- Это же самое я уже где-то читала, - рассмеялась Дина.
      - Поразительно! Что же именно?
      - Что с одной стороны семейство историков, с другой - семейство натуралистов делали свое дело в одиночку, не зная и не слыша друг о друге, как вдруг оказывается, что они трудились над одной и той же задачей.
      - Хм, - глубокомысленно изрек Скочинский, - мои мысли.
      - Представьте себе, - прыснула Дина, - их высказывали задолго до вас.
      Скочинский воткнул топор в твердую древесину карагача и расшаркался.
      - Вы несерьезны. - Дина поднялась с пенечка, пошла к ключу мыть рис.
      Скочинский проследил за ней взглядом. Вспомнил, как ему здорово досталось от Федора Борисовича за то, что он так неожиданно для него все перевернул по-своему. Усмехнулся. Ничего, ничего. Дело сделано. Люди порой бывают страшно слепы в самых простейших вещах.
      Дина помыла рис, откинула за спину косу, легко, пружинисто поднялась и, держа перед собой алюминиевую чашку, со дна которой падали большие капли, прищурилась.
      - Николай, скажите честно, вы думали сейчас обо мне?
      Скочинский улыбнулся.
      - Говорите, что думали? Я это чувствовала.
      - Ну, предположим, подумал, что мы очень хорошо сделали, что взяли вас с собой.
      - А еще о чем?
      - Больше ни о чем, уверяю. - Он снова напустил на себя полушутливый-полусерьезный тон: - О взаимной симпатии людей, как стимуле будущей пользы...
      Она махнула рукой, видимо поняв, что он снова отделается шутками и ничего существенного не скажет. Подошла к котлу, сняла с него деревянную крышку, понюхала пар и всыпала рис.
      - Ваша уверенность в поварском деле, - все тем же шутливым тоном сказал Скочинский, - вселяет в меня надежду, что вы, перед тем, как сюда ехать, специально прошли кулинарные курсы.
      - Нет, не проходила. И вообще не была уверена, что вы меня возьмете. Николай, скажите, что обо мне думает Федор Борисович? Только серьезно.
      - Это для вас очень важно?
      - Конечно. А вам разве не важно знать, что думают о вас люди? Я, например, все время испытываю перед ним угрызение совести. Вы же ему просто меня навязали. Я это поняла.
      - Неправда. Все уже было решено. Он умеет уважать в человеке настойчивость и достоинство.
      - Вот как!
      Дина разгребла под казанком угли, оставила жара столько, чтобы не пригорел рис. Затем оструганной палочкой проделала в горке риса, уже взявшегося влагой, дырочку и снова захлопнула крышку. Вокруг было тихо, солнечно, ярко от зелени. Разогревшиеся от солнечного тепла, бесновались над лужайкой мухи и бабочки.
      - Что же вы замолчали? - спросил Скочинский.
      Дина присела неподалеку от слабо чадившего костра и задумчиво уставилась на фиолетовые языки приглушенного пламени. Потом ресницы ее дрогнули, и она решительно повернулась к нему лицом.
      - Обещайте, что это останется между нами.
      - Обещаю, - сказал он.
      - Относительно своей пользы в экспедиции я говорить не хочу. Это покажет будущее, - заговорила она медленно. - Скажу только, что совсем не случайно я попросилась к вам. Моя подруга училась на факультете биологии. Она слушала лекции Федора Борисовича и однажды подала мне мысль прийти к ним в аудиторию и послушать его. Первая же лекция меня захватила настолько, что я была сама не своя. Преподаватели у нас замечательные, но такой дар, такое умение держать всю аудиторию в напряжении два часа я действительно встретила впервые. Он умел так преображаться, что его трудно было узнать. Все сидели словно загипнотизированные. Потом уж меня никто не приглашал, я ходила сама. Да и не только, оказывается, я. Его ходили послушать многие. Меня же он просто покорил. Я уже раскаивалась, что пошла на исторический. И все думала, какой из него будет большой ученый и какое счастье было бы работать вместе с ним. Вот с чего все это началось. Теперь вы понимаете, почему я оказалась такой настойчивой?
      - Понимаю, - улыбнулся Скочинский.
