Антонов-Овсеенко резко откинул со лба рыжие пряди и упер карандаш в Неву возле Николаевского моста.
      - Тогда из окон Зимнего увидят ваши пушки. Понятно?.. Вечером посыльные доставили из Смольного предписание: "Военно-революционный комитет Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов постановил: поручить вам всеми имеющимися в вашем распоряжении средствами восстановить движение по Николаевскому мосту". К выходу команда была готова: котлы стояли под парами: подошли вызванные из порта буксиры.
      Белышев направился к командиру. На легкий разговор он не рассчитывал. Чувствовал: за сдержанностью Эриксона таится несогласие с двоевластием на корабле. Оно накапливается, растет, разъедает, как соль, терпение лейтенанта. Предписание ВРК Эриксон читал неестественно долго. Его крупное, грубое лицо все гуще и гуще багровело. Он оперся на большие, тяжелые руки, поднялся из кресла:
      - Крейсер в Неву выводить не буду!
      "Не буду!" прозвучало как приговор.
      Белышева от Эриксона отделял стол. Они стояли друг против друга и смотрели в упор - глаза в глаза: Белышев - не мигая, Эриксон - не отводя взгляда.
      - Выводить не буду, - повторил он. - Фарватер не проверен.
      И опустился в кресло.
      В судовом комитете сизый папиросный дым наплывал, как туман. Сидели. Думали. Конечно, понимали: фарватер - прикрытие, отговорка. Эриксон не хочет выступать против власти...
      Наверное, то у одного, то у другого возникала мысль: "А что, если самим? Без него!" Но вслух эту мысль никто не высказал. Шутка ли! Крейсер!
      Сергей Захаров, старшина сигнальщиков, вышедший из юнг, бывалый, тертый, просоленный и продубленный, тоже молчал. Не думал, что Эриксон так вот, в трудную минуту, спину покажет.
      Захаров лучше других знал Эриксона. Когда "Аврора" несла дозорную службу в Финском заливе и искала среди шхер проход из Финского в Ботнический, сколько вахт в ходовой рубке отстояли! С виду мрачный, слова не скажет, но, как ни устал, как ни раздосадован, на матросе настроение не сорвет. И корабль выведет там, где ни одно судно не проходило. Штурман не еловый, нет, настоящий штурман Эриксон. А тут - "фарватер". А что, собственно, фарватер?
      И вдруг Захарова осенило:
      - Фарватер его смущает? Давайте промерим фарватер! Кто со мной?
      Заскрипела шлюпбалка. Плюхнулась шлюпка о темную воду. С Захаровым Богатырев, Старцев и еще кто-то.
      Ночь выдалась - ни зги. Чернота неба слилась с чернотою воды. Фонарь, оклеенный темной бумагой, давал тонкий, как паутина, лучик. Богатырев освещал цифры на лотлине; из рук Захарова выскальзывал, уходя в воду, пеньковый трос.
      Гребли тихо, осторожно. Ни скрипа, ни всплеска. По набережной шарили патрули юнкеров. То и дело вспыхивали желтые зрачки карманных фонарей. В шлюпке замирали: долго ли прошить пулями такую цель...
      На корабле росло беспокойство: шлюпка растворилась во мраке, канула как в бездну. Минул час. Минуло полтора. Наконец кто-то из сигнальщиков не зря о них говорят, что ночью лучше совы видят! - крикнул:
      - Плывут!
      Подняли шлюпку на борт, обступили Захарова, осветили влажный лист с неровной линией проверенного и отвехованного фарватера. Двадцатиоднофутовая осадка "Авроры" надежно обеспечивалась.
      - Теперь крыть нечем! - сказал Белышев.
      ...Командира разыскали в кормовом салоне. Никто из офицеров не спал. Эриксон взял захаровский листок, скользнул по нему взглядом и возвратил Белышеву:
      - Ночные промеры... - Покачал головой: - Нет, крейсер в Неву выводить не буду...
