Лежа за камнем, Федор Борисович стал осматривать местность в бинокль. Во все глаза глядели и остальные. Но медведей нигде не было. Лежали час, второй и уже хотели спуститься ниже, к самому лесу, когда вдруг на поляну вразвалку вышел огромный космач. Он понюхал землю, воздух и неожиданно повалился на спину и стал кататься по траве, прихлопывая передними лапами себя по вздувшемуся животу.
      - Ах, косолапый! - бормотал Федор Борисович, еще точнее подстраивая по глазам фокус бинокля.
      Сильная десятикратная оптика приблизила медведя. Можно было разглядеть даже клоки свалявшейся шерсти на его боках. "А старый, видать", - подумал Федор Борисович и передал бинокль Кара-Мергену.
      - Попробуйте определить, сколько ему лет.
      Кара-Мерген долго разглядывал медведя, цокал языком, не переставая восхищаться проказами косолапого. Потом зашептал Федору Борисовичу в ухо:
      - Я когти смотрел. Совсем хорошие когти.
      - А какие же они должны быть?
      - Если аю не совсем старый, то мало-мало светлые, мало-мало темные. Полосатые. Но, наверно, около двадцати лет есть этому аю. У него сейчас самый хороший желчь. Жаксы! Давай команду - стрелять будем...
      Федор Борисович замахал рукой:
      - Ни-ни, ни в коем случае!
      Вскоре на поляну вышла и самка с двумя медвежатами. Медвежата бежали за нею, а она шла, степенно покачивая боками. Шерсть на спине лоснилась и отливала под солнцем розовым оттенком. Со щек свисали мохнатые клоки шерсти. Она шла, посматривая маленькими черными глазками по сторонам, принюхивалась, оборачивалась к медвежатам, уже затеявшим борьбу. Вот тут-то, впервые увидев медведицу так близко, Скочинский и окрестил ее Розовой.
      - Эта аю тоже не совсем молодая, - тихо заметил Кара-Мерген. - Я в прошлом году такую стрелял. Коренной зуб гладкий был. - И кивнул на медведицу: - Пожалуй, пятнадцать лет есть. Ах, какой аю! Еще двадцать баран был бы. Нутряной жир опять же...
      Федор Борисович отобрал у него бинокль. "Неужели вы те самые, которых мы видели семь лет назад? - подумал он. - Да иначе и быть не могло, рассуждал дальше. - Здесь обитал Хуги, здесь жили медведи, его приемные родители. Старик мог остаться из-за мальчика. Ему везде хорошо. Самка исконно могла считать это место своим. Наверняка и пещера ее. В ней она вывела уже не одно поколение. Медведи строго придерживаются определенных участков". Дорого бы он дал сейчас за то, чтобы еще раз увидеть мальчика среди этих медведей.
      Федор Борисович, Скочинский и Кара-Мерген ушли только тогда, когда медведи снова скрылись в лесу.
      Федор Борисович строго наказал Кара-Мергену:
      - Смотрите не стреляйте ни в коем случае. Эти медведи воспитали Садыка, а Садык человек, родной племянник Ибраю. Большой грех будет.
      Кара-Мерген кивал: чего-чего, а греха-то он боялся не меньше Жалмауыза, в которого раньше верил. Федор Борисович и его друзья старались глубже проникнуть в тайну воспитания человека зверем. Коль уж природа поставила такой эксперимент, следовало взять из него все, что возможно.
      Природа всегда была безжалостной к тому, что она создавала, и тем не менее ее нельзя упрекнуть в беспощадности ко всему живому: слабый и неприспособленный, исчерпав возможности выживания, должен был погибнуть; более сильный отыскивал в лабиринте борьбы за жизнь единственно верный из многих путь, проложенный природой. Нашел - выжил, не нашел - погиб. Выход из этого лабиринта никому не закрыт, но найти его способен не всякий. Что же произошло здесь? Человек всесилен только в обществе и беспомощен, когда одинок. И все-таки сумел выжить. Как это все случилось? Наверно, лишь потому, что образ жизни медведей, их всеядность, миролюбивый характер - все это в какой-то мере могло быть приемлемым и для человека. Но главную роль, бесспорно, могло сыграть только прямохождение. А Хуги действительно ходит на двух ногах: об этом рассказывали оставленные им следы, об этом говорил Кара-Мерген. Другого предположения просто не дано. Надо будет записать его в дневник. Потом все это проверится скрупулезным наблюдением.
