- Давно случилось, - начал Федор Борисович.- Больше трехсот лет назад. Индийский падишах Акбар решил устыдить самоуверенных мудрецов...
      Начало легенды сразу пришлось Кара-Мергену по душе. Акбар, мудрецы это было в казахском духе. И чтобы слова русского ученого, входя в одно ухо, не вылетали бы из другого, он надвинул свой тумак10 на одну сторону, подставив другую.
      - Его мудрецы доказывали, - продолжал Федор Борисович, - что каждый ребенок все равно будет знать свой язык, если даже его не учить. Так, мол, каждого человека, какой бы он нации ни был, сотворил бог. Акбар не согласился с мудрецами и повелел отобрать у своих слуг детей и поместить на семь лет в отдельные покои, то есть большие каменные кибитки. А слугам, которые должны были за ними ухаживать, вырезали языки, чтобы они не могли научить детей разговаривать. Кибитки закрыли на замок, а ключ взял себе Акбар и повесил на грудь.
      - Хм, ай-яй-яй! - изумлялся Кара-Мерген жестокости опыта.
      - Прошло семь лет, - рассказывал Федор Борисович, - и за это время дети ни разу не слышали человеческого голоса. Наступил срок открыть двери. В сопровождении мудрецов, когда-то поспоривших с ним, падишах Акбар вошел в покои, открыв их своим единственным ключом. Когда вошли, то услышали вместо человеческой речи дикие вопли, крики, вой, мяуканье. Никто из детей не произнес ни одного слова. Они не знали человеческой речи. И тогда падишах Акбар прогнал со двора хвастливых и неумных мудрецов...
      - Смотри-ка, - сказал Кара-Мерген, выслушав легенду, - а я думал, что племянник Ибрая калякать может. Но, наверно, у него память все-таки есть, раз он сюда ходил своего мертвого отца проведать?
      - Верно, - подтвердил Федор Борисович, - какие-то остатки этой памяти сохранились. Но на самом деле все гораздо сложнее. Вот поэтому-то я и не хочу пока предавать земле прах Урумгая.
      - О аллах! - воскликнул Кара-Мерген.
      Этот разговор навел на размышление и Скочинского с Диной.
      - Удивительно все-таки, - сказал Скочинский, - ведь одичавший человек, этот самый Homo ferus, все фактически оставляет при себе: человеческий мозг, задатки, память, способность усваивать речь, а вот развить их людям не удается.
      - Частично удается, - ответил Федор Борисович. - Но только частично. Многие примеры нас убеждают в этом. Дело в том, что бывает упущен критический момент, когда дети еще способны преодолеть "психический барьер", который отделяет в них инстинктивные задатки от сознания. И преодолеть его можно только в определенном возрасте, примерно до четырех лет. Дальше этот барьер, очевидно, становится все более неприступным, и зачатки сознания, не сумев преодолеть его, постепенно глохнут. Разбудить их уже почти невозможно. Вот вы, Дина, с какого времени помните свое детство?
      - Я? Я как-то не задумывалась, - ответила Дина.
      - А вы попытайтесь вспомнить. У каждого из нас есть свои вехи, оставленные по дороге жизни. Ну-ка, напрягите память! Обязательно что-нибудь вспомнится из детства.
      Дина наморщила лоб, потом потерла переносицу, изобразив на лице комическое выражение.
      - Что-то такое блеклое вспоминается, когда в корыто с кипятком я сунула руку. Помню, что было очень больно, и эту боль успокаивали мне постным маслом со взбитыми желтками.
      - Вот-вот, это и есть одна из памятных вех, - заулыбался Федор Борисович. - Сколько же вам было?
      - Да... около четырех. Так и няня вспоминала.
      - А еще раньше что-нибудь было, помните?
      - Нет. Как будто меня раньше и не существовало.
      - Совершенно верно. Декарт был прав: "Мыслю, значит, существую". Вы, конечно, и в два и в три года уже мыслили, но ваши мысли в то время подталкивались инстинктами, подражанием. Ваше сознание только-только начинало развиваться. Его не было раньше. А вот инстинкт сознания уже существовал. Именно он-то и заставил вас сунуть ручонку в корыто с кипятком, а зачатки сознания, уже проявляющие себя, зафиксировали этот факт. Он остался в памяти. То же самое происходит и у зверей, у животных, конечно, высокоорганизованных. Поэтому все, что с ними случалось, они помнят и уже никогда не повторяют ошибок. Иначе это было бы для них гибельно. Вот это и есть приспособление к условиям той среды, в которой находится живой организм.
      - М-да, все довольно интересно устроено, - засмеялся Скочинский. - Но у меня вот какой вопрос... Если многое человеку передается по наследству, в чем, как я знаю, убежден наш Федор Борисович, то не передаются ли по наследству и жизненные вехи наших предков?
      - Именно передаются, но только в форме инстинктов, - убежденно ответил Федор Борисович. - Об этом говорит и Павлов