- Так и быть, буду я сидеть за этим столом, когда приходят к тебе твои гости, но, пожалуйста, разреши принимать моих гостей так, как велит наш старый обычай.
      - Да принимай как хочешь, - засмеялся сын, похлопав отца по плечу.
      И с тех пор, когда приходили к Ибраю знакомые, такие же старики, он уводил их в свою комнату, начисто лишенную мебели, сажал на ковер, подбрасывал подушки и угощал чаем на раскинутом дастархане.
      - О! - говорил он, когда речь заходила о сыне. - Мой сын очень большой ученый! И станет еще больше, потому что никак не хочет бросить учиться.
      - Так, так, - кивали ему гости. - Твой сын очень большой человек.
      Однажды (Ильберс ненадолго уезжал в Москву) старый Ибрай встретил земляка. Это было в марте 1941 года. Земляк приехал из кошпальских степей. Звали его Кадыр. У него было плоское лицо, маленький нос и редкие усы, реденькая борода. Когда-то Ибрай помнил Кадыра другим, помоложе. Он считался дальним родственником Кильдымбая, был беден и жил в его аиле, исполняя обязанности пастуха. Но ведь годы, как известно, и красавца делают некрасивым.
      - Аксакал, - сказал Кадыр Ибраю, - я приехал сюда за много верст, чтобы повидать твоего ученого сына и отдать ему салем.
      - Зачем тебе нужен сын? - спросил Ибрай, провожая гостя в свою комнату.
      - Об этом я скажу только ему. Это важные вести, а уж он как хочет. Не обижайся.
      Кадыр рассказал о последних новостях в родной степи. Колхоз, в котором он работал, стал еще богаче. В нем построили Красную юрту, и теперь два раза в неделю показывают на полотне говорящих людей. Это очень интересно. Люди совсем как настоящие, и даже хочется с ними заговорить. И все на этом полотне кажется настоящим - и овцы, и верблюды, и лошади. Прямо-таки удивительно... И еще есть всякие изменения. В прошлом году приезжали машины и пробурили в степи скважины. Теперь и в самом аиле и на пастбищах стало много воды, и недостатка в ней уже никто не испытывает, Кильдымбай же, старая лиса, который когда-то всех перехитрил и вовремя отдал свой скот Советской власти, наверно, вот-вот уйдет в другой мир. Сын его, Жайык, работает бригадиром, а зять Абубакир - трактористом.
      - Хорошие новости ты привез, Кадыр, - сказал растроганно Ибрай, - и за это я преподнесу тебе суюнши.
      С этими словами он встал, чтобы одарить гостя подарком, но Кадыр остановил:
      - Погоди, аксакал. Не все новости хорошие. Есть и дурные. Но я расскажу их твоему сыну...
      Ильберс приехал на другой день уже поздно вечером, уставший с дороги, но очень довольный и радостный. Узнав, что у них гость, он любезно его поприветствовал, сказал отцу, чтобы тот оказывал ему всяческие почести, и заспешил из дома, успев лишь переодеться.
      - Извините меня, но я спешу, - заулыбался он, давая понять, что его ждет любимая девушка и что он не может терять ни минуты. - Завтра мы поговорим обо всем и все вспомним.
      - У него, - Ибрай кивнул на Кадыра, - очень важные новости для тебя. Мне он не говорит их.
      Ильберс поглядел на наручные часы и засмеялся:
      - Ну что ж! Пятнадцать минут судьбы моей не решат...
      Ильберс ошибся. Эти пятнадцать минут, которые он отвел, чтобы выслушать гостя, именно решили его дальнейшую судьбу.
      * * *
      На старой, аккуратно развернутой тряпице лежала перед Ильберсом небольшая пачка бумаг. Это было все, что осталось от Скочинского: истертый, измятый паспорт с пожелтевшей фотографией, такой же по виду военный билет, записная книжка с подмоченными и рваными краями и уж совсем измочаленный лист ватмана с топографической картой, сделанной от руки.
      - Как все это произошло? - глухо спросил Ильберс.
      - Русского застрелил из обреза Абубакир, а потом он убил и Кара-Мергена. Я вытащил эти бумаги, когда вез русского, чтобы похоронить. Я их носил под чапаном, прятал в земле, и вот они перед тобой, селеке.
