Полундра зарычала громче, старшина коснулся загривка - шерсть на собаке приподнялась. Став за дерево, Кукушкин выждал и окликнул бегущих:
      - Стой, кто идет?!
      Отозвались женщины, бежавшие со стороны станции:
      - Это мы, свои. В Дудергофе фашисты!..
      Расчет орудия, поднятый по тревоге, занял места по расписанию. Смаглий попытался связаться по телефону с КП, с соседними пушками. Телефон молчал. Он выставил дозор, послал матроса к лейтенанту Доценко: как у него? есть ли связь?
      Смаглий уже знал от посыльного, что комбат ранен. Он смотрел на Иванова, не задавая вопросов. Понимал: что надо - комбат скажет. И комбат, никогда не обращавшийся к Смаглию на "ты", если кто-либо был рядом, сказал:
      - Возьми с каждого орудия троих - пятерых. Возьми по автомату, больше в расчете не взять. Ручные пулеметы. В первом смени Швайко. Торопись. Действуй по обстановке. Пришел наш час, Алеша!
      У Смаглия качнулся кадык, он хотел что-то сказать, заверить Дмитрия Николаевича, что все будет сделано, но слова где-то застряли, рука дернулась к козырьку. Уже повернувшись, он увидел стоявшую в глубине землянки Тоню. Смаглий на секунду задержался. Его глаза как бы просили: "Не беспокойся, все будет в порядке. Сделаю дело и вернусь".
      Он поспешно вышел. Через десять минут матросы ждали его на тропе, а он, отведя в сторону Кукушкина, тихо попросил:
      - Береги Тоню, Алексей Алексеевич! И, дав волю чувствам, обнял старшину, коснувшись его колючей, бритой еще до подъема, щеки.
      Вспоминает командир третьего орудия лейтенант Евгений Дементьев:
      Батарея "А" начала вести огонь по противнику в первых числах сентября, когда немецко-фашистские войска, прорвав нашу оборону на Лужском рубеже, вышли в район Красногвардейска и стали продвигаться непосредственно к Ленинграду. Огонь мы вели по невидимым целям: скоплениям танков и другой техники, а также по живой силе врага.
      Данные для стрельбы я получал по рации с КП дивизиона из Пулкова. В большинстве случаев результаты этих стрельб мне не были известны, но иногда с КП сообщали: цель накрыта, противник понес значительные потери, скопление войск рассеяно.
      С каждым днем бои нарастали. Мы непрерывно вели огонь, а противник с такой же настойчивостью бомбил нас с воздуха.
      10 сентября из леса, расположенного примерно в одном километре к югу от наших орудий, неприятель начал вести обстрел из минометов.
      На рассвете 11 сентября передовые мотомеханизированные войска и танки гитлеровцев показались в поле видимости - они прорвались по шоссе на правом фланге батареи "А", в непосредственной близости от орудия № 1.
      Весь день 11 сентября мое третье орудие вело огонь прямой наводкой. Бойцы не уходили в укрытие даже тогда, когда нас бомбила немецкая авиация. Так же поступали и расчеты других орудий, в поле зрения которых была цель.
      Мне в бинокль было хорошо видно, как на шоссе горят и взрываются немецкие танки, бронемашины, как разметались вокруг трупы убитых, как мечутся тени разбегающихся...
      Стоило только немецким автоматчикам и мотоциклистам появиться из леса, расположенного перед батареей, как орудия переносили огонь на видимого противника.
      Во всех этих боях на моем орудии никто ни разу не проявил трусости. Все приказы выполнялись беспрекословно.
      Однако шли бои неравные. Фашистам, хотя они и несли тяжелые потери, к исходу 11 сентября удалось прорваться на правом фланге батареи "А"... Под вечер в двухстах - трехстах метрах от третьего орудия мои наблюдатели обнаружили с десяток танков, бронетранспортеров со свастикой, много мотоциклистов и пеших автоматчиков.
      С места расположения третьего орудия из-за складок местности не просматривались орудия первое, второе, четвертое и уже не было слышно стрельбы...
      Рассказывает старшина пятого орудия Алексей Кукушкин:
      Лейтенант Смаглий из нашего расчета на первую пушку увел шестерых. Петра Лебедева помню, Чернышева. Мне сказал:
      - Давай, старшина, автомат. Там нужнее.