      Над Петроградом простерся вечер. На "Авроре" уже знали, что отбоя ко сну не будет. На Франко-русском заводе командиры боевых десятков проводили перекличку.
      В гулкой тишине полупустынных улиц слышались шаги красногвардейских патрулей. Они замирали в глухих переулках, и люди с повязками на руках и винтовками за спинами, как призраки, исчезали в густой темени осеннего вечера.
      В Васильевском, Нарвском, 1-м и 2-м Городских районах шли собрания большевиков. В повестке дня был один вопрос - вооруженное восстание.
      В жилых домах в этот вечер постели не расстилали. Кое-где горел свет. В большинстве окон свет не зажигали. Люди чего-то ждали. Одни - со страхом. Другие - с надеждой.
      Из 41-й квартиры на Сердобольской, 1/92, вышла женщина. Частые шаги раздавались в полумраке. Она спешила. Там, где мерцали блеклые, матовые фонари, свет на мгновение выхватил из мглы замкнуто-сосредоточенное лицо. И снова шаги - напряженные, торопящиеся.
      Тщательно спрятанный, вчетверо сложенный шершавый листок бумаги, как уголек, то согревал, то обжигал ее кожу. Слыша встречные шаги, угадав в сумраке фигуры юнкеров, она чувствовала, как огненный комок подкатывается к сердцу.
      Скорее, скорее! Мимо темных, как скалы, домов, мимо опасных перекрестков, с тревожно светящимися фонарями, скорее туда, в Выборгский комитет.
      Она знала слово в слово, что написано в этом листке: "Товарищи!
      Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно.
      Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс.
      ...Надо, во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т. д.
      Нельзя ждать!! Можно потерять все!!
      ...История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все.
      ...Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!
      Промедление в выступлении смерти подобно".
      Одинокая женщина шла вечерним Петроградом. К 23 часам ей надо вернуться с ответом. А тем временем в 41-й квартире на Сердобольской, 1/92, коренастый, невысокий человек мерно вышагивал от стены до стены, останавливался и прислушивался. Его напряженная собранность выдавала крайнее нетерпение. Порою он останавливался, поправлял сдвинувшийся парик и продолжал ходить.
      Наконец он услышал на лестнице шаги. Нет, она не могла вернуться так быстро. Он мгновенно подумал о втором окне в столовой, которое открыто - он днем проверил это, - и оттуда по водосточной трубе можно спуститься во двор и нырнуть в лаз в дощатом заборе...
      Два коротких, отрывистых звонка: "Свои!"
      Порывисто отворяет дверь. Это - Эйно Рахья. Он учащенно дышит. Спешил. Пальто набухло вечерней влагой.
      Новости не успокаивают: Керенский хочет развести все мосты, разобщить рабочих, громить районы по одному...
      - Едем в Смольный!
      Эйно Рахья пытается отговаривать: дорога опасна. Очень опасна. На улицах усилены патрули.
      - Едем в Смольный!
      Решение твердое и безоговорочное. В кармане - удостоверение на имя рабочего Сестрорецкого оружейного завода Константина Петровича Иванова. Нашлась и какая-то завалящая кепчонка, и повязка легла на щеку - поди разбери, кто это!
      В квартире на столе оставлена записка: "Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания..."
      Настороженно-тревожны вымершие улицы. Тревожен мрак. И тревожен свет.
      Идут двое. У одного - руки в карманах. В каждом кармане - по револьверу. Пальцы согрели пупырчатую сталь рукоятки. Второй, временами поправляя повязку, ступает упруго и быстро.
      А вот и трамвай. Он почти безлюден. На задней площадке прицепного вагона тряско и сумеречно.
      И опять пешком - через Литейный мост, по Литейному проспекту, по Шпалерной.
      Навстречу - конные юнкера. Крупы откормленных коней лоснятся в полусвете. Зычная команда: "Стой! Пропуска!"