      7
      Федор Борисович вернулся к обеду и привел обещанных гостей.
      Пришли Ибрай с сыном и учитель Сорокин.
      Ильберс, сын Ибрая, был рослым тринадцатилетним парнишкой, действительно большеголовым, как говорил отец. Прямой внимательный взгляд был умным, мальчишка, видно, рос сообразительным.
      - Будем знакомиться? - спросила Дина.
      - Будем, - ответил он смело, протягивая темную сухощавую руку. - Меня зовут Ильберс.
      - А ты неплохо говоришь по-русски!
      Мальчик заулыбался, посмотрел на Сорокина. Тот ему подмигнул: знаем, мол, чему обучать.
      - Меня зовут Диной Григорьевной. Выговоришь? - спросила Дина, все еще держа его руку в своей.
      - Ди-на Гильдер... ровна, - сказал Ильберс раздельно, не переставая улыбаться. - Можно, я буду называть вас Дина-апа?
      Наблюдая за этой сценой, все засмеялись. Федор Борисович подбодрил Ильберса:
      - Зови, зови, я разрешаю.
      За обедом он сообщил, что лошади будут завтра и что продадут их сравнительно недорого, как для хороших людей. Ибрай выберет сам. Наконец-то, кажется, дело сдвинулось с мертвой точки. Настроение у всех было приподнятое. Ели приготовленный Диной плов, разговаривали, шутили. Сорокин подтрунивал над Ибраем:
      - Ибрай Кенжентаевич, что-то вы стали полнеть за последнее время, - и показывал, как покруглело его лицо.
      - Э-э, - важно тянул тот. - Я много крепкого чая пью.
      - А почему тогда шея тонкая?
      - А-а, вода есть вода, - невозмутимо отвечал Ибрай, хитро прищуриваясь.
      На следующее утро приехали казахи, в чапанах, в лисьих малахаях, привели лошадей. От тех и других пахло степью, знойным солнцем, потом седельных подушек. Из четырех Ибрай отобрал только две - одну гнедую и другую буланую. Обе казались неказистыми, но не худыми. Дина удивилась, когда двух других, более рослых и стройных, Ибрай отверг. На ее вопрос почему, пояснил:
      - Эти для степи хороши. В горах - слабые будут. Такие не нужны. - И велел казахам привести других, долго и настойчиво что-то им объясняя. К обеду привели еще четырех. Этими Ибрай остался доволен. Трех покрепче он определил под вьюки, буланую кобылицу посоветовал Дине:
      - Хорошая кобыла. Умная. Женщине самый раз. Бери, Дина-апа.
      Еще два дня ушло на сборы. В избытке был закуплен плиточный чай, затем два мешка муки, кое-что по мелочи.
      Теперь можно было отправляться в путь, но все еще не находился проводник. Расспросы Сорокина о Кара-Мергене ничего не дали. Знатный охотник, по уверениям степняков был где-то в горах и ни в одном из аулов пока не показывался. Федор Борисович принял решение ехать самостоятельно. Сорокин перед ним чувствовал себя явно виноватым, хотя никакой вины за ним не было. Обычная веселость с него слетела. Ходил рассерженным и накануне отъезда долго и настойчиво говорил о чем-то с Ибраем. Казахский язык он знал в совершенстве. Ибрай сперва что-то доказывал, мотал головой, а потом, видно, сдался, тяжело вздохнул и сказал:
      - А, жарайды!
      Сорокин потом объяснил:
      - Ибрай Кенжентаевич согласился проводить вас до аула Кильдымбая. Это в двух днях пути отсюда. Ну, а там вы уж поедете сами. Гору Кокташ он покажет. Думаю, с пути не собьетесь. Совет вам, Федор Борисович, такой: чтобы преждевременно избежать суеверных толков о вашей экспедиции, не называйте кочевникам места, куда едете. Говорите, что не знаете сами, где остановитесь. Так будет лучше. Поверьте, я хотел бы сделать для вас все, но... не все по силам.