      - А кто убил Дундулая и девушку?
      - Их не убивал никто. Они так и остались в горах. Наверно, их в самом деле погубил Жалмауыз. Я говорю правду.
      - Вы знаете, Кадыр, что вас ждет?
      - Не знаю, селеке. Я не убивал русского, я только взял его бумаги.
      - Почему вы не сказали об этом властям тогда?
      - Я очень боялся. Абубакир говорил, что убьет и меня, если я скажу.
      - Почему вы сейчас решили рассказать?
      - Эти бумаги постоянно жгли мою душу. Теперь души нет. Она вся выгорела. Я уже ничего не боюсь.
      Ильберс долго молчал, прикрыв рукою глаза, потом тряхнул головой, и жесткие волосы ощетинились еще больше.
      - По нашим обычаям, - сказал он глуше, - гость в доме хозяина неприкосновенное лицо, но я нарушу этот святой обычай отцов и дедов. Вы, Кадыр, являетесь соучастником убийства. Я должен сдать вас в милицию, и там вы расскажете обо всем подробно.
      - Я готов, селеке. Этот русский спас мне когда-то жизнь. О аллах! Да простит он мне мои прегрешения...
      2
      ...Ноги скользили по мокрым камням, местами все еще прикрытым плавящейся от тепла сахарно-голубой крупкой.
      Кара-Мерген шел впереди, стараясь твердо и уверенно ставить ноги, обутые в прочные яловые сапоги с отворотами. За спиной, не болтаясь, на хорошо подогнанном ремне, висела кремневка. Он - как и всякий настоящий охотник - знал цену мелочам походной жизни и ни разу не пренебрегал ими. Заметив, что Скочинский прыгает с камня на камень, Кара-Мерген осуждающе покачал головой.
      - Пожалуйста, Николай-ага, ровно ходи. Нельзя так. Ногами надо немножко крутить, тогда твердо стоять будешь.
      Скочинский перестал прыгать и попробовал ставить ноги так, как их ставил Кара-Мерген, чуть-чуть поворачивая. И скоро убедился, что в такой ходьбе есть преимущество: нога как бы ощупывала то место, куда нужно было ступить, и обеспечивала надежную опору.
      Так они одолели один склон, потом второй, осторожно прошли по узкой тропе над обрывистой впадиной, все время придерживаясь руками за неровности каменной стены, возвышающейся над ними, и, наконец, оказались на опушке орехового леса, где недавно наблюдали семейство медведей. Здесь Скочинский запросил отдыха:
      - Давай отдохнем. Все ноги вывернул по этим камням.
      Кара-Мерген засмеялся:
      - Такой большой батыр - слабый! Ну ладно, жарайды, отдыхай мало-мало.
      Скочинский сел, расправил уставшие в коленях ноги, потер онемевшие от напряжения икры, потом достал записную книжку и остро отточенный химический карандаш.
      - Чего ты пишешь? Чего писать можно? - спросил Кара-Мерген.
      - Как чего? Вот то и запишу, как мы с тобой прошли половину пути, о чем говорили.
      - Зачем бумагу портить на всякий пустяк?
      - Так у нас заведено. Бумага делает память твердой. Ничего не забудешь.
      - Разве твоя голова худая?
      - Да нет, не худая, но только всего не упомнишь. А потом мало ли что может быть. Кто тогда расскажет, как мы шли. А бумага расскажет.
      Кара-Мерген, кажется, понял, кивнул:
      - Ну тогда пиши, - и тоненько, по-козлиному захехекал.
      В полдень они вышли на вершину горы Кокташ. Отсюда хорошо была видна вся долина Черной Смерти. Четким треугольником вписывалась в зелень палатка, неподалеку от нее бродили лошади. Скочинский насчитал их четырнадцать. Значит, семь из них было чужих. Увидел и людей, кружком лежащих неподалеку от палатки. В середине курился костер. Все казалось мирным и спокойным. Ничто не внушало тревоги. Скочинский опять достал записную книжку, коротко записал и эти наблюдения.
