Далее я позволю себе процитировать о настроениях и предположениях Горбачева в те дни, моего интервью Саше Безыменской, первого после моего возвращения в Москву, по самым свежим следам. Там отразилась и моя собственная наивность в отношении того, что будет с Горбачевым, с нами.

Саша меня спросила:

Как Горбачев относился к тому, что на его защиту встал Ельцин?

— Так вопрос просто не мог стоять, — ответил я. — Ведь речь шла о судьбе государства, о судьбе страны.

Тут уж никаких личных счетов не могло быть. Если человек готов на все в сражении за демократию, за законность, за перестройку, за спасение всего того, что делал Горбачев на протяжении шести лет, никакие «привходящие» мотивы уже ничего не значили. Вы задаете вопрос, который, я думаю, у Горбачева и в голове не мог возникнуть.

— Горбачев был уверен, что Ельцин… — настаивала корреспондентка.

— Абсолютно уверен, что Ельцин не отступит.

— Действительно ли было у него с самого начала чувство, что народ за эти пять лет стал другим и что народ хунту не проглотит и не примет? Была такая уверенность?

— Первый раз я с ним вечером разговаривал, когда только уехали Болдин и К¤. И в этот раз, и наутро он совершенно спокойно рассуждал. Говорил: самое страшное, что может произойти, — это если переворот будет набирать обороты и получит кое у кого поддержку. Тогда — гражданская война с колоссальными потерями, то, чего Горбачев все эти годы пытался избежать. Когда же заговорщики отменили гласность, когда заткнули рот газетам, он понял, что у хунты в международном плане дело проиграно. Кстати, в позиции мировой общественности он ни разу не усомнился: тут все было ясно с самого начала.

Продолжаю из дневника: информацию урывками брали с маленького «Сони», оказавшегося у Толи. Собирались «в кружок»: мы с М. С. на диване, Толя — на корточках, Иришка — прямо на полу, Раиса Максимовна — напротив на стуле. И сомкнув головы, пытались расслышать «голоса». Транзистор очень плохой, с севшими батареями. Толя его ворочал туда-сюда, чтобы что-то уловить. Вот там я слышал Би-би-си. Там я впервые узнал, что Тамару Алексеевну увезли, но куда, неизвестно.

Р. М. все время носила с собой маленькую шелковую сумочку. Там, видно, самое потайное, что отбирать стали бы в последнюю очередь. Она очень боится унизительного обыска. Боится за М. С., которого это потрясло бы окончательно. Она была постоянно в нервическом состоянии. В этом состоянии она и вручила мне «комочек» пленки, завернутый в бумагу и заклеенный скотчем.

— Мы уже передали другие варианты. Я лучше не скажу — кому. А это — вам. Нет, не вам…

— Почему же не мне? Я ведь продолжаю качать права как народный депутат, что должен быть на заседании Верховного Совета 26-го, о котором объявил Лукьянов.

М. С.: «Чего захотел!»

Я: «Оно конечно. Заполучить на трибуну такого свидетеля вашей смертельной болезни и недееспособности — даже эти кретины догадаются, что нельзя…»

Р.М.: «Анатолий Сергеевич! Надо — через Олю. У нее ребенок, родители больные, вы говорили… А она согласится? Ведь это очень опасно…»

Я: «Согласится. Это отчаянная женщина и ненавидит их люто, еще и за то, что они отрезали ее от ее любимого Васи…»

Р.М.: «Но вы ее строго предупредите. Пусть спрячет… куда-нибудь в интимное место — в бюстгальтер или в трусики что ли. А вы сейчас, когда пойдете к себе, где будете держать эту пленку? В карман не кладите, в руке донесите и спрячьте. Только не в сейф. Где-нибудь в коридоре, под половиком…»

Я положил в карман. Ольге сказал только вечером. Она сидела в кресле, притихшая. Симфоническая музыка по «Маяку» — с ума сойти! Но тишина еще хуже, я включаю только информационные выпуски. Но они в основном — о спорте и о «культурной жизни». Одна, например, вчера была… о визите супруги президента Боливии в Перу, где та занималась не то благотворительной, не то фестивальной деятельностью. Верх идиотизма! Тут я подумал, остро, физически ощутил, что банда возвращает нас в информационную среду худших времен застоя.