      Договорились, что рано утром он приедет на проводы. Но прибежал вечером, запыхавшийся и возбужденный. Войдя в палатку, весело крикнул:
      - Кричите "ура". Только что приехал Кара-Мерген... - И рассказал: - В трудную для них минуту казахи часто приезжают ко мне за советом. Вот и этот приехал. Надо же, самого Жалмауыза видел! Теперь не знает, что делать. Своим сородичам рассказать об этом нельзя: чего доброго - побьют камнями. А парень славный, смелый, но тоже не без предрассудков. Совсем убит горем и уверяет меня, что скоро умрет. Я ему рассказал о вашей экспедиции и заявил, что вы, Федор Борисович, самый большой ученый и едете на Кокташ, чтобы поймать Жалмауыза. Сперва он снова пришел в ужас, а потом я втолковал, что с вами нечего бояться и что для него единственный выход - быть вашим проводником и помощником. Он дал согласие.
      Это действительно была редкая удача. Желать лучшего было просто невозможно. О загадочном Жалмауызе нежданно-негаданно пришли самые свежие вести, да еще из первых уст.
      Федор Борисович пожелал немедленно увидеть Кара-Мергена. Вернулся поздно и подробно рассказал всю историю приключений охотника, случившуюся с ним в горах. Федор Борисович больше не сомневался в подлинном существовании и здравии мальчика, взращенного медведями.
      В воскресенье рано утром выехали из Кошпала. Экспедиция выглядела внушительной. Хотя у нее был теперь проводник, Ибрай не отказался проводить караван до становища Кильдымбая. Он решил ехать с сыном, на руке держал ученого беркута с кожаным колпачком на глазах. Видно было, что ему и самому в радость снова почувствовать себя степняком, джигитом, как в былые годы, когда был еще молод, кочуя по степям со своим родом.
      Экспедицию провожали все знакомые.
      Ехали по местам, где некогда водил свой отряд командир Дунда. Довольно приличная ранее дорога теперь почти исчезла. По ней уже редко кто езживал, и она заглохла, поросла травой. Кочевники не любили дорог. Для них лучшая дорога - степь.
      За бывшей, Вырубленной, аллеей повернули дальше от гор. Ближе к полудню сделали небольшой привал. Дали лошадям передохнуть, передохнули и сами. Потом снова тронулись.
      Над степью висело раскалившееся солнце, в ковыльном разливе вовсю попискивали суслики, издали наблюдая за караваном, свечками стояли у своих нор осторожные сурки, белесое небо чертили хищные пустельги, короткокрылые, шустрые, часто подающие друг другу голос. На их крик беспокойно поворачивался беркут, пересаженный с руки на луку седла. Ибрай выглядел неузнаваемо помолодевшим, был в хорошем настроении. Душа кочевника брала свое, да и совесть больше не мучила перед самым большим ученым и старым другом агой Дундулаем, приехавшим сюда ловить самого Жалмауыза. Что ж, пусть ловит и пусть ему помогает в этом Кара-Мерген. Он, Ибрай, ничего не знает, он просто отдает дань уважения высокому гостю.
      В травах далеко мелькнула рыжей спиной лисица, мышковавшая в раздолье. Ибрай встрепенулся, глянул на Федора Борисовича, потом на Дину, сонно покачивавшуюся в седле.
      - Дина-апа, смотри! Беркут охоту будет показывать.
      Дина очнулась, неловко поежилась: езда верхом, показавшаяся в охотку простой и легкой, скоро сделалась в тягость. Ломило поясницу, хотелось вытянуть в стремени ноги.
      - Смотри, смотри, Дина-апа! - с азартом дикого степняка подхлестнул ее и Ильберс.
      Ибрай уже снимал с головы беркута кожаный чехол-наглазник. Птица шумно захлопала крыльями, закрутила головой, глядя на всех круглыми разбойничьими глазами. Ибрай поднял ее на руки выше себя и вдруг подбросил. Беркут неровно взмахнул одним крылом, другим и незаметно обрел опору. Косо пошел вверх, набирая высоту, и затем полетел по крутой спирали, все выше и выше. И вдруг замер, распластав расширенные на концах крылья. Потом рванулся вперед.