      Кара-Мерген отправился в долину Черной Смерти, а Федор Борисович и Скочинский стали взбираться вверх, возвращаясь к лагерю. Еще никогда они не оставляли Дину одну, и это их теперь тревожило.
      - Наверно, мне надо было идти с Кара-Мергеном одному, - обеспокоенно сказал Федор Борисович. - Мало ли что может быть?
      - Да вот и я так подумал, - ответил Скочинский. - Она, правда, не робкого десятка, а все-таки... Я даже не представляю, что бы мы делали без нее...
      Федор Борисович приостановился, тяжело дыша. Вопрос друга как будто застал его врасплох.
      - Нет, нет!.. Этакие подъемы... Они выматывают страшно. - Он потоптался, выбирая место, и сел, опираясь на винчестер.
      Скочинский вытер фуражкой лоб, незаметно улыбнулся, На сугубо личные темы они почти не вели разговоров. Федору Борисовичу было известно, что у Скочинского в Челябинске есть приятельница, с которой они весьма дружны: из Алма-Аты, из Талды-Кургана он посылал ей письма, но, по его же словам, жениться пока не собирался. Скочинский, в свою очередь, тоже знал, что Федор Борисович по своей натуре отшельник и поэтому даже разговоры на интимные темы ведет крайне неохотно. Но он знал о нем и другое: если этот человек однажды полюбит, то второй любви у него не будет.
      Вернулись они, когда уже стало темнеть. Дина, превозмогая сон и усталость, терпеливо сидела у очага, как тысячу и миллион лет назад привыкла сидеть женщина, ожидая мужчину.
      16
      Кара-Мергена ждали в воскресенье. Он пришел в среду. Еще издали Федор Борисович заметил, что охотник расстроен.
      - Внизу что-то случилось, - сказал он Скочинскому.
      - Что-нибудь с лошадьми?
      - Возможно.
      Сдвинув на затылок свой чумак и поминутно вытирая рукавом чапана потеющий лоб, Кара-Мерген испуганно и страдальчески несколько раз взглянул на Федора Борисовича и снял шапку.
      - Что произошло? - спокойно и твердо спросил тот.
      - О, бисимилла иррахманиррахим, - жалостливо ответил Кара-Мерген, соединяя ладони и словно собираясь молиться, - пожалуйста, не ругай, Дундулай-ага. Я принес шибко плохие вести... В долину пришли сын и зять Кильдымбая. И еще, бишь, пять жигитов. Все шибко сердитые. Зять Кильдымбая, Абубакир, мою спину плеткой стегал, кричал много. Говорил, зачем я вас Кокташ привел, зачем вы хотите Жалмауыз смотреть. Беда будет. Опять казахча аил смерть придет. Урус, говорит, шайтан, обман делал. Мы ему лошадей дешево продавали, он конак-асы кушал, богатые подарки получал, а теперь хочет Смерть посылать... Что будем делать, Дундулай-ага? Абу-бакир говорит - иди, я пришел. Отвечай, пожалуйста...
      То, чего втайне побаивался Федор Борисович, произошло. Очевидно, казахи все-таки следили, куда направилась экспедиция, и потом долго решали, что же делать с Дундулаем, который когда-то наголову разбил банду самого Казанбая. И вот суеверие взяло верх. Да только ли суеверие? Вряд ли здесь дело обошлось без классовой ненависти, которую скрыто питала к нему зажиточная часть казахов вроде Кильдымбая. Кара-Мерген рассказывал как-то, что этот аксакал очень хитрый и умный. До сих пор нелегально держит работников, которые пасут ему скот, числившийся за другими, подставными, хозяевами. Поэтому все трое прекрасно поняли из слов Кара-Мергена, что последствия посещения казахами запретной долины Черной Смерти могут оказаться более чем серьезными.
