Десятки и сотни язычков пламени дрожали в дурманно пахнущей полутьме, и Рори шептал едва слышно, так, чтобы не потревожить других, покаяние мисс Гэммл. Рори особенно не усердствовал, говорил просто и честно: «Господи, мисс Гэммл с угла двенадцатой, что близ лавки Лумми, передает тебе слова привета. Мисс Гэммл знает, что тебе не нравится ее занятие, господи, но ты пойми ее, она добрая, и ей достается, только третьего дня она выбралась из больницы, и это уже в который раз. У нее денег немного, ты не думай, господи, но она выкраивает кое-что, чтобы купить тебе свечи!»

Тут Рори умолкал, размышляя, нужно ли уведомить господа об утайке им – Рори Инчем – половины денег, отпущенных на покупку свечей, и всякий раз решал, что лучше промолчать, для господа это мелочи.

«…Так вот, господи, она всегда думает о тебе, а ты знаешь, как это важно, когда о каждом из нас думают, пусть даже не шибко значительные люди, вроде мисс Гэммл или Хуфу. Пока о человеке думают, он жив, как только перестают – его нет. Я прав, господи?»

Рори понимал, что его заносит, и тогда он припоминал фразу учителя, которая ему нравилась, – так, по его мнению, говорили настоящие джентльмены, люди, которые едят досыта и всегда ходят во всем чистом.

«…Однако вернемся, господи, непосредственно к предмету, который нас интересует. Итак, о мисс Гэммл. О ней болтают разное, и впрямь то, что она выделывает, не здорово, но таких, как она, тучи, и до нее, то есть до мисс Гэммл, такие были всегда и будут, я подозреваю, и мир не треснул пополам, выходит, ты терпишь, господи, и спасибо тебе от мисс Гэммл, что твоему терпению нет предела».

Иногда Рори входил в раж, начинал говорить громче и громче, и его обрывали. Случалось, принося извинения за мисс Гэммл и ее поведение, Рори ненароком вворачивал что-то и о своей семье:

«…Конечно, господи, мы все погрязли во грехе, об этом нам талдычат на каждом углу, в том числе и на том, где промышляет мисс Гэммл, но, посуди сам, что же нам делать, если, куда ни ткни, всюду одно и то же – ложь и грязь. Возьми моего отца, тоже не сахар, чуть что – распускает руки, пьет, хотя денег нет, и всё же мой отец, и мисс Гэммл, и я, и все мальчики и девочки, которых я знаю – а знаю я многих, поверь, – все любят тебя, господи, и надеются только на тебя. Больше-то надеяться не на кого. Но не думай, что это корысть, вроде все мы норовим сорвать с тебя лишнее, мы любим тебя без умысла, как, как… ну… как кошка любит греться на солнце просто потому, что приятней ничего нет, особенно если живот набит, а рядом нет собак… однако вернемся, господи, непосредственно к предмету, который нас интересует».

Итак, мисс Гэммл!

Рори успевал испугаться, что ввернул про своего отца во время, предназначенное для замаливания грехов Гэммл, под трепет язычков свечей, оплаченных мисс Гэммл нелегким трудом вовсе не для того, чтобы Рори напомнил господу, что мается еще и его отец. Однако Рори всегда утешался спасительной мыслью: бог не станет мелочиться – он или всех простит, или никого, не опустится, как Лумми-овощник до скаредных подсчетов, отпуская в кредит только клиентам, у которых всегда водится не меньше доллара.

Женщина с подносом так и стояла перед Инчем, и Рори, вынырнув из детства, присмотрелся к ней внимательнее, – нет, он не допускал, что перед ним Джипси Гэммл, та умерла много лет назад, но общее в обеих женщинах поразило его, общее, которое не определишь, не назовешь, но видно, что оно есть.

Рори строго посмотрел на женщину:

– …Однако вернемся непосредственно к предмету, который нас интересует. Итак, мясо… – Рори показал большой палец.

Женщина принужденно улыбнулась:

– Странно вы говорите, мистер. Что-то не так?