      Ибрай с сыном, гикнув, понеслись в ту сторону, где мышковала лиса. Камчи в их руках свистели, нахлестывали лошадей. Понурые, казалось, лошаденки, вмиг ожили, понеслись по ковыльной степи. Кинулся вслед, не умея да и не желая, очевидно, сдерживать охотничий пыл, и Кара-Мерген. А за ним поскакал Скочинский, невольно увлекая за собой и Дину. Федору Борисовичу пришлось остаться при караване, хотя тоже не терпелось посмотреть, чем кончится травля лисы крылатым охотником.
      Беркут догнал лису, уже почуявшую опасность и мчавшуюся со всех ног дальше в степь, догнал и камнем упал вниз. Его крылья захлопали лишь над самой землей. Потом все увидели, что он сидит на мчавшейся лисе, схватив ее одной лапой между ушей, другой почти за крестец. Могучие крылья били лису по глазам, слепили, сковывали бег. Загнутый клюв нанес несколько быстрых ударов в лисий затылок. Лиса перевернулась через голову, но беркут удержался, чаще забил крыльями.
      Через минуту Ибрай первым спрыгнул с седла, подбежал к поверженной лисице, наступил тяжелым сапогом на шею. Разгоряченный беркут несколько раз ударил крылом и хозяина, но тот быстро, ловко накинул ему на голову кожаный колпачок. Беркут затих, подобрал когти и неуклюже отпрыгнул в сторону раз и другой.
      - Удивительно! - сказала Дина Скочинскому
      А Ибрай уже потряхивал лисицу, подняв ее за задние ноги. Мех был летний, неценный, но дело было не в нем. Хотелось потешить гостей да и себя взгорячить. Вот и показал.
      К вечеру экспедиция подошла к небольшому аилу. Гостей встретили хорошо, накормили, позаботились о конях. С рассветом двинулись дальше.
      Еще потянулся день, однообразный и скучный, как сама степь. На пути попались два стойбища. В одном отдохнули, другое проехали.
      К вечеру вдали показался аил из пяти юрт. Аильные собаки, караулившие скот, бросились навстречу каравану.
      Ибрай велел сыну ехать вперед и предупредить аксакала Кильдымбая, что начальником каравана - кош-басы - едет сам жолдас Дундулай.
      - Зачем уведомлять? - спросил Федор Борисович, не любивший помпы.
      - Такой обычай, когда едет знатный гость, - ответил Ибрай. - Хозяина надо предупредить.
      Но не успел Ильберс отъехать, а навстречу вылетели уже три всадника. Ибрай заулыбался во все лицо.
      - Видал? Кильдымбай знает, что ты едешь.
      - Откуда он узнал?
      - О-о! Казахи, жолдас Дундулай, тебя шибко любят. Ты многим жизнь спасал, самого шайтана ак-урус Казанбая ловил.
      Под этим именем казахи все еще помнили Казанцева.
      - Но ведь Кильдымбай не знал, что еду именно я? - опять спросил Федор Борисович.
      - Хе, слух давно по степи гуляет. Поэтому и лошадей тебе совсем дешево продавали.
      Федор Борисович качал головой, усмехался, думая про себя: как же казахи отнесутся к нему, когда узнают, какова цель его экспедиции?
      А всадники неслись навстречу во весь опор. Дина, не зная обычаев степи, оробела, заслышав гиканье шпоривших своих лошадей жигитов. Она невольно натянула поводья, выпрямилась в седле - низком, развалистом, обтянутом шкурой жеребенка. Для верховой езды пришлось надеть мужские шаровары, специально купленные для нее. На ногах были высокие ботинки, какие когда-то носили девицы в пансионах. Сверху легкая курточка на застежках. Где-то в тороках была уложена еще другая одежда, подобранная ей в Алма-Ате. Но она подходила скорее для гор, чем для степи.
      Глядя на стелющихся в скачке всадников, Дина прижала свою буланую к гнедому крупу лошади Федора Борисовича.
      - Федор Борисович, что это значит? - спросила она не без тревоги.
      Он ободряюще улыбнулся.
      - Оказывают своеобразный почет хорошим гостям.
      - Откуда они знают, что мы хорошие?
      - Ибрай говорит, что степь все знает. Вести здесь, очевидно, передаются с быстротой современного телеграфа.