      Выслушав охотника, Дина заметно побледнела. Водя языком по пересохшим губам, стояла она, переводя испуганный взгляд с одного лица на другое и вытирая за спиной влажные руки. Скочинский же дерзко усмехался, бурчал под нос:
      - Недобитки... Ублюдки байские!.. - и еще больше округлял большие, широко расставленные глаза.
      Федор Борисович хмурился, не зная, как и что ответить своему проводнику, прекрасно понимающему, какое может ожидать его наказание за нарушение запретного.
      - Чепуха! - вдруг бодро и даже как-то весело сказал Скочинский. - Я пойду вниз и по-своему втолкую этому безмозглому дураку... как его... Что это такое? Да отдает ли он отчет своим поступкам?..
      - В том-то и дело, что отдает, - ответил Федор Борисович и первым, кивнув Кара-Мергену, направился к шалашу.
      Возле шалаша все четверо расселись прямо на траве, и Федор Борисович стал подробно выспрашивать Кара-Мергена, чего же, собственно, хочет этот Абубакир и кто его послал сюда в качестве полномочного посла. Ответ был еще более неутешительным. Оказывается, об истинной цели экспедиции знают уже многие предгорные аилы, что в одном из них (что самое страшное!) заболели холерой два человека, и местный жаурынши - гадальщик на овечьей сухой лопаточной кости - заявил, что виной их болезни являются те, кто недавно снова потревожил покой Жалмауыза. Многие аилы в панике и не знают, что теперь будет. Все клянут русских и угрожают расправой, если только холера перекинется на другие аилы и поселения. Мулла Асаубай ездит от аила к аилу и читает проповеди. Он говорит, что Советская власть специально посылает в их исконные земли своих азреилов, чтобы погубить весь казахский журт. Русские, говорит мулла Асаубай, хотят лишить казахов свободы и воли, они хотят заставить их жить общими коммунами, где самые красивые женщины и девушки будут принадлежать русским начальникам, а те, что похуже, станут достоянием всех. Скот же перейдет в руки Советской власти, и казахи навсегда перестанут вдыхать вольный ветер степей. Их удел будет печальным уделом каирши, то есть нищих.
      - Да это же старая песня! - негодовал Скочинский. - Опять кто-то мутит народ, разжигает национальную вражду.
      - Жаман дело, шибко жаман, - печально констатировал Кара-Мерген. Абубакир так говорит. Пусть Дундулай уходит. Если не пойдет, мы его палатку сжигаем, а лошадь в степь угоним. Теперь мне совсем плохо будет. Я совсем дивана13 был. Зачем соглашался Кокташ гулять? Что будет? Что теперь будет? - сокрушался он, покачиваясь из стороны в сторону и бормоча что-то еще, непонятное, горестное, покаянное
      - Мы не можем, не имеем права прервать работу, - горячился Скочинский. - Это черт знает что такое! Бред каких-то фанатиков и недобитых врагов Советской власти ставит подножку в самый ответственный для нас момент...
      - Погоди, не горячись, - остановил его Федор Борисович. Обстоятельства и в самом деле весьма серьезны. Что-то надо предпринимать.
      - Может быть, Николаю и впрямь следует спуститься в долину и поговорить с этим Абубакиром? - предложила Дина.
      - Именно... Именно так! - настаивал Скочинский.
      - А что это даст?
      - Как что? Я скажу ему, пусть он убирается ко всем чертям! А до муллы доберемся потом. Это же контрреволюционный гад! Какие речи ведет! Подбивает на мятеж? Да за это ему тюрьмы мало!
      - Погоди, Коля... Все верно. Но твой разговор с Абубакиром ничего не даст. Абубакир выражает волю своего тестя, волю оставшихся богачей. Если мы не уйдем, они оставят нас без ничего. Как же мы продолжим работу?
      Дина опять подала совет:
      - Тогда спустимся и заберем все, что можно унести...
      - Допустим, - согласился Федор Борисович. - А что дальше? Сюда они, конечно, не сунутся. Ну а потом?.. Сентябрь мы проживем. А на чем возвращаться? До Кошпала около двухсот километров. Да и не это самое страшное. Может действительно вспыхнуть эпидемия холеры. Предрассудки... уж бог с ними, с этими предрассудками. Мы-то как-нибудь выкрутимся. Но ведь опять может погибнуть много народу. Помните, что рассказывал Голубцов, да и Обноскин тоже? Пока не возникло эпидемии, необходимо немедленно изолировать сам очаг. Вот что меня волнует. Надо сообщить в Кошпал, в Талды-Курган и... принимать самые решительные меры.