      Ровный пологий спуск горы Кокташ был особенно зелен. Гладкое разнотравье - вьюнок, молочай, кустики дикого горошка и рассыпанные кулижки мелкого желтоцвета - резко отличалось здесь от зелени на сыртах и еще более от высоких альпийских трав, которые местами могли скрыть с головой всадника с лошадью.
      Люди внизу зашевелились, когда Скочинский и Кара-Мерген прошли половину склона. Семь человек стояли плотной кучкой, очевидно о чем-то переговариваясь. И только теперь Скочинский почувствовал, что они действительно настроены к ним враждебно. Эта враждебность выражалась в их неподвижности, терпеливом ожидании и уверенности, что все будет так, как они решили. Это же самое подметил и Кара-Мерген.
      - Абубакир совсем злой, - сказал он, с тревогой поглядев на Скочинского. - Пожалуйста, близко не подходи. Так калякать можно.
      - Чепуха! Чего они сделают?
      Некогда приученный Федором Борисовичем к решительным действиям, он не раз заявлялся в стан окруженных басмачей и диктовал им условия сдачи. Тогда было куда опасней. Басмачи тыкали ему в грудь маузеры, угрожая расправой, а он спокойно и небрежно отводил от себя вороненые стволы и начинал переговоры. Железное спокойствие, которое он разыгрывал перед ними, всегда выручало, хотя потом две-три ночи мучили кошмары.
      Не снимая с левого плеча бельгийки, Скочинский шел, всем своим видом выражая недоумение и холодную досаду на тех, кто оторвал его от важного дела. У казахов не было оружия, и это вселяло надежду, что удастся склонить их к благоразумным поступкам. "Вы там будьте начеку с ними. Все-таки они, кажется, враждебно настроены", - вспомнились слова Дины. "Она права, подумал он, - с ними и в самом деле надо быть осторожней".
      Не доходя трех шагов, Скочинский остановился, внимательно оглядел угрюмые лица казахов, и губы осторожно тронула улыбка.
      - Ну, салам алейкум, друзья! Рад вас встретить, как дорогих гостей, и оказать дружескую помощь, если вы приехали в наше становище с добрым сердцем и открытой душой.
      Казахи что-то забормотали, потом на полшага вперед выступил Абубакир, в широком сером чапане, быстроглазый, с тонко подбритыми усиками, с четкой линией красиво поджатых губ. Шевельнув короткой двенадцатижильной камчой, тоже улыбнулся, но улыбка получилась злой, принудительной, как усмешка.
      - Почему не пришел сам Дундулай? - не отвечая на приветствие, дерзко спросил он.
      Скочинский вспыхнул, но мгновенно взял себя в руки. Умея горячиться, он умел и сдерживаться в самые ответственные моменты.
      - Если так будем начинать разговор, мы уподобимся глупым ишакам, желающим своим ревом напугать друг друга. Я еще не слышал, чего хочет Абубакир и зачем он приехал сюда с жигитами.
      - Кара-Мерген знает, зачем я приехал. - Темные, почти слившиеся со зрачками глаза Абубакира недобро метались в узком прищуре век.
      - Я хотел бы услышать это лично от тебя, Абубакир, - понизив голос, ответил Скочинский и, обойдя казахов, направился к палатке, оставив их у себя за спиной.
      Абубакир, как видно, не ожидал от Скочинского такого непринужденного поведения. Он растерянно посмотрел ему в спину, и на лице отразился бессильный гнев.
      Вход в палатку не был зашнурованным, и Скочинский догадался, что в ней побывали гости. Он откинул угол брезента, но внутри все лежало на месте вещи, продукты, даже бутыль со спиртом в ивовой оплетке оказалась нетронутой. Впрочем, правоверным самим кораном запрещено употреблять напитки кяфира. "Ничего, - подумал Скочинский, - поиграет Абубакир в разгневанного батыра, на том и успокоится". Он положил бельгийку на мешок с мукой, снял с себя верхнюю куртку, потому что было жарко, и, поправив на плечах широкие лямки рабочего комбинезона, вылез из палатки.
      Казахи стояли всё на том же месте и переговаривались с Кара-Мергеном. В голосе Абубакира по-прежнему слышались гневные нотки.