– Так, так… – Рори с трудом сдерживал раздражение: «Отчего все так напуганы? Вот что объединяло мисе Гэммл и эту, с подносом в руках, да и сотни тысяч других, – страх! Загнанный глубоко и все же просвечивающий, как голубые прожилки на висках и запястьях у детей или людей с тонкой кожей».

Рори заказал кофе и долго грел ладони, сжимая пузатые бока чашки. Джипси Гэммл не умерла, то есть се уже нет на свете, но она еще могла бы пожить – ее зарезали, как раз через час после того, как Рори, в очередной раз купив свечи, замаливал грехи мисс Гэммл перед господом. Слишком явной виделась связь между волей господней и смертью мисс Гэммл, и часа не прошло после того, как Рори покинул церковь, а мисс Гэммл уже нашли в полуподвале, и мальчик подумал: не переусердствовал ли он, расписывая добродетели мисс Гэммл, не слишком ли увещевал бога, тот взял, да и прислушался и решил тут же прибрать женщину, раз за нее так истово хлопочет толстый мальчуган с рыжими вихрами.

С тех пор Рори больше в церковь не ходил, и, когда Тревор Экклз сообщил, что фирма займется служением высшему существу, Рори промолчал, но его улыбка не ускользнула от Тревора, и Экклз уточнил, что значит гримаса Рори. Инч ответил, что уже служил высшему существу в детстве. «И как?» – поинтересовался Экклз. «Такое впечатление, что мы не поняли друг друга или поняли слишком буквально, что одно и то же», – Рорн пожал плечами.

Инч допил кофе и не мигая глядел на дно чашки, на коричневую лужицу, напоминавшую ржавое пятно в ванной в родительской квартире; ржавое пятно, очертания которого Рори любил рассматривать, думая, что это остров, затерянный в океане; остров, где нет Хуфу и его пакетиков, где нет лавочника Лумми, где люди не стоят перед алтарем, сжимая свечи и надеясь, что трепет пламени поверх восковых головок передаст высшему существу трепет растерянных сердец и тогда всевышний умерит их отчаяние, придаст силы бороться дальше, чтобы в конце пути тихо натянуть простыню под подбородок, как это сделал умирающий отец Рори Инча, не стесняясь показать взглядом, что не понял, зачем его призза-ли в эту жизнь, зачем обязали прожить так, как он прожил, зачем теперь забирают неизвестно куда, как раз в момент, когда старший Инч вроде б приноровился жить, только-только обучившись обходить острые углы и не набивать шишек.

Скрип двери Рори услышал сразу. Он так и не выпустил чашку, но оплывшее тело с расслабленными мышцами напряглось, спина затвердела, руки Рори набрякли силой.

Он слышал шаги за спиной и видел, что женщина с подносом встревожена…

Барри Субон на людях и наедине с собой поражал различием облика, особенно менялись глаза: на людях – масленые, подернутые постоянной готовностью услужить, наедине – тусклые, будто изменившие цвет с маслинно-коричневого на пепельно-серый.

Субон перелистывал пухлыми пальцами в перстнях каталог ювелирных изделий и выслушивал по телефону доклад одной из крыс: Рори Инч находился под постоянным наблюдением, как того и требовал Тревор Экклз; крыса сообщала, что изредка теряет контакт с объектом, но без труда восстанавливает его; крыса уверяла, что пока Рори не сделал ничего такого, что бы отличалось от обычной обсушки объекта – так называли тщательное наблюдение, не ограниченное временем, когда про человека можно узнать неожиданно много.

Толстые серебряные волосы Субона, тщательно расчесанные на косой пробор, отражали лучи солнца, белизна шевелюры контрастировала с пышными черными усами и такими же, без единой сединки, густыми бровями, в облике Субона проскальзывало что-то театральное, ненастоящее.