      Дина думала, что всадники умерят перед караваном бег своих лошадей. Однако жигиты, молодые казахи, с гиком и улюлюканьем проскочили по обе стороны мимо, а затем снова поравнялись с караваном и, горяча коней, завертелись перед ним в диком, головокружительном вихре. Им махали руками, приветственно улыбались. Внезапно всадники сорвались, пришпорили маленьких вертких лошадок и снова унеслись прочь, к аилу. Ильберс, который вынужден был вернуться, тоже пришпорил коня, пригнулся, погнал следом.
      - Вот вольные степные птицы, - позавидовала Дина.
      - Да, - подтвердил Федор Борисович, - казахи любят волю.
      Через десять минут караван остановился перед аилом. Из белой войлочной кибитки степенно вышел седобородый старик в новой епанче, в меховой шапке и кожаных сапогах с отворотами на войлочной подкладке. Это и был сам Кильдымбай. Он низко поклонился гостям, прижимая правую руку пониже груди, громко приветствовал:
      - Рады видеть самого дорогого гостя в своем скромном стойбище! Рады видеть его друзей!
      - Мир и благополучие вашему аилу, достопочтенный аксакал Кильдымбай, торжественно проговорил Федор Борисович, спешившись и идя навстречу аксакалу.
      За спиной Кильдымбая стояли мужчины, кланялись, приветствуя гостя. Поодаль, соблюдая приличие, - девушки и женщины, празднично разодетые в платья с вытканными драконами, сшитые из манглунга - лучшего китайского шелка, за ними кучкой жались ребятишки. Федор Борисович подумал, что Ибрай специально устроил им эту пышную встречу. По всему было видно, что их ждали.
      После обмена любезностями гостям показали аил, рассказали, кто в какой кибитке живет, кем доводится старейшине рода Кильдымбаю. Казашки, глядя на Дину, на ее костюм в обтяжку, прыскали со смеху, прикрываясь широкими рукавами, молодые мужчины перемигивались, одобрительно цокали языками:
      - Ах, якши урус кыз! Якши кунсулу!7
      Потом гостям дали умыться, повели в белую юрту. Федор Борисович шепнул Скочинскому, и тот прихватил с собой седельную суму. Когда все расселись на разостланных кошмах и всяк подложил под себя по плотной подушке, Федор Борисович расшнуровал суму, одарил хозяина плиточным чаем, а женщинам просил передать голубого сатина. Хозяин в долгу не остался. Федору Борисовичу и Скочинскому подарил по тонко выстеганному халату из атласа, а Дине преподнес красные сафьяновые сапожки на горностаевом меху. Сапожки были с загнутыми носами, шитые бараньей жилой и отделанные поверху казахским орнаментом.
      Все остались довольны.
      А спустя немного принесли кумыс и внесли огромное блюдо дымящегося бесбармака, само название которого подсказывало, что едят его пятью пальцами. Дина было растерялась, не видя ни вилок, ни ложек, но Федор Борисович тихонько шепнул, что есть придется руками: таков обычай. Главные же затруднения были еще впереди. Федору Борисовичу на отдельном подносе подали баранью голову - знак особого почета важному гостю. Он срезал с нее два кусочка мяса, съел и передал дальше. Но и это было не все. Каждый гость должен был съесть из рук хозяина или соседа первую порцию. И когда Кильдымбай поднес ко рту Федора Борисовича приличную щепоть вареных сочней с кусочками мяса и вывороченных сальных кишок, он, как будто всю жизнь только и ел с чужих рук, принял этот дар, широко разинув рот. Скочинского таким же образом угостил старший хозяин Жайык, а к Дине потянулась рука старшего зятя Абу-бакира. Спазмы невольно сдавили горло, однако она переборола себя (знала, куда ехала) и, закрыв глаза, съела все, что было преподнесено. Это вызвало одобрение всех присутствующих. Потом каждый брал с блюда сам, что ему нравилось. Ели, запивали бесбармак крепким бульоном, приправленным кислым молоком - айраном, поданным в пиалах. Отведала Дина и кумыса, терпкого, синеватого по цвету напитка, приготовленного из кобыльего молока. Выпила, почувствовала, что опьянела.