      Екнуло мое сердце от предчувствия: навсегда расстаемся. Снял автомат. На орудии их всего два было - у лейтенанта и у меня.
      Смаглий очень торопился. Подкрепление с других пушек - от Доценко, от Овчинникова - ждать не стал, предупредил меня: "Придут - посылай вдогонку. Пойдем от орудия к орудию, по цепочке. Человек двадцать наберу, не меньше..."
      Рассказывает заряжающий третьего орудия Лев Шапиро:
      В ту ночь лейтенант Дементьев поднял расчет по тревоге. В артиллерийском дворике увидели матросов с других пушек, с ними лейтенант Смаглий. На голове - каска, на груди - автомат.
      - У вас станковый пулемет есть, - сказал Смаглий.
      - Есть, - подтвердил Дементьев, - только неисправный.
      - Давайте, - настоял лейтенант. - Исправим.
      Ушли они в ночь. Светать едва-едва начинало. Может, часа три было, может, чуть больше. А на следующий день такое началось, что думали: конец свету. Воронью гору "юнкерсы" перепахали. Все в дыму. Что горит - не поймешь: лес, земля, воздух?
      Орудие наше не замолкало. Боялись - расплавится.
      К ночи бой стих, а дым так и не рассеялся. Воронью гору окутало. Дышать нечем - одна гарь в воздухе, в горле першит.
      Так вот в ночь на 11 сентября меня часовым поставили у склада с боеприпасами. Склад наш, как положено, глубоко в земле, накаты дерном покрыты, размещен в редколесье между первым и нашим, третьим орудием. Стою я, слушаю ночь. В Дудергофе дома догорают, фашисты зажигательными стреляли.
      И вдруг со стороны первой пушки "Ура!" понеслось. Пулеметы ударили - я хорошо различаю, - один станковый, другой ручной, и винтовки, и автоматы, и гранаты ахнули. В ответ бешеная трескотня поднялась.
      То ли прорывались наши, то ли еще что - не знаю. Минут пятнадцать бой шел. Потом стихло...
      Рассказывает наводчик второго орудия Александр Попов:
      - Первая пушка - наша соседка. Послал лейтенант Антонов двух матросов в разведку. При мне напутствовал: хоть под землей проползите, разузнайте толком, что у Смаглия, где враг, и - назад.
      Если ждешь, время тягучее, как резина. Понимаем, что первое ведет бой - стрельба слышна, пушка бьет, значит, живы. А связи нет, точно ничего не знаем.
      Расстояние между нашими пушками такое, что разогнаться и... прыгнуть. Куда же провалились разведчики? Нервничаем.
      Антонов виду не подает, не у бруствера стоит, ушел в глубину дворика. Я - за наблюдателя. Лейтенант знает, что я глазастый. Еще на охоте глаз навострил. Ветер дохнет - вижу.
      Что Воронья гора немцами занята - догадываемся. Не бомбят. Они не такие, чтоб экономить бомбы. Бомб у них хватает. Чует сердце - пролезли, зарываются, как кроты. У них гора. Из-за дыма ни черта не видать. Где же эти дьяволы разведчики?!
      Наконец-то пожаловали. В земле вывалялись, на брюхе ползли, в воронках отсиживались. Вымотались, никак не отдышатся. Доложили: первое окружено, гитлеровцев полно, роты две, не меньше. И Дудергоф захвачен, по Вороньей, как муравьи, расползлись. Надо ударить.
      Накануне к нам на пушку политрук Скулачев приехал. Обычно пешком ходил, а тут "эмка" пулковская подкатила. Думали - начальство из дивизиона. Оказалось - начальство на батарейной полуторке, "эмку" нашему политруку дали.
      Посовещался лейтенант со Скулачевым - дело ясное. Решили не ждать у моря погоды - ударить по Вороньей. Перво-наперво надо было Смаглию помочь. Всадили мы по склону, что к пушке ведет, снарядов десять. Если был там кто - метра на три в землю вогнали и сверху землей присыпали. Потом гору обработали. Славно обработали. Жаль, мертвые внукам не расскажут, сколько аршин русской земли стоит.
      Бой есть бой, в раж вошли, азарт обуял, все-таки стотридцатимиллиметровая, даст так уж даст! А тут команда: "Прекратить огонь!"
      Вижу, Антонов к брустверу побежал, бинокль к глазам прикладывает. Прислушался - в ушах еще гудит, хотя и не стреляем. Все же различил: с дороги грохот доносится, танки идут. Идут не от Красногвардейска - оттуда мы фашистов ждали, - а с тыла, от Красного Села.
      - Наши! - закричал кто-то. - Подкрепление! Ура!
      Почти все к брустверу бросились. Даже второй наводчик Алексей Кузьменко не утерпел: уж больно своих увидеть захотелось. На такое, честно говоря, уже и не надеялись. А я на месте, в башне, остался. В стереотрубу как глядел, так и гляжу.
      Вижу: по дороге из-за горы выдвигается головной. Глаз не отрываю - на бортовой броне свастика. Меня как кипятком обдало. Слышу голос Антонова:
      - Орудие, по немецким танкам!..
      Эх, мать честная, ствол орудийный-то в сторону Красногвардейска повернут. Штурвал подкручиваю, чувствую - фашист опередит меня, хобот его пушки прямо на нас нацелен. Ударил, проклятый! В башню снаряд влепил. Взять броню не взял, но треск и звон такой пронзительный, что душу вывернуло, уши болью свело. Кто-то стонет, кто-то кричит, а я только танк вижу: нет, бормочу себе, теперь не уйдешь, гад! С дороги свернуть некуда, при на меня - пан или пропал. Веду ствол, веду.
      - Огонь! - не крикнул, а рявкнул Антонов.
      На всю жизнь этот выстрел запомню. Шар огня и дыма. И все. Рассеялся дым. Нет танка. Прах один. Пустое место. А уже новые прут.
      - Цель! Цель! Цель!
      - Есть цель!
      И снова:
      - А-ах!
      Поняли эти каракатицы бронированные, что в лоб нас не возьмешь. Втянулись за гору. Может, решили ночи дожидаться? Ведь обойти нас не обойдешь - одна дорога, свернуть некуда.
      Огляделся я. Алексей Кузьменко ранен в ноги. Приполз к орудию, занял свое место второго наводчика.
      Несколько убитых лежат. Лиц не вижу - прикрыты. Только у Волкова сполз бушлат, голова обнажена, рыжие пряди торчат и рот почему-то открыт. Потом узнал, что немецкий снаряд живот его навылет прошел и самого Волкова метров на десять отбросил.
      Передышка недолгая выпала. Опять по башне зацокали осколки. Танки стреляют, а на дороге не показываются, из укрытий бьют. Иной снаряд в башню всадят - голова от звона раскалывается. В ушах резь. Взглянул на Антонова. Голова - в бинтах. Бинты кровью набрякли. Бинокль к глазам прижат, что-то видит, колесико водит. Оторвал бинокль, ко мне обернулся, кричит, а я слов не слышу, звон в ушах не проходит. Глаза у лейтенанта злыми стали, губы ходят, догадываюсь - крепкое слово запустил, и сразу в голове моей прояснилось: чего на лейтенанта глаза пялю, на врага смотреть надо.
      Близ дороги, у самого изгиба ее, сарай. Старый, покинутый, под соломенной крышей, от времени побуревшей. Из-за сарая танк бьет. Вспышка, другая...
      Ударили. Хорошо ударили. Ни танка, ни сарая. Антонов вроде бы улыбнулся, не то чтоб улыбнулся - губы развел, рукой лоб захотел утереть, забыл о бинтах. Рука кровью обагрянилась.
      В ту минуту я еще не знал, что последний выстрел дал. От нашего ли огня, от вражеского ли брезент загорелся, маскировка наша, сети, ветки. Мы словно ослепли.
      Слышим - танки гремят, проскакивают по дороге, на Мурьелу выходят. Хотели так, наудалую, снаряд-другой пустить - поворотный механизм заело. От частых попаданий в башню орудие послушность утратило. Да и снаряды, можно сказать, к концу пришли, два или три осталось.
      - В укрытие! - скомандовал Антонов.
      Мало нас осталось, хоть по пальцам считай. К землянке пробираемся, там от осколков защита. А немцы стреляют. Позади осколки шмякаются, меня щадят. Прижимаюсь к земле, думаю: если и в рубашке родился, в таком аду одной рубашки мало, пожалуй. И словно накликал на себя: левую ногу будто кто дернул с силой. Куда угодило - не пойму, в бедро наверняка попало и вниз куда-то, в голень, что ли. И потекла по ноге боль, как огонь жгучая.
      "Все, - сказал я себе. - Здесь и на двух ногах не уйдешь. На одной куда денешься? Пиши - пропал".
      Положил я голову на землю, расслабился. Боль чуть-чуть утихла. Лежу, слушаю. Земля от разрывов вздрагивает, как живая. И ее, бедную, дрожь бьет. Послушал-послушал, злость меня обуяла: чего себя раньше времени хоронить вздумал! Напряг руки, пополз. Раненая нога волочится, криком кричать хочется - боль такая, но я ворот бушлата закусил, чуть насквозь не прогрыз, молчу.
      Заполз в воронку, ко мне Алексей Смирнов пробрался. Перевязал.
      - Держись, Саша! Лейтенант прорываться решил. Нащупаем путь - тебя унесем...
      На ногах четверо осталось: Антонов, Скулачев, Володькин и вот он, Леша Смирнов. Негусто. Унесут не унесут - кто ответит? На войне жизнь не страхуют. Пуля - дура...
      Огляделся: надо из воронки уползать подобру-поздорову. Если миномет ахнет, или "мессеры" прочешут, или град осколков сыпанет - над головой одно небо. Крышка. А метрах в пятнадцати "эмка" стоит. Не то чтоб целехонька стекла повышибло, осколками посечена изрядно, но стоит - на крыше ветки. Под ней отлежаться? Или до землянки ползти?
      В землянке, конечно, спокойнее, однако тридцать метров на руках тело свое тащить, ногу распроклятую, боль мою!
      "Мессеры" помешали выбор сделать. Вынырнули из-за леса, из пушек, из пулеметов чешут. Один совсем низко прошел, думал - бугор колесами заденет. Душой в землю ушел. По звуку понял - пронесло. Поднял голову: "эмка", как свеча, горит.
      Вот и выбирать стало нечего - потащился в землянку.
      Профессия моя - водолаз, так что и до боев о жизни думал и о смерти думал. Всякое было. А на войне, кем бы ты ни был, будь готов к худшему: в любой день и час может прийти смерть с косой. Об одном не думал и в голову такое не приходило, что выволокут меня, бессильного, фашисты, бросят возле землянки и начнут глумиться над беспомощным. Сначала авроровские ленты из бескозырки выдернут, потом в звезду на фланелевке ногой ткнут. У нас, у моряков, на левой руке звезды. Раненых набралось человека четыре, кажется. Оглядел нас офицер, зарычал:
      - Alles комиссар?
      Переводчик объяснил: не комиссары они, форма у них такая.
      Честно говоря, стал я бабки подбивать: рано, мол, Александр Васильевич, звезда твоя закатилась. И до тридцати не дотянул. Короткий у тебя век. Пели когда-то: "И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим". В воде, правда, не утонул, в скафандре рядом с рыбами плавал, а в огне если не сгорел, то сгорю. Ясное дело.
      Так я ушел в свои счеты с жизнью, словно в забытье погрузился и очнулся, когда немцы закричали, защелкали затворами. Бог мой, смотрю - из артпогреба, как привидение, Лешка Смирнов выходит. Бледный, как парус, что лет десять на солнце выгорал. Значит, Антонов не смог прорваться. Значит, и он и политрук здесь, в арт-погребе?
      Офицер опять что-то закричал про комиссаров. Вряд ли Лешка понял его карканье, скорее догадался, мотнул головой в сторону погреба и сказал: "Лейтенант Антонов и политрук Скулачев ждут вас внизу". Так и сказал: "Ждут".
      Гитлеровцы с офицером туда подались. Человек семь. Ну, думаю, сейчас артпогреб на воздух подымут наши, не иначе. Потом вспомнил: снаряды-то кончились.
      В эту минуту забыл про все на свете, про себя забыл. Адриана Адриановича Скулачева представил - круглолицего, домашнего, доброго такого. Дня три назад Адриан Адрианович про деревню свою говорил, про поля окрестные: хлеба-то какие, а убрать некому!