Субон раскраснелся – доклад крысы произвел хорошее впечатление – и, чтобы укрепить себя в добром расположении духа, старался думать о приятном: самое дешевое золото попадалось в Сингапуре, таких перстней за гроши он нигде не встречал; там, проезжая по направлению к китайскому городу, Субон обнаружил магазинчик с витриной, сразу поразившей его воображение изысканностью помещенных в ней изделий; нюх не обманул Субона – лучшие перстни его коллекции он приобрел именно там. И сейчас в слова крысы Субон не вслушивался, свободно парил в воспоминаниях, не забывая время от времени подхлестнуть человека на другом конце провода бесстрастным: что еще?

Последняя страница каталога совпала с последним словом крысы. Субон опустил трубку.

Долго же ему пришлось выращивать таких «грызунов», от скольких пришлось отказаться, сколько не выдержало напряжения, сколько пыталось свалить Субона, и вот теперь в его стае осведомителей работали отменные экземпляры: сильные, скрытные, гибкие, умеющие, как и подобает настоящим крысам, приспосабливаться к любым условиям; из Сингапура Субон привез лучшим из них по золотому брелку с изображением стоящей на задних лапах крысы, не забыв сказать каждому из отмеченных, что золото досталось ему не даром.

Тревор Экклз вызвал Субона тут же по окончании разговора с крысой, и Субон в который раз предположил, что Тревор, перехватывает и прослушивает его переговоры, однако Субон давно принял правила игры, играл, не допуская ошибок, и оснований тревожиться не было. Тревор стоял на костылях посреди комнаты, свежие лотосы белели в вазах на столе, Будда в углу сиял, будто минуту назад отчищенный патентованным средством.

Серое лицо Тревора отталкивало отсутствием красок, словно его вырезали из ослиного бока или шкуры бегемота, и только челка, косо сбегавшая по лбу Тревора, придавала лицу толику привлекательности, очеловечивая и вдыхая в Тревора едва уловимый дух несерьезности, которая в любой миг могла обернуться жестокой иронией или откровенной издевкой.

– Как витражи с Кришной? Проследите, чтобы у высшего существа не получилось особенно синюшного лица, будто он застарелый сердечник. Цвет лица – штука важная.

Тревор посмотрел на Субона, и Барри вспотел. Неужели Тревор мог догадаться, что сию минуту Барри мысленно сравнил лицо Экклза с куском ослиной шкуры? Случайность, разумеется, Тревор может многое, но не читает же чужие мысли. Барри успокоился.

– Художники уже начали стеклить панно, – Субон держал руки за спиной, иногда Тревора раздражали перстни Субона, и сегодня Субон решил, что стоит держать руки за спиной.

– Что еще? – Тревор проковылял к окну и замер спиной к Субону, это у Тревора Субон научился словам – что еще? – точно копируя их отрывистость и пронзительно унижающее звучание.

– Рори Инч не делает ложных шагов.

Экклз обернулся, костыли царапнули по полу, издав почти живой писк.

– С чего вы взяли, что он должен их делать? – Тревор оглядывал Субона взглядом хищника, загнавшего жертву до изнеможения и сейчас приноравливающегося, откуда вырвать кусок посочнее.

Субон мог бы в два счета объясниться: «Раз вы настаивали на сквозной опеке Рори Инча, значит, вы уверены, что он сделает ложный шаг, вы же не ошибаетесь». Однако лесть Экклз воспринимал не всегда одинаково, и сейчас, не предполагая однозначного исхода, Субон предпочел молчание.

– Вы научились мастерски молчать, Барри! – Тревор одарил Субона улыбкой, похоже искренней, в той мере, в какой это понятие вообще могло существовать применительно к Тревору Экклзу.

Барри едва заметно поклонился. Тревор окаменел от гнева, его всегда выводили из себя безупречные манеры Субона: «Жиголо! Лощеный хлюст, перстни, походка, парящая над землей, ни спешки, ни волнения, только искры попыхивают по углам глаз».

– Представляю, как вы смотрелись в своем борделе, Барри. Халиф! Владыка мира! Не меньше. Всю молодость вы провели под солнцем, на песчаных пляжах, под пальмами, в окружении красоток, а я тут, Барри, шнырял между пакгаузами, портовыми кранами, складами, бойнями и свалками… Иногда мне кажется, что лет до двадцати я и солнца толком не видел, чаще слышал: зашло, взошло – догадывался о его беге по смене дня и ночи. Солнце! Как ни крути, соблазнительная вещица, однако есть минус – солнце расслабляет, не хочется шевелить ни руками, ни ногами, ни, что самое прискорбное, мозгами.