      - А как же... как же наш Хуги? - чуть не со слезами на глазах спросила Дина. - Мы потратили столько сил... Неужели все впустую?
      - Да вот это-то и обидно, - глухо ответил Федор Борисович. - Район поисков сузился теперь до минимума. Вот-вот мы должны были его увидеть... Прямо-таки не знаю, что делать... Хотя бы еще неделю... Как это все некстати...
      Скочинский снова зло и возбужденно заблестел большими глазами.
      - Мне надо идти. А вы с Диной оставайтесь. В конце концов, я могу поехать даже в Кошпал и все сделаю. Обращусь к властям, подниму на ноги медицину... Черт побери, нельзя же срывать научную работу!
      Федор Борисович задумчиво потер руками колени, обтянутые прочной тканью походного комбинезона, решительно сказал:
      - Ладно! Утро, говорят, вечера мудренее. Давайте свое решение вынесем завтра. А теперь пора ужинать и спать.
      * * *
      Весь вечер над Верблюжьими Горбами стояло облачко. Оно было неподвижно и темно. Горные ласточки чертили крылом чуть ли не по земле. Высоко в небе, чаще обычного, клекотали орлы. По всем признакам ожидалась гроза. Тоже некстати. Одно к другому... Настроение у всех было отвратительное. Кара-Мерген молча и обеспокоено поглядывал на темное облачко, нависшее над Верблюжьими Горбами. Наконец глухо и мрачно произнес:
      - Ночью акман-тукман будет.
      - Какой такой акман-тукман? - спросил Скочинский.
      - Буран. Снег пойдет.
      - Да откуда же снегу взяться, когда только конец августа да и теплынь вон какая?
      - Ночью сам смотреть будешь. Я правду говорю, - вяло ответил Кара-Мерген, больше занятый тревогами о своем будущем, чем о настоящем.
      За ужином он без всякого удовольствия съел кусок архарьего мяса, выпил кружку чая и потом долго сидел в задумчивости, ни с кем не вступая в разговор. Дина, желая его ободрить, сама подсела к нему, дружески заглянула в глаза:
      - Ну, что ты, Кара-Мерген-ага, так запечалился? Вот увидишь, все хорошо будет.
      - А-а, бикеш, - улыбнулся он грустно, теребя лоскуток жиденькой бородки. - Я совсем несчастный человек. Сорок аю убивал, не боялся, а сейчас боюсь, шибко боюсь. Как теперь жить буду? Раньше куда ни пойду, везде хорошим конаком был. Кумыс каждый казах давал, - стал загибать он пальцы, - мясо тоже давал, нан тоже давал. Сурпа, плов, тушпара, казы, кеваб, баурсак, катык14 - все пожалуйста. Теперь кто даст? В свою юрту никто не пустит. Скажет, жаман человек. Свою душу шайтану продал.
      - Да не продавали вы черту душу, - утешала Дина. - Вы помогаете научной экспедиции. Вы большое дело делаете. Федор Борисович во всем вам поможет...
      - Е-е, спасибо, бикеш, спасибо, - соглашался Кара-Мерген, но по-прежнему оставался подавленным.
      Как-то не совсем обычно, не так, как всегда, закатывалось солнце. Обернутое в легкий туманный флер, оно казалось приплюснутым и походило на яйцо, только было малиново-красным и садилось на белый пик Порфирового утеса стремительнее обычного. Над лагерем пролетела большая стая горных галок. Их крик был тревожен, а полет тороплив. Они уходили вниз, в сторону долины Черной Смерти. Потом немного погодя тихо зашумел лес.