      Эйно Рахья успел шепнуть: уходите. А сам не вынимает из карманов рук. Два револьвера. Две смерти. Но нельзя поднимать шум. Отругивается: "Какие пропуска? Никто о них не знает!"
      Юнкер плетью стегнул коня: не пререкаться же с этим бродягой до рассвета!..
      Двое идут по темному Петрограду. Роковая опасность идет рядом. Один думает: "Я должен уберечь и защитить его любой ценой". Другой: "Промедление смерти подобно. Нельзя ждать!!! Можно потерять все!.."
      Смольный слепит огнями, клокочет многолюдьем. На втором этаже коренастый человек снимает кепку, снимает парик. Больше не надо быть Константином Петровичем Ивановым. И по длинным коридорам особняка, по прокуренным комнатам сквозь неумолчный перестук "ундервудов", сквозь человеческое многоголосье, сквозь топот бесчисленных ног проносится стремительное, как дуновение ветра:
      - Ленин в Смольном!
      И вот он уже окружен товарищами и соратниками, и все нити развертывающихся событий - в его руках. Это означает, что пущена "машина восстания на полный ход".
      А ночь - темная, осенняя, глухая - дышит стылой сыростью, нависает над бессонным городом, плывет над Зимним, где, пройдя на чердак, в потайную радиостанцию, командующий Петроградским военным округом полковник Полковников докладывал в ставку:
      "...положение в Петрограде угрожающее. Уличных выступлений, беспорядков нет, но идет планомерный захват учреждений, вокзалов, аресты. Никакие приказы не выполняются. Юнкера сдают караулы без сопротивления. Казаки, несмотря на ряд приказаний, до сих пор из своих казарм не выступили.
      Сознавая всю ответственность перед страной, доношу, что Временное правительство подвергается опасности потерять власть, причем нет никаких гарантий, что не будет попыток к захвату Временного правительства..."
      Невероятно быстро и невероятно медленно движется время. Во мраке все, даже Нева, кажется застывшим, и лишь "Аврора" - в сигнальных огнях, и трубы ее вместе с дымом выбрасывают снопы искр, и лейтенант Эриксон отчетливо слышит за дверью каюты тяжелые шаги часового.
      "Аврора" содрогалась. Работали мощные машины. Винты выбрасывали из-под кормы пенные потоки. Вода завихрялась и клокотала.
      Белышев и Захаров стояли в ходовой рубке. Рулевой Алексей Аникеев занял место у штурвала. Захаров нервничал, покусывая губу. На ней проступила кровь.
      - Нам бы отойти от стенки, а там не страшно, комиссар, - сказал он.
      Толчки машин, сотрясавшие корпус корабля, словно прокатывались по телу Белышева. Всем существом он почувствовал: ожила громада крейсера - дышит, пульсирует, вздрагивает от нетерпения.
      Напряжение последних минут вытеснило тревогу. Еще четверть часа назад могла разыграться трагедия. Команда, узнав, что Эриксон отказался вести корабль, забурлила. Вспыхнувший как порох Сергей Бабин оказался тут как тут:
      - Довольно нянчиться! За борт контру!
      Он увлек за собой десяток горячих голов и наверняка натворил бы бед, если бы не леденящий окрик Куркова. Белышев, не мешкая ни секунды, поставил у офицерского салона часовых...
      Палубы дрожали, как в ознобе. Впереди простиралась ночная муть, плотная и тревожная.
      - Согласен! Согласен! - услышал Белышев. Размахивая бескозыркой, бежал Лукичев. - Командир согласен!
      Лукичев был старшим над часовыми, приставленными к каюте Эриксона.
      - Снять часовых! - распорядился Белышев. - Пусть ведет!
      Захаров, облегченно вздохнув, занял привычное место у штурвала. Белышев потеснился - командир стал у машинного телеграфа. Бинокль на груди тускло отсвечивал большими окулярами.
      Крейсер, подаваясь то вперед, то назад, работал винтами, размывая отмель, образовавшуюся за год стоянки.
      - Отдать кормовой!