Субон опустил руки, нет смысла прятать перстни за спиной, все равно Тревор не в настроении, его понесло, хуже, чем есть, не будет.

Экклз тут же впился в перстни:

– Если бы я не подобрал вас, Барри, тогда… больше, чем на медное кольцо, и то в носу, вам рассчитывать не приходилось бы. – Тревор намеренно перебарщивал – проверял надежность, преданность, он знал, что готовность проглотить унижение, стерпеть нестерпимое – более или менее точное свидетельство отдаленности бунта.

– Тревор, вы устали? – Субон владел собой превосходно: ни фальши, ни подтекста – истинно дружеское участие, великодушие, и ничего более.

«Тонкая работа», – отметил Экклз, сел, пощекотал подбородок лепестками лотоса:

– Извините, Барри, заносит, иногда и сам не могу понять, откуда такая злоба. Извините… нелепо… топчу вас, самого преданного мне человека…

Субон опустился в кресло:

. – Пустяки, Тревор, вы во главе дела, и, конечно, нервы напряжены.

«Черт возьми, – изумился Экклз, – мы знаем друг друга более двух десятков лет и… вовсе не знаем друг друга, знать человека нельзя – глупости! Все равно что самонадеянно заявить: я знаю океан или я знаю горы, имея в виду все горы мира».

От негодования Экклза не осталось и следа, оно испарилось, исчезло на глазах, как влажное пятно на ткани под раскаленным утюгом; ничего и не было, оба это знали, всего лишь манера Тревора такова, не более; Тревор давно научился подавлять истинный гнев, зная, что он затуманивает разум, хуже ничего не придумаешь.

– Что касается Рори… – доверительностью Тревор полагал компенсировать Субону ущерб от недавней вспышки ярости, – не знаю… у меня нет ничего доказательного, только догадки, чутье… похоже, Рори перекалился, то есть внешне все, как и раньше, ничто не настораживает, но парень вот-вот треснет, надави чуть посильнее, и…

Субон погладил усы, перстень блеснул прямо в глаза Тревору. Экклз провел ладонью по лбу, сдвинул челку, прикрыл глаза и, так и не отрывая руки от лица, спросил:

– А что, Барри, кожа под перстнем не потеет, не горит, вы не замечаете потертости? – В интонации Тревора ни намека на издевку, любопытство совершенно невинное, но Субон знал, что вспышки ярости иногда следуют одна за другой с короткими перерывами, и поднялся, давая понять, что, если Экклзу более ничего не нужно, он предпочел бы удалиться.

Тревор отвел руку, сощурил глаза:

– Не бойтесь, Барри, я уже откипел на сегодня. Полчаса назад тут сидел один… уже десять лет, как ушел из семьи и разъезжает по свету, превознося Кришну и его учение. Не понимаю, отчего врачи не изолируют таких: в глазах безумный блеск, прозрачная кожа, развалился в сандалиях на босу ногу и шевелит пальцами, замечу – безобразными, без всякого стеснения. Я кивал сколько мог, соглашался, мы же здесь приверженцы Кришны, а визитер не закрывал рта и в конце заявил, что его опыт сразу подсказал ему, что перед ним человек, который по-настоящему заботится о своей душе. Это я, Барри! – Экклз передернул плечами. – Никогда не поверил бы, что вокруг столько идиотов.

– Хватает, – поддержал Субон от двери и приоткрыл ее, замерев на мгновение на пороге, как бы рассчитывая предвосхитить желание Экклза задержать его. Тревор молчал. Субон притворил дверь и пошел по коридору, высоко вознеся седую голову, расправив плечи, зная, что Экклз наблюдает за каждым его шагом, не отрываясь от экрана монитора.

Рори не раз испытывал ощущение, будто время замерло, пойманное на крючок, секунда длилась долго, как час или день, и распадалась на мелкие осколки, вмещающие каждый отдельное событие.