16.30. Опять экстренные сообщения. Очередной «Маяк» начался с взволнованного голоса диктора: мы, работники ТВ и радио, отказываемся выполнять приказы и подчиняться так называемому Комитету по ЧП. Нас лишили возможности давать объективную и полную информацию, мы требуем снятия с постов полностью дискредитировавших себя руководителей ТВ и радио. Мы, если удастся еще прорваться в эфир, будем честно выполнять свой профессиональный долг.

Бакатин и Примаков (молодец Женька, прорвался в Москву!), как член Совета безопасности, заявляют, что ГКЧП — незаконен, противоправен, антиконституционен… и все его постановления — тоже. Горбачев здоров и насильственно изолирован. Необходимо немедленно добиться, чтобы он вернулся в Москву или чтобы получил возможность встретиться с прессой.

Нишанов и Лаптев — председатели палат Верховного Совета — провели экстренное заседание комитетов. Лукьянов вылетел в Крым для встречи с Горбачевым. И са-мое-самое: Минобороны, проанализировав ситуацию, сложившуюся в результате введения чрезвычайного положения в ряде мест, приняло решение немедленно вывести войска из этих мест (т. е. не просто бронетехнику, а войска целиком, т. е. и десантников).

С кем остаются Янаев и Пуго 4 + их генерал Калинин, комендант Москвы, перед лицом народа?!

С 6 часов по «Орбите» (объявлено) будет полностью транслироваться сессия ВС РСФСР!

Было уже часов 11 вечера 20 августа . Я включил на полную мощность телевизор. Подсел на корточках к Ольге:

— Оля! Есть серьезное дело. Вы готовы меня выслушать? Только очень серьезно. Можете сразу же, еще не выслушав, отказаться.

— Ну что вы, Анатолий Сергеевич! Будто вы меня не знаете. Говорите.

Я рассказал о пленке и заявлении Горбачева, которое она сама печатала, о плане переправки их «на волю».

— Хорошо. Допустим, я попадаю в Москву. Дальше что? За мной наверняка будут следить.

— Да, конечно. Мы обсуждали это с М. С. и Р. М. и договорились. Вполне естественным будет, если вы зайдете к моей жене. Я напишу письмо ей… такое, как из тюрьмы, вероятно, шлют: мол, все в порядке, не беспокойся, скоро вернусь, обстоятельства… и т. п. — на случай, если будут обыскивать в самолете ли, в аэропорту. А «комочек» с пленкой придется вам запрятать действительно в «укромное» местечко. Дальше так: если удастся его довезти до Москвы, вы приходите на ул. Веснина ко мне домой. Передаете жене письмо и эту штучку. Скажите, чтоб она позвонила Лене — жене Бовина, они знакомы. Та придет. Именно она, а не сам Бовин: слишком заметная фигура, да еще на подозрении, особенно после его вопросика на пресс-конференции Янаева и К¤.

Ей жена передаст эту вещь, она — Сашке, а гот догадается сразу, что надо делать.

Ольга засунула пленку все-таки в джинсы. Там «комочек» постоянно выпирал. Я посмеивался, указывая пальцем на это местечко…

Теперь предо мной была задача добиться от Генералова, чтоб он ее отпустил в Москву. Я и до этого, еще 19 августа , начал на него давить: как не стыдно, он — офицер, допускает такое издевательство над молодой матерью. У нее — больной сынишка. Родители ничего о ней не знают. Не вечно мы будем тут сидеть. Пытался шантажировать: ему придется ответить за такое по отношению к женщине, которая вся изошлась, не имея возможности ничего узнать о том, что с ее сыном. И далее — в этом роде.

Однако он продолжал твердить: у него только односторонняя связь — ему могут звонить из Москвы, и начальство звонит, а он отсюда им звонить не может. Врал, конечно.

Обговорив с Ольгой «план», я решил еще раз «надавить» на Генералова. Кстати, ничего не дали мои прежние попытки «качать права», ссылаясь на то, что я народный депутат СССР и он, Генералов, удерживая меня фактически под домашним арестом, нарушает еще и Конституцию, попирает мой парламентский иммунитет. Я пригласил его опять. Он и на этот раз соблаговолил прийти. Стал опять стыдить его насчет Ольги. Но он обыграл меня, предложил отвезти ее в Мухалатку, где пункт правительственной связи, чтобы она оттуда позвонила домой в Москву.

И произошло следующее. Спустя некоторое время после того как Генералов предложил этот «вариант», срывавший наши планы передать на волю информацию о Горбачеве, ко мне в кабинет явился шофер «Володя». Беру имя в кавычки, поскольку его имя на самом деле могло быть иным — он из КГБ. Но это был тот самый парень, который до 18 августа возил нас с Ольгой и Тамарой между «Зарей» и «Южным» по два-три раза в день.

Не поздоровался: «Где тут Ланина? Велено отвезти ее на телефон». Я встал, протянул ему руку… Он помедлил и вяло подал свою. Я заметил в нем перемену, еще когда он за чемоданом моим ездил. Для него я уже преступник, заключенный. Ольга, когда вернулась, говорила: он от меня как от прокаженной отодвигался в машине. Сопровождал ее еще один из ГБ — связист. И сидел против нее, когда ее соединяли с Москвой, чтоб мгновенно отключить, если что-то лишнее начнет выдавать. «Я, — говорит, — разрыдалась. Брат кричит в трубку: „Что с тобой?“ — а я в слезах захлебываюсь. Одно расстройство. А вашей жене не разрешили позвонить» (я просил ее об этом).

В общем, дали еще раз понять, кто мы для них такие.

Кстати, о нашей изоляции. Когда Ольга вернулась, спрашиваю у нее: что видела по дороге. "Шоссе закрыто для движения, — ответила она, — никаких машин, кроме военных. На каждом шагу пограничники. И сверху (шоссе метров на 20-25 выше территории «Зари») видно, что на рейде уже не два фрегата, как было до 18-го числа, а штук 16 разных военных кораблей.

Кончились наши заключения так. Около 5 вечера 21-го вбежали ко мне сразу все три женщины — Ольга, Лариса, Татьяна — в страшном возбуждении: «Анатолий Сергеевич, смотрите, смотрите, что происходит!» Выскочили мы на балкон… С пандуса от въезда на территорию дачи шли "ЗИЛы, а навстречу им с «Калашниковыми» наперевес двое из охраны. «Стоять!» — кричат. Машины встали. «Стоять!» — из-за кустов еще ребята. Из передней машины вышел шофер и еще кто-то… Чего-то говорят. Им в ответ: «Стоять!» Один побежал к даче Горбачева. Вскоре вернулся, и машины поехали влево за служебный дом.

Я вышел из кабинета, он на втором этаже. Прямо от моей двери лестница к входной двери в дом. Стою в помятой майке, в спортивных штанах, уже ставших портками. Мелькнула мысль — как лагерник!

В дверь внизу тесно друг за дружкой — Лукьянов, Ивашко, Бакланов, Язов, Крючков. Вид побитый. Лица сумрачные. Каждый кланяется мне!! Я все понял — прибежали с повинной. Я стоял окаменевший, переполняясь бешенством. Еще до того как они ушли в комнату налево, развернулся и показал им спину. Ольга стояла рядом, красная, в глазах торжествующие бесенята.

В кабинет вбежали Лариса и «большая» Татьяна. Она — вся такая степенная, сильная, спокойная — вдруг бросилась мне на шею и зарыдала. Потом нервный смех, всякие восклицания, незапоминающиеся реплики… Словом, ощущение: кончилась наша тюрьма. Подонки провалились со своей затеей.

Я оделся и побежал к М. С. Признаться, боялся, что он начнет их принимать… А этого тем более нельзя делать, что по телевидению уже известно было: сюда летит делегация российского парламента. Горбачев сидел в кабинете и «командовал» по телефону. Оторвался: «Я им ультиматум поставил: не включат связь — разговаривать с ними не буду. А теперь и так не буду».

При мне он велел коменданту Кремля взять Кремль полностью под свою охрану и никого из причастных к путчу не пускать ни под каким видом. Велел подозвать к телефону командира кремлевского полка и приказал ему поступить в распоряжение исключительно коменданта Кремля. Вызвал к телефону начальника правительственной связи и министра связи и потребовал отключить всю связь у путчистов. Судя по их реакции, они на том конце стояли по стойке «смирно». Я обратил его внимание, что в ЗИЛах, привезших гэкэчэпистов, есть автономная связь… Он вызвал Бориса (из личной охраны) и приказал ему «отъединить пассажиров» от машин.

Потом говорил с Джорджем Бушем. Это был радостный разговор. М. С. благодарил за поддержку, за солидарность. Буш приветствовал его освобождение, возвращение к работе…

Был у М. С. тут же разговор со Щербаковым (первый зам. премьера) и с кем-то еще — я не понял. Смысл: приеду — разберемся. До того, как я пришел, он говорил с Ельциным, с Назарбаевым, Кравчуком, еще с кем-то. Сказал мне об этом.

Мои опасения развеял с ходу: «Ну что ты! Как тебе в голову могло прийти. Я и не собираюсь их видеть, разве что поговорю с Лукьяновым и Ивашко».

Борис доложил, что на территории дачи появилась российская делегация.

— Зови, — сказал М. С., — пусть идут в столовую.

Через пару минут мы пошли туда. Последовавшая сцена запомнится на всю жизнь. Силаев и Руцкой бросились обнимать Горбачева. Восклицания, какие-то громкие слова. Перебивают друг друга. Тут же Бакатин и Примаков здороваются с депутатами. Среди них те, кто и в парламенте, и в печати не раз крыли М. С., спорили, возмущались, протестовали. А теперь несчастье мгновенно высветило, что они нечто единое и именно как таковое необходимо стране. Я даже громко произнес, наблюдая эту всеобщую радость и объятия: «Вот и состоялось соединение Центра и России, без всякого Союзного договора…»

Сели за стол. Наперебой стали рассказывать, что в Москве и что здесь. Оказалось, — меня почему-то это удивило — они даже не знают, кто приезжал к президенту с ультиматумом и что вообще был такой ультиматум.

Силаев и Руцкой против того, чтобы Горбачев принимал Крючкова и К¤, которые сидели, по существу, под охраной в служебном доме. Он сказал, что примет скорее всего только Лукьянова и Ивашко, которые вроде прилетели отдельно.

Разговор затянулся. Шел уже 10-й час. Вступил в дело Руцкой. Сильный, красивый человек — любо-дорого его наблюдать.

"Михаил Сергеевич, — говорит, — пора обсудить, что будем делать дальше… В самолет (президентский), на котором эти (!) явились, мы вас не пустим. Полетим в моем самолете. Он стоит на том же аэродроме, но вдали от вашего. Его надежно охраняют. Я привез с собой 40 подполковников, все вооруженные. Прорвемся.

Об этих подполковниках стоит сказать особо. Когда М. С. после ложного выхода из машины возле президентского самолета, согласно плану Руцкого, вновь быстро туда сел, и машины рванули дальше к самолету Руцкого (километрах в 3-5 от этого места), так вот, когда М. С. в своей шерстяной кофте, которую все увидели на нем по ТВ уже во Внуково, вышел к самолету, эти офицеры взяли автоматы «на караул» и так стояли, пока он не поднялся по стремянке в самолет. Я подумал, глядя на эту сцену: есть еще неподдельная офицерская честь в нашей армии. Есть и высокая интеллигентность в ее среде: достаточно пообщаться с тем же полковником Н. С. Столяровым, который тоже прилетел в группе депутатов спасать своего президента. В аэропорт мы ехали с ним в одной машине.

Потом был перелет. Распоряжался полетом Руцкой, который то и дело вызывал к себе летчиков.

М. С. с семьей расположился в маленьком отсеке, позвал меня. Там было настолько тесно, что девочки-внучки улеглись прямо на пол и вскоре заснули.

Когда я вошел, спрашивает весело: «Ну ты кто теперь?» А я: «Простой советский заключенный, но бывший». Все возбужденно смеялись. Пришли Силаев, Руцкой, Примаков, Бакатин, был тут и доктор Игорь Анатольевич Борисов. Р.М. рассказывала, что с ней случилось, когда узнали, что путчисты едут выяснять состояние здоровья Михаила Сергеевича… Теперь уже ей лучше, но рукой плохо владеет. Шел бурный разговор: о людях — как они проверяются в таких обстоятельствах, о безнравственности — источнике всех преступлений и бед. Были тосты за продолжение жизни… И впервые тогда М. С. произнес слова: «Летим в новую страну».

Многие журналы обошла фотография: Ира спускается по трапу (во Внуково), несет завернутую в одеяло дочку. Прошла мимо толпы, окружившей Президента: там, заметил, были и те, кто искренне рад, и те, кто, наверно, чувствовал, что для них лично лучше бы было «по-другому». Иришка пронесла дочку в машину, возле которой я оказался, в стороне от сгрудившихся вокруг М. С. людей. Бросилась на сиденье и вся затряслась в рыданиях. Я наклонился, пытался что-то говорить. Муж ее рядом, обнимал, гладил, стараясь успокоить, — безуспешно. Эта финальная для меня сцена на аэродроме останется символом трагедии, которая произошла не только там, на даче в Крыму, а со всей страной. Ирина, молодая русская женщина, которая перед лицом беды сама энергия, собранность, решимость и готовность ко всему, здесь, когда «это» кончилось, взорвалась слезами отчаяния и радости. Разрядка. Но потом все равно ведь наступают будни и надо делать дело. Увы, оно пошло не так, как тогда можно было предположить.

14 сентября 1991 года

Пора возобновлять дневник. После путча, после того как перестало существовать прежнее государство — Советский Союз и ликвидирована КПСС, после чудовищного всеохватывающего, но не неожиданного предательства, Горбачев стал, наконец, тем, чем ему следовало бы «стать» два года назад и чем он давно, 3-4 года назад, хотел бы стать, но не решался… А теперь «стал», но потеряв власть и авторитет.

Надо было бы вести каждодневный дневник с момента возвращения из Крыма… Это действительно сама история. Но перегрузки были неимоверные.

Теперь уже поздно… Кое-что буду помечать «по ходу»… Пока же опишу сегодняшний день…

Совещание у Ревенко по реорганизации президентского аппарата. Фантазируем… А надо бы поскромнее, чтоб как-то помочь Горбачеву дотянуть, раз он уж так… «любой ценой» хочет этого.

Остались после втроем — Ревенко, я, Шах. Ревенко кое-что порассказал, например, что всех нас во главе с президентом прослушивали Крючков и Болдин. Сейчас российские следователи расшифровывают пленки и просматривают то, что уже перенесено в стенограммы. Ну что ж, я даже доволен: по крайней мере увидят, как я собачился с генералами, как спорил с М. С. и что Шеварднадзе иногда выглядел со мной совсем не прогрессистом и т. д. А что касается интима с моими женщинами, то тут им мазать меня компроматом невыгодно.

Ревенко говорит, что весь Кремль во вкраплениях «жучков», потребуется месяц, чтоб их всех извлечь!.. То же, что с американским посольством в Москве. Сенат США прав: нейтрализовать невозможно, надо разрушать все здание. Мы сами недооценивали наши научно-технические достижения на этот счет.

Как-нибудь опишу эпопею изгнания меня 27 августа из здания ЦК. Тамаре только три дня назад удалось перевезти ко мне в Кремль бумаги из моего тамошнего кабинета, в том числе все «новое мышление» в записях бесед М. С. с инодеятелями. Я задумал по этим записям создать историю года (сентябрь 90-го — сентябрь 91-го) — сквозь мысль и оценки М. С. О том, как стал возможен переворот.

Кроме того, хочу сделать брошюру о двух неделях (точнее, с 23 августа по 12 сентября ) — с его «собственным» анализом событий, опять же на основе записей бесед М. С. с десятками иностранных деятелей за этот период.

Вчера был у меня посол Испании. Сообщил, что хочет приехать в Москву Гонсалес: жест друга. М. С. согласен на 1 октября .

Посол Кубы — в связи с заявлением М. С. в беседе с Бейкером о решении вывести нашу бригаду (напутал: в ней 3000 человек, а не 11000, как он заявил). Кубинцы протестуют. Еще один символ крушения эпохи.

Дубинин (наш посол во Франции, который паскудно себя повел во время ГКЧП). Все-таки М. С. сжалился, не стал объявлять о его снятии… Я «заступился», но самому Дубинину сказал все, что думал: ваши оправдания достойны мелкого чиновника, а вы политическая фигура, вы же представляете государство, президента, хотя у нас не существует какой-то особой присяги для послов! И кроме того, вы же знаете о личных отношениях М. С. с Миттераном и Дюма1 Почему бы не прийти к ним и не «посоветоваться», что делать: вот, мол, какое послание от хунты, а я не верю… А вы, вместо того чтобы помочь Миттерану сориентироваться, подтолкнули его к тому, что он занял в первый момент такую позицию. И т. д. Жалок… А это ведь дипломаты нового мышления — теоретически… Но шкурность, корысть, привычка к комфортному положению, ужас перед тем, как бы его не потерять, сыграли с этими элитными персонажами злую шутку… В их числе — и Замятин, и Логинов, и Слюсарь (Греция), и Успенский (Норвегия), особенно пригретый Горбачевым. Впрочем, в поведении каждого из названных и многих других для меня нет ничего неожиданного. Пожалуй, исключение составляет Бессмертных. Он оказался действительно в тяжелой ситуации.

…Третьего дня у меня обнаружилась плохая кардиограмма, а я ничего не чувствую.

Измотался за эти послепутчевые дни больше, чем во время самого путча. Там сработала моя особенность, которую я очень хорошо изучил в себе во время войны: в моменты опасности для жизни — предельная собранность и спокойствие, ни тени страха: чему быть — того не миновать. И перед М. С. и Р.М. играл часто бодрячка, который нутром будто чувствует, что «все обойдется».

Для международной конференции СБСЕ по человеческому измерению (9-11 сентября , в Колонном зале) я Горбачеву «красивую речь» написал… Тут он, пожалуй, впервые публично выступал не только «без», но и в контрасте с «социалистическим выбором», который ему очень навредил в последние два года.

15 сентября

«Ухайдакался», чиня комод. Читал много газет. Союза, думаю, не будет, и Верховный Совет не соберется: зачем он республикам? Прав Гаврила Попов (сегодня в газете его статья «Сомнения»): за круглый стол Госсовета не каждого нужно сажать, а только тех, кто прием-лет минимум демократических правил.

С Н. Н. ходили на Крымскую набережную. Там тысячная очередь на порновыставку Романа Афонина(?). Стоять не стали. Рядом — под открытым небом — «скульптуры тоталитарной эпохи»: сброшенные памятники Дзержинскому, Свердлову, Калинину, Сталину… «Народ» лазит по ним, фотографируется, хихикает. Противно — некрофилия. Чудовищно безнравствен «народ». И что самое ужасное — не сознает этого…

19 сентября

Вчера месяц, как нас заточили в «Заре». Но, между прочим, 16-го — гнуснейшая передача на ТВ — на фоне чучела Никсона в момент импичмента. Полтора часа Ольшанский, Буковский + еще два сопляка-подонка доказывали, что М. С. и есть глава путча. А наутро в «Правде» статья Овчаренко — о том же открытым текстом…

Вообще неделю назад пошла новая волна «затаптывания» Горбачева… Но Игнатенко устроил «круглый стол», где пытаются восстановить его имидж с помощью фа-мильярничания… Довольно, однако, неприятно смотреть, как Егор Яковлев, Лен Карпинский, Потапов (редактор «Труда») и другие, которых М. С. на ранних этапах перестройки спасал и поднимал, теперь «запросто» низводят его до «рядового гражданина».

Но потом, говорил мне Игнатенко, уже без ТВ был полуторачасовой интим-междусобойчик, с которого М. С. ушел «окрыленный».

Сегодня его посетил Брэйди (министр финансов США). Довольно высокомерно ставил условия помощи. А М. С. все тянуло на «воздуси»: «историческая задача помочь великой стране, это позволит изменить весь мир» и т. д. и т. п.

Вечером был посланец короля Саудовской Аравии Фатха… Привез 1,5 миллиарда и без всяких американо-западноевропейских ужимок и скрытого «унижения» того, кому дают.

Сегодня закончил брошюру «Августовский путч» (причины — следствия), составленную из бесед М. С. Он жмется, не хочет вроде выпускать. А надо бы, чтоб заявить позицию — против новой волны дискредитации, политический смысл которой, скорее всего, убрать последний оставшийся символ Союза — президента.

Или просто бьют лежачего? Вот такова наша новая, перестроечная интеллигенция.

Может быть, у них вызывает подозрение, почему он не публикует статью, которую начал писать в Форосе и которой похвалялся на пресс-конференции 23 августа ?

20 сентября

Отдал М. С. на 80 страницах брошюру «Августовский путч». На Западе с руками бы оторвали. Рекомендовал ему частями давать в газету и тут же издать отдельно. И включить в брошюру августовскую статью, которую уже назвали по ТВ инструкцией для введения чрезвычайного положения… Если нет, почему, мол, тогда скрывает?..

Трижды с ним по телефону сегодня общался: о брошюре ни слова, будто и не получал. Хотя знаю, что на стол ему положили поверх всех прочих бумаг. Такова его манера.

Приходил поверенный в делах США Коллинз. Принес памятную записку о создании совместной рабочей группы по анализу проблем нового качества советско-американских отношений. Я отдал ее М. С., убеждал, чтоб не тянул.

Предложил ему поехать в Киев на 50-летие Бабьего Яра… Еще в «Заре» до путча ему говорил об этом: ни ответа ни привета.

Корейский посол от имени Ро Дэ У еще неделю назад просил, чтобы М. С. не принимал лидера оппозиции. Все московское корейское лобби давит на меня который день, настаивая на том, чтобы принял. Но я даже не докладывал Горбачеву об этом. Ро Дэ У нам сейчас дороже этого «Жуна», хотя тот может на следующий год стать президентом.

Дзасохов привязался ко мне: оказывается, он, как ни в чем не бывало, функционирует в качестве председателя Международного комитета Верховного Совета, готовит ратификацию договоров по обычному вооружению и СНВ!! Вот тебе и недавний секретарь ЦК КПСС, редактор писем ЦК на места с требованием поддержать ГКЧП!

Сегодня следователи принесли запись моих показаний и стенограмму. Два часа я смотрел и слушал себя, сверяя с текстом. Я себе «понравился» больше, чем в ТВ-передаче с Ольгой и Тамарой. Вообще, отстранение я смотрюсь, как-то сильнее, увереннее, чем обычно в жизни.

На обратном пути в метро прочитал в «Известиях» беседу М. С. за чашкой чая… Это тот самый разговор по душам после «круглого стола», который устроил Игнатенко. Горбачев возвращается к своему человечному облику начала перестройки: без маски самоуверенности, возникшей от мировой славы и от «порчи» властью.

Хочется за город. Тамара зовет съездить в Снигири, где Дунаев меняет с ней дачу… А мне хочется — с Людой, на крайний случай — с Ирочкой, с Н.Н., наконец? Нет, я не запутался. Просто организм хочет полно жить перед уходом… Видно, скоро он состарится. Вера Валерьевна (мой доктор) объяснила: у меня «на сердце» что-то такое необратимо испорчено, раз профессор заговорил об операции…

Приходил Ожерельев. Мелкий, оказался на обочине. Говорит, что и Медведев в таком же положении невостребованности… Я «советовал» (как старший!) не суетиться: мы, мол, преувеличиваем место, которое занимаем «в жизни и деятельности» президента, а он вспоминает о нас, только когда «надобимся». Не сказал, но подумал: он не вспоминает даже о том, что я был с ним «эти три дня» в Форосе. Рассказывал охотно разным собеседникам о том, что там было, но взволнованно говорит только о семье…

Да и на «круглом столе» в «Известиях» третьего дня и даже потом за чашкой чая… разговор не раз заходил о «ближайшем окружении». Но обо мне никто не вспомнил — ни он, ни собеседники! А ведь был бы не я, кто другой в этой должности, новое мышление и сам Горбачев, его инициатор, выглядели бы не так, как это предстало перед всем миром: ибо форма тут, как нигде, очень содержательна. Плюс «облегающие» идеи вокруг главных, которые принадлежат, конечно, ему самому.

21 сентября

Зашел на работу… Шифровки. Ответы М. С. на мои текущие записки: согласился ехать на 50-летие Бабьего Яра, просит (без огласки) готовить выступление.

Дано «добро», чтоб Яковлев патронировал нашу часть совместной с США группы «по стратегическим размышлениям» — как строить новый мировой порядок… Яковлев сегодня зашел — не хочет предложенных мною в группу в качестве «рабочего» руководителя Мартынова или Кокошина. От американцев там будет Росс — помощник Бейкера.

Спросил меня:

— А что, Арбатова ты уже совсем не приемлешь?

— Да, с тех пор как он стал искать нового хозяина, чтоб остаться на Плаву. От Горбачева к Ельцину — «тушинский» перелет… Нюх…

— Я подумаю…

— Думай!..

М. С. согласился на договор с Чехословакией без требования — «не вступать во враждебные союзы», — на чем настаивал Квицинский.

«Независимая» совсем сегодня в ярости. Сам Третьяков кроет номенклатуру «четвертой власти» (пресса) на примере встреч М. С. за «круглым столом». А я грешным делом подумал о напечатанном в «Известиях» интиме за чашкой чая: «свои все ребята», жалится им. Выглядит бедолагой: все, мол, проиграл, а человек я хороший, сочувствуйте мне.

24 сентября

Сегодня М. С. мне сообщил: обнаружено, что его «тайный» разговор в Ново-Огареве с Ельциным и Назарбаевым, когда они просидели перед «9+ 1» до 2 ночи, «записан» Плехановым… А там ведь все «места» (должности) были распределены, и Крючков, Бакланов, Болдин и прочие, естественно, не предусмотрены. Это и явилось последней каплей… Видимо, тогда и был «завязан» заговор.

Договорился с Мэрдоком (приедет его представитель Белл) и с «Бертельсманом» об издании брошюры «Августовский путч» на английском и немецком. А с издательством «Новости» — об издании здесь. М. С. еще раз правил сегодня рукопись…

Фельд принес от М. С. (хотя была уже полночь) правленную окончательно (?) брошюру «Августовский путч» и ту самую статью. Значит, дело пошло! Жалко, что убрал некоторые ядреные места.

Я решил опубликовать свой «дневник» трех дней в Форосе. Договорился с Голембиовским («Известия»). Хочу двинуть также в «Штерн» или в «Тайм».

Он предложил мне стать госсоветником по международным и внешнеэкономическим вопросам — в ряд с Яковлевым и некоторыми другими. Я отказался, сославшись на возраст и на то, что я «в принципе» устал. По инерции могу делать то, что делаю, но браться за работу, где главным будут оргдела, не могу. Не справлюсь и перечеркну тем самым то, что «наработал» за последние годы в роли помощника. В душе обидно было. А он обрадовался! Знаешь, говорит, я думал в том же направлении: взвалить на тебя еще эту ношу, с твоей совестливостью… Лучше останемся вместе, будем так же работать, как раньше, вместе ездить (это что — премия?!). И в зарплате не такая уж разница… А международным экономическим советником назначить Примакова. Я поддакнул, похвалил Женю… и подумал: доволен, что я отказался, потому что раздваиваешься — вроде бы стоит меня вознаградить, но кто будет делать то, что делает Черняев каждый день??? На том и порешили.