      Блюдо с бесбармаком подавали два раза. Каждый ел до отвала, не торопясь, с отдыхом. В промежутках велись непринужденные веселые разговоры. Сам Кильдымбай говорил по-русски довольно хорошо и слов почти не коверкал. Он рассказал несколько небылиц и анекдотов. Гости и хозяева от души посмеялись. Когда все насытились, завели более серьезные разговоры.
      - Горы таят в себе много опасностей, - говорил Кильдымбай. - Надо быть очень осторожным. А есть места, куда лучше совсем не ходить. Вот Кара-Мерген знает. Ему можно довериться. Как твоя последняя охота? спросил он охотника.
      - Плохая была охота, - спокойно отвечал Кара-Мерген. - Сороковой медведь чуть не подмял меня.
      Все стали охать и ахать, прося рассказать, как было дело и где это случилось. И Кара-Мерген рассказал, не моргнув глазом, как напал на него медведь и как пришлось отбиваться ножом и как он видел потом со скалы, на которую успел взобраться, озверевшего аю, разбившего о камень его знаменитый мультык. А случилась эта история за горой Чулак.
      - Вот Дундулай-ага помогать будет, - закончил он свой рассказ. Другой мультык даст. Опять аю стрелять буду.
      Все жалели Кара-Мергена и все ему сочувствовали.
      Потом Кильдымбай вроде бы между прочим спросил, какие новости везет с собой Дундулай-ага с самого большого в стране аила - Москвы, какие их, казахов, ожидают в скором времени новые порядки.
      - Порядок у нас в стране один, - отвечал Федор Борисович, - Советская власть. А это значит, беднота, освобожденная революцией от кабалы помещиков и баев, должна сама налаживать свою жизнь, справедливую, равноправную.
      - Это так, - осторожно соглашался Кильдымбай. - Справедливость есть, равноправие есть, но и бедняк тоже как был, так и есть. Где он возьмет скот, чтобы жизнь наладить?
      Федор Борисович усмехнулся, поняв, куда гнет хозяин: старика с его сыновьями и зятем к беднякам не причислишь, небось тысячи полторы мелкого и крупного скота пасется в степи. Ответил прямо:
      - Есть еще и недобитые баи, кулаки и подкулачники. Вот они и поделятся с беднотой. А беднота, надо полагать, объединит свои силы, начнет создавать коллективные хозяйства. Советская власть поможет. Сейчас по всей стране идет ликвидация безграмотности. Люди строят больницы, школы, специальные учебные заведения. Частные предпринимательства закрываются. Все идет к тому, чтобы из бывшей отсталой России сделать Россию сильным индустриальным государством, культуру и быт малых народов, учитывая и сохраняя их национальный уклад жизни, поднять до передового уровня.
      Ибраю и Кара-Мергену эти слова пришлись по душе, но хозяин с ухмылкой покачал головой:
      - Не знай, не знай. Разговор твой правильный, почтенный Дундулай-ага, только шибко далекий. А нам, кочевым казахам, жить надо, как жили наши отцы и деды.
      - Придется перестраиваться.
      - Как твой друг Ибрай? - хитро сощурился аксакал, и все его мужское семейство тоже криво заулыбалось, одобрительно закивало в знак удачной реплики своего главы рода.
      Но Федор Борисович не моргнул и глазом.
      - А что, Ибрай Кенжентаевич и раньше богачом не был. Его род едва ли владел сотней овец и десятью лошадьми. Это, по вашей степной жизни кочевника, так, захудаленький середнячок. Таких Советская власть и сейчас не притесняет. А вот тем, у кого и поныне имеются гурты овец и стада кобыл, тем придется поделиться богатством с бывшими своими работниками. Ничего другого Советская власть обещать не может.
      Кильдымбай потемнел лицом, его зять Абубакир решительно сдвинул брови, не скрывая негодования, остальные тревожно переглянулись. Но долг гостеприимства обязывал к мирной беседе, и вскоре после небольшой паузы разговор опять вернулся к цели приезда аги Дундулая.
      - А что же это за места, куда лучше совсем не ходить? - вроде бы с наивным любопытством спросил Федор Борисович.