Глаза женщины с подносом плавились от страха, мятущиеся зрачки растекались в стороны, она смотрела на того, кто приближался к Рори сзади, и пальцы ее, впившиеся в край подноса, белели.

Рори не оборачивался, знал, что еще успеет, а еще знал, что фокус со временем, будто бы замершим на скаку, может завершиться в любой миг, время покатится, как всегда, и выяснится, что опасности не было – разгулялись нервы, и только.

Рори уже видел, куда отскочит, если его попытаются ударить, видел, как его туша пригибается в броске, отшвыривая стол, видел краем глаза изумление неизвестного позади себя, не ожидавшего такой прыти от многофунтового тела, слышал визг женщины и дребезжащий удар об пол выскользнувшего из онемевших пальцев подноса; Рори будто проживал не торопясь мгновения предстоящего, вертел их, ощупывая мысленным взором взыскательно, как коллекционер, приобретающий дорогую вещицу для своего собрания. Рори физически ощущал, что времени вроде бы в обрез и вместе с тем его еще хватает; тому, кто сзади, еще понадобится сделать не один шаг, и каждый из них потребует времени, если рассчитать все точно, шансы остаются.

Человек остановился внезапно, не дойдя до Инча полутора ярдов. Женщина завороженно смотрела за спину тучного посетителя. Тишина за спиной спутала планы Инча, неопределенность намерений того, кто находился сзади, как раз и сделала опасность более явной. Рори обдало волной страха – он не знал, что предпримет человек в следующий миг; когда тот шел, шаг за шагом приближаясь к Инчу, он знал, что, пока слышатся шаги, еще есть надежда на спасение, тишина этой надежды лишала. Инч расслабился: если выстрел, то уже ничто не поможет, если удар, то можно подготовиться, сделать так, чтобы тело вобрало в себя чужую силу, не сопротивляясь неизбежному, вяло впустило разрушение внутрь, обволакивая мягкими мышцами, утапливая в жирных складках на шее или на спине, в зависимости от того, куда ударят.

Тишина была недолгой, человек позади низким голосом спросил:

– Что вам нужно?

Рори облегченно выдохнул: тот, кто собирается ударить, не тратит время на слова. Инициатива переходила к Рори, он решил не оборачиваться, руки непроизвольно скомкали салфетку, и только этот жест выдал напряжение Инча. Позади тишина, только слышно дыхание чужака, и даже кажется, что по затылку под волосами пробегает теплое дуновение.

Время сорвалось с крючка и сразу набрало свой обычный темп. Женщина с подносом увидела, как за стол Инча садится светловолосый человек с бородкой клинышком, худой, нервический, но вполне приличный и не имеющий выраженно враждебных намерений; прижав поднос к костистому боку, женщина засеменила к кухне.

Инч поднял глаза и увидел напротив Найджела Сэйерса, свет падал тому в лицо, волосы на висках, тонкие и завивающиеся, и жесткие в темную медь волосы бороды, казалось, не могли принадлежать одному человеку; профиль Сэйерса достаточно зловещий – мефистофельский: крючковатый нос и выдвинутый вперед подбородок, но Рори не пришло бы в голову такое сравнение, он подумал только, что многое знал о Сэйерсе, но не представлял, как звучит его речь, а голос Найджела оказался неожиданно низким, не вяжущимся с худобой и тонкими чертами лица.

– Что вам нужно? – повторил Сэйерс.

– Я ужинаю, – миролюбиво ответил Рори; тембр собственного голоса ему нравился, при габаритах Инча он имел право рокотать на самых низких нотах, не то что этот человек, будто вырезанный тонким резцом из слоновой кости.

– Не делайте вид, что не знаете меня. – Усталость и разочарование сквозили в каждом жесте Сэйерса, в каждом движении, усталостью полнились не только, глаза, но даже коло, вяло опущенные углы губ, съежившиеся веки, иссеченные морщинами, – все свидетельствовало о стойком недуге, о нервах, долго натянутых до предела.