      - Кара-Мерген, - позвал Скочинский, - готовь гостям чай. Добрая беседа не может идти без доброго угощения.
      - Жок! - твердо сказал Абубакир, строго глянув на Кара-Мергена.
      - Почему? - спросил Скочинский. - Разве вы пришли сюда не с добрыми намерениями?
      - Какое может быть добро? - шагнул к нему Абубакир, в руках его оказался шерстяной мешок, называемый капом. - На! Казах не хочет принимать подарка, если человек жаман, - и высыпал к ногам Скочинского несколько плиток чая и рулон голубого сатина, преподнесенные Федором Борисовичем Кильдымбаю.
      - Объясни, в чем дело, - тихо, но твердо потребовал Скочинский.
      - Чего объяснять? Зачем объяснять? Сам не знаешь? Вы нарушили наш обычай, наш порядок. Зачем вы ходили Кокташ? Это место запретное! Здесь живет Жалмауыз. Никто его не должен тревожить. Вы пришли, тревожили. Теперь казахский журт беда пришла. Аил моего отца холерные больные есть. Два человека. А может, уже больше. Кто виноват? Вы виноваты! Что скажешь?
      - Скажу, что ты глуп, как пенек, - хрипло ответил Скочинский. - Скажи мне в свою очередь, кто это настраивает вас против Советской власти и против ученых, которые никому не причиняют зла?
      Абубакир побелел, глаза расширились, насколько позволил им косой разрез век. Опалив взглядом Скочинского, резко повернул голову к жигитам и так же резко мотнул ею:
      - Кадыр!
      Один из казахов, в истертом лисьем треухе, плосколицый, с маленьким носом, неуверенно вышел вперед, придерживая сбоку тонкий волосяной аркан. Скочинский знал, что в руках искусного табунщика этот аркан может быть грозным оружием: не успеешь моргнуть, как будешь связан по рукам и ногам. И тут он узнал казаха, хотя прошло столько лет. Это был тот самый, которого он спас однажды от расправы бандитов Казанцева.
      - Кадыр? Так это ты? - спросил Скочинский. - Разве твоя клятва была лживой, когда ты говорил, что станешь мне братом?
      Кадыр ничего не ответил. Краска стыда заливала его широкие, плоские щеки. Он опустил голову. И тогда Абубакир, видя нерешительность жигита, снова подхлестнул его резкой короткой командой.
      Кадыр переступил с ноги на ногу, и неожиданно в глазах его сверкнули огоньки непокорности.
      - Жок! - сказал он.
      И в это время другой из жигитов кинулся к палатке, и не успел Скочинский загородить в нее вход, как он юркнул туда и вылез с бельгийкой.
      Дело принимало серьезный оборот. Игра в безмятежность оборачивалась против него самого.
      - Верни на место оружие, - все еще пытаясь быть хладнокровным, сказал Скочинский казаху. - Дай сюда ружье.
      Но Абубакир опередил. Он шагнул к своему жигиту и вырвал из рук бельгийку.
      И тогда Скочинский не выдержал. Он бросился к Абубакиру и коротким ударом в челюсть свалил его с ног. Не давая опомниться, выхватил из рук ружье, но принять оборонительную позу уже не успел. Его схватили за плечи, за ноги, кто-то резким рывком, упершись коленом в спину, дернул назад голову. Потемнело в глазах. Скочинский услышал хриплую брань и затем почувствовал, как его мгновенно отпустили. На светлом фоне неба смутно увидел коренастую фигуру Абубакира и какой-то неясный короткий предмет в его руках, вскинутый на уровне груди; успел различить обостренно-проясняющимся взором и внутреннюю черноту неровно обрезанного ствола, но сказать уже ничего не успел. Бесшумная вспышка белого огня с силой ударила в грудь и прожгла насквозь. Он упал на колени, ища руками опору, потом сел и, запрокидывая голову и все больше изменяясь в лице, часто заморгал широко расставленными глазами. Где-то далеко в подсознании загорелась радужная точка. Она пульсировала, разрасталась и в последних толчках сердца все еще пыталась жить в безголосом крике мыслей: "Они убили меня! Что же теперь будет с Диной и Федором? Зачем я погорячился?.."
      Онемевшие казахи опомнились, когда услыхали тяжелый топот Кара-Мергена. Он убегал к подножию горы Кокташ. Жигиты не думали, что все обернется так, но безудержная горячность Абубакира теперь ставила под угрозу и их собственные жизни. Кара-Мерген не должен был уйти в горы. Это было ясно каждому, и тогда двое кинулись его догонять. Но Абубакир, распаленный ненавистью, злобой, дико, по-лошадиному взвизгнул и снова передернул затвор обреза. Рискуя попасть в своих, он вскинул его и прицелился. Грохнул второй выстрел. Бежавшие казахи прянули в стороны. Кара-Мерген высоко подпрыгнул, как подпрыгивает на бегу смертельно раненный теке, и с разбегу сунулся головой в траву. Когда к нему подбежали, он лишь вяло шевелил кривыми ногами да судорожно сжимал и разжимал пальцы. Пуля попала в затылок. Его принесли и положили рядом со Скочинским.
      Растерянные, бледные, люди Абубакира не могли смотреть друг на друга. Одни из них, повернувшись на восток, шептали молитву, проводя ладонями по лицу, другие цедили проклятья в адрес страшной долины, которая еще раз оправдала свое название. Они знали, что Абубакир настроен воинственно и носит под чапаном обрез, но никто не предполагал, что он станет стрелять в людей. Они поехали с ним, чтобы только прогнать из запретных владений Жалмауыза русских, которые, как сказал жаурынши, потревожили его покой. Дундулай, конечно, большой человек, у казахов пользовался уважением, но коль он во зло им оказался прямым виновником страшной болезни, опять вспыхнувшей среди казахского журта, то уж тут считаться с былыми заслугами не приходится. Так думали жигиты Абубакира. Но Абубакир все сделал по-своему. Один аллах теперь знал, что ожидает их впереди.
      Первым подал голос Кадыр. Он всегда был послушным воле хозяев, но убийство Скочинского, которому он когда-то назвался братом, подняло в его душе неудержимый протест.
      - Что ты наделал? - сказал он Абубакиру. - Ты обманул нас всех. Ты убил моего названого брата.
      - Молчи, собака! - крикнул Абубакир. - Тот, кто называет себя братом гяура, сам гяур. Клянусь аллахом, ты будешь лежать вместе с ними, если надумаешь, меня выдать! - И резко клацнул затвором обреза.
      Кадыр попятился. Абубакир действительно может сделать все. Он верная опора Кильдымбая. Убьют, спрячут, и никто не будет знать, куда делся безродный и бедный табунщик. Но и его неуверенного протеста хватило, чтобы другие задумались о своей судьбе.
      Сын Кильдымбая Жайык подошел к Абубакиру и, глянув на окровавленный рот Скочинского, к которому он совсем недавно лично подносил большую щепоть обжигающего пальцы бесбармака, сказал:
      - Ты убил их обоих.
      - Да, - жестко ответил Абубакир. - Я убил их обоих, потому что такова была воля аллаха.
      - Но вместе с кровью русского ты пролил кровь и правоверного. Нет ли в этом греха?
      - Нет. Пособник гяуров не может быть правоверным, - отрезал Абубакир. - Так говорил Асаубай.
      - Хорошо, - тихо вздохнул другой жигит. - Но в горах осталось еще двое. Кара-Мерген сказал: "Они остались продолжать работу. Через неделю мы должны к ним вернуться". Что ты скажешь на это?
      - Они не дождутся их и спустятся сюда. Тогда мы сделаем с ними то же самое.
      - О алла! Что ты задумал, Абубакир?! Нам не сносить из-за тебя головы...
      Абубакир презрительно через губу сплюнул.
      - Вы не жигиты! У вас нет ни ума, ни храбрости. Ваши головы вместо мозгов набиты мякиной, а сердца похожи на верблюжий помет! Если мы не убьем Дундулая и его девчонку, нас всех ожидает смерть. Советская власть не пощадит не только меня, но и вас. Станет ли она разбираться, кто стрелял, а кто помогал стрелять?
      Да, это было сказано убедительно.