      Но Кильдымбай ответил как-то неопределенно, и тогда Федор Борисович умышленно добавил:
      - Я не боюсь гор. Я еду специально их изучать, чтобы потом написать книгу. Поэтому поеду туда, куда только пожелаю.
      Этими словами хотел дать понять казахам, что волен в своем выборе и что вполне может оказаться как раз в тех местах, от которых они его предостерегают.
      Проговорили до самого темна, но о Кокташе так никто и не завел речи. Однако Кильдымбай что-то почувствовал, и, когда Федор Борисович сказал, что выполняет государственное задание, аксакал опечаленно помотал головой и ответил загадочной пословицей:
      - Так, так. Всякое дело хорошее, если оно не несет другим зла.
      Наутро караван пошел дальше. Ибрай с сыном остались гостить у Кильдымбая.
      Из степи отчетливо виднелись белые пики гор над темной грядой Джунгарского Алатау. Дину поражала безбрежная ширь каменных нагромождений. "Неужели можно проникнуть к самым подножиям этих белых шапок?" - думала она, глядя на неприступную издали гряду.
      Оглядываясь в степь, оставляемую позади караваном, Федор Борисович раза два или три замечал далеко на горизонте черные точки. Он разглядывал их в бинокль, дал посмотреть и Кара-Мергену, который ехал с привязанным к седлу барашком, подаренным Кильдымбаем. Но тот тоже пожал плечами: это могли быть и джейраны, но могли быть и всадники. "Неужели Кильдымбай послал выследить, куда мы едем?" - подумал Федор Борисович.
      А караван все ближе и ближе подходил к горам. Кара-Мерген вел его к долине Кокташ, называемой казахами Черной Смертью.
      8
      За два дня до прихода экспедиции в долину Хуги побывал в ней. Он не знал и не помнил, что его манило сюда. Но ежегодно спускался с гор, бродил по тугайным зарослям, вспугивая птиц и мелких зверюшек, пока, наконец, не выходил к тому месту, где все еще лежал в кустах тамариска скелет отца. Хуги садился возле него и подолгу сидел, сузив щелки глаз и глядя туда, где пышным взбитым ковром цвели красные маки. Затуманенный взгляд мальчика словно уходил в себя, в свое прошлое, которое давно забылось. Но он знал, что оно было и каким-то образом тесно связано с тем, что лежало сейчас перед ним.
      В этот раз Хуги дольше обычного задержался у останков отца. Потом решительно встал, будто мгновенно от всего отключившись, и, не оглядываясь, пошел в горы.
      Вернувшись к логову, принялся за обычные свои дела. Полосатый Коготь бродил где-то неподалеку, и Хуги не стал его разыскивать. Ему хотелось есть, хотелось мяса. Он медленно побрел вверх, в сторону альпийских лугов, чтобы там попытать охотничье счастье - поймать сурка, когда тот, увлекшись едой, подальше отойдет от норы. Верткий и стремительный, Хуги теперь часто прибегал к этому способу охоты.
      Однако ему повезло. Выйдя на альпийский луг, он увидел на том самом месте, где когда-то с Розовой Медведицей они пировали у зарезанного ею илика, какую-то тень. Хуги затаился в кустах, стал внимательно вглядываться, ловя носом запахи. Потом еще приблизился, бесшумно ползя по траве и не задевая над собой ни одной ветки. И вот перед ним открылась картина: красная волчица, видно только что убившая косулю, пировала.
      Хуги узнал волчицу. Это была Хитрая.
      Однажды с Полосатым Когтем они вот так же напали на след охоты волков и, идя по нему, наткнулись на пиршество. Хитрая и Бесхвостый доедали марала. По праву сильного Полосатый Коготь прямо пошел на них. И волки вынуждены были, скалясь и угрожая, отступить. Этот великан был им не по зубам. Видели они и Хуги, который встал во весь рост и тоже пошел на них, сутулясь, всем своим видом выражая угрозу.
      Теперь волчица была одна. Занятая делом, она не чувствовала опасности. Хуги, не раздумывая, поднялся, втянул в плечи голову и согнул в локтях руки, широко растопырив пальцы. И вдруг пронзительно выкрикнул:
      - Хо-уги-и!