      Пучки света, струясь из иллюминатора, осветили взбудораженную воду. Полоса, отделяющая крейсер от стенки, росла, расширялась. Навстречу наплывала густая мгла, и лишь где-то в глубине Английской набережной, как вызов мраку, одиноко мерцало окно, повиснув над черной бездной.
      Что-то щемяще-тревожное было в этой тишине, в этой темени, объявшей воду и небо. Напряжение росло. Ждали: вот сейчас грянут из мрака пулеметы, полоснут свинцом по мостику, по палубам. Но было тихо. Лишь за бортом слышался негромкий плеск.
      Когда вышли на середину реки, задул ветер. Он подхватывал капли моросящего дождя, швырял их в лицо. Впереди - ни зги. Непроглядная, глухая стена. Стучали машины. Горячие толчки отдавались у Белышева в груди.
      "Аврора", не раз пересекавшая моря и океаны, совершала самое короткое плавание, но это было великое плавание.
      Где же Николаевский мост? По времени пора!
      Черная мгла, дождь. Нервно шевельнулся безмолвный Эриксон. И вдруг возглас сигнальщика:
      - Мост! Вижу мост!
      Резкая команда в рубку:
      - Впереди мост! И секунду спустя:
      - Малый назад! Полный назад!
      Бурлит за кормой вода, упруго расступаясь под тяжестью крейсера.
      - Отдать якорь!
      Казалось, с борта плюхнулась в воду тяжелая рыбина.
      - Мост, - сказал Эриксон Белышеву. - Моя миссия завершена...
      Прожектор "Авроры" перекинул световой столб к набережной, метнулся к Николаевскому мосту, вырвав из мрака его массивные, овальные быки и разъятый, вздыбленный пролет. По мосту заметались юнкера. За пустым пролетом - броневичок. Он кажется маленьким, почти игрушечным.
      Белышев, напрягая голосовые связки, командует в мегафон:
      - Эй, юнкера! Марш по домам! Именем Военно-революционного комитета покиньте мост! Иначе открою огонь!
      Орудия медленно поворачиваются в сторону Николаевского моста. Жерла смотрят в упор. Видят ли их юнкера? Свет ярок, как солнце.
      Очевидно, разглядели. Или не усомнились в угрозе комиссара. Броневичок задним ходом скатился с моста, словно его сдуло порывом ветра.
      Небольшая группа юнкеров задерживается на одном из пролетов. Какая-то фигурка мечется с револьвером в руке. Очевидно, офицер.
      Неужели решили обороняться?
      Белышев направляет бинокль: да, офицер что-то кричит, что-то внушает, но группка тает на глазах. Вот и офицер, оглянувшись на "Аврору", побежал. Мост очищен!
      На полубаке, на шканцах засвистали, заулюлюкали, загремели каблуками матросы, а крепкое русское слово полетело в ночь, вдогонку за юнкерами, ослепленными могучим прожектором.
      - Десант - на берег! Свести мост! - скомандовал Белышев.
      На воду быстро спустили шлюпку с десантом вооруженных матросов. Круглолицый, дюжий, хриплоголосый электрик Дионисий Ващук, возглавивший десант, бросил гребцам кратко:
      - Жми, братва!
      Весла разом ударили по воде.
      Было 3 часа 30 минут ночи. 25 октября.
      В полевом штабе, созданном по решению ЦК РСДРП (б), большая карта столицы, она испещрена пометками. Красные пометки обозначали - свои, черные - враги.
      Гарнизон Петрограда, все рабочие - на стороне ВРК. Из Кронштадта, из Гельсингфорса на помощь рабочим и солдатам спешат матросы Балтфлота.
      На стороне Временного правительства остались: в Зимнем дворце - школа прапорщиков, женский батальон, инженерная школа, часть Ораниенбаумской школы прапорщиков; в штабе округа - бойцы ударного батальона; на Дворцовой площади - орудия Константиновского артиллерийского училища, заставы и патрули юнкеров.