– Я и не делаю вид… Найджел Сэйерс… – Рори окончательно пришел в себя, скользнул взглядом по тени трубача на голубоватом плакате и, как признак полнейшего владения собой, отметил, что ему снова хочется есть.

– Кто вы? – Сэйерс впился двумя пальцами в кон чик бороды, напоминающий хорошо промытую, высушенную колонковую кисточку.

– Неважно, – Рори заглянул в усталые глаза. – Смит, если вам угодно… или Джонс… или…

Сэйерс прервал протестующим жестом:

– Вас прислал Сидней?

– Впервые слышу, – Рори не лгал.

Сэйерс оглянулся – вошла пара подростков, пробравшись по узкому проходу меж столов, уселась в дальнем конце зала. Найджел припомнил этого толстяка и его машину – алый «бронко», заглохший прямо под окнами дома Сэйерса. «Ну и клешни у этого парня – будто отлиты из бронзы, лапищи!» Тонкая кисть самого Сэйерса лежала на скатерти, почти касаясь кулака детины, и от этой близости казалась еще более беззащитной, кричаще детской.

Инч разглядывал Сэйерса не таясь, в упор: Рори-то чего стесняться? Такие мальчики, как Сэйерс, жили вдалеке от загаженных кварталов; такие мальчики видели женщин вроде Джипси Гэммл только по телевизору, да и то думали: этих девиц, чтобы пощекотать нервы зрителям, выдумали продюсеры; такие мальчики проживали совсем другую жизнь, и Рори не винил их, не ненавидел и не симпатизировал, они были безразличны ему, как безразличны жители дальних стран, которых никогда не увидишь!

– Что вам поручил Сидней? – Сэйерс оттащил руку от кулака Инча, именно оттащил, будто рука и не принадлежала Найджелу.

– Бросьте! – Рори пожал плечами. – Не знаю ни какого Сиднея… здесь мясо отменное, вот что я вам скажу.

«Прикидывается идиотом, – Сэйерс откинулся на спинку стула, – не худшая тактика, да и я хорош – вцепился в детину, как несмышленыш в сласти, ясно, что тот не признается… Сидней – не Сидней… может, Сидней действует через подставных лиц?»

– Вы следите за мной?

Рори кивнул.

– Зачем? – Сэйерс понимал, как наивно, если не глупо звучит его вопрос.

– Так надо. – Рори щелкнул пальцами, подзывая женщину с подносом, вынырнувшую из подсобных помещений. – Мясо будете? – И, не дожидаясь ответа Сэйерса, бросил: – Принесите две порции… и соуса…

Сэйерсу показалось, что над ним издеваются.

– Вы с ума сошли! Какое к чертям мясо?!

– А что такого? – удивился Рори. – За свое мясо заплатите сами, всех дел-то.

Сэйерс ковырнул мясо и никак не мог ответить себе, зачем выследил Рори и пришел сюда: хотел же задать громиле какие-то вопросы, что-то прояснить, нащупать…

– А если я вызову полицию?

Вместо ответа Рори обильно полил мясо соусом, время от времени макая в соусницу куски хлеба.

– Полицию! Полицию! Вы меня понимаете? – злоба захлестнула Сэйерса при виде этих мерно пережевывающих челюстей.

Инч отложил вилку, нож, сцепил пальцы в корзиночку, упер подбородок в мощные суставы:

– Вызовете полицию?.. Это интересно. И что же скажете?.. Что я ужинаю? Или что? Поясните.

Сэйерс устало улыбнулся. Глупо все безмерно, но и его можно понять, с его прошлым любой бы задергался, убедившись в слежке.

– Кто вас прислал?

– Какая разница?

«Он прав. – Найджел попробовал так же, как человек напротив, обмакнуть хлеб в соус. – И правда вкусно. Он прав, какая разница, кто прислал?»

– Вы хотите убить меня? – Сэйерс проговорил это спокойно, с въедливостью, которая, как он надеялся, досадит громиле.