      Что они, гады, с ним сделают? Ведь веревки вить будут.
      Антонов - тезка мой, тоже Саша. Совсем молодой. Кремень человек. Мы, бывало, любовались - мускулы какие, его и пуля не свалит. И на пушке, весь в кровавых бинтах, ни на миг не присел. А вчера еще в его землянке треугольничек белый видел, письмо жене наверное. Так и осталось в землянке. А сам он? Может, как я, мешком лежит, обессилел, уже и пальцем двинуть не может...
      Хлестанул автомат, револьвер два раза хлопнул. Выскочили немцы офицер за руку держится, рану зажимает, солдата мертвого волокут, а другому морду набок своротило, вздулась, как тесто на дрожжах. Не иначе Антонов своим кулачищем врезал. Ясное дело.
      Забегали фашисты, закаркали по-своему. И придумали, гады, Антонову и Скулачеву смерть мученическую. В трубу для вентиляции, что над крышей артпогреба из дерна торчала, швырнули дымовую шашку. Она на вольной воле смердит так, что задохнуться можно. В артпогребе от нее - каюк...
      Опять побежали немцы к двери. Рванули - дым из нее валит, света божьего не видно. И вдруг громыхнуло, эх как громыхнуло! Что уж там взорвали наши - не соображу. Сильный толчок был. Я на земле лежал, меня, как в люльке, качнуло. Противотанковые гранаты, пожалуй. Связка. А то и две...
      Вынесли лейтенанта и политрука. В клочья их разорвало. Мать родная не узнала бы. Немецкий офицер фуражку с головы снял. И остальные притихли.
      Нас, раненых, на подводу побросали. Из деревни пригнали. Повезли. Лучше б здесь кончили. Нет, тащат еще куда-то.
      - В противотанковый ров сбросят, - прохрипел Лешка Смирнов. - Живыми засыплют.
      Дым постепенно рассеивался, расползался, открывая щетинистый склон Кирхгофской горы, картофельное поле, изрытое, словно кротами, снарядами. Ботву разметало. Клубни выворотило.
      Наступила передышка. Кукушкин понимал, что немцы перегруппировываются, - слишком все получилось организованно: скрылись танки, смолкли орудия и минометы, авиация, которая весь день не унималась, исчезла.
      Старшина сосал свою трубку, махорка "вырви глаз" драла горло, как наждак. Матросы кто курил, кто хлебал из кружек горячий чай. Кукушкин велел принести термос с кипятком и сухари. Когда еще выпадет передышка? И выпадет ли?
      Павлушкина сидела на ящике от снарядов, маленькими глотками отпивала из кружки чай, прислушивалась. Тишина казалась враждебной, таящей что-то роковое. Двое матросов, ушедшие на первое орудие со Смаглием и раненные в начале боя, вернулись ночью. Они буквально продрались сквозь гитлеровцев, говорили сбивчиво, возбужденно. Через них Смаглий передал комбату: "Бьемся. Немцев - как комаров. Живыми не отойдем".
      Эта фраза терзала, но вчера со стороны первого орудия отчетливо слышалась пальба; и сегодня доносился оттуда грохот, с первого ли, со второго ли орудия - понять она не могла. Спросила Кукушкина. Он ответил уклончиво:
      - Везде гремит. Попробуй разберись!
      На пятой пушке комбат оставил вместо Смаглия Павлушкину. Она попыталась возразить - какой, мол, она артиллерист, - но он, как всегда, не потерпел возражений:
      - Остаетесь за Смаглия. У вас - военная академия! Стрелять придется прямой наводкой. Кукушкину в этом доверьтесь. Не подведет.
      Старшего лейтенанта Иванова, отказавшегося от госпиталя, пришлось отправить на шестую пушку. Все-таки ближе к Пулкову. Идти он уже не мог, его взяли под руки краснофлотцы. Нести себя не разрешил...
      Кукушкин, докуривая трубку, поглядывал в ту сторону, откуда должны были вернуться матросы, провожавшие Иванова. Во-первых, хотелось узнать, как дела у соседа на шестой, у Доценко; во-вторых, каждый человек был на счету. Шестеро ушли со Смаглием, трое дежурили на камбузе и не вернулись. Обслуги возле пушки не хватало, доктор на подачу снарядов стала. Тридцать два килограмма снаряд - дело не женское!
