорили, будто он подражает тем или иным авторам. Иногда называли тех, про кого он даже не слышал.
      По совету Голощекина, утверждавшего, что это еще не самая хамская форма отказа, он с ними не спорил. Ибо страх, что там тоже решат, будто у него поехала крыша, был сильнее боязни проявить невежество. Он доставал эти книги, но, как правило, не дочитывал до конца, ибо не находил ничего общего.
      На любовном фронте было без перемен. Как он себя ни распалял, ночь с любой из девушек не шла ни в какое сравнение с теми несколькими минутами, когда он впервые познал женщину.
      Это развивало воображение, но одновременно вело к очередным запоям, особенно участившимся после смерти матери.
      Рак гортани душил мать около года. После ее похорон он долго приходил в себя, запирался, мог целыми днями лежать, глядя в потолок.
      На похороны из родственников приехал только старший брат матери дядя Ваня, живший в Кимрах. На поминках по обыкновению он стал рассказывать про Австрию, куда попал семнадцатилетним мальчишкой в 45-м, в конце войны, сразу после того, как его забрали из землянки, где он жил с сестренкой и матерью, в действующую армию. Он всегда рассказывал одно и то же - не про бои, а насколько все у них там зажиточно, удобно и не имеет сноса. Никаких бараков или землянок, только аккуратные домики, и койки в них широкие, пружинные, с пуховыми перинами и никелированными спинками.
      Сначала, после демобилизации, он не столько рассказывал, сколько хвастал, показывая всем встречным и поперечным, сколько добра оттуда привез. И добавлял, что не прочь снова там побывать. Слушатели переглядывались, их становилось все меньше, и дядя Ваня опомнился лишь, когда их осталось двое в погонах, в кабинете с портретами вождей. Там его уже не столько слушали, сколько расспрашивали. Потом его слушателями стали соседи по нарам, конвоиры и вертухаи. В конце концов кто-то наверху махнул на него рукой, и дядю Ваню выпустили на свободу, разрешив жить не ближе сто первого километра от Москвы. А он и там продолжал рассказывать сагу про свою Австрию грузчикам на станции, где работал, соседям по дому и их женам, за что бывал неоднократно бит.
      Дядя Ваня умер через три месяца после мамы. Ничего хорошего, кроме Австрии, он в своей жизни так и не увидел.
      Когда Колотов после похорон матери вышел на работу, он сразу попросился в командировку - куда-нибудь подальше и сроком подольше. И так ездил несколько раз. По возвращении в Москву или следовал всплеск энергии и он писал днями и ночами, после чего выдыхался и начинался запой, или запой наступал сразу.
      Однажды случилось то, чего он боялся и всячески избегал: утром он обнаружил себя в постели тети Лиды. Она отвернулась, встретив его ошалелый взгляд, быстро стала одеваться, а он в чем был выскочил из ее комнаты...
      Как-то он прилетел из Волгограда с тяжелым гриппом и высокой температурой, и тетя Лида вызвала "скорую", но ехать в больницу он отказался, и она неделю выхаживала его - приносила лекарства, поила чаем с малиной, кормила с ложечки.
      Когда в болезни наступил кризис, она сказала, вытирая обильный пот с его лица: "Саша, я виновата перед тобой, из-за меня у тебя никогда не было первой девочки. Но можно ли за это ненавидеть?"
      После этого разговора он впал в отчаяние: он обречен, он так и будет жить с ней рядом и зависеть от нее во всем?
      Потом вдруг спьяну он предложил ей пойти в загс расписаться. Раз им все равно никуда друг от друга не деться. Только никакой свадьбы. Она не ответила, молча ушла в свою комнату. И негромко запела.
      Тогда он предложил ей разъехаться. Она побледнела - и согласилась. Причем на любой вариант: "Конечно, Сашенька, конечно, я все понимаю..."
      Но меняться с ними никто не хотел - не устраивали ни район, ни пятый этаж хрущебы, к тому же далеко от метро.
      Он начал за себя бояться: или ее убьет, или сойдет с ума. Во время запоев, когда она стучала в дверь или звала к телефону, он не открывал, к телефону не подходил.
      Наконец, из командировки в Барнаул Колотов привез жену Ксению улыбчивую женщину с ямочками на румяных щеках.
      Ксения была набожной, и они с соседкой быстро нашли общий язык. Вместе ходили в церковь, а вечерами подолгу шептались на кухне.
      При его появлении их разговор сразу смолкал. Обрывки того, что удалось ему расслышать, озадачивали. "А у тебя с ним что-то было?" - разобрал он как-то голос Ксении. "Господи... он рос на моих глазах, что ты говоришь..."
      Когда он писал, обе ходили на цыпочках, отчего пол скрипел еще сильнее, а он сатанел еще больше. Орать было бесполезно - они становились еще тише и пугливее. Ксения при этом звала его Сашечкой, а тетя Лида продолжала называть Сашенькой.
      Наконец, он пришел к выводу: раз невозможно разъехаться с тетей Лидой, значит, надо развестись с Ксенией, - и стал искать повод для развода.
      Чего он только ни делал: открыто флиртовал с ее подругами и товарками, не ночевал дома... Она плакала на кухне, тетя Лида как могла ее утешала, и он еще сильнее возненавидел обеих.
      Повод нашелся, когда Ксения сдала в макулатуру его рукописи, отвергнутые издательством, простодушно полагая, что они больше не нужны, а ей как раз не хватало полутора килограммов до двадцати, чтобы заполучить заветную "Женщину в белом".
      Так он узнал, чего стоят и сколько весят его опусы.
      Колотов примчался в пункт приема в тот же день, к закрытию, всех растолкал, едва не подрался с приемщиком, все переворошил, едва нашел... Дома устроил скандал, а на другой день подал на развод.
      Полная женщина-судья в съехавшем набок парике, листала тексты, читала, недоуменно смотрела на истца, перешептывалась с тощей и очкастой заседательницей.
      Она никак не могла взять в толк. "Ведь вы не Член Союза Писателей? Судья произнесла это именно так - с придыханием и каждое слово с прописной буквы. - Так зачем вам эта бумага, если вас все равно не печатают?"
      Колотов был непреклонен, судья уже собралась ему отказать, как вдруг Ксения, всхлипнув в очередной раз, сказала, что согласна. И призналась: скрыла от мужа, что не может иметь детей. Встала и вышла из зала, не оборачиваясь. Оформив развод, она выписалась и уехала в Барнаул...
      Через несколько лет, когда он переехал к Елене, Ксения прислала ему письмо на адрес редакции. Написала, что читает его рассказы. У нее все в порядке: вышла замуж, муж непьющий, у них трое приемных детей. А тетя Лида, с которой она постоянно переписывается, живет там же. "В твою комнату поселили интеллигентную старушку, тоже бывшую учительницу, и она перебралась в комнату тети Лиды, живут там душа в душу, а другую сдали торговцам с рынка. Она все время вспоминает тебя. Ты бы навестил ее или позвонил..."
      Прочитав это письмо, он на другой день позвонил тете Лиде, дал ей номер своего домашнего телефона и мобильного: если вдруг что понадобится, пусть не стесняется... "Хорошо", - сказала она. И положила трубку. И ни разу не позвонила.
      В один из затяжных запоев он выбросил в мусоропровод пишущую машинку, а вдогонку томик Джека Лондона с повестью "Мартин Иден", зачитанной до дыр еще в армии. И еще сжег те самые полтора килограмма рукописей, чтобы удостовериться: неужто не горят? Развел ночью костер на пустыре и смотрел, как они "не горели" - за милую душу, весело потрескивая. Что лишь дало повод для новых терзаний: рукописи, да не те?
      Однако через неделю не вытерпел: занял у тети Лиды денег и купил "Эрику".
      Он как-то принялся считать, сколько всего у нее занял, - и сбился. Почему она ни разу не потребовала вернуть долг? Потом стал считать, сколько раз на него накатывали запои. Он понимал, что когда-то этому придет конец. И безропотно ждал...
      5
      В начале восьмидесятых, возвращаясь из командировки на Алтай, Колотов пересекся в Домодедове с Борей Каменецким, только что прилетевшим из Восточной Сибири.
      Они вместе посещали "Пегас", где Голощекин называл Борю стихийным поэтом, то ли оттого, что его нигде, даже в стенгазете, не печатали, то ли по той причине, что по жизни Боря был тихим прорабом и матом ругался исключительно в стихах, а значит, с плановыми заданиями справлялся далеко не всегда, отчего у его работяг, лишенных премиальных, возникали приступы бытового антисемитизма. Это продолжалось, пока от Бори не избавились, переведя в то же стройуправление, где работал Колотов.
      Встречу отметили в ближайшем ресторане. После второго тоста Боря, из-за носа прозванный Буратино, стал петь под гитару, которая всегда была при нем, но соседним столикам ни он сам, ни его нос, не говоря уже о песне, не понравились, и там начали выступать типа: не можешь петь - не пей!
      Боря счел себя оскорбленным за весь цех странствующих бардов и полез в драку. Колотов к нему присоединился, и так они, спина к спине, сначала дрались, а потом провели ночь в отделении.
      Там Боря чистосердечно поведал присутствующим - партнерам по дебошу и дежурному милиционеру - свою последнюю лав стори, приключившуюся с ним ровно сутки назад.
      Во время своих командировок Боря постоянно вляпывался во всевозможные лав стори и выходил из них с разбитым носом и циклом переживательных (Голощекин) стихотворений.
      Колотов знал обо всех, в некоторых принимал непосредственное участие, но в этом случае получился эдакий латиноамериканский сериал с продолжением.
      Все началось с сигнала в стройуправление из вышестоящих инстанций об участии гр-на Каменецкого в неком антисоветском сборище, где он спел упадническую балладу, а "на бис" исполнил и вовсе нечто экзистенциальное. Руководству треста было предложено принять меры к недопущению, и Борю, как нужного работника, сослали от греха в тайгу, в глушь, на долгострой, куда прежде не ступала нога московского начальства.
      Там сразу по прибытии Борю усадили за стол, заметно прогнувшийся от бутылей с мутной жидкостью и аппетитно пахнущей снеди.
      После третьей тщедушный Боря положил глаз на сидевшую рядом ядреную и волоокую нормировщицу и выдал ей куртуазный комплимент: "Сударыня, вы случайно не были в прошлой жизни натурщицей у знаменитых фламандских мастеров? Такое впечатление, будто вы сошли с их полотен в наше пространство и время". Груня (так ее звали) в ответ только фыркнула, поводя полными плечами.
      Боре, наделенному полномочиями комиссара Конвента в мятежной провинции, достаточно было - под аккомпанемент поощрительных подмигиваний и подталкиваний - только намекнуть на проснувшееся в его организме желание, чтобы оно тут же исполнилось, но он мялся, краснел - словом, тушевался, уже не обращая внимания на то, что ему подливают.
      Когда он вернулся в обнимку с главным инженером и прорабом в заимку для гостей и включил свет, то увидел в своей узкой койке обильную плоть прекрасной нормировщицы, стыдливо прикрытую простыней с выцветшим инвентарным номером. Сперва он испугался и хотел выйти, но сопровождающие лица молча втолкнули его в комнату и заперли на ключ.
      "Ну ты че? - сказала она, видя его топтание у двери. - Иди сюда, не съем".
      Когда Боря, немного поерзав, затих, она повторила вопрос: "Ну ты че?"
      "А всё..." - ответил Боря, обмирая. "Что "всё"?" - не поняла она. "Ну как... уже... всё..." - сказал он упавшим голосом и тут уже скатился на коврик в сопровождении густотертого мата.