      - Если же убьем всех, степь покроет молчанием нашу тайну. Какой мужчина пожелает стать женщиной? Разве законы адата не повелевают блюсти единство между правоверными?
      Да, это было сказано обнадеживающе.
      - Мы так спрячем гяуров, что не нарушим даже покоя травы над ними. Никто из нас не польстится на их добро. Мы уничтожим его, и никто не будет знать, здесь ли или в другом месте останавливались гяуры. Лошадей угоним с собой и продадим в дальние аилы. Тогда Жалмауыз возрадуется и не станет больше посылать в степь черные болезни, и казахи снова обретут покой. Такова воля аллаха, услышанная муллой Асаубаем во время пророческого сна, такова мудрость Асаубая, тайно переданная мне для вас.
      Да, это было сказано поучительно.
      И все повернулись к востоку, воскликнув в поднятые ладони:
      - Бисимилла иррахманиррахим! Да будет так, как велит бог!
      После короткой молитвы Абубакир подошел к Кадыру и не без тайного умысла сказал ему:
      - Ты повезешь русского.
      Он явно хотел сделать его сообщником.
      - Я не обагрял своих рук его кровью, - снова было запротестовал Кадыр, но, чувствуя на себе решительный и беспощадный взгляд страшного человека, умолк.
      - И никому ничего не скажешь, - не обращая внимания на его протест, жестко продолжал Абубакир. - Иначе замолчишь навсегда. А теперь делай, что тебе говорят...
      Убитых погрузили на лошадей и повезли в глубь долины. Кадыр вез русского, положив его поперек седла, а Жайык - Кара-Мергена. Какой-то тайный голос шепнул Кадыру запустить руку в карман куртки русского, которую он тоже прихватил с собой. Может, его документы когда-нибудь пригодятся ему, чтобы очистить перед людьми свою душу, насильно втянутую в тяжкий грех. Ибо аллах всемилостив.
      Кадыр нащупал плотную пачку каких-то бумаг и, не глядя на них, боясь, чтобы не увидели другие, сунул за пазуху.
      Яму выкопали заступом, найденным в палатке, но предварительно осторожно подрезали и сняли дерн: Абубакир не велел нарушать покоя травы. Но когда очередь дошла до самих похорон, Жайык воспротивился, чтобы Кара-Мергена, как и русского, придавить землей.
      - Он мусульманин! - заявил Жайык. - Я не стану зарывать его, как собаку.
      - Да, это верно, - кивнул Кадыр.
      - Мы погребем не только тело, но и душу, а это большой грех, - сказали другие.
      Тогда Абубакир велел сделать в яме подкоп. Кара-Мергена завернули в его же чапан и подсунули в нишу, а рядом опустили Скочинского. Вместе с ними под сожалеющий цокот жигитов положили все вещи ученых. Яму завалили, хорошенько утоптали землю, а потом аккуратно прикрыли дерном. Лишнюю землю унесли подальше и высыпали в сурчиные норы.
      Были люди - и нет; нет и следа от них. Кто подумает, что здесь, на чистом и ровном месте, где колышется чемерица, пестуя на ветру ядовитые дугожильные листья, похоронены два человека? Кто найдет их, если, даже отойдя и вернувшись, не скажешь сразу, тут ли? Память обманчива, время же всемогуще.
      Еще полторы недели жили казахи в долине, поджидая следующие жертвы. Коротали дни и ночи в томительном, тревожном бездействии. Вечерами долго не ложились спать, сидя вокруг костра и слушая горы. Совершая свой извечный окольцованный путь, из ночи в ночь всплывала над ними Большая Медведица. На каждого приходилось в ней по звезде. О, это было недоброе сочетание, коли оно предначертано самим аллахом! Не выставит ли он когда-нибудь их грешные души на всеобщее обозрение, как выставил когда-то Жеты Каракши?1
      И еще полторы недели кружили по степи, охраняя из долины выход. Ожидание сменилось усталостью. Пришла пора вернуться в родные кочевья. Горы таинственны и всесильны. Казахи не любят гор. Только степь способна помочь предать забвению испытанное Судьбой. Да поможет аллах каждому укоротить свою память...