– Бросьте, – Рори умял еще кусок мяса, – все помешались на убиениях. Это вот я сейчас позвоню в полицию скажу, что какой-то псих без разрешения плюхнулся за мой стол и несет околесицу. Вы же уселись за мой стол… я вас не звал, вон та подтвердит, – Рори кивнул на женщину с подносом, – вот вас-то и заберут.

Сэйерс не мог не согласиться: все верно, на всякий случай спросил:

– И что же дальше вы намерены делать?

– Ничего.

– Будете следить за мной?

– Не знаю.

– А кто знает?

– Не знаю, – Рори вытер тарелку хлебным мякишем, смачно прожевал и только тогда продолжил: – Да отвяжитесь вы от меня!

Сэйерс не хотел говорить, но не сдержался:

– Я не мальчик и смогу постоять за себя.

– Рад за вас, – кивнул Рори, сожалея, что еще одна порция не полезет. И еще Рори подумал о Сандре и о том, как редко выпадает счастье возвращаться в дом, где тебя ждут…

Сэйерс исподлобья изучал Рори Инча: «Наверное, такой может придушить голыми руками без труда, безо всякой подушки или петли, просто сломает шейные позвонки, и делу конец. Неужели рядом с таким есть женщина? Неужели она не понимает, что ей досталось животное, грубое и жестокое? А может, как раз это ее и устраивает более всего? Женщины любят, когда партнер надежен, крепок, и готовы поступиться многим ради этого… Почему костолом не уходит? Ждет, чтобы первым покинул кабак я? Или прикидывает, что мне сказать? Или ему вообще на меня плевать, он и думать забыл обо мне… Даст же бог такую рыжую проволоку вместо волос и щеки, будто надутые изнутри, а на руки лучше не смотреть».

Подошла женщина с подносом. Руки мужчины потянулись к бумажнику.

– Я плачу, – решительно заявил Сэйерс, и по его тону Рори сразу смекнул, что Сэйерс достиг успеха не случайно, и денежные дела его идут отменно тоже не случайно, и то, что Сэйерс минуту назад казался растерянным мальчиком из богатого предместья, – мимолетная слабость, а может, и продуманная тактика; Сэйерс – человек жесткий, как и Рори, только жесткость Инча одной природы, а Сэйерса – совсем другой, вроде как марки стали с разными добавками, но сталь остается сталью, ее никогда не перепутаешь с оловом.

Вышли вместе: небо над головой черно, и звезды рассыпаны повсюду с неравномерной густотой, из леса накатывают волны пропахшего хвоей воздуха, и кажется, мир пуст…

Рори, не оборачиваясь, направился к машине, Сэйерс стоял на бетонированной площадке, задрав, голову к небу, и думал, что с появлением толстяка в его жизни, похоже, началась последняя глава.

Сандре Петере нравилась квартира Рори: как раз то, что надо для двоих. Дня три назад Рори предложил Сандре уйти с работы – слишком тяжела и жрет прорву времени, рассказал о своих планах.

Такого Сандра не ожидала услышать. Кто бы мог подумать, что Рори Инч способен на изощренность.

Сандра сидела в кресле, подобрав ноги, и смотрела телевизор: в кадре президент, первая леди и… на руках первой леди первая собака страны. Смешно. Светлые волосы Сандры, пушистые и легкие, казалось, парили над красивым лицом. Сандра легко поднялась, как раз тогда, когда ключ Рори заворочался в замке. Дверь в стальной раме на штырях, утопленных в косяке, раскрылась, Рори увидел, как мисс Петере босая бежит по коридору, она повисла у него на шее, и Рори терпеливо ждал, когда разожмутся руки, расцепятся пальцы под его волосами. Инч устал, быстро поужинали, перебросились ничего не значащими словами, и только засыпая – первым, что случалось с Рори не часто, – он успел услышать: «Покойной ночи» – и ощутил на ухе влажные губы Сандры.

Сэйерс приехал домой к полуночи, у соседки напротив горел свет, и Найджелу показалось, что он заметил тень старухи за портьерой. Толстяк мог закупить старуху или просто попросить доглядеть за Сэйерсом: миссис Бофи, скорее всего, с ума сходит от скуки. Найджел долго не уходил от машины, но портьера ни разу не дрогнула.