      У-у-у-у... - приглушенно понеслось где-то поверху. Понеслось было и замолкло. Потом снова: у-у-у-у... - но уже громче, напористей и тревожней. Ветер гудел, рвался высоко над головой, не тревожа даже листочка на дереве, и это было очень странно и казалось необъяснимым. Над лагерем словно образовался какой-то прочный воздушный колокол, не пропускающий сквозь себя даже маленького дуновения ветра. Можно было подумать, что весь ураган, который разыгрывается в горах, вот так и пронесется поверху и потом снова все станет спокойно и тихо. Однако вместо этой надежды у людей стало появляться угнетающее чувство тревоги. Первой его высказала Дина. Она подошла к Федору Борисовичу и, глядя на него, со страхом сказала:
      - Мне страшно. Я чувствую, что с нами что-то должно случиться.
      Он посмотрел на нее с каким-то ранее не присущим ему замешательством:
      - Да что вы... успокойтесь.
      Но сам испытывал именно то же чувство. Ему тоже казалось, что должно произойти что-то из ряда вон выходящее, что неминуемо придет беда. "Это уже весьма странно, - подумал он, как ученый ища всему объяснение. Кара-Мерген подавлен, но его состояние понятно. А что же испытывает Николай? Неужели то же самое?"
      Скочинский с невозмутимым видом собрал спальные мешки в шалаше, чтобы перенести их в пещеру. Коль уж, как говорит Кара-Мерген, будет акман-тукман, то шалаш от него не спрячет.
      - Коля, - подошел к нему Федор Борисович, - что ты сейчас испытываешь?
      - Я? - беспечно отозвался Скочинский. - Ничего. Кроме одного желания: по-медвежьи залечь на ночь в берлогу.
      - Я говорю серьезно.
      Скочинский вылез из шалаша, держа под мышками скатки спальных мешков.
      - Ты насчет этого? - и покрутил головой, показывая вверх, где рвался и гудел ветер.
      - Да. Насчет этого.
      - Руководствуйтесь природой, говорит Сенека...
      - Ты неисправим. Да можешь ты в конце концов не балагурить! рассердился Федор Борисович.
      Скочинский заулыбался.
      - Ну хорошо. Я испытываю чувство страха. Тебя это устраивает?
      - Вот это я и хотел услышать. Ты понимаешь? Мы, оказывается, все испытываем одно и то же чувство. Только что Дина сказала, что она чувствует приближение какой-то беды. Я чувствую то же самое. Мы же ученые, мы должны разобраться... У тебя это чувство есть или нет?
      - Есть. Поэтому я и лезу в берлогу и вас хочу с собой затащить...
      - Значит, серьезно, есть?
      - Да, серьезно, но не обязан же я паниковать?
      - Черт возьми! - выругался Федор Борисович. - Это какое-то загадочное явление. Неужели вот эти изменения в природе так способны давить на психику?
      - Очевидно, способны. Ведь прижимает же атмосферное давление к земле всяких мошек? Почему же оно не способно угнетать человека?
      - Хм, - сказал Федор Борисович и отошел.
      Вскоре ветровой шквал загудел ниже, и сразу все почувствовали холод.
      - Вот пурга идет, - вяло сказал Кара-Мерген и еще раз посмотрел в сторону Верблюжьих Горбов, над которыми уже не висело облачко, а стояла тяжелая синеватая мгла.
      Федор Борисович махнул рукой, указывая на пещеру. Все стали собирать оставшиеся вещи, понесли их в медвежью берлогу.
      - Да мы здесь и зимовать можем! - уже громко кричал Скочинский, пересиливая рев ветра, несущийся с высоты.
      Едва все влезли в пещеру, как перед нею со свистом пронеслась упругая волна воздуха. Она пригнула к земле траву, словно прошлась по ней огромным тяжелым катком. Небольшие яблоньки согнулись в дугу. Плоды и листья посыпались с них дождем.
      - Прямо скажем, вовремя, - пробормотал Федор Борисович. - Такой ветер способен снести человека, как муху.
      Дождавшись кратковременного затишья, Кара-Мерген выскочил к шалашу и принес охапку травы. Потом он заткнул изнутри лаз, оставив в нем лишь небольшое отверстие.
      - Такая погода шибко опасная. Совсем пропасть можно. Я вот так один раз чуть-чуть не пропал. И вот ведь какое дело! Знал, скоро буран будет, прятаться надо, а силы нету, воли нету, голову какой-то туман кружит, страх берет. Я шибко боялся. Потом мало-мало ползал, ямку искал, прятался. Утром проснулся - хоть бы что!