      Потом Груня села рядом, положила тяжелую руку на его плечо и стала изливаться в том духе, как обрыдла ей роль последнего довода начальства. А что она как живая женщина с этого имеет, если ревизоры, все как один, недомерки - в пупок мне дышат? А ведь она до последнего дня не теряла надежды: пришлют, наконец, неженатого мужика ей под стать, и наведет он здесь порядок. А ее бы увез! "Ох, я бы его полюбила! Ты хоть не женат?" Боря отрицательно помотал головой.
      Ее начальники не лучше, у самих давно не маячит, ни кожи, ни рожи, а туда же... Эти козлы и слышать не хотят про весовые категории, имеющие в сексе то же значение, что и в боксе.
      И добавила с печальной гордостью: ее Вовчик служит в Москве, в кремлевском полку. А вот вернется из армии, все узнает и сразу ее убьет.
      Боря стал читать ей стихи о Прекрасной Даме, спел из Окуджавы: девочка плачет, шарик улетел... Груня тоже расплакалась, а он, расстроганный, стал уговаривать: пусть приезжает к нему в Москву, в огромном городе никакой Вовчик ее не найдет...
      А перед отлетом Боря подписал, пряча глаза, все бумаги, что ему подложили...
      Смеялись до слез все, включая задержанных и дежурного, утром их отпустили, а драчуны, расходясь, скинулись на новую гитару, но Боря гордо отказался.
      Продолжение не заставило себя ждать. После длительной переписки причем Боря писал только в рифму - Груня прилетела в Москву, и вскоре они расписались. В первую брачную ночь она - от полноты чувств - носила его на руках, тискала так, что глаза лезли на лоб, и слегка покусывала. Так продолжалось день, другой, неделю, вторую...Боря терпел, и вскоре она принялась его поколачивать - сначала шутейно, от избытка юных сил, потом все злее, уже от тоски, и постепенно вошла во вкус. Он же пудрил синяки и мозги всем сочувствующим насчет "памятников", подстерегавших его в подъездах и подземных переходах.
      Что, кстати, тоже случалось.
      Работу Груня искать не собиралась, спала до полудня, вечерами лузгала семечки. Боря все еще на что-то надеялся, мол, все перемелется или образуется, водил ее по вернисажам, премьерам и поэтическим вечерам, после чего она еще сильнее тосковала по лесным запахам и томительному нытью гнуса, а дралась особенно больно.
      Кончилось все анекдотом. Вернувшись ночью из очередной командировки, Боря застал Груню спящей на мощном плече румяного молодца. Оказалось, это тот самый Вовчик, по зову сердца перелезший через кремлевскую стену в самоволку.
      Познакомились, выпили, расчувствовавший Боря заговорил: мол, он все понимает и не станет помехой союзу двух сердец... Однако им послышалось, что он собирается ее выписывать. Они принялись его бить с таким старанием, помноженным на сибирское здоровье, что очухался он только в Склифе.
      Родственники вывезли Борю в Израиль, где его выхаживали в лучших клиниках. Оставаться там он не захотел и вскоре вернулся в Москву обновленным: с короткими носом и волосами, без бороды и полностью излеченный от алкоголизма, рефлексий и прочих интеллигентских заморочек.
      С ним была новая женой Белла, дочь банкира и адвокат по профессии, в очках, маленькая, сухонькая и носатенькая. Про нее говорили, будто она бывший разведчик МОССАДа. Беллочка, иначе он ее не называл, сразу взяла под свой контроль его образ жизни и деловую репутацию, а также подбор и расстановку его друзей и знакомых, чтоб отсечь порочащие связи.
      Вскоре выяснилось: Боря вернулся в Россию, чтобы заняться книгоизданием.
      Он взял кредит у отца Беллы, выкупил одно разорившееся издательство, где прежде печатали "секретарскую" литературу, а ему (таким, как он) с сочувственным вздохом отказывали: "Увы, к сожалению..."
      Теперь Боря, без вздохов, сожалений и глядя прямо в глаза, возвращает рукописи тем, кто прежде ему отказывал.
      Свои стихи в своем издательстве Боря не печатает из принципа. Зато публикует, себе в убыток, многих из бывших семинаристов "Пегаса".
      В газетах и на сайтах появлялись "журналистские расследования", в которых сквозили прозрачные намеки, будто имеющий двойное гражданство гражданин Каменецкий отмывает деньги сионистской мафии.
      Боря не спускал никому: подавал на эти газеты судебные иски, где требовал доказательств и компенсации за моральный ущерб. При этом не тратился на адвокатов: безотказно действовал один-единственный довод, подсказанный супругой: у нас таки есть право частной собственности или его нет? А если есть, то в своем издательстве я имею право не печатать любого, кого не захочет моя левая нога.
      ...В тот день Боря застал Колотова в ненадлежащем виде - на диване в окружении бутылок и окурков. Без лишних слов помог подняться, заставил побриться и принять душ, вымыл посуду, поговорил с тетей Лидой, чтоб та приготовила борщ и прибралась в комнате.
      Боря передал ему ультиматум руководства стройуправления: чтоб завтра же вышел на работу, иначе уволят к чертовой матери и без выходного пособия. Колотов полез к нему обниматься: Борек, все суета, ерунда и томленье духа, кто нас выгонит, где наши начальники найдут двух других идиотов, чтобы мотались за них в командировки? А уволят, черт с ними, устроюсь слесарем в наш жэк.
      Боря остался у него ночевать, а утром услышал из ванной, как протрезвевший Колотов объясняется с зеркалом: ну ты, спец по гонке за двумя зайцами, бегущими в разные стороны, уже двадцать лет псу под хвост, а тебе все мало?
      Примерно через час, переминаясь с ноги на ногу "на ковре" у начальства и мысленно давая себе зарок закодироваться от графоманства, Колотов вдруг четко - до галлюцинаций - представил, как в это самое время в редакции одного толстого журнала вслух разбирают его последнюю повесть, с ухмылкой переглядываясь и зачитывая отдельные фразы под смех присутствующих.
      Звездец, допился до белой горячки, тоскливо подумал он, но тут же вспомнил, как полгода назад приходил в эту редакцию и услышал из приоткрытой двери смех, затем женский голос: "А вот послушай еще..." И последовало неразборчивое цитирование прозаического текста, с ударением на отдельных словах, что вызывало очередные приступы веселья. Колотов замер на месте, долго не решался, потом постучал.
      Там стихло, из двери выглянула женщина в модных заграничных очках. Она смерила его взглядом и сказала, хотя он не успел спросить: "Проза дальше по коридору". И прикрыла дверь.
      Колотов потом долго терзался: как она узнала, куда он шел? И там смеялись над его повестью или чьей-то еще?..
      Получив очередной "пистон" от начальства и едва дождавшись конца работы, он прибежал домой, схватил второй экземпляр, отключил телефон и стал лихорадочно перечитывать.
      Его бросило в пот, когда, будто со стороны и чужим глазом, он увидел торопливость, непрожеванность и скомканность собственного текста.
      Это была повесть "Рекламация" - о безысходной серости и скуке строительной конторы, где с девяти до шести он составлял никому не нужные инструкции и перекладывал "входящие" гласы вопиющих смежников и потребителей направо, а "исходящие" в их адрес отписки - налево, мечтая вырваться в пьяную вольницу командировок, где можно придти в себя, одновременно теряя человеческий облик.
      До сего дня он без конца ее переписывал и переделывал, а сегодня его мозг, скукоженный от сознания собственной никчемности, вдруг отмяк и выдал интонацию - неслышный, призрачный звук - будто затихает, продолжая вибрировать, струна.
      Он осторожно походил вокруг стола, поглядывая на рукопись, боясь расплескать то, что в нем созревало, выстраивалось, и начал писать повесть заново...
      Из-за стола он встал только к утру. Боялся опоздать на работу - как раз сегодня начальство распределяло кварталку.
      "Рекламацию" опубликовали через полгода в толстом журнале. Первым его поздравил Голощекин, разбудив звонком в дверь: "Ну как, проснулся знаменитым?" И - пол-литра "андроповки" на стол. "Сам не пойму", - деланно зевнул Колотов, припоминая, есть ли у него чистые стаканы.
      Вторым поздравил Боря, позвонив из командировки. А еще через месяц ему позвонили из бухгалтерии журнала - пригласили в редакцию за первым в жизни гонораром.
      Там Колотова встретила его редакторша и, прижав палец к губам, поманила в свой кабинет. Где заперла дверь и показала ему коллективное письмо от сотрудников родного стройтреста. При этом она дала понять: об этом ни-ни, в его же интересах ...
      Некоторые избранные места он перечитал несколько раз. Кое-что запомнил дословно.
      "Мы, нижеподписавшиеся, хорошо знаем товарища Колотова А.Е. как постоянно потребляющего спиртные напитки и регулярно опаздывающего на работу. В общественной жизни он характеризуется как беспартийный, возомнивший о себе и оторвавшийся от коллектива, а также уклоняющийся под надуманными предлогами от субботников и других общественных мероприятий и нагрузок. В своей так называемой "повести", непонятно почему опубликованной в Вашем уважаемом журнале, он с особым цинизмом оболгал наш трудовой коллектив и его руководство. И нам хотелось бы знать, как так получилось, что столь уважаемый журнал открыл этому человеку дорогу в нашу литературу? Или у Вас теперь печатают по знакомству?"
      Еще там было сказано, что так на их месте поступил бы каждый советский человек, движимый искренней заботой об очищении советской литературы от случайных людей, и потому они не считают нужным писать анонимки и не скрывают свои подлинные фамилии.
      Подписались те самые, с кем он недавно обмывал в долг свой еще не полученный первый гонорар. За городом на пляже пили теплую водку с пивом и еще посылали гонца, когда показалось мало.
      И до следующей публикации он ловил на себе пытливые взгляды подписантов, истомившихся в ожидании оргвыводов.
      Однажды ему позвонили из редакции одной из самых центральных газет и сказали, что его, автора известной повести "Рекламация", приглашают через неделю для беседы с кандидатом в члены ЦК, доктором философских наук И. Л. Гончаровым.
      Что-то екнуло, где-то опустилось и откуда-то отозвалось: вот оно, наконец-то! А потом замерло. И понадобилась порядочная пауза, прежде чем он выдавил: "Да, да, спасибо, конечно..."
      Неделя тянулась медленно и томительно, как жест иллюзиониста в конце номера под дробь барабанов. Наконец, вспыхнул свет, грянул оркестр, и он увидел извлеченного из рукава Крошку Цахеса по кличке Циннобер, того самого Боба, такого же пижона, каким он впервые предстал перед ним в вестибюле Литинститута.
      И только потом он обратил внимание на Ивана Лукича Гончарова круглолицего и румяного дядьку, больше похожего на руководителя ансамбля народных инструментов, чем на философа.
      Боб представился: "Кузовлев Роберт Михайлович, редактор отдела публицистики..." Протянул руку и склонил голову с глубокими залысинами, напоминающими направления фланговых ударов на карте генштаба с целью взять в клещи то, что осталось от его бывшего кока.
      "И, кстати, пишущий замечательные статьи о восстановлении ленинских норм партийной жизни!" - добавил, широко улыбаясь, партийный философ Гончаров, задав тем самым тему и тон предстоящей беседы.
      Сама беседа длилась около часа. Колотов рубил правду-матку, а добрый дядька Гончаров при этом вздыхал и качал головой, стараясь наводящими вопросами повернуть разговор в нужное русло.
      Боб скучающе смотрел только в сторону или на часы, и Колотова подмывало спросить, не опаздывает ли он, как Германн, к Лизе...
      Когда статья вышла, первым позвонил Голощекин. "Слушай, Саня, ты хоть понимаешь, чего там наплел?" "Где там?" - спросил Колотов, впрочем, уже догадываясь, о чем идет речь. "Не придуривайся! У тебя была беседа с Гончаровым? Только не ври! Мне сегодня с утра названивают: это твой хваленый Сашка Колотов, тот самый?" "А, ну было дело. Месяц назад. И что?" "Ты меня спрашиваешь? Ладно, это не телефонный разговор. Встретимся, обменяемся".
      Колотов купил газету в ближайшем киоске, развернул и обмер: его реплики изобиловали цитатами из трудов классиков марксизма-ленинизма, а также из выступлений здравствующего генсека - будто бы он приводил их в качестве аргументов.
      Он сразу позвонил Бобу в редакцию.
      "Старик, - понизил голос Боб, непринужденно перейдя на "ты", - ты хоть помнишь, что наговорил? Хочешь, чтоб нам вообще кислород перекрыли? Скажи спасибо - хоть в таком виде, хоть что-то удалось отстоять. Тебе не о чем беспокоиться, кому надо поймут как надо. Не мне тебе рассказывать: сейчас все читают только между строк. Ты же забодал Лукича, это я тебе говорю! Так в чем проблема? Ты написал занятную повестушку, на тебя обратили внимание, ну так радуйся!"
      "Ну все, пропал..." - тоскливо подумал Колотов, когда подписанты еще издали стали тянуть к нему руки, здороваясь первыми, а потом почтительно шушукались за его спиной, шурша той самой газетой.
      Боря Каменецкий - то ли уже вернулся из командировки, то ли еще не уезжал - как и положено фрондирующему диссиденту, громко спросил: "Вот не знал, что ты по ночам штудируешь основоположников! Рекомендации в партию уже собрал?"
      "И не собираюсь... - отмахнулся Колотов. - Я тут вообще ни при чем! Я там совсем другое говорил. А цитаты в редакции сами вставили".
      Подписанты обмерли, приоткрыв рты, а Боря покачал головой: "Плохи, Санек, твои дела... Доказывай теперь, что не верблюд".
      Через год в том же журнале была опубликована его вторая повесть, и те же доброхоты недвусмысленно намекнули после некоторой оторопи: неплохо бы повторить, чтоб не в последний раз.
      А что, подумал он, это идея. Почему бы не посмотреть, как это будет выглядеть на этот раз?
      Выглядело еще похабнее, чем в прошлый.
      Те же ораторы произносили те же тосты и после каждого лезли целоваться. Мусора на облюбованном пляже стало еще больше, водка еще теплее, пиво еще более разбавленным. Зато подписанты были те же самые. А гонца пришлось посылать трижды.
      Дежа вю испортили откуда-то взявшиеся девицы пэтэушного возраста с облупившейся кожей на носах, синяками и царапинами на тощих ляжках. Сначала они допытывались, по какому случаю сабантуй, а когда им налили, стали визжать и норовили забраться на колени.
      На этот раз коллективное письмо было адресовано прямо на Старую площадь и, судя по дате, написано на другой день после "сабантуя", в то время как Колотов валялся с мокрой тряпкой на лбу.
      Но то ли притупилась бдительность директивных органов, то ли притерпелись к тому, что им пишут, но письмо было переадресовано в ту же "дорогую редакцию".
      Колотов читал и чувствовал себя в шкуре доктора Менгеле после удавшегося эксперимента над подопытным человеческим материалом.
      Он поинтересовался у подписантов: чем они похмеляются? Они понимающе переглянулись и "чисто по-человечески" посочувствовали: оказывается, нет на свете ничего лучше, чем вчерашний и хорошо прокисший кефир, непременно Останкинского молокозавода.
      Колотов не раз вспоминал их добрым словом, когда приходилось прибегать к этому чудодейственному средству. А содержимым писем в "дорогие редакции" с тех пор не интересовался.
      6
      Осенью, после выхода "Рекламации", Голощекин организовал для своего "Пегаса" семинар в Пицунде в пансионате Литфонда. Там Колотов впервые увидел Елену, прилетевшую по настойчивому приглашению Голощекина. На семинарах он иногда вспоминал ее прозу: мол, обворожительна, как сама автор.
      Оказалось, после смерти мужа у Елены случился выкидыш, с осложнениями, отчего она долго лежала в больнице, а выйдя оттуда, прекратила - как отрезала - писать прозу и уже не посещала "Пегас".
      Вот почему в списках, переданных старостой семинара в Литфонд, она не значилась и, прилетев в Пицунду, остановилась у дальних родственников в поселке Рыбозавод. Перед первым семинаром Голощекин обнял ее за плечи и подвел к Колотову. "Вот, Лена, знакомься, это и есть Саша Колотов, автор "Рекламации". А это наша Елена Прекрасная, о ней ты наслышан..."
      Колотов увидел статную кареглазую блондинку из самодостаточных (Голощекин: "Чем не Катрин Денев?"), перед которыми всегда робел, и привычно закомплексовал, заметив, как любопытство в ее взгляде сменилось разочарованием.
      Казалось, она собиралась сказать ему нечто заранее заготовленное: "А вы не совсем такой, как я вас представляла...", но поскольку действительность оказалась еще хуже - совсем не такой, - промолчала.
      Голощекин, переводя зоркий взгляд с нее на него и обратно, добавил, что как соавторы они могли бы прекрасно дополнять друг друга. Елена вежливо согласилась: в повести ей больше всего понравилось именно то, чего ей всегда недоставало. И при этом смотрела в упор большими, немного раскосыми глазами, имевшими свойство менять глубину и цвет: от карего до зеленого.
      Через несколько лет, когда они уже поженились и родилась Ира (Голощекин пьяно шептал ему на свадьбе в самое ухо: "И правильно, Саня, хватит тащить себя наверх за волосы, пусть она тебя потаскает"), он решился у нее спросить: "Все-таки что ты во мне нашла?" Она пожала плечами - похоже, у нее не было готового ответа. "Наверно, синдром Дездемоны. У тебя были такие несчастные глаза... Я и подумала: раз уж все равно придется кого-то осчастливить, то почему не его?"
      И засмеялась, блеснув зубами и обняв его за шею.
      В первый же вечер они проговорили в баре за полночь, он был в ударе и заметил, как в ее взгляде пробуждается интерес. Затем они устроились на лоджии в его номере. Внизу умиротворенно звенели цикады и шумело море, местное вино будоражило воображение, а звезды сгрудились над ними, словно толпа зевак, и уже не мерцали, а подмигивали.
      Потом Елена предложила, раз уж Сева так пожелал, по очереди сочинять устный рассказ: продолжая линию, начатую партнером. Колотов сочинял легко и быстро, и она смотрела на него, ожидая подсказки, когда затруднялась продолжить. В конце концов получилась немыслимая галиматья, в которой оба основательно запутались.
      Елена стала громко спорить, перешла на "ты", обвиняла во всем его. Потом оба тихо рассмеялись, когда скорбный голос с соседней лоджии напомнил, что уже третий час ночи, а они никому не дают заснуть.
      Возвращаться в Рыбозавод было поздно, и ей пришлось попроситься на ночлег к одной из знакомых поэтесс. Та потом все утро куксилась и почти не разговаривала.
      Колотов до утра не спал, ложился, вскакивал, выходил на лоджию, смотрел на море, на луну... Даже начал сочинять стихи, чего прежде не случалось.
      На следующий вечер они хотели продолжить свою игру, но забыли, на чем остановились, поэтому затеяли новую, и время опять пролетело незаметно, пока тот же голос не возвестил, что уже три часа ночи.
      Следующая поэтесса оказалась еще большей соней.
      "Похоже, они приучили свою Музу являться к ним исключительно в рабочее время, с девяти и до восемнадцати, с перерывом на обед", - сказал он Елене.
      Она рассмеялась, положив руки ему на плечи и глядя в глаза.
      "Может, больше не стоит кого-то беспокоить? Мой запас сонливых поэтесс уже иссяк, и, если ты не будешь против, я завтра останусь у тебя. Приеду вечером".
      Они попытались вместе сделать то, что безуспешно делали порознь, вступить в ту же реку второй раз.
      Для тех, кто ее и его знал давно - бывших любовников и любовниц, их брак и сейчас казался затянувшимся до неприличия.
      Елена ничего не хотела объяснять по поводу смерти мужа. Говорила лишь, что встретить другого, столь же достойного, ей не удалось.
      Он сам это чувствовал: Елена постоянно сравнивала его с прежним мужем и не всегда в его пользу.
      Позже он начал, да так и не закончил повесть от третьего лица, где попытался описать свои первые встречи с Еленой и выстроить версию того, что все-таки случилось с ее мужем.
      "...Вчера она пришла в почти закрытом платье, без макияжа, превратившись из соблазнительной дивы в миловидную скромницу. Будто не было бдений до половины третьего ночи, первых объятий и поцелуя перед уходом... А просто шла мимо по гостиничному коридору и решила постучать в дверь, чтобы попросить что-нибудь почитать на ночь и с тем откланяться...
      И он было решил, что сегодня ничего не произойдет.
      И все равно, больше по инерции, стал метать все эти заранее заготовленные фигли-мигли в виде коньяка и вкрадчивой музыки с эротическим подтекстом. А после первой же рюмки завел проникновенную исповедь об одиночестве творца. Она снисходительно следила за его трепыханиями и только что не позевывала.
      Заметив ее равнодушие, он промямлил по этому поводу нечто обидчивое, можно даже сказать, сиротское, а она, выслушав, кивнула, что-то про себя решив, выключила свет и стала раздеваться.
      А он смотрел и слушал, не в силах сдвинуться с места, как в темноте, прерываемой лучами маяка и зарницами приближающейся грозы, вжикали и сверкали молнии, шуршали капли дождя и спадавшее к ее ногам платье.
      ...И вот его понесло против течения времени, из глубин памяти начали вымываться прежние горести, обиды и утраты, а на их место возвращались из детства давно забытые первые ощущения, прикосновения и запахи.
      Иногда луч маяка падал на ее лицо, и он, встречая ее взгляд, начинал приходить в себя, но она привлекала его, и он снова впадал в забытье.
      Всю ночь она слушала его бессвязные излияния накопившихся неудач, переживаний и обид - всего, что до этой ночи не могло найти выхода, а теперь разом прорвалось и освобождало душу.
      Она и сама начинала испытывать к нему признательность: постепенно меркло и растворялось в сумраке лицо мертвого мужа, каким она его увидела в гараже тем давним морозным утром.
      Муж лежал, наполовину раздетый, на откинутых сиденьях машины, а рядом, прильнув и положив голову на его плечо, лежала с приоткрытым ртом почти голая Варенька, соседка по подъезду, всегда жалко заискивающая перед ней.
      Варенька никогда не была замужем и жила с матерью и двумя маленькими детьми.
      В гараже было сумрачно, глаза щипало от выхлопных газов, накопившихся за ночь, но она разглядела выражение необыкновенного счастья на просветленном лице мужа, сделавшее его малоузнаваемым.
      С того дня она пыталась любыми способами вытравить эту картину из своей памяти. Один психолог дал совет, показавшийся ей верным, и с тех пор она старалась сделать счастливым кого-нибудь из своих любовников, чтобы увидеть на его лице схожее выражение.
      Но только сегодня ночью в его глазах она увидела то, что было во взгляде мертвого мужа..."