Сэйерс знал, что предстоит бессонная ночь. Дом встретил хозяина гулкой пустотой, свет полился из-за деревянных панелей, стоило Сэйерсу переступить порог; дочь с фотопортрета смотрела на отца. Сэйерс направился к телефону, нажал кнопку памяти и номер, с которого звонил лечащий врач дочери. Скрипучий голос врача, говорившего часа четыре назад, ожил: «Вашей дочери хуже. Делаем все возможное» – и еще что-то: обычные уверения, ненужные утешения, присказки об искрах надежды на хороший исход, примеры других больных, у которых не было шансов и вдруг…

Сэйерс выключил телефон. В зубах застряли волокна мяса, которым его попытался угостить громила. Сэйерс вошел в ванную, вынул зубочистку, прополоскал рот. Из зеркала, утонувшего в лепнине, смотрел исхудавший человек с кожей серого оттенка. Может ли он помочь дочери? Если ее не станет, жизнь Сэйерса потеряет смысл, Найджел, не раздеваясь, улегся на кровать, закрыл глаза и увидел Эвелин, он часто беседовал с ней по ночам, обсуждая свою жизнь и рассказывая, каково ему приходится без нее.

Найджел видел Эвелин такой же, как в первый раз: лицо, волосы, походка, но непременно одетую в лиловые одеяния, ниспадающие мягкими складками к ногам, как у латинянок.

Эвелин слушала внимательно, не перебивала, она вообще умела слушать. Солнце плясало на шелковой ткани. Сэйерс не утаил, что дочери хуже. Эвелин печально улыбнулась, как бы говоря: видишь, и после моей смерти мы находим возможность встречаться.

Сэйерс резко поднялся, отер ладонью взмокший лоб: конечно, он нормален, но если бы кто-нибудь услышал, как он разговаривает с Эвелин? Если бы все знали о том, что вытворяют другие наедине с собой, создалось бы впечатление, что кругом одни сумасшедшие.

Когда Сэйерс вновь улегся на кровать, Эвелин уже ушла, но остров остался: Найджел бродил по его гористому центру, скрывался в лесах, шел вдоль вод, искрящихся радужно и ослепляюще, и всегда старался оказаться спиной к ящикам с вирусами. Найджел вышагивал по острову так, будто об урагане еще не подозревал, но все же неведомо откуда знал, что опасность, затаившаяся в пробирках, опасность, упакованная в тонкие стеклянные стенки, обязательно вырвется наружу: похоже на то, как каждый из живущих не допускает собственной смерти, о которой наслышан с детства, и в то же время уверен, что гибель неизбежна. Это было двойное видение будущего: оно и произошло и не произошло.

Боже, как давно это было! 1964 год… Тихоокеанский проект совсем крошка, ему едва перевалило за два года. 1964-й! Безумно давно, еще жива Эвелин, еще не родилась дочь, еще Сэйерс совсем молод и Сидней безмятежно прыгает, покрыв голову панамой, еще не обрушился на остров ураган, еще целы все пробирки, и только птицы в клетках, если заглянуть им в глаза, тоскуют. Может, птицы уже знают о беде, пока неведомой человеку? Может, они за полгода знают об урагане, как кошки и другая живность, начиная метаться перед землетрясением, знают, что земля вскоре разверзнется?

В апреле шестьдесят четвертого научным сотрудникам Гринтаунского института сказали, что им нужно сделать серию прививок, некоторым прививки делали в бактериологическом центре. Содержание пробирок на острове и пробирок в центре было идентичным. В служебной записке, составленной в апреле шестьдесят четвертого и озаглавленной на удивление кратко – «Прививки. Секретная информация», сотрудник института Чарлз Элай писал: «Решено как можно скорее сделать прививки всем, кто занят в проекте, без отзыва людей из экспедиции. Особенно следует позаботиться о мерах секретности, чтобы не привлекать к этому внимания. Как указал мне компетентный человек, работающий на правительство (может быть, Сидней?), запрещено обсуждать подробности по телефону».