      - Высоко в горах мало кислорода, воздуха, - отвечал ему Федор Борисович, хотя и сам не знал точно, чем можно объяснить апатию и невольный страх человека перед наступлением снежного урагана. - А когда вот такая погода, воздуха становится еще меньше. Вы чувствуете, как мы все тяжело дышим сейчас? Атмосферное давление резко понижается. Вот это, очевидно, и вызывает в человеке угнетенное состояние.
      А за пещерой уже бушевала метель - со свистом, с воем, с протяжным гудом. Под этот вой и гуд они все и уснули, тесно прижавшись друг к другу. Проснулись утром в белой тишине, в сказочно красивом мире, родившемся за одну ночь перед их каменным убежищем. Вокруг толщиной в два вершка лежал ослепительно чистый снег. Лежал и не плавился, хотя было тепло и солнце снова собиралось греть по-августовски. Федор Борисович и Скочинский, раздевшись до пояса, принялись играть в снежки, смеясь и радуясь, словно не надо было решать, что же делать в связи с угрозой Абубакира, словно вообще не было странного предчувствия беды перед снежной бурей, словно всегда было хорошо.
      17
      Утром действительно как-то все стало ясно. Тревожная весть, принесенная Кара-Мергеном, уже не вызывала того острого опасения за сохранность базы в долине и возможную вспышку эпидемии холеры в казахских стойбищах, какое она вызвала перед снежной бурей. Конечно, приезд в долину Черной Смерти Абубакира со своими воинственно настроенными жигитами, их угроза, их сообщение о холере серьезно осложняли дальнейшую работу экспедиции, но вывод и окончательное решение, как поступить, напрашивались сами собой. Вчерашнее предложение Скочинского было единственно верным и резонным. Он должен был спуститься с Кара-Мергеном в долину и попробовать убедить Абубакира, что никакого Жалмауыза - пожирателя людей в этих горах нет, а есть мальчик, безобидное существо, воспитанное зверями. Заразные болезни, время от времени вспыхивающие в аилах, никоим образом не могут быть им посылаемы, все это вымысел и заблуждение суеверных людей, подчас злобно настроенных муллами и недобитыми баями против Советской власти, несущей казахам грамоту, культуру и здоровье. Скочинский должен был также убедить Абубакира и тех, кто сопровождает его, что следует немедленно сообщить в Кошпал о появлении холеры, и тогда опытные табибы не допустят ее распространения на другие аилы. Так должен был сказать Скочинский Абубакиру и сделать все возможное и невозможное, чтобы выполнить перед людьми, попавшими в беду, свой долг ученого и человека.
      Завтракали в пещере. Ели подогретое на костре архарье мясо и пили чай с пресными лепешками. Шалаш был разрушен шквалом, и остатки его теперь лежали под теплым, быстро таявшим снегом. Сойдет он, и снова зазеленеют травы, не убитые, а лишь освеженные; вздохнет туманом земля, и буйная альпийская зелень еще долго, до глубокой осени будет радовать глаз своей красотой и давать все необходимое зверю и птице.
      С выходом в долину Кара-Мерген не спешил: ждал, когда подтает снег и откроются знакомые тропы.
      - Когда снег, ходить плохо, - объяснял он, потягивая из кружки чай смешно вытянутыми губами и держа кружку не за ручку, а под донышко, как привык держать пиалу. - Ногами ступаешь не твердо. Мало-мало не так, в пропасть летишь. Лучше обождать... Я по горам много гулял. Шибко хорошо горы знаю.
      - Мы вам очень благодарны, Кара-Мерген, - сказал ему на это Федор Борисович. - Вы опытный следопыт и отличный охотник. Без вас было бы тяжело. Вот окончим работу, вы получите хорошее вознаграждение, найдете себе невесту, мы будем на вашей свадьбе.
      - Ой-ой, - засмущался Кара-Мерген, - большую честь оказываешь, Дундулай-ага. Мне давно жениться пора. Скоро тридцать лет будет.
      - Это еще не поздно. Мне вон тридцать два, да и то все не соберусь, засмеялся Федор Борисович.