      Пока он продувал трубку, оттуда, откуда ждал своих матросов, прямо с бруствера свалился в артиллерийский дворик солдат: шинель изорвана, глаза вытаращены. Правда, винтовка при нем. Пробежал по дворику несколько шагов, закричал:
      - Братва, спасайтесь, уходите! Там танки!
      - К орудию! - скомандовал Кукушкин, рукою потянувшись к кобуре, и пошел прямо на солдата. Тот сжался, чуть склонил голову, но с места не сдвинулся.
      - Паникер! Трус! - Кряжистый, крутоплечий старшина с трудом подавил желание шлепнуть паникера на месте. Смягчила изорванная, полинялая шинель окопника и расстегнутый пустой подсумок для патронов - патроны, видимо, были расстреляны.
      - Танков не видно! - доложил наблюдатель.
      - Где рота? - спросил Кукушкин, все еще взвинченный, не остывший.
      - Там, - буркнул солдат, расслабляясь, чувствуя, что старшина отходит. Он так произнес это неопределенное "там", что и без вопросов стало ясно: "там" - откуда не возвращаются.
      - Останешься с нами, - приказал Кукушкин и обернулся к Павлушкиной: Не возражаете? Она кивнула.
      - Воздух! Воздух!
      Первым крикнул наблюдатель, впрочем, и без крика почти все одновременно услышали знакомый звук. "Мессершмитт" шел от Дудергофа, шел довольно низко, и казалось, что он прямиком идет на пятое орудие. Очевидно, на шестом и седьмом полагали, что самолет идет на "их.
      В планы немецкого истребителя, по всей видимости, встреча с нашим "ястребком" не входила. Уверенный в своей безнаказанности, он пересекал небо по избранному курсу, как летит к цели стервятник, знающий, что бояться ему некого.
      Вынырнувшая из облака "чайка", конечно, была неожиданностью. Двукрылая, зеленая, как стрекоза, тихоходная, уязвимая и на вид беспомощная перед стремительным и маневренным, отлично вооруженным хищником, она без колебаний пошла на "мессершмитта".
      О "чайке" в войсках была добрая слава, и относились к ней с незлобивым юмором. Когда пролетала она над сельскими улицами так низко, что становились различимы переборки на крыльях, шутили: "Летчики по деревне гуляют". Теперь было не до шуток. "Мессершмитт" принял вызов. Его плоскости резали воздух. Гул его мотора заглушал рокотание "чайки".
      Они сближались. Небо стало ареной, за которой следили сотни глаз. Не только бойцы пятого, шестого и седьмого орудий. Наверняка следили и немцы, пока притаившиеся на Кирхгофской высоте, за церквушкой, за плохо видимыми сараями питомника, укрывшиеся в узких горловинах траншей и в покатых ямах-воронках; следили, открыв люки танков, сидя в заведенных мотоциклах.
      В таком поединке - один на один - оживало что-то давнее, усвоенное с детства, когда бой двоих определял исход общей битвы.
      Они чуть не столкнулись. "Чайка" винтом пошла вверх, "мессер" проскочил на большой скорости.
      Опять началось сближение. Наш "ястребок" выиграл первый "раунд", потому что противник теперь шел против солнца. Оно явно мешало ему.
      На земле не сомневались - сейчас столкнутся. Это казалось неотвратимым. Малая скорость все же позволила "чайке" сделать резкий разворот и тут же второй разворот и послать в хвост "мессершмитту" очередь. И пока внизу думали, что и второе сближение не дало результатов, хвост вражеского истребителя выбросил пучок черного дыма, брызнул рыжий огонь, взрыв разметал самолет, как игрушку.
      Вряд ли наш летчик слышал матросское "Ура!", но видел, наверное, взлетевшие вверх бескозырки и, покачав крыльями, круто пошел вниз, скользнул над холмом и скрылся. Скрылся вовремя. Уже гудели, словно пустившись наперегонки, "мессеры" - три, шесть, девять, а за ними "юнкерсы". В воздухе задрожала напряженно натянутая струна. Ее звук нарастал, усиливался, острой спицей прокалывал уши.