      3
      Сперва прокатился слух: Ибраев - восходящая звезда Казахского филиала Академии наук СССР откладывает свадьбу до осени. Суды да пересуды. Но слухи не были лишены оснований.
      Ильберс спешно собирался в горы Джунгарского Алатау. Зачем, для чего толком никто не знал, кроме самых близких.
      22 апреля он прибыл в Кошпал, Оттуда, не задерживаясь, вместе со своим первым учителем Яковым Ильичом Сорокиным выехал в колхоз Кызыл-Уруса, что значит Красное Пастбище. В этот день выездной суд из Талды-Кургана должен был вынести приговор убийцам Скочинского и Кара-Мергена. Все семь человек сидели на скамье подсудимых. На суд съехались люди из многих аилов. Вещественные доказательства убийства были налицо. Перед судом на желтой кошме лежали изъеденные ржой бельгийка, кремневка и прочие вещи, извлеченные из могилы; здесь же были документы - записная книжка, карта и паспорт Скочинского. Заключение судмедэкспертов о насильственной смерти тайно погребенных предъявили подсудимым. Все они признались в своем преступлении, но никто не мог ничего сказать о дальнейшей судьбе Федора Борисовича Дунды и его помощницы Дины Григорьевны Тарасовой.
      - Абубакир, - сказал Жайык, - тоже хотел убить их, но они не спустились с гор. Мы не знаем, что стало с ними. Уезжая из долины Черной Смерти, мы решили, что их покарал сам Жалмауыз. Теперь знают все, что это было вымыслом суеверных людей и пропагандой мулл, особенно муллы Асаубая, арестованного в тридцать третьем году.
      Ильберс попросил у суда разрешения задать вопрос.
      - Скажите, Жайык, кого разыскивала тогда в горах научная экспедиция?
      - Тоже не знаем, - ответил подсудимый. - Наверно, Дундулай и его товарищи унесли эту тайну с собой.
      Жайык, постаревший, обросший, подавленный, с тоской в глазах, вяло переводил взгляд с Ильберса на судей, сидевших за единственным здесь столом, застланным красной сатиновой скатертью.
      - Значит, никто из вас больше не верит в Жалмауыза?
      - Нет, не верит, - повторил Жайык. - Никто не верит. Вот спросите народ. - И он повернулся лицом к тем, кто в чутком молчании слушал суд. Казахи, мужчины и женщины, - все сидели прямо на лужайке, перед столом, окружив его большим полумесяцем.
      Подсудимые тоже сидели, скрестив ноги, но вместо скамьи под ними была долевая полоса кошмы, снятая с юрты. Вставали только те, кто должен был отвечать.
      - Это хорошо, - сказал Ильберс, - что никто не верит в мифическое существо, якобы пожирающее живых людей. Но оно, это существо, родилось в умах суеверных совсем не случайно. Кое-кто из вас, очевидно, помнит моего дядю - Урумгая. Двадцать три года назад нынешняя долина Черной Смерти тогда еще не называлась так и не имела на себе проклятья. Это была самая обыкновенная долина, каких много в ущельях гор. Туда-то и откочевал дядя, чтобы заранее выбрать место для зимнего стойбища. Отец мой, возглавлявший род, должен был прийти в долину двумя днями позже. Но когда прикочевал в нее, то ни дяди, ни его жены, ни их сына, моего двоюродного брата Садыка, там уже не было. Был только скот и собаки, стерегущие стадо. Страшная болезнь чума, бич того времени, унесла в могилу дядю и тетку, но вот судьба Садыка осталась неизвестной. Он исчез...
      - Вай!.. - пронеслось по неровным рядам казахов.
      - А спустя три года, - продолжал Ильберс, - Федор Борисович Дунда, который тогда командовал конным отрядом по борьбе с бандой Казанцева, встретил Садыка у перевала Коксу, но уже в обществе двух медведей...
      - Ой бо-ой! - опять пронесся удивленный вздох сидящих людей.