      Он часто гнал от себя мысль: на месте Елены давно бы сменил себя на другого, - и даже приглядывался к подходящим кандидатурам из общих знакомых. Но не без удовлетворения всякий раз отмечал: не позавидуешь тому, кто рискнет отбить у него Елену в нагрузку с Ирой, этой голенастой отроковицей, созревшей для любви и ненависти, готовой превратить в ад жизнь каждого, кто посягнет на устои ее семьи.
      Елена стала для него первой, с кем в постели ему не требовалось воображать тетю Лиду.
      Ночью их желания далеко не всегда совпадали. Если они у нее возникали, то всегда неожиданно, и ее ласка, как в первый раз, казалась нечаянной. Зато не дарила и не приносила себя в жертву, и поэтому его не покидало ощущение новизны, исходящей из недоступности, которую приходилось преодолевать.
      Правда, однажды он был очень близок к тому, чтобы ей изменить.
      Позвонил приятный, с хрипотцой, женский голос и пригласил как автора повести "Рекламация" на встречу с будущими прозаиками, студентами Литературного института.
      Когда он туда приехал, его встретила Лиза, та самая девушка известного партийного идеолога и публициста Роберта Кузовлева, работающая на кафедре прозы. Исхудавшая, утонченная, с искусным макияжем, она показалась ему еще более красивой и при этом менее привлекательной.
      В течение часа студенты откровенно разглядывали писателя Колотова, этот оживший экспонат литературной кунсткамеры, сознавшийся, что в школе получал исключительно тройки и двойки по сочинениям. И, переглядываясь, решали для себя: врет для понта, или он по жизни такой?
      Потом они долго доставали его своими идиотскими приколами, пока Лиза, она же Елизавета Михайловна, не закруглила: если больше нет вопросов, то скажем спасибо нашему уважаемому гостю...
      "Вы действительно были двоечником? - спросила она, когда они остались вдвоем в опустевшей аудитории. - Или все-таки кокетничаете?"
      Он пожал плечами.
      "А как иначе? Ваши мэтры вешают студентам лапшу на уши про свое трудное детство в отстающем колхозе, где они собирали колоски, а сейчас собирают антиквариат и картины старых мастеров, потому что никогда не сбегали с лекций, а учились на одни пятерки. Слава Богу, ваших гениев я могу заинтриговать только своими двойками. Их ведь интересуют собственные успехи не меньше, чем чужие неудачи, не так ли?"
      "Уж не знаю, как их, но меня вы точно заинтриговали... - сощурилась она. - Если никуда не торопитесь, подождите меня несколько минут, ладно? Я освобожусь, и мы выпьем по чашке кофе, это недалеко..." - И, уходя, оглянулась. Похоже, хотела удостовериться: он смотрит ей вслед, а не на наручные часы.
      Он ждал, не вполне понимая: а оно ему надо? Они попьют кофе, потом чего покрепче, и она начнет рассказывать про свои замужества, не называя имен и фамилий, ибо, конечно же, это все известные люди... При этом уголки ее рта будут предательски опускаться, и одновременно начнут проступать складки горечи.
      Потом, спохватившись, она расскажет ему о своих поездках в Париж или в Вену. И, наконец, пригласит зайти к ней домой и выпить по такому случаю привезенное оттуда божоле урожая 66-го года...
      У себя, не переставая рассказывать о знаменитостях, которые домогались ее расположения, попросит расстегнуть молнию на платье... Хотя нет, она же в джинсах. Ну, значит, на джинсах. Или пуговицы на халате с открытым вырезом, в котором она выйдет из душа, и он потом будет этим тяготиться, не зная, как себя вести с Еленой... Одним словом, начинающаяся интрижка представлялась не столь обещающей, сколь предсказуемой и опасной.
      Для приличия он подождал несколько минут. Уходя, ускорял шаг, стараясь не оглядываться: вдруг она смотрит вслед сбегающему? Чего доброго окликнет... Тогда точно не сбежишь.
      А недавно объявился отец - "батя", так он сам себя назвал по телефону совсем уже старенький, без зубов (похоже, были выбиты), волос и кривобокий. Свиделись в уличном кафе. Он пришел со старой дерматиновой сумкой, в которой стеклянно погромыхивало.
      Батя сразу взял быка за рога: потребовал платить ему алименты, ибо он никогда бы его не бросил, мать сама его выгнала. "Еще кричала, мол, Сашка не от тебя..." (Он вопросительно посмотрел на сына. Тот недоуменно пожал плечами. Ничего подобного от матери не слышал.) Так что лучше не доводить до суда. Отец сидел неудобно, боком, все время подрагивал ногой и оглядывался. После второго "стопаря" вдруг разговорился. Оказывается, он развелся еще два раза, а сейчас живет один. При этом с вызовом сказал, что ни он никому, ни ему никто не нужен. А за творчеством сына он следит и будет следить с неослабным вниманием. Потому гонорары лучше не скрывать. К известию, что у него есть внучка, отнесся с интересом, но желания увидеть ее не выразил. Колотов дал ему денег, все, что у него с собой было, хватило бы зубы вставить, выбить и потом снова вставить. Потом сидел и смотрел в сгорбленную спину отца, возвращавшегося в прошлое: оглянется или нет?
      Не оглянулся. Уже был озабочен другим: заглянул в одну урну, потом в другую... Повезло с третьей - вытащил оттуда две пустые бутылки и положил в сумку.
      То есть до полного счастья, тут Тонька права, ему не хватает мемориальной доски с его профилем. А значит, не так уж все плохо. Бывает и хуже. А кое-что даже сбылось: женился с квартирой, время от времени печатают. А сегодня появился свой, с позволения сказать, кабинет...
      Именно на этой оптимистической ноте он обычно заканчивал свои подогретые коньяком рефлексии, после чего засыпал. Уснул и сейчас, но вскоре прибежала из школы Ира. Она жалостливо охнула, увидев на лбу отца царапину, обильно политую зеленкой: больно, да? И почти без паузы: ура, теперь у меня своя комната, да? А мама знает? Это ты специально к Новому году, чтоб она не ругалась?.. Потом начала торопливо, стараясь успеть до прихода матери, убирать мусор...
      Елена пришла домой, когда совсем стемнело. Сегодня в ее офисе было, как везде и всегда, - поздравляли, пили шампанское, затем водку, после чего поспорили: все-таки это смена тысячелетий или просто очень круглая дата? В финале были танцы, с притушенным светом, с отключенными телефонами и мобильниками, закончившиеся плавным переходом в офисный флирт. Потом Елена походила по магазинам, просидела несколько часов в парикмахерской и вернулась домой с короткой стрижкой, вернувшей ей миловидность десятилетней давности.
      Увидев свое трюмо, задвинутое в угол, изуродованный пол и только потом - мужа и дочь в выжидательной позе, плечом к плечу, - Елена тихо охнула и осела на стул. Выдержав паузу, за время которой в ней супругу литератора сменила искусствовед, некогда защитившая диссертацию по теме традиций МХАТа, она покачала головой:
      - Итак, катаклизмы смены тысячелетий, о неизбежности которых говорил Исидор Саввич, начались... - Ее язык слегка заплетался. - Решил обзавестись собственной башней из слоновой кости? Ты извини, но получился у тебя анклав. Осталось открыть таможню.
      - Ну, мам... - встряла Ира, пытаясь предупредить назревающий скандал. Ты же мечтала о трехкомнатной квартире! А я о своей комнате. Но таких денег, сама говорила, у нас нет и никогда не будет. Вот папа и сделал нам сюрприз к Новому году... Он так старался, так спешил, чуть голову себе не расшиб...
      - А кто сказал, будто я против сбычи мечт? - Елена теперь щурилась на зазеленевший среди зимы лоб супруга. - Я же не говорю, хорошо это или плохо. Я говорю о материализации не нашей с тобой мечты, а папиного сознания, полжизни прожившего в коммуналке. Твой папа всегда хотел отделиться. Сначала от чужих, теперь от своих... - Она обняла мужа и попыталась погладить по голове, но тот отстранился, почувствовав запах спиртного. - Жить он хочет так, чтобы его все время обхаживали и ублажали, но не вмешивались в его внутренние дела. То есть в анклаве...
      - Разбирайтесь сами, - сказала Ира, когда Елена прошла в ванную. - Если б не знала, никогда бы не поверила, что это ты старше мамы на пятнадцать лет, а не наоборот. И не забудьте врезать замок в мою дверь.
      7
      Рано утром 31 декабря в его сонном сознании забрезжила идея, и он долго лежал с закрытыми глазами, соображая, с чем она связана. И пришел к выводу: ну, конечно, с нетленкой, той самой, с чем же еще...
      Этот незаконченный роман, смесь мифа и собственных воспоминаний - без связной фабулы, без начала и конца, - Колотов начал писать в начале девяностых под влиянием одной из таких же идей - смутных и неотступных.
      Идея пришла ему на ум вскоре после того, как Чудновы отдали в его полное распоряжение свою библиотеку, собранную еще до революции, и он мог в ней рыться в любое время.
      Открытия следовали за открытиями. Начали рушиться самые его стойкие, на уровне пятого класса, представления о древнем мире и религии, мироздании и человеке, духе и материи. Он испытал сильнейшее потрясение, когда впервые прочел апокрифические Евангелия в разных версиях, а не только канонических.
      Оглушенный и ошарашенный, он зачастую уходил поздно ночью, когда Исидор и Маша уже спали, а дойдя до дома, долго не мог заснуть.
      Началось со странной фразы, которую он как-то вычитал у Шопенгауэра: "Смерть Сократа и распятие Христа принадлежат к великим характерным чертам человечества".
      Именно после нее пришло некое соображение о возможной связи чаши с цикутой, добровольно выпитой Сократом, с молением Иисуса о чаше в Гефсиманском саду.
      Ему на глаза стали попадаться, будто кто-то их специально подкладывал, книги, в коих сразу открывались нужные места со свидетельствами сакральной связи древнегреческой и христианской историй, не отделимых от собственных мифов.
      Так история о непорочном зачатии связалась с мифом, в котором македонский царь Филипп ослеп на один глаз, когда ночью, разбуженный шумом, заглянул в дверь спальни царицы Олимпиады и увидел в ее постели светящееся божество. Причем зачатый той ночью Александр прожил, как и Христос, тридцать три года.
      Эти связи были разрозненными, они не поддавались объяснению, но он искал их с упорством и наивной дерзостью неофита, который еще не знает, что такое разочарования и поражения.
      Накапливалась усталость, хотелось все бросить и забыть, но идеи упорно продолжали приходить в предутренние часы, иногда появлялись целые эпизоды и куски текста, связь между которыми была очень смутной, скорее угадывалась, и он продолжал все записывать, еще не зная, что с этим будет делать...
      Вот и в это предновогоднее утро он встал, осторожно, чтобы не разбудить жену, прошел в кабинет, включил компьютер и начал записывать:
      "Почаще смотрись в зеркало. Из тебя уже песок сыплется, а это значит, что идет полным ходом загрузка небытия. Только не дано тебе знать, когда она закончится. И ведь не спросишь у Всевышнего, как неизлечимо больной у врача: сколько мне осталось, Господи? Или более фамильярно: когда увидимся? Это он гуманно поступил: бессмертия нас лишил, а взамен дал нам незнание своего смертного часа. Иначе вся жизнь была бы отравлена этим знанием, как она отравлена неизвестностью во всем остальном".
      Подобные рассуждения о смерти он не так давно слышал от Голощекина, когда возил к нему в Переделкино свою незаконченную нетленку.