      Временное правительство наступать не помышляло, надеясь получить подкрепления.
      Не обошлось без колеблющихся, выжидающих, объявивших себя нейтральными: 1-й, 4-й и 14-й казачьи полки, Павловское училище, Михайловское артиллерийское училище, артиллерийская кавказская бригада, инженерное училище, самокатный батальон, автомобильная школа, автобронеотряд...
      Противоборствующие силы группировались, перегруппировывались. Там, где на карте пестрели номера полков, в Петрограде змеились улицы, раскинулись проспекты и площади, по которым уже двигались войска.
      Пружина предстоящего сражения неумолимо сжималась, чтобы в нужный момент разжаться с небывалой силой и яростью.
      Моросящий дождь густой сеткой повис над городом. Плотное небо навалилось на макушки соборов. Казалось, вот-вот оно опустится еще ниже и скроет от глаз передвижение войск.
      Рабочие, красногвардейцы, солдаты нескончаемо двигались улицами, переулками, проспектами. Полки, дружины, сводные отряды обкладывали Зимний. Изредка вспыхивала и быстро гасла перестрелка - стихийная, шальная, нервная.
      Разводные мосты - чугунное ожерелье Петрограда - в этот дождливый, свинцовый день не знали отдыха, не ведали передышки. Охраняемые красногвардейцами, выгнув покатые спины, Николаевский, Литейный, Троицкий, Больше-охтинский, Биржевой, Тучков, Сампсониевский и Гренадерский пропускали войска.
      "Рабочий путь" на всю первую полосу дал шапку: "Вся власть - Советам рабочих, солдат и крестьян!"
      Передовая статья призывала: "Против палачей-корниловцев, против буржуазных заговорщиков, против врагов народа и революции - станем все, как один человек, за свободу, мир, хлеб и землю!"
      Военно-революционный комитет, обращаясь к населению Петрограда, заверял жителей, что "гарнизон Петрограда не допустит никаких насилий и бесчинств".
      А в это время по Николаевскому мосту проходил Финляндский полк. На плечах солдат мерно покачивались винтовки. "Аврора", словно выплыв из дождевой мороси, обнажив расчехленные орудия, смутно возвышалась над Невой. Матросские патрули прочесывали ближние дворы, окрестные набережные.
      Белышев напряженно ждал указаний из Смольного. Смольный молчал.
      Утром радист крейсера передал в эфир обращение ВРК: К гражданам России!
      Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
      Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.
      Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!{27}
      Это было утром. Стрелки часов перешагнули за полдень. Войска все двигались и двигались к Зимнему. Матросы завистливыми взглядами провожали колонны солдат, пересекавшие мост и исчезавшие за поворотом. Нетерпение томило. Самые горячие наседали на комиссара.
      - Когда же мы?
      - Приказа не было! - хмуро отвечал Белышев.
      Наблюдатели доложили:
      - Катер!
      Черный катер быстро шел по взбугренной ветром Неве. За кормой вился пенный шлейф.
      Антонов-Овсеенко легко взбежал по трапу.
      - Собирай комитет, скликай актив! - приказал. Белышеву.
      Влажное пальто Антонова-Овсеенко пахло сыростью. Растрепанные ветром длинные волосы падали на лоб. Раздеваться не стал - расстегнул верхние пуговицы, окинул взглядом собравшихся:
      - Состояние невтерпежное. Временные забаррикадировались в Зимнем. Они - в кольце. В войсках жмут на ВРК: надо кончать!
      Антонов близоруко прищурился, вглядываясь в лица. По их выражению нельзя было не понять, что здесь всех жег один вопрос: "Чего тянем? Чего не начинаем? Сил-то сколько!"
      - С минуты на минуту начнут прибывать кронштадтцы, - объяснил Антонов-Овсеенко. - Попозже придут корабли из Гельсингфорса. Тогда и ударим. Всей силой!
      Он сделал секундную паузу, давая матросам осмыслить сказанное, и заговорил о том, ради чего прибыл на крейсер.