      Самолеты прошли на Ленинград, однако, не дойдя до города, развернулись. То ли заградительный огонь заставил их повернуть назад, то ли в этом таился какой-то замысел - никто не понял. Бомбежка началась над позициями батареи. Маскировка по-прежнему надежно скрывала пушки. Бомбометание велось неприцельное, по площадям.
      Бомбы, как колбаски, повисали над артиллерийским двориком пятого орудия. Матросы знали: раз над головой - снесет, попаданий не будет.
      Ярость близких разрывов, вздыбив землю, на время укрыла Кирхгофскую высоту и раскуроченное картофельное поле. Кукушкин нервничал: не проглядеть бы в этой кутерьме танки. К счастью, вражеские машины упустили момент, скорее всего, побоялись попасть под бомбы своей авиации. Они выползли на дорогу, когда открылся обзор. Кукушкин, стоявший у бруствера, вовремя подал команду.
      Наводчик Борис Яковлев со второго снаряда смял танк. Именно смял. Слово "подбил", такое точное для противотанковых пушек, совсем не подходит для авроровского главного калибра. Снаряды, обладавшие огромной мощностью, обрушивались, как ураган, разнося вдребезги все на своем пути{32}.
      Пока завязывался поединок с танками, на Кирхгофской высоте близ церквушки и на самой колокольне гитлеровцы установили минометы. Воздух наполнился визгом, скрежетом, свистом.
      В первые же минуты россыпь осколков докатилась и до артиллерийского дворика. Раненые оповестили о себе стонами. Пронзительно взвыла Полундра и, проволочив на передних лапах перебитое тело, смолкла.
      Борис Яковлев чуть промешкал. Его опередили: с шестого и седьмого ударили по Кирхгофской высоте. Ударил и Яковлев. С неслыханным звоном покатился колокол, рухнула вся верхняя надстройка церкви, укрывая камнепадом, кирпичной пылью, трухой навсегда замолкшие минометы.
      Бой разгорался. Била немецкая артиллерия, били танки. Постепенно столбы вздыбленной земли смешались с пеленой дыма. Сплошная, плотная завеса скрыли стреляющих. Лишь по вспышкам определяли направление ответного огня.
      От артиллерийского дворика несколько ступенек вели в артпогреб. На деревянных стеллажах слева лежали снаряды, справа - заряды. По цепочке, из рук в руки снаряды передавались к орудию. Этот живой конвейер, поредевший в ходе боя, работал так интенсивно, что руки, как рычаги, сжимали стальное тело снаряда и стремительно тянулись к следующему.
      Двенадцать выстрелов в минуту! Уши, как ватой, заложило от грохота. Голоса, выкрики команд стали неразличимы. Лишь обостренность всех чувств позволяла угадывать команды по движению губ.
      После каждого выстрела из казенника вырывалась струя кисловатого дыма. На раскаленном стволе запеклась краска, вздулась пузырями. Неподалеку две ели, обожженные пороховыми газами, осыпались, а ближняя сосна стояла уже голая, почерневшая, как после пожара.
      Павлушкина по-прежнему подавала снаряды, взмокла, пот застилал глаза. Перед глазами мелькала тельняшка замкового. Бушлат он отбросил в сторону. Замковый дергал за тросик - велика ли нагрузка, - однако и он был мокр, как. после бани, тельняшка прилипла к спине, волосы спутались, и лицо горело.
      Стояли рык, рев, грохот, стоном стонала земля, гудело небо, и было почти немыслимо, что люди слышат, видят, движутся, ведут бой. Труднее, казалось, быть не может.
      - По танку! По танку!..
      Лицо Кукушкина никогда еще таким не было. Крик исказил его. В этот крик вложил он всю свою жизнь.
      - Держу, держу цель! - судорожно прокрутив штурвал, кричал Яковлев.
      Павлушкина видела, как замковый дергает тросик, а выстрела нет. И вот у него, вдруг окаменевшего, отчаянно расширились глаза, встали торчком волосы, вздыбились, как у ежа. Еще секунду назад мокрые, слипшиеся, они поднялись вертикально.