      Сева жил там постоянно, как и другие члены Союза писателей, кто успел или кому посчастливилось выбить там литфондовскую дачу, сдавая квартиру в Москве богатеньким иностранцам.
      Пока ехал, вспомнил: Голощекин терпеть не может читать незаконченные вещи. И пару раз - в Матвеевском и Очакове - выходил из электрички, чтобы вернуться в Москву. Но потом садился в следующую и где-то возле Солнцева наткнулся на контролеров, еще недавно проколовших его билет...
      Голощекин встретил его с распростертыми объятиями, пили за встречу, за здоровье присутствующих, потом за отсутствующих.
      В итоге Колотов очухался рано утром от хлопка дверцы холодильника на кухне, где у хозяина всегда охлаждалась пара-тройка бутылок пива. Прислушался к томительному бульканью, сопровождаемому постаныванием, а когда сквозь дощатую стену стало доноситься сопение и шелест страниц, ясно представил себе Голощекина - лысого, пузатого, в трусах и очках, читающего его нетленку в засаленном и продавленном кресле...
      Примерно через полчаса стало тихо, и Колотов осторожно поднялся с дивана, приоткрыл дверь. Голощекин мирно спал в своем кресле. Часть страниц лежала у него на коленях, часть рассыпалась на полу.
      - Саня, я не сплю, - сказал Голощекин ясным голосом. - Заходи, поправь здоровье. Это там, ты знаешь. Кефира, увы, не держу... - И, кряхтя, стал поднимать листы с пола.
      - Саня, ты знаешь, как я тебя люблю, - начал он издалека, дождавшись, когда Колотов допьет пиво. - И как за тебя, черта, переживаю. Ответь по совести, что это на тебя нашло?
      - Сам не пойму, - признался Колотов. - Лезет в голову...
      - Муза зачастила?
      Колотов пожал плечами. Голощекин взял несколько страниц, стряхнул с них крошки и пепел.
      - Где это место?.. Ну, где бывшему красному комдиву вместо приговора зачитали... как там у тебя?
      - Постановление генпрокуратуры о его посмертной реабилитации, напомнил Колотов. - Он обрадовался и заорал: "Да здравствует товарищ Сталин!"
      - Да, и его тут же расстреляли. Смещение времен, так сказать... Это еще ничего, читабельно... Только, ради Бога, поменьше публицистики, в ней ты не силен. И заруби на носу: Советский Союз начал разваливаться, когда у советского человека вера в светлое завтра стала трансформироваться в уверенность в завтрашнем дне. А сегодня она сменилась надеждой, что завтра его обманут более изящно, чем вчера... Кстати, эпизод про то, как бедная девушка убиралась у богатых господ, а у тех была огромная рыжая кошка с разноцветными глазами и лисьим хвостом, лучше бы убрать...
      - Бред, - согласился Колотов. - Слушай, может, у меня крыша поехала?
      - Немного сумасшествия в этом деле не помешает, - пробурчал Голощекин. - Особенно когда не хватает самоиронии... А эта история с кошкой, она-то из какого-то сора выросла?
      - Да вот привиделось, будто хозяйка подарила служанке свои старые наряды, а кошка той же ночью пришла к ней и до утра орала под дверью и била хвостом, пока та не вернула все платья. Я сначала сам не понимал, откуда это взялось, потом вспомнил рассказ Маши Чудновой о кошке, которую накануне октябрьского путча девяносто третьего года кто-то столкнул в затопленный подвал и она там долго кричала. Для Чудновых это был некий знак.
      - Ну, Маша... это известно, - пробормотал Голощекин. - Всегда была слишком впечатлительна... Но я хотел тебя спросить о другом... Ага, вот это место. Здесь уже посерьезнее. Платон называл это эйдос. Знаешь, что это такое?
      - Исидор объяснял, - кивнул Колотов. - Но ведь у тебя наверняка другое толкование?
      - Не у меня, а у Аристотеля. - Голощекин хмурился и листал дальше. Мысли Бога, проще говоря.
      - Или Сатаны?
      - Может, и так. Главное, Саня, они к тебе приходят, а уж как их назвать, предоставь это нам с Исидором. - Он перелистал еще несколько страниц. - Боюсь, эсхатология, которую он тебе постоянно вдалбливает, до добра не доведет... А здесь видно влияние "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха. Вот это место. Я говорю о пари между Сократом и Алкивиадом, заключенное лет через двести после их смерти, уже в астрале.
      ...АЛКИВИАД (бывший автократор Афин). "Сначала я решил, что Сократ тоже горит желанием отомстить за свою гибель, как я отомстил погубившим меня персам. Для этого мне понадобился земной сын, рожденный от Олимпиады, жены македонского царя Филиппа. Мой сын Александр перехватил через край, завоевав не только Персию, но еще полмира в придачу. И старик гневно клеймил меня за пролитую кровь, но потом вдруг замолчал и задумался лет на двести. И, наконец, сказал, что ему тоже нужен сын от земной женщины, и я должен ему в этом помочь. Я стал над ним насмехаться: кто может родиться от тебя? Только такой же нищенствующий философ, пристающий со своими вопросами и нравоучениями, как овод в жаркий полдень. Но он же упрямый! Набычил свой огромный лоб, выставил вперед седую бороду и сослался на своего ученика Платона, сказавшего, что лишь после смерти открываются истины, неведомые живым. Так вот он хочет нарушить этот закон и открыть их устами своего сына живущим. Это будет целительный бальзам неземной мудрости, проливающийся в изболевшиеся души, подобно целебному лекарству в незаживающие раны.
      "Учитель! - сказал я. - Ты собираешься, как тогда в Афинах, охладить прохладной каплей мудрости раскаленную жаровню низменных страстей? Однажды это уже привело к взрыву ненависти, закончившейся твоей смертью. А теперь ты хочешь, чтобы твой сын прошел тот же путь? Пожалей его. И оставь в покое людей с их суетой и низменной завистью, рождающей только ненависть. Их не изменишь".
      Но он знал, чем взять такого страстного игрока, как я. И предложил пари, утверждая, будто его сын словом завоюет больше народов, чем мой сын мечом. И мы ударили по рукам. Сократ просил меня, чтобы я подобрал ему женщину. Знал бы кто, чего мне это стоило! Он оказался очень разборчив отказывался от красавиц, включая самых знатных. Подай ему скромную и доверчивую девушку, а чтобы все выглядело естественно, из простого народа, погруженного в неисчислимые бедствия и потому ожидающего прихода Спасителя, согласно древним заветам. Одновременно он не хотел бы ее опозорить, иначе говоря, она должна быть замужем. И я разыскал для него именно такую, отданную за старика. Пришлось явиться к ней во сне и сказать, что ее скоро посетит Бог. А я его посланец. Для большей достоверности я внушил ей себя в виде ангела со светящимися крыльями.
      А дальше все шло как по маслу, все, как он задумал, пока его сын, уже в конце своего земного пути, вдруг не попросил отца, чтобы тот отсрочил его гибель. Он сказал: ты однажды испил чашу яда, теперь я должен ее испить? И тут же, почувствовав замешательство отца, устыдился. Прости, сказал он, я не должен был тебя об этом просить. Лишь человеческие жертвоприношения, с древнейших времен умиротворяющие богов, еще способны потрясать людские души..."
      - М-да... есть отчего рехнутся, есть. - Голощекин смотрел на него поверх очков. - Мифотворец ты наш... Хочешь, чтобы наши умники посмеялись над "Евангелием от Колотова"? Хотя сейчас все, кому ни лень, эксплуатируют Боженьку. Мол, нечего ему прохлаждаться в эмпиреях, пусть озвучивает мои мысли, чтоб придать им недостающие мудрость и непогрешимость...
      - Вот я и хотел тебя спросить... - сказал Колотов. - Как симптом, это достаточно для Кащенки?
      - Ну если говорить о мании величия, то вполне... А от меня-то ты чего ждешь?
      - Не знаю. Наверное, совета. Черт его знает, может, плюнуть и забыть?
      - Это никогда не поздно, - беспокойно заворочался Голощекин. - В твоей ситуации лучше всего уехать к себе в Ясную Поляну или в Спасское-Лутовиново. И чтоб никаких компьютеров. Только гусиные перья, и чтоб девки пасли этих гусей под окнами. А по вечерам - хороводы... Лет на пять, не меньше, уединения и единения души и тела с природой... А нет поместья, так сиди дома и записывай свои миражи и наваждения. Вдруг когда-нибудь и пригодится.
      ...Компьютер завис, пришлось его перезагружать. Ожидая появления на экране своей нетленки, Колотов услышал голос Иры: "Папа, пока, я пошла!" Хлопнула входная дверь, содрогнулись перегородки кабинета, и он невольно выставил руки: не дай Бог грохнутся.
      8
      Если раньше Колотов писал с ощущением, словно плывет против течения, то с нетленкой было иначе. Он будто прорубал тоннель в горе - в одиночку, наобум, достоверно зная, что никто не прорубается навстречу.
      Писал ее урывками, каждый раз откладывая, если появлялась возможность заработать на литературной поденщине. Пока совсем не забросил. Хотя каждый раз, подписывая очередной коммерческий договор, по инерции уверял себя: это последний. Отдам долги, а остатка должно хватить на полгода непрерывной работы над ней.
      Но непрерывными были лишь рост инфляции и дочери-школьницы, и это оправдывало облегчение, с каким он снова и снова ее откладывал.
      Елена все время старалась протолкнуть его в нужную тусовку, где можно было обзавестись нужными связями с нужными людьми, ибо "нельзя жить в нашем обществе и быть свободным от его прихотей". Он вяло отнекивался, лень было тащиться куда-то на ночь глядя.
      Но в самый разгар перестройки она все-таки вытащила его - он сподобился попасть - на тусовку в первый в Москве пятизвездочный отель, куда собрались сливки общества и под телекамеры разных каналов что-то там отмечали.
      Они опоздали и попали на фуршет. Впрочем, с фуршета, похоже, все и началось. Колотов с Еленой вошли и остановились в дверях. Было ощущение, будто они оказались по другую сторону телеэкрана: ба, знакомые все лица прорабы, а также бригадиры и десятники перестройки, толкавшиеся возле столов с икрой, устрицами и шампанским. В отсутствии привычной митинговой толпы они сами стали суетливой толпой, оттеснившей в сторону иностранцев, с их бутербродиками и юными переводчицами.
      Кого-нибудь из электората, хотя бы тех же собратьев по перу, с кем можно было бы распить на холяву бутылку коньяка, Колотов так и не увидел. Но, может, и к лучшему.
      Вскоре из ближайшего окружения приглашенных донесся знакомый бас Роберта Кузовлева, еще недавно анонимного спичрайтера прогрессивных членов ЦК, а ныне - властителя дум либеральной интеллигенции.
      Подойдя ближе, Колотов разглядел реденький зачес на лоб а ля Цицерон, плавно переходящий в монашескую тонзуру в районе затылка, как знак удавшейся карьеры.
      Боб в этот момент изрекал что-то особенно судьбоносное и не для посторонних ушей, но, заметив Елену, сразу уставился на нее, замолчав на полуслове, отчего слушатели и слушательницы дружно повернули головы в ту же сторону.
      Открытое шелковое платье Елены (всю ночь перешивала) производило впечатление, будто оно начало скользить вниз и уже обнажились ее античные плечи, но каким-то чудом и в самый последний момент зацепилось за ее высокую грудь, отчего все остальное пока не открылось. Однако в любой момент могло открыться.
      Произведенное впечатление отвечало задуманному. Если мужская половина тусовки замерла в ожидании - ну еще чуть-чуть, то дамы возбужденно зашелестели, словно листва на асфальте под метлой дворника: это вызов, бесстыдство или "писк" в новом сезоне?
      Словом, центр внимания сдвинулся в сторону Елены, и, кроме старых знакомых, у нее вскоре появилась масса новых, так что Колотова быстро оттеснили в тень собственной жены, где он и обосновался, попивая "мартель" и наблюдая за происходящим.
      Боб заметил его не сразу. И небрежно кивнул, сделав вид, будто не заметил, с кем Елена пришла, что как бы позволяло ему волочиться за ней весь вечер.
      Было скучно, как в семейном склепе, где собрались только свои. Зато Лена была в своей стихии. Колотов пил в полном одиночестве и радовался, видя издали ее сияющее лицо - надо же ей иногда блистать в свете. И при этом ничуть не ревновал - да и к кому? Знаменитости, будучи без массовки, по два, а то и по три на рядового избирателя, казались блеклыми, нетелегеничными.
      Колотов оживился, когда бывший завотделом МГК по пропаганде стал докладывать по бумажке о вновь открывающихся православных храмах в Москве, после чего призвал создать Фонд помощи детям бастующих шахтеров. И две дебелые матроны в мехах и драгоценностях - ни дать ни взять старые графини из советских фильмов о белой эмиграции - тут же начали собирать пожертвования на то и другое.
      Когда одна из них пристала к Колотову, тот сначала не знал, как отцепиться, и потому досадливо отмахнулся, как от надоедливой мухи. Он уже просек, что в этой компашке лучше прослыть хамом, чем скрягой. Но как только сборщица податей, фыркнув, отошла, громко воскликнул: "Чушь порете, уважаемый! О каком малиновом звоне сорока сороков вы тут талдычите, если попы освящают бандитские малины, а православные церкви заполнены малиновыми пиджаками бандитов?"
      Окружающие оглянулись, телекамеры уставились, Боб кисло поморщился, Лена погрозила кулаком, а вокруг зашептали: "Безобразие... Кошмар... Как сюда таких пускают?.."
      Кое-кто начал припоминать: постойте, уж не тот ли это алкаш, которого, помните, судили за пьяный дебош дома у критика Исидора Чуднова? Его тогда пожалели, взяли на поруки, а он, смотрите, что вытворяет...
      - Господа, разве вы забыли статью "Очищение души" - настоящий панегирик репрессивному режиму? - громко спросила какая-то дама в бриллиантах. - Так вот этот господин имеет к ней самое прямое отношение!
      - Вы стараетесь спровоцировать скандал! - шипели дамы с разных сторон. - Но ваше время прошло!
      - Но пассаран! - Колотов поднял кулак. - Фашизм не пройдет!
      И тут выступила Елена. Ткнув пальцем в сторону Боба, от которого весь вечер не знала, как отделаться, она громко спросила:
      - Минуту! Я прошу минуту внимания! Роберт, а почему вы молчите?
      - А что я должен говорить? - стушевался тот.
      - Как что?! Эта статья - ваших рук дело! Вы в ней вычеркнули, что сказал мой муж, и приписали ему то, чего он не говорил! И он с тех пор не может отмыться от грязи! Вашей грязи!
      В своем гневе Елена была столь же прекрасна, сколь и опасна. Колотов в такие минуты старался держаться от нее подальше. Боб это тоже осознал и потому молча двинулся в направлении мужского сортира.
      - Ах, это... - бормотал он, пятясь. - Но я уже тогда все ему объяснил. И он меня понял..."
      Все осуждающе смотрели на Елену: красивой женщине позволено быть украшением благородного собрания, но ей никогда не простят публичного скандала.
      - Все, идем отсюда! - Елена решительно схватила Колотова за руку, оттолкнув подступивших "секьюрити".
      - Я никуда с тобой больше не пойду! - добавила, когда они уже оделись и двинулись на выход...
      Дома они сразу легли спать, а Ира специально смотрела все ночные выпуски новостей, чтобы дождаться репортажа о презентации. Утром она подозрительно спросила:
      - Вы ничего не путаете? Может, вы были в другом месте? Что-то я вас там не заметила.
      Исидор Чуднов, услышав по телефону от Колотова про эту историю, завздыхал:
      - Мнэ-э... ну, что вам сказать? Разве что?.. Я попытаюсь перефразировать известное изречение... сейчас, как это... Свобода - слишком серьезное дело, чтобы доверять ее нашим либералам. - И спросил после паузы: - Не знаете ли, Саша, что думает по этому поводу Сева Голощекин?
      Голощекин - и тоже по телефону - хмыкнул:
      - Конечно, слышал. И во всех подробностях. Только о том и говорят... А твоя Лена - молодец! Передай ей это. И учти, Саня, она права: через скандал можно стать знаменитым! Теперь жди: издатели и телевидение наперебой будут приглашать. Только ты к ним не ходи!.. Что касается Боба, то он при любом режиме будет своим сукиным сыном. Лучше с ним не связывайся... Так уж они, наши одуванчики шестидесятых, устроены - чем глубже их заблуждения, тем упорнее они их отстаивают...
      Последняя фраза явно предназначалась для передачи Чуднову, как продолжение их очередной полемики, и, когда Колотов собрался положить трубку, Голощекин не удержался:
      - Да, кстати, а ты говорил по этому поводу с Исидором? Он-то что думает?
      - У него и спроси! - огрызнулся Колотов. - Я вам что, посредник? Сними трубку и позвони.
      - Ему ты бы так не ответил, - засопел обиженный Голощекин.
      Впрочем, вскоре отошел и пригласил к себе на дачу выпить водки по этому случаю.
      9
      - А когда придет Ира? - спросил Колотов.
      - Должна уже прийти. Сама жду. Она пошла в магазин, а оттуда забежит к подруге. Саша, но почему именно сегодня ты не можешь оторваться и мне помочь?
      Он не стал ей ничего объяснять, представив, как она возведет глаза к потолку: гений, что с него взять. Хотя в последнее время он стал неплохо зарабатывать в издательстве Бори Каменецкого, которому продался в литературное рабство лет восемь назад, когда Елена в очередной раз потеряла работу, а Ира пошла в школу.
      Боря в присутствии Беллы, жены и делового партнера, предложил ему без ложного панибратства писать детективы под одной раскрученной, продаваемой фамилией. Удивленный Колотов ответил, что всегда был равнодушен к литературе такого рода и не уверен, сможет ли.
      Бывшая сотрудница МОССАДа подняла правую бровь, а Боря стал горячо уверять - больше ее, чем Колотова, - будто в его повестях всегда присутствовали элементы детектива. Когда Колотов подмахнул договор, Боря, стараясь не смотреть на супругу, протянул ему сто долларов:
      "Мы отняли у тебя два часа, а твое время стоит не меньше пятидесяти баксов в час". Колотов поймал на себе пытливый взгляд Беллы поверх очков: считывала с него информацию, что твой сканер.
      Потом он сам не переставал удивляться, как у него выстраиваются закрученные сюжеты. И увлекся, уже не вспоминая о нетленке...
      Перечитывая ее сейчас, он попутно правил текст, уличая себя в самообмане: будто из-за поденщины на плантациях Каменецкого у него не оставалось ни сил, ни времени возделывать собственные шесть соток.
      А все дело в подспудном страхе: после восьмилетней халтуры (десять-пятнадцать страниц в день криминального чтива) он наверняка что-то утратил из своего ремесла и потому уже не сможет, как прежде, кропотливо и неторопливо выкладывать мозаику нормального текста.
      Но если совсем уж честно, то, как теперь выяснилось, кусок явно оказался больше его рта. Если не хватает ума и таланта, то и лезут в голову разного рода объяснения и оправдания.
      Кстати, Исидор, говоря о прискорбном отсутствии того и (или) другого, сделал оговорку насчет их соотносительности с теми дерзновенными задачами, которые автор сам перед собой поставил.
      При этом он обычно приводил в пример Жанну дc Арк: мол, родись она в наши дни, когда ее родную Францию, поглупевшую от сытости и благополучия, уже никто не обижает, кем бы она сегодня стала? За милую душу доила бы коров, рожала детей, а вечерами не отрывалась от телевизора.
      Все так, но в том-то и дело, что он, Колотов, с самого начала никаких "дерзновенных задач" перед собой не ставил...
      До Нового года оставалось все меньше времени, а он все так и сидел перед компьютером, не в силах оторваться от своей нетленки.
      И когда раздался телефонный звонок, крикнул, не отрываясь от монитора: "Меня нет!"
      Услышав вскрик жены: "Машиной? Как... какая машина?" - он выглянул в коридор. Держа трубку возле уха, Елена стояла к нему спиной - в халате, с мокрыми волосами, - что-то записывала, кивая и всхлипывая.
      - Что?.. Что случилось?
      Она обернулась, и он увидел: от Елены осталась только Ира со школьной фотографии - приоткрытый припухлый рот и огромные от беспомощности глаза. И тут же наступила тьма, из которой всплыло другое лицо жены - резко постаревшее, с трещинами морщин вокруг глаз, будто в стекле вокруг пулевых отверстий, и с бесцветными шевелящимися губами...
      Ее голос доносился до него словно сквозь толщу воды, он не различал слов. Она теребила, трясла, била его по щекам, а когда он всхлипнул и прижался лицом к ее груди, обняла и стала гладить по голове.
      Он постепенно приходил в себя, чувствуя тепло ее слез и запах валокордина.
      - Что... что с Ирой? - тихо спросил он.
      - Иру сбила машина! - всхлипнула она. - Ты меня слышишь? - Она показала ему блокнот. - Вот адрес больницы в Сокольниках... Оттуда только что позвонили.
      - И? И... что? - Он замер, боясь услышать ответ.
      - Саша, я ничего не знаю...
      И заплакала, заревела по-бабьи. Он не подозревал, что она способна так плакать.
      - Так... надо туда срочно ехать... - забормотал он и, опершись одной рукой о стену, другой о ее плечо, стал подниматься с пола.
      Мотаясь из комнаты в комнату, он бестолково искал одежду, очки, членский билет, нитроглицерин...
      - Дай, я сама...
      Обернувшись, он увидел Елену - уже одетую, собранную, с сухими глазами и без макияжа. Не глядя на него, она быстро все нашла, сунула ему под нос, помогла одеться. И уже на улице остановила частника, выскочив на дорогу.
      Вдруг пошел густой, сырой снег. Дворники на ветровом стекле метались, рубя направо, налево и прокладывая дорогу сквозь полчища снежинок. После каждого взмаха на ветровом стекле появлялись длинные, размазанные огни встречных фар и светофоров, но они тут же поглощались белыми ордами, готовыми умереть, но остановить машину.
      Наконец, они влились в нескончаемый поток машин на Садовом, а возле Черногрязской надолго встали в пробке. Почти одновременно перестал идти снег.
      Водитель, молодой парень в кожанке, заглушил мотор и выругался: "Ну как знал! Наверняка ДТП. Каждый раз так: нажрутся где-нибудь на стороне, а потом домой спешат, к семейному столу..."
      Колотов хотел выбраться, чтобы посмотреть, где они, но смог лишь немного приоткрыть дверцу - совсем рядом стоял старенький "Москвич". Приподнявшись, он выглянул из салона. Сумерки быстро сгущались, огни реклам скользили, переливаясь, по крышам стоящих вплотную друг к другу машин. Раздавались нетерпеливые гудки, где-то рядом завывала сирена "скорой". Возможно, там умирал человек, и бессильный вой, обращенный к низкому серому небу, - последнее, что он слышит в этой жизни.
      - Что там? - спросила Елена.
      - Отсюда не выбраться, - сказал Колотов. - Я же говорил: лучше в метро.
      - Ты всегда все правильно говоришь! - вспылила Елена. - И вчера, когда влез в наш разговор, ты тоже все верно сказал!
      Он сначала не понял, о каком разговоре идет речь, потом вспомнил. Ира собиралась навестить 31 декабря заболевшую школьную подругу, но Елена была против: а кто мне поможет готовить? Ира по обыкновению стала искать защиты у отца, и он сказал: пусть сходит, это рядом, заодно зайдет в магазин...
      - Послушайте, это надолго? - спросила Елена у водителя. - Нам только что звонили из больницы, наша девочка попала под машину, и мы даже не знаем, что с ней... - Она всхлипнула. - Мы не можем столько ждать, понимаете?
      Водитель пожал плечами.
      - Сам спешу. Вы же видите, что творится: гололедица, а чистить дороги, как всегда, некому.
      - Я тут с ума сойду! - Елена оттолкнула руку мужа, попыталась открыть дверь, но та уперлась в стоящую рядом иномарку с тонированными стеклами. Выпустите меня!
      Стекло иномарки опустилось с легким жужжанием, оттуда донеслась музыка, потом выглянул молодой небритый брюнет.
      - Ай, такая девушка, зачем ее обижать, не надо плакать, иди сюда, у нас тепло, мы защитим, согреем...
      - Отвали, урод! - крикнул ему водитель.
      Из иномарки стали угрожать, изобразили попытку выбраться из машины, но Елена захлопнула дверцу и закрыла глаза, откинув голову на сиденье.
      - Успокойся... - Колотов обнял жену за плечи. - Жаль, ты не успела спросить номер телефона больницы.
      - Я сама ничего не соображала... Как увидела тебя, сама чуть не грохнулась.
      Он прижал жену к себе и закрыл глаза. Значит, это был обморок? Стоило увидеть лицо жены, услышать интонацию ее вопроса про машину, как инстинкт самосохранения отключил сознание и не дал воображению дорисовать раздавленное тело дочери под колесами грузовика.
      Впервые он потерял сознание давней зимой, лет десять назад, когда возвращался из командировки в Волгоград с температурой под сорок. В те дни со всего мира на Россию обрушились вирусы гриппа и снегопады, больницы были переполнены, дороги замело, и только Москва еще не отменяла рейсы - там успевали расчищать взлетные полосы. Он с трудом добрался до заваленного снегом аэропорта Волгограда и увидел толпы пассажиров, осаждавших кассы.
      Кружилась голова, его шатало и тошнило. А народ все прибывал, и все желали одного: улететь в Москву. Чтобы не затоптали, он забился в самый дальний угол и сел на корточки. Начался бред, в голову лезла всякая чертовщина, а когда приходил в себя, было, как и сейчас, ощущение полной беспомощности и равнодушия к происходящему: будь, что будет.
      Он очнулся, когда кто-то тронул его за плечо. С трудом открыл слипшиеся веки. Над ним склонились мужчина и девушка в форменных летных шинелях.
      "Вам куда лететь?"
      "В Москву..." - пробормотал он и сам еле услышал свой голос.
      "Мы можем вас захватить, - сказал мужчина. - Скоро летим, у нас есть забронированное место. Давайте ваш паспорт, денег не надо. И ни о чем не беспокойтесь".
      Колотов покорно отдал им паспорт и командировочное удостоверение. Почему выбрали именно его, хотя в зале было полно женщин с плачущими детьми, - этим вопросом он задался уже в Москве. Ему было тогда так плохо, что хотелось одного: чтобы все оставили его в покое. И когда они отошли, он снова впал в забытье.
      Девушка через какое-то время вернулась, помогла ему подняться, довела до трапа самолета, где его подхватили другие.
      Он даже не запомнил их лиц. Запомнил только нестерпимую, саднящую боль в ушах, сопровождавшую его до самого Внукова. Стюардессы давали ему таблетки, поили чаем. А когда прилетели в Москву, одна из них поймала такси и назвала его адрес...
      Ангелы, больше некому, спустились с небес, чтобы спасти и сохранить. Да еще отнесли домой на своих крыльях.
      9
      - Молись, - тихо сказал он жене. Наткнувшись на ее недоумевающий взгляд, еще раз повторил: - Молись за нашу девочку. - И закрыл глаза, пытаясь вспомнить хоть какую-нибудь молитву.
      "Вдруг Он есть? Тогда как бы Его уговорить... Пусть послушает меня, убежденного безбожника. Молитв я не знаю, но разве нельзя Его попросить просто, по-человечески? Например, избавь меня, Господи, от неизвестности, а с тем, что станет известно, я сам как-нибудь справлюсь... Моей верой всегда было искреннее убеждение, что Его нет. Но сейчас было бы лучше, чтобы Он был. Тогда можно переиграть то, что уже случилось... Ведь именно для этого Его придумали, не так ли? И, возможно, эта пробка - данное Им мне время, последний мой шанс прозреть? И обратиться в веру? Да Бога ради! Я только за! Лишь бы моя девочка была жива... Хотя нет, вспомнил, запала как-то в память молитва Франциска Ассизского, Маша Чуднова ее читала у камина, а я, помнится, просил повторить: "Побуди во мне стремление не к тому, чтобы меня утешали, но чтобы я утешал. Не к тому, чтобы меня понимали, но чтобы я понимал. Не к тому, чтобы меня любили, но чтобы я любил. Ибо тот, кто дает, - получает, кто прощает другим - тот прощен будет".
      Вот пусть Он подаст мне пример великодушия и простит меня за мою дерзость, тогда я прощу Ему за дочь...
      И еще где-то слышал: "Господи, как велик Твой океан, и как мала моя лодка, на которой я дерзнул его переплыть..." Вот именно что мала. Но не Божье это дело - пользоваться моей малостью и беззащитностью! Конечно, я по глупости дерзнул переписать Его историю и легко отделаюсь, если Он просто заберет мою жизнь... Но не означает ли это одновременно, что я все-таки что-то там нащупал и потому Он на меня разгневался?
      Я согласен: это гордыня, которую Он терпеть не может. И поэтому Он избрал для меня такую казнь - пережить своего ребенка. А я с благодарностью приму из Его рук нескончаемую агонию доживания в немоте и беспамятстве, я забуду все, что знаю и умею, и что дерзнул о Нем помыслить, пусть только вернет мою девочку... Ему - Его, кесарю - кесарево, а мне - ее! И пусть забирает у меня что захочет. Да, я тварь раздавленная, я права не имею, но если Он откажет мне в такой милости, а для Себя в такой малости, то..."
      Колотов крепче прижал к себе жену, погладил ее по щеке, и в этот момент запиликал его мобильный. Он схватился за него, торопясь, включил, как если бы это мог быть ответ на его просьбу Всевышнему. Нет, ошиблись номером. И тут же захотелось позвонить кому-нибудь. Он машинально набрал какой-то номер и не удивился, узнав голос тети Лиды.
      - Я поздравляю вас... С наступающим.
      - Сашенька, дорогой, я тоже поздравляю, - услышал он ее голос. - Желаю счастья, любви, новых творческих успехов и чтобы доченька тебя только радовала.
      - Да, спасибо, спасибо, вас также... - пробормотал он.
      - А почему у тебя такой голос? Что-то случилось? - спросила она.
      - Да нет, нет, ничего... - Хотелось пожаловаться, поделиться, но он сдержался.
      - Саша, я же чувствую! У тебя все в порядке? Не молчи!
      И тут донесся непонятный и далекий звук, после чего раздались частые гудки.
      - Кому ты звонил? - подозрительно спросила Елена.
      - Бывшей соседке, - ответил он, глядя в сторону. - Я рассказывал... Хотел поздравить, но линия разъединилась. А то сидишь тут, как в яме.
      Подумав, он решил набрать ее номер еще раз. В ответ были короткие гудки. Через минуту он повторил. То же самое... Когда отключил трубку, показалось, что вокруг что-то изменилось, и он понял: замолкла сирена "скорой".
      Возможно, несчастный только что скончался прямо здесь, в пробке.
      ...Когда они подъехали к приемному покою, он сказал жене: "Иди, я покурю". Она ушла, и он снова позвонил тете Лиде. С тем же результатом.
      Он стоял спиной ко входу в эту обитель поломанных детей и беспрерывно курил. Время от времени подъезжали "скорые", и, когда открывались задние двери с крестами, оттуда доносились детские стоны и плач. Слышать это было невыносимо, и он отошел подальше. Когда Елена вышла и, всхлипнув, обняла его сзади, он весь сжался...
      Создатель обожает поиграть с людьми в их игры. Под Новый 2000 год девятнадцатилетний мальчик Дима Нефедов не справился с управлением машины, и она вылетела на тротуар в разбегающуюся толпу, вращаясь по льду, словно брошенная Его рукой бита.Но сбила одну Иру.
      Этот мальчик не попытался сбежать, он выскочил из машины, хотел отвезти ее в больницу. Но его свалили с ног, били, пинали, пока не появилась милиция, и он, поднявшись, весь в крови, растерянно смотрел, как ее, кричавшую от боли, несут к "скорой".
      "Везет же некоторым, - утешали Иру по пути в больницу. - Всего-то закрытый перелом бедра. И еще пятнадцати нет. Значит, отвезем мы тебя, девонька, в детскую больницу в Сокольники. Не унывай, там уход хороший... А что личико ободрала, так до свадьбы заживет. Жених-то есть?.."
      К их приезду ей вставили спицу в колено сломанной ноги. Когда они поднялись наверх в отделение, Ира уже заснула. На соседней кровати спала еще одна девочка лет десяти.
      Онемевшие и потерянные, они молча ждали возле операционной дежурного хирурга, оперировавшего другого ребенка. Наконец, оттуда выкатили каталку с мальчиком лет двенадцати. Он был бледен, с запрокинутой головой, рядом с ним шла медсестра, держа в руке капельницу. Следом вышел хирург - толстый, небритый, настоящий кавказец с рынка, вытиравший полотенцем могучие волосатые руки с короткими толстыми пальцами. Он что-то шутливо говорил медсестрам, те громко смеялись. Но, когда они замешкались возле дверей палаты, он бесцеремонно отстранил их, осторожно взял мальчика на руки и внес в палату.
      Дежурная сестра объяснила: мальчика доставили сюда из дорогой и навороченной детской клиники, где его неудачною прооперировали. Его родители встречают Новый год за границей, а у бабушки гипертонический криз.
      Потом им объяснял хирург, обрусевший грек, устало прислушиваясь к стонам, доносившимся из палат:
      - Закрытый перелом у вашей девочки, пролежит около месяца. Завтра проснется, скажу, что вы приходили. Или лучше приезжайте к ней к восьми утра, чтобы она первыми увидела вас. Для детей после такой травмы это имеет значение. Тогда и поговорим подробнее... Все, извините. И с наступающим!.."
      Возвращались около десяти вечера. В метро Елена забылась, уткнувшись головой в его плечо. На "Библиотеке Ленина" очнулась, подняла голову, сонно, невидяще посмотрела на мужа, огляделась, стараясь понять, где они, а когда сделали пересадку, снова заснула в вагоне. И опять же проснулась сама, когда подъезжали к своей станции...
      Пока Елена была в ванной, он машинально включил телевизор. На черном экране повторялось ежегодное действо: ряженые знаменитости развлекались, искренне полагая, что тем самым развлекают кого-то еще, кроме себя. Временами, вспоминая про телезрителей, они заглядывали, подмигивая, через камеру им в глаза: ну как, узнаете?
      - Саша, выключи, - попросила Елена, выйдя из ванной. - И телефон тоже. Неужели ты сейчас можешь это смотреть?
      Отключить телефон он не успел - раздался звонок. Елена сняла трубку.
      - Да, Машенька, спасибо родная, и вас с Исидором Саввичем также... Саша сейчас в ванной... Ира уехала с друзьями за город. Будут встречать на даче... В последний момент решилось... Я была против, но, что делать, уже почти взрослая, скоро пятнадцать... Нет, теперь уже вы к нам... Да, договоримся. Целую!
      Она положила трубку и посмотрела на мужа. Колотов подошел к окну.
      Там было черно, и вдруг тьму прорезала красная трасса рассыпающейся ракеты, и началась обычная новогодняя потешная война, сопровождаемая протяжным свистом, хлопками, взрывами петард и испуганной разноголосицей автомобилей, взывающих к своим владельцам.
      Елена достала из холодильника загодя приготовленные новогодние яства и шампанское. Они так и заснули, сидя за столом, под взрывы, крики и свист под окном и за стенами...
      Колотов проснулся первым - от телефонного звонка. Пьяный голос требовал какую-то Томку, орал: а кто ты такой, и как ты у этой б... оказался?
      Он отключил телефон и оглянулся на Елену. Протирая глаза, она посмотрела на часы и порывисто вскочила - было уже около семи утра. Нужно было еще купить подарки врачу, медсестрам, коробку конфет, шампанское...
      Елена сказала, что в больницу поедет одна, а он - завтра. И только уехала - позвонил Голощекин.
      - Саня, родной, я все знаю, - сказал он, заплетаясь. - Случайно увидел в "Дорожном патруле". И все равно поздравляю вас всех, что так отделались...
      - Ничего себе - отделались, - пробормотал Колотов.
      - Голова у Иришки цела? Позвоночник? Ты бы знал, что сейчас творится в Москве! А нога заживет! Так что примите мои пожелания счастья и добра, я уверен, просто знаю, что теперь у Иришки все будет хорошо! Понимаешь, Он явно целил в кого-то другого, но в последнее время стал часто ошибаться.
      - Да кто Он? - тоскливо спросил Колотов. - Бог, дьявол?
      - Третья сила, - хмыкнул Голощекин. - Уж и пошутить нельзя. Расслабься, никакой мистики здесь нет. Я как увидел эти кадры, мне самому плохо стало: обледенелый асфальт, а посреди сугроб. И очевидцы показывают: твоя Иришка упала прямо на него. Ты сходи, посмотри, если не веришь, это же с вами рядом. Все у нее теперь будет замечательно, вот увидишь... Кстати, хочешь знать, где и как я Новый год встречал?
      - Скажешь, узнаю...
      - Не поверишь, в загородной резиденции одного крутого банка! Я был приглашенна презентацию сборника нынешней производственной прозы: "Я банкир" называется. Там они, чтоб быть ближе и понятнее тем, кого кидают, пишут о своем каторжном труде. За хорошие бабки попросили меня сделать предисловие, как тут откажешься... Кстати, этот сборник выходит у Бори Каменецкого. Он там тоже был. Ты меня слышишь? Понимаю, у тебя сейчас не то настроение, но это я для разрядки... Так вот, под утро перешли мы в сауну, и там эти пузатенькие разговорились насчет девок, специально привезенных из модельного агентства. Ну мне-то что, мои сексуальные проблемы благополучно разрешились давно и сами по себе... А они заспорили: почему, мол, одному досталась за тыщу баксов, а другому за полторы? А некоторым вообще по пятьсот. Словом, опять же социальное неравенство: одни могут тряхнуть мошной, другие только мошонкой. Я им так и сказал: "Вы бы, ребята, так бы и написали в этом сборнике про все издержки своей героической профессии. Читатель точно был бы ваш".
      - А Боря?
      - А что Боря? Он только-только от своей моссадовки оторвался. Имеет право расслабиться? Сначала куксился. Этим надувным куклам, говорит, сколько ни заплати, а через час будто и не было ничего. Мы, мол, раньше с Саней Колотовым в паре выступали - только по любви, а утром чуть живые уползали с исцарапанными спинами... И даже взгрустнул, глядя на этот сексуальный Макдоналдс. А потом, гляжу, занялся горничной, такая, знаешь, крупная девка, в соку и в теле... Он тебе не звонил? Значит, еще с ней. Ладно, извини, заговорил я тебя, думал, хоть отвлечешься. Так ты сходи, посмотри это место.
      Сугроб, грязный, в мелких осколках ледяного наста, сваленный сюда во время уборки с проезжей части, еще не был убран.
      Возможно, Иру спасло, что запил водитель самосвала и как раз его машины не хватило, чтобы вывезти этот последний сугроб. Или это не водитель прогулял, а запил слесарь-ремонтник? И потому не заменил какую-то изношенную деталь в этом самосвале, и тот вышел из строя...
      - Мужик, ты чего здесь потерял? - услышал он сзади голос и, обернувшись, увидел смурного, косоглазого мужичка со скребком, в грязной оранжевой накидке и в явном подпитии. В его косых, мутных глазах вдруг на секунду мелькнула усмешка. - Это случайно не твою внучку вчера сбил "Опель"?
      Колотов растерянно кивнул. Его еще ни разу не принимали за дедушку собственной дочери.
      - Меня наша мастер отругала, почему не весь снег убрал... А сама меня позвала машину разгружать, когда я начал... А потом перекур... Слышь, выходит, это я внучку твою спас? Ты, небось, с водилы отступные поимеешь, а? Чего молчишь? Пузырь хоть поставь, раз такое дело. Обмыть ведь надо, чтоб в последний раз... Да, тут я ее шарф нашел и варежку. Ты мне расписку дай, что все путем, мол, забрал...
      Вернувшись домой, Колотов набрал номер тети Лиды.
      - Простите, а вы кто ей будете? - услышал незнакомый голос.
      "В самом деле, - подумал он, - кто я такой и почему ей звоню?"
      - Я ее бывший сосед, Колотов Александр.
      - Она мне о вас много рассказывала, - вздохнула женщина. - И столько хорошего... Лидочка в больнице. - Ее голос дрогнул. - У нее случился инсульт. Перед самым Новым годом, представляете? Мы хотели вместе отметить, я из магазина вернулась, а она лежит на полу. С кем-то поговорила по телефону и... Пока "скорая" ехала, она лежала и что-то шептала. Вам дать номер больницы?
      - Да, конечно...
      Узнав адрес и телефон, он положил трубку...
      Елена вернулась, когда уже стемнело. В квартире тоже было темно. Колотов лежал на диване, одетый в куртку, не сняв сапоги.
      - Боже! Ты где так напился? - спросила она. Села рядом и провела рукой по его лицу. - Ты что, плакал?..
      В свой день рождения Ира сама позвонила из больницы:
      - Папа, вы когда приедете? У меня день рождения, не забыли? Скажи маме, пусть захватит мою косметичку. Ну и свежий "Метрополитен", тетя Маша сказала, что там новая статья дяди Сиди, она мне привезла много вкусненького, а журнал забыла. Фруктов не надо, у меня их тут полно... Книг не хочу, ну их, потом, когда выйду... И, кстати, - она понизила голос, - я кое с кем вас познакомлю...
      В палате она познакомила родителей с Димой Нефедовым, вихрастым, угловатым малым, тем самым, кто ее сбил.
      Увидев их, он сразу подскочил: здрасьте! И подал Елене стул.
      В палате они остались одни: ко второй девочке пришли родители и, поддерживая ее, сразу вышли.
      Выяснилось: Дима Нефедов быстро разыскал Иру, прислал цветы и записку. Она ему не ответила, но он все равно пришел, проникнув в больницу поздно вечером, принес ей фрукты, плеер и мобильник. И еще сам приводил сюда милицейского следователя, который вел дело о ДТП, устроив нечто вроде очной ставки...
      Их встречи продолжалось все эти две недели, до часов посещения и после. Дима развлекал Иру и ее соседку, а также медсестер - приносил им журналы, травил анекдоты, а как-то притащил ноутбук и показывал клипы и мультики.
      И обо всем этом она ничего своим родителям до сих пор не сказала.
      - Дима, выйди пока, - сказала Ира, исподлобья глядя на мать. - Подожди в коридоре. Я позову.
      - Неужели ты ничего не понимаешь? - спросила Елена, едва Дима вышел. Этот подонок чуть не убил тебя и теперь старается задобрить... А ему самое место в тюрьме!
      Ее руки тряслись, пока она доставала сигарету.
      - Мама, здесь нельзя курить. И, пожалуйста, не смей так о нем говорить, - тихо сказала Ира. - Чтобы я больше этого не слышала. Он не хотел меня убивать, понятно тебе? Он сам не знает, почему его занесло. Воля случая, понимаешь? Да, вот так мы с ним познакомились. У вас с папой было по-другому? Ну и что? Мы тоже другие. И мне уже пятнадцать. И потом, он мне сразу понравился.
      - Как - сразу? - не поняла Елена.
      - С первого взгляда. Я увидела его за рулем, а он - меня. И закрыл глаза. И таким мне запомнился... А теперь, папа, позови его, пожалуйста, а то неудобно. И мы вместе отметим мой день рождения. - И негромко добавила: Мама, тебе мало, что я осталась жива?
      - Господи... - простонала Елена. - При чем здесь это?.. А ты что молчишь? Скажи что-нибудь! Или сделай.
      Колотов встал, открыл дверь, встретился взглядом с Димой. Тот почесал затылок и вошел в палату.
      - Значит, так, - сказал он, остановившись у двери. - Там все было слышно, поэтому сразу скажу, чтоб было все понятно. Пусть я подонок, но на меня распространяется амнистия, и меня точно не посадят, даже если сам попрошусь, ну и так далее...
      - А хоть бы и посадили! - хмыкнула Ира, жуя апельсин.
      - Да, я еще не извинился перед вами. Сделаю это сейчас, так что извините... - Он склонил голову, потом достал из своей сумки бутылку шампанского. - И еще. Вы не подумайте, мои родители вам оплатят, сколько скажете вы, а не решит суд... Вроде все сказал. Но теперь, может, выпьем за именинницу? Чуть-чуть ей можно, я узнавал. Ну, хотите, дайте мне по морде!
      - Да, вы не видели, какие костыли он мне подарил на день рождения! воскликнула Ира. - Вон, в большой коробке. Шведские, за двести баксов, такие легкие-легкие. Дима, покажи...
      - Боже! - Елена вскочила и, прижав платок к глазам, выбежала из палаты.
      - Я так и знала, - вздохнула Ира, прикрыв глаза. - Папа, сходи за мамой.
      - А у тебя красивая мама, - сказал Дима, откупоривая шампанское.
      Колотов вышел и увидел в коридоре у окна плачущую жену.
      - Почему все так получается? - Она отстранилась, когда он ее обнял. Пусти... Иди лучше к ним. Я сейчас приду...
      Они вернулись домой около десяти вечера. Елена прилегла, а он машинально включил и выключил телевизор. Прикрыл глаза. И ему привиделось давнее и неповторимое: призрачный звон полуденного зноя, стекавшего с запрокинутого неба, плеск плотвы, крахмальное поскрипывание горячего песка под босыми ногами, а по воде, под радужными переливами крыльев стрекоз стремительно разбегались водомерки...
      Он подошел к окну. Там валил густой снег, размягчавший тьму, отделявшую их от дочери.