      Основной удар по Зимнему предполагается от Николаевского моста. Удар этот нанесут кронштадтцы. В поддержку им выделены силы Васильевского острова: Красная гвардия, Финляндский и 180-й полки, 88-я и 90-я Вологодские дружины.
      Павловскому полку и сводному отряду красногвардейцев придется ударить со стороны Миллионной, сжимая кольцо блокады.
      - А мы? - не удержался Сергей Захаров, мучимый неясностью: какая же роль отводится "Авроре"?
      - Вы запевалы штурма. Первый выстрел даете вы! По вашему выстрелу начинается атака на Зимний. Подымутся все полки, отряды, дружины. Когда? Время сообщим дополнительно. Кроме того, следите за Петропавловской крепостью. Увидите красный фонарь - даете сигнальный выстрел!
      - Распушим! - с тревогой сказал комендор Евдоким Огнев и тут же пояснил: - Я не про временных. Их не жалко. Дворец распушим. И нашим, чего доброго, перепадет - орудие шестидюймовое!
      Оказывается, Огнев все уже прикинул: стрелять по дворцу, чтоб не задеть здания, можно лишь из бакового шестидюймового орудия.
      - Да-а, - протянул Антонов, - может, холостым дать сигнал?
      - Можем! - согласился комендор.
      - А если понадобится... - Антонов заколебался, очевидно раздумывая: "Неужели устоят? Неужели понадобится?", и добавил: - Если очень понадобится, ударите боевым. Петропавловка поддержит. Но сами не начинайте. Ждите приказа...
      Катер понесся по Неве. Навстречу ему уже плыли минные заградители "Амур" и "Хопер". Авроровцы высыпали на палубы. Скоро не только сигнальщики - все увидели и корабли, и кронштадтцев, толпившихся на носу, на шканцах, с боевой выкладкой, с винтовками, готовых с ходу броситься в бой.
      "Амур" сигнализировал: "Вся власть Советам!" "Аврора" ответила: "Вся власть Советам!" В воздух полетели бескозырки, замелькали ленточки, загремело "Ура!". На Николаевском мосту замерло движение. Солдаты бросились к перилам, и серые папахи с красными бантами приветственно заколыхались у них в руках.
      Теперь оставалось дождаться кораблей из Гельсингфорса. Развертывалась операция, спланированная Лениным: "Окружить и отрезать Питер, взять его комбинированной атакой флота, рабочих и войска"...
      Закодированную телеграмму председатель Центробалта Павел Дыбенко получил 24 октября вечером: "Высылай устав. Антонов". Эта телеграмма расшифровывалась так: "Высылай в Петроград миноносцы и вооруженный десант".
      Миноносцы, получившие повреждения в Моонзундской баталии, к выходу готовы не были.
      Дыбенко пригласил в Центробалт командующего Балтфлотом и старшего флагманского механика. Старший механик доложил:
      - Корабли смогут выйти только через двое суток. Павел Дыбенко вызвал механиков с кораблей.
      - Ровно в восемь утра миноносцы покинут Гельсингфорсскую гавань.
      Рабочие с завода "Сандвик" и матросы с миноносцев ремонтировали корабли. День ли, ночь - работы не прекращались.
      - Справимся! - заверил председателя Центробалта инженер-механик с "Забияки" Кюн.
      Командующий Балтфлотом Развозов пожал плечами:
      - Это невозможно...
      Всю ночь Дыбенко отправлял в Петроград эшелоны с вооруженными моряками. Буксиры без сигналов причаливали к пристани. По затемненным улицам, соблюдая тишину, рота
      за ротой направлялись к вокзалу. Разверстые чрева товарных вагонов словно проглатывали людей, а на смену им приходили все новые и новые взводы.
      От Гельсингфорса до Петрограда протянулась длинная цепочка комендатур. Коменданты на станциях строго следили за часовым графиком. Эшелоны с неумолимой точностью следовали в город Революции.