      Все, кто стоял под башней, не успев сделать и полшага, взглянули туда, где ступеньки уводили под своды артпогреба. Туда! Туда! Броситься, нырнуть в спасительную дыру, не превратиться под гусеницами в склизкое, кровавое пятно.
      У входа в артпогреб стояла Павлушкина, врач, женщина, подавшаяся чуть вперед, с очередным снарядом в руках, готовая скорее броситься с этим снарядом под гусеницы, чем отойти...
      Пятое орудие спас Доценко. Снаряд его пушки разворотил танк, который уже не стрелял - так было близко до цели, так хотелось ему смять гусеницами орудие.
      Заминка произошла по вине прибойника. Неисправность устранили. Бой продолжался, пока не кончились снаряды. И тогда в ствол, покрытый, как струпьями, пузырями запекшейся краски, всыпали песок. Пушку зарядили осветительным снарядом. К тросику привязали ремни. Расчет скрылся в укрытии.
      Кукушкин дернул ремень. Гул и шипение вырвались из покореженного ствола.
      - Отходить к восьмому орудию! - приказал старшина, сняв стреляющее приспособление, чтобы утопить его в колодце.
      Матросы от воронки к воронке, от куста к кусту, замирая в дождевых промоинах, поползли за Кукушкиным. Впереди, на картофельном поле, шевелилась ботва. Видимо, просочились немецкие автоматчики.
      Гул то ослабевал, то усиливался. Канонада докатывалась со стороны восьмого и девятого орудий.
      Вспоминает командир шестого орудия лейтенант Александр Доценко:
      Часов в восемь утра танки противника ворвались на Кирхгофскую гору, и с этого момента вступили в бой четвертое, пятое, шестое и седьмое орудия, расстреливая прямой наводкой танки и огневые точки противника. Вспыхнули и остались на опушке два танка, вырвавшиеся правее кирхгофской церкви. Остальные танки (со своего наблюдательного пункта я насчитал семь) отошли в лес и прекратили огонь, так как он не доставал до наших позиций под горой.
      Мощный шквал огня морских пушек сковал силы противника. Немцы, обнаружив еще несколько наших орудий, перегруппировались и обрушили огонь минометов, стремясь вывести из строя личный состав.
      Они установили в сторонке, левее церкви, на колокольне самой церкви и за подбитыми танками ротные и полковые минометы. С колокольни бил крупнокалиберный пулемет.
      Огонь вывел из строя часть матросов четвертого, пятого и шестого орудий. Я был оглушен и легко ранен осколками мины в шею и руку. Кровью залило таблицы стрельбы, которыми приходилось пользоваться, управляя огнем орудий. Это, конечно, не остановило нас и не прервало наших действий. Заметив вспышки выстрелов из сторожки и церкви, я дал целеуказания, и огневые точки были сметены.
      Связной четвертого орудия (наиболее близкого к противнику) доложил, что на юго-западном склоне Кирхгофской горы, в лесу, слышен гул танков и автомашин. Комбат решил сосредоточить огонь по этой части леса.
      Примерно до часу дня мы прочесывали лес на Кирхгофской горе. Людей осталось мало. К часу иссяк боезапас. Рассчитывать на подвоз было невозможно.
      Доложил комбату. Старший лейтенант Иванов потерял много крови. Его состояние внушало мне тревогу. Но он не упускал управление боем из своих рук.
      - Выводите людей! - приказал он.
      Мы подожгли землянки, вывели из строя орудие. Комбата понесли на носилках.
      Отход на Пёляле, к восьмому и девятому орудиям, я прикрывал со старшиной Тарасовым и матросом Даниловым.
      Рассказывает житель Дудергофа Михаил Цветков: Нас, мальчишек, собралось немного. Тогда, 12 сентября 1941 года, кто еще прятался в лесу, кто вообще ушел из этих мест.
      Немцам в тот день не до нас было: впереди шли бои, гремело вовсю. Ленинград горел. Пожары мы с Вороньей горы видели.
      Кто-то из мальчишек предложил: "Айда, ребята, к первой пушке. Может, наши раненые в кустах, помочь надо".
      Побежали к спуску, к тропинке, а тропинки как не бывало. Одни воронки. Воронка на воронке. Несколько таких огромных, что избу туда спрятать можно.