      - Ай, зачем долго холостой ходишь? У тебя вон какая бикеш есть, упрекнул его Кара-Мерген со всей откровенностью и заставив тем самым густо покраснеть Дину. - Калым платить у вас закона нету. Так бери...
      Скочинский захохотал:
      - Ха-ха-ха... Федя, он тебе дельный совет дает. Ей-богу, дельный! Без калыма...
      - Хм, без калыма... Я бы и калым заплатил, да ведь не пойдет. У вас, Кара-Мерген, легче. Хочет невеста или не хочет - не ее дело. Понравилась жениху - и все. Дальше решает калым.
      - Да будет вам, - отмахивалась Дина.
      - Зачем - будет? Я правду говорю. - Кара-Мерген, очевидно, вполне серьезно решил отстоять свой довод. - У нас тоже разные случаи есть. Жених невесту любит, невеста жениха любит, а калым платить нечем. Как быть? Тогда карабчить надо. Другого выхода нету. А русскому человеку калым платить не надо, карабчить тоже не надо. У вас закон лучше.
      - Да мы не спорим, что лучше, - посмеиваясь, говорил Федор Борисович. - Но у нас нужна обоюдная любовь. Только тогда женятся. А просто так взять нельзя. Это не прежние времена.
      - Как нельзя? Дина-апа хороший человек. Ты, Дундулай-ага, тоже хороший. Обязательно взять надо. Бери?..
      - Жарайды, - сказал по-казахски Федор Борисович, - если пойдет, обязательно возьму.
      - Да ну вас... Вы меня в краску ввели с этим разговором
      - А-а, это жаксы. Когда скромная бикеш - шибко хорошо...
      Скочинский хохотал от души, свободно и искренне, как может смеяться веселый здоровый человек с открытым и добрым сердцем.
      Окончив завтрак, все стали неторопливо собираться в дорогу: Кара-Мерген и Скочинский в долину, Дина и Федор Борисович к альпийскому лугу, чтобы посмотреть, нет ли каких следов, оставленных поутру Хуги на обычных местах его охоты.
      - Там, - Кара-Мерген указал пальцем дальше в горы, - снег день-два лежать будет. Может обвал быть. Пожалуйста, осторожно.
      - Хорошо, хорошо,- ответил Федор Борисович, - мы будем очень осторожны. Только вы не задерживайтесь.
      - Не задержимся, - ответил за Кара-Мергена Скочинский.
      Их проводили до тропы, местами уже оголенной и влажно черневшей между островками быстро таявшего снега.
      Скочинский подошел к Дине, улыбаясь, сказал:
      - Ну, голубушка, дайте я вас поцелую.
      - Нам с Федором Борисовичем будет очень вас не хватать эту неделю, проговорила она. - Вы там... будьте начеку с ними... Все-таки они, кажется, враждебно настроены.
      - Не бойтесь, милая, все будет хорошо. - И он бережно и ласково поцеловал ее в щеку. Потом отошел к Федору Борисовичу, протянул ему руку.
      Она слышала, как он сказал: "До свиданья", а потом что-то еще, понизив голос до шепота, чего она уже не разобрала, только заметила краем глаза, как слегка изменился в лице Федор Борисович, но тут же и улыбнулся.
      В эту минуту никто из них не мог и подумать, что тем и другим жить осталось совсем немного: одни должны были умереть сегодня, другие двумя днями позже...
      1 Жалмауыз (каз.) - буквально: пожиратель людей.
      2 Кюйши (каз.) - акын-мелодист.
      3 Кеваб (каз.) - мясо, жаренное на вертеле.
      4 Баурсаки (каз.) - кусочки кислого теста, испеченные в масле.
      5 Молчи! Ступай, мясо нужно! (каз.)
      6 Мыстан (каз.) - ведьма.
      7 Ах, хороша русская девушка! Хороша солнечная красавица! (каз.)
      8 Адам-бала (каз.) - человеческое дитя.
      9 Змея-стрела! Я сейчас умру! (каз.)
      10 Тумак (каз.) - шапка с ушами.
      11 Бикеш (каз.) - ласковое обращение к девушке.
      12 Прощайте, будьте здоровы! (каз.)