      Председатель Центробалта Павел Дыбенко:
      Погрузка проходит без всяких задержек. Эшелоны отходят через каждые полтора часа один за другим. Оркестры музыки играют "Марсельезу". С эшелонов несется громкое, радостное "Ура!".
      В 8 часов провожаю последний эшелон и спешу в Центробалт. В этот момент мимо Центробалта стройно, величаво проходят один за другим миноносцы. На них развеваются красные флаги с надписью: "Вся власть Советам!" Команда на уходящих миноносцах и остающихся кораблях стоит во фронт. Оркестры музыки и громовые раскаты "ура" провожают уходящих в Петроград на борьбу. Брунс-парк, залитый утренним солнцем, наполнен народом. Тысячи ликующих взоров рабочих провожают уходящие миноносцы. На лицах остающихся матросов светится вопрос: "А мы? Так и не будем участвовать в петроградском перевороте?"
      С "Республики", с "Петропавловска" звонят по телефону и спрашивают: "А мы разве не пойдем в Петроград? У нас все готово. Мы ждем приказания".
      - Потребуетесь, и вас пошлем. Пока будьте на страже.
      На борту "Полярной звезды" (помещение Центробалта) стоит командующий адмирал Развозов. Обращаюсь к нему:
      - Ну что? Теперь поверите?
      - Да, это - чудо. Совершается невозможное. При таком рвении и силе желания вам обеспечен успех.
      Петр Курков, вызванный на экстренное заседание Петроградского Совета, шел в Смольный, но жил еще впечатлениями ночи. Николаевский мост, с его чугунными узорами на ограждениях, с тонкими профилями коней, сегодня казался таким мирным, а ночью взметнувшиеся над черной Невой, как для прыжка, пролеты хищно противостояли друг другу...
      Все сложное, что минуло, так просто! А тогда... И эта стынь на полубаке, и мозглый ветер, и тревожное око одинокого окна на Английской набережной, и бычье упорство Эриксона, и отчаянный крик Бабина: "За борт контру!"
      Теперь это позади. Молодец Белышев, в суматохе не сорвался, не отпугнул офицеров. Все они на корабле и, пожалуй, близки к тому, чтобы выступить не против восстания, а с восставшими...
      Возбуждение минувшей ночи остывало медленно, спать в эту ночь почти не пришлось, легли, когда светало, а утром
      пришло из ВРК обращение "К гражданам России!". Прочитав, что правительство низложено, с минуты на минуту ждали сообщений, приказов, но так ничего и не получили. Между тем войска стягивались к Зимнему, броневики с красными флажками и свежими надписями на башнях "РСДРП (б)" патрулировали перекрестки, курсировали по городу...
      В Смольном, едва Курков миновал заслон часовых, делегаты потянулись в зрительный зал, и он, не мешкая, стал пробираться к высоким дверям. Густой поток тек по центральному проходу, рассасываясь по рядам. Куркову повезло: он сел в центре, ряду в десятом, не дальше. Через несколько минут уже не было мест, опоздавшие жались к подоконникам, к белым колоннам. Некоторые ставили винтовки у стен, но многие не расставались с винтовками солдатская привычка, и Курков поставил свою между колен. Сосед его, красногвардеец, весь опоясанный новенькими ремнями, при каждом движении поскрипывал ими и, видимо, наслаждался этим скрипом.
      Постепенно зал, набитый до предела, мало-мальски угомонился. Курков оглянулся, пытаясь представить, сколько народу вместили эти стены, эти ряды, и понял, что представить это более или менее точно невозможно.
      Среди сидящих было много матросов и солдат, да и рабочие, очевидно красногвардейцы, оказались в большинстве своем вооруженными. Курков, как и другие депутаты Совета, которые пришли в беломраморный зал не только с мандатами, но и с винтовками, пожалуй, не сомневался, что сейчас слово возьмет кто-либо из членов ВРК, доложит, сколько сил у противника, какие силы у нас, как и когда начнется решающая схватка. В воздухе словно висело желанное, горячечно ожидаемое: "Штурм Зимнего начался!"
      - В порядке дня, - сказал председатель, - доклад о задачах Советской власти. Докладчик - товарищ Ленин.
      Зал замер, неестественно притих и лишь несколько секунд спустя, увидев быстро идущего к трибуне Ленина, взорвался рукоплесканиями и криками. Тысячегорлый гул шквалом ударил в стены, в потолок. Внутренняя охрана Смольного - всполошенные красногвардейцы ворвались в зал, испуганные непонятным, еще не слыханным гулом.
      От Куркова, как ни тянул он шею, чьи-то затылки заслоняли трибуну. Никто в эти минуты не сидел. Все-таки он изловчился и увидел большой, покатый ленинский лоб и его подвижные темные глаза. Они чуть-чуть улыбались, собирая едва заметные лучи-морщинки.
      Зал долго не затихал, хотя Ленин вынул из жилета круглые карманные часы и недвусмысленно поглядывал на них: мол, время, товарищи, берегите время!
      Куркову и прежде приходилось видеть Ильича: и на Финляндском вокзале, когда Петроград встречал своего вождя, и на узком, с невысокой трубчатой оградой балконе особняка Кшесинской, и на плазе Галерного Островка. На плазе - в первом железобетонном здании России - собрались двадцать тысяч человек, в основном кораблестроители, пришел почти весь экипаж "Авроры".
      В "Правде" было напечатано объявление: "Сегодня 12 мая в 6 час. вечера митинг протеста против осуждения австрийскими палачами нашего тов. Фридриха Адлера к смертной казни. Митинг устраивает ПК РСДРП.
      Адрес: Галерный Островок, Железобетонная площадь. Вход 1 руб., присутствовать могут и не члены партии. Весь сбор будет отослан австрийским и германским интернационалистам, сторонникам Фридриха Адлера и Карла Либкнехта".
      Железобетонная площадь, на которой Курков бывал прежде и казавшаяся ему тогда невероятно большой, гигантской, оказалась тесной, не смогла вместить всех желающих. Впереди Куркова, позади, по бокам были тысячи голов, тысячи глаз, которые смотрели на трибуну, ждали Ленина. В ту минуту подумалось: "Как одному овладеть этой массой, повести ее за собой?"
      С первых слов Ильича тысячеголовая масса слушала, как один человек. Казалось, люди не дышат, только глаза провожают каждое движение ленинской руки.
      Успех был поразительный. Когда, решив послать братский привет рабочим-интернационалистам всех стран, голосовали за резолюцию, против проголосовал лишь какой-то одиночка. Эта одинокая, отверженная рука среди двадцати тысяч рабочих и матросов лишь подчеркнула полное единодушие митинга.
      Ленин выступал с дощатого помоста. Матросы, стоявшие ближе к помосту, говорили, что Ильич улыбнулся, увидев, как много вокруг людей в бушлатах. Курков, оттесненный тогда толпой и расстоянием, видел лишь фигуру Ленина, черты лица расплывались. Сегодня же в Смольном Курков был благодарен судьбе, что сидит так близко и что может даже разглядеть, как на подбородке Ильича пробились волосы - видимо, начала отрастать бородка, сбритая в подполье; сегодня голос слышался совсем рядом, обращенный именно к нему, к Куркову.
      Когда Ленин произнес первую фразу: "Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась", снова гром рукоплесканий потряс зал. Взрывная сила этих слов, помноженная на тысячерукий всплеск всеобщего энтузиазма, радости, восторга, звучала набатно и долго. В зале ловили каждое слово.
      "В корне будет разбит старый государственный аппарат..."
      "Отныне наступает новая полоса в истории России..." Справедливый мир. Землю - крестьянам. Подлинный рабочий контроль над производством. Постройка пролетарского социалистического государства.
      Люди как загипнотизированные: головы повернуты к Ильичу, глаза устремлены на Ильича, слова его не только слушают - вбирают в себя.