      Прихваченная врасплох, Хитрая подпрыгнула в воздух на целый метр. Ее пасть лязгнула с силой захлопнувшегося капкана. Волчица перевернулась и встала на ноги по ту сторону туши.
      Она была стара, и все реже удавалось ей настигнуть и убить животное. Даже молодые и сильные не всегда могли догнать быстроногих косуль. Чаще всего жертвами оказывались больные и ослабевшие. Эта косуля хромала. Хитрая подкараулила и взяла ее у водопоя.
      Хуги не остановился. Еще более сгорбившись, прищурив черные злые глаза, он шел на нее, в любую секунду готовый броситься сам или отразить натиск. Волчица отступала, лязгала сточенными зубами и вдруг, судорожно глотнув горлом, завыла.
      Хуги рявкнул еще раз, теперь уже по-медвежьи. Волчица попятилась. Голый зверь, похожий на человека, которого она видела не однажды и которого боялась всегда безотчетно, смело шел на нее. И волчица сдалась, уступила. Глаза потухли, вой оборвался. Опустив хвост, покорно отошла в сторону и села, облизываясь и скуля.
      Хуги поднял косулю, легко взбросил ее на плечо, пошел в обратную сторону.
      Бесхвостый услыхал короткий призыв о помощи и, оставя логово, в котором отдыхал, побежал на выручку Хитрой.
      Но Хуги, словно предчувствуя возможную опасность, был уже у заветной скалы. Поднял тушу косули на камни, потом затащил ее на широкий выступ и, сверху поглядывая по сторонам, спокойно принялся за еду.
      Бесхвостый и Хитрая, увидя его в недосягаемом для себя месте, остановились и стали наблюдать. Наблюдал и Хуги за ними, прямо глядя в волчьи глаза. И те ощеривались, не терпя этого взгляда и в то же время отвечая своим, беглым, вскользь, как бы невзначай.
      Хуги обглодал заднюю ногу косули, а затем, размахнувшись, запустил ею в волков. Хитрая отскочила, а Бесхвостый, выражая презрение, несколько раз гребнул лапой землю.
      Он был совсем стар. Ему шел пятнадцатый год, и вот уже третий год у них с Хитрой не было выводков. Но в прошлом году он водил еще свою стаю в набеги. Его сила и мудрость долго прожитой жизни по-прежнему держали стаю в повиновении. Рядом с ним рос и мужал его сын, будущий вожак Длинноногий. В эту зиму он впервые обзавелся подругой, двухлеткой Остроухой. Сейчас у них были волчата. Их логово, добровольно уступленное старыми волками, находилось под Старой Елью. Бесхвостый и Хитрая нашли себе убежище попроще, менее уютное, но зато с хорошим обзором. На том же каменном кряже, где стояла Старая Ель, отыскали они под каменной плитой углубление, разрыли его и сделали прибежищем. Две семьи, молодая и старая, мирно ужились в близком соседстве.
      Хуги знал и об этом. Расхаживая всюду с Полосатым Когтем, он не раз видел их вместе.
      Сейчас Бесхвостый сидел рядом с подругой и время от времени молча скалил пасть с желтыми, истершимися зубами.
      К старости он стал еще больше, шире в плечах и длиннее. Жесткий красноватый мех совсем потемнел на нем и висел на боках плотными клочьями. Он теперь редко охотился сам, да и то только на сурков, подстерегая их в высокой траве во время кормежки. Более крупную дичь все еще добывала Хитрая, чаще всего в содружестве с Длинноногим или с Остроухой.
      Хуги наелся досыта и, видя, что волки не уходят, спокойно сбросил тушку косули с каменной площадки. Он не питал особой вражды к волкам, хотя помнил, как не любила их Розовая Медведица.
      Вскоре, однако, он вынужден был в корне изменить свое миролюбивое к ним отношение.
      * * *
      Поискав Полосатого Когтя вблизи, Хуги отправился на альпийские луга в надежде, что найдет его там за раскопкой сурчин. Альпийский луг тянулся километров на двадцать. Все эти владения, в общем-то, считались владениями Розовой Медведицы и Полосатого Когтя, а следовательно, и самого Хуги.