      - Вместе с Дундой, этим замечательным человеком, большим другом казахов, ставшим впоследствии ученым, был и мой отец. Он видел своего племянника так же, как вы сейчас видите меня. Да, Садык стал диким ребенком. Его воспитали медведи. Трудно поверить, но это факт. История знает много таких примеров, и для науки они перестали быть невероятными фактами. Но темные, суеверные кочевники не знали о них. Трудно установить теперь, кто первым увидел дикого мальчика и пустил гулять слух по степи. Но в это время опять вспыхнула эпидемия чумы, и тогда обвинили в ней ни в чем не повинного маленького Садыка. Так зародилась устрашавшая потом многих легенда о загадочном и беспощадном Жалмауызе. Но Федор Борисович Дунда, или, по-вашему, Дундулай, был человеком ученым. Он хотел найти Садыка, хотел написать о нем книгу. Вот почему он появился здесь снова, с экспедицией. Я не знаю, удалось ли Федору Борисовичу и его друзьям видеть Садыка, но вот из записной книжки Скочинского ясно, что Кара-Мерген его видел дважды. Значит, ученые были на верном пути. Вот карта, которую они оставили. На ней обозначены места, где были обнаружены следы Садыка. Эти немногие документы, сохраненные подсудимым Кадыром, говорят об удаче поисков. Но убийца Абубакир разрушил планы ученых. Он зверски убил товарища Скочинского и товарища Кара-Мергена, бесстрашного следопыта и охотника, верного помощника Федора Борисовича.
      Но я приехал сюда не только для того, чтобы сказать вам эти слова; я и мой учитель Яков Ильич Сорокин решили продолжить дело погибших ученых. И еще я хочу сказать, что я - сын кочевника, моя родина - это ваша степь. Я рос на глазах многих аксакалов, которые сейчас сидят здесь и слушают меня. Советская власть и Коммунистическая партия сорвали пелену невежества и дикости с ваших глаз, и я рад снова встретиться с вами и сказать: я, советский ученый, горжусь своими земляками!
      Громкими аплодисментами были встречены слова Ильберса. Радостные слова почета и уважения к дорогому гостю мешались с гневными выкриками по адресу подсудимых.
      Ссутулясь, склонясь головой чуть не к самым коленям, сидел на позорной кошме Абубакир и рядом с ним шесть его соучастников. Был уже поздний вечер, и в просветленно-сиреневом небе ярко проглядывали семь желтоватых звезд Большой Медведицы.
      - О аллах, - сказал кто-то из подсудимых, - я знал, что ты уподобишь нас Жеты Каракши, услышав выстрелы Абубакира!..
      4
      Но выстрелы слышали не аллах и даже не Федор Борисович с Диной. Их слышал Хуги. Его тонкий слух отчетливо уловил два далеких выстрела, прозвучавших в долине Черной Смерти. Если где-то звучит такой гром, значит, там двуногие существа. Это прочно отложилось в его памяти и стало чувственно-конкретным познанием.
      Нередко наблюдая за людьми, он все больше и больше развивал в себе любопытство и к ним, и ко всему тому, что они делали. Его настороженность к пришельцам постепенно сглаживалась.
      Он уже не раз видел, как они таскают сучья, что-то делают с ними и тогда сучья светятся в темноте ярким светом и от них столбом уходит в небо мутный густой туман. Днем же света не видно, зато хорошо заметны красные языки, лижущие подвешенный черный полукруглый предмет, из которого пахнет то каким-то незнакомым запахом мяса, то какой-то душистой водой.
      С большой осторожностью, когда ушли люди, он спустился вниз, заглянул в шалаш, потом в пещеру и затем, крадучись, подошел к костру. В нем еще тлели угли. Сел поблизости, протянул руку. Удивительно: почерневшие, покрытые сизым налетом сучья излучали тепло. Опустил руку еще ниже, и ощущение тепла увеличилось. Оно было приятно и притягивало к себе магически.
      В ночь снежной бури он сумел хорошо спрятаться в своем уютном логове. Приближение бурана почувствовал заранее, как мог бы его почувствовать любой зверь. И, зная, что придет холод и он будет зябнуть, Хуги понял необходимость утеплить логово. Инстинкт зверя и мозг человека как бы слились в одно целое. Он забеспокоился и стал искать, что можно было бы использовать в качестве добавочной подстилки, в которую при нужде придется зарыться.