      13 Дивана (каз.) - дурак, юродивый.
      14 Казахские национальные блюда
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      1
      Экспедиция Федора Борисовича Дунды погибла при странных и загадочных обстоятельствах.
      Она просто исчезла, как будто ее не было.
      Местные власти забили тревогу слишком поздно, когда от них из Алма-Аты и Ленинграда потребовали сообщить, где экспедиция и что с нею. Сообщить же было нечего. Никто ничего не знал. Тогда спешно собрали поисковую группу, в которую вошли Ибрай, аптекарь Медованов, фельдшер Обноскин, учитель Ильберса Сорокин и три милиционера. Попытка что-то узнать у кочевников ни к чему не привела. От них услышали лишь молву, да и то явно неправдоподобную, навеянную суеверием: Дундулая, наверно, погубил Жалмауыз за то, что он вторгся в его владения.
      Поисковая группа прибыла в долину Черной Смерти, но и там не обнаружила никаких следов.
      Уже стоял ноябрь. Повсюду лежал снег, и подниматься в горы было равно самоубийству.
      Никто не знал, где именно искать пропавшую экспедицию. Горы были везде.
      На ответ о безрезультатных поисках в Кошпал прибыла вскоре специальная оперативная группа, в составе которой находились пограничники и следователь прокуратуры.
      Ее поиски тоже не дали никаких результатов.
      Весной они были возобновлены и опять не пролили света на загадочное исчезновение ученых.
      Экспедиция исчезла бесследно. Поисками больше не занимались.
      Постепенно события сгладились временем, все забылось. Жизнь шла новым руслом. Изменился быт кочевников, менялось их сознание.
      Теперь они уже не боялись русских табибов, а сами шли и ехали к ним за помощью.
      Дети учились в школах, взрослые работали в колхозах, выращивали племенных овец и молочный скот, а по вечерам заставляли молодых и грамотных читать газеты, слушали радио, чтобы знать не только то, что делается вокруг, но и во всем мире.
      Ибрай двенадцать лет еще работал в "Заготпушнине", а затем, похоронив жену, когда-то так не любившую Ильберса, оставил Кошпал и уехал к сыну в Алма-Ату, где тот жил и все еще продолжал учиться.
      Приехал он в 1940 году по весне и увидел, что сын живет как в сказке, что все у него есть и что не хватает разве птичьего молока. Особенно квартира - большая, из двух комнат, застланных коврами, заставленных богатой русской мебелью, и еще двух маленьких комнатушек, где можно было приготовить обед и искупаться в ослепительно белом, в рост человека корыте. И нигде никакого труда, кроме как нажал, дернул, повернул. Долго ходил старик по всем комнатам и все цокал от изумления языком да разводил руками. А сын, огромный, плечистый, с подстриженной ершиком головой стоял у него за спиной и улыбался.
      - Когда жениться будешь? - спрашивал Ибрай.
      - Скоро, - отвечал Ильберс, - в будущем году.
      - Большой калым платишь?
      - Совсем не плачу. Невеста заканчивает университет. Как закончит, так и поженимся.
      Отец насторожился.
      - Плохая, наверно, раз калыма не платишь? Кто же отдаст хорошую даром?
      - Сегодня увидишь, - ответил сын, снова улыбнувшись.
      И старый Ибрай действительно увидел невесту Ильберса. Ее звали Айгуль. Она была молода и ослепительно красива, как солнечная красавица Кунсулу и как самое красивое неземное существо - Перизат. Старик обомлел: ой-ей-ей, каких высот достиг сын, коль совсем даром отдают ему такую невесту.
      Потом ко многому привык, обзавелся знакомыми и сам стал жить в этой сказке. У сына тоже часто бывали гости, научные сотрудники, иные холостые, иные с женами, и все у них было не так, как было у старика прежде. Они садились за круглый высокий стол, на мягкие стулья, ели и пили, не подворачивая под себя ног. И он сидел вместе с ними, да не в чапане, а в костюме, причесанный, приглаженный, и не знал, что ответить и что сказать. Все было хорошо, только никак не мог он привыкнуть сидеть за столом, так и хотелось подтянуть ноги и усесться калачиком. Наконец решился и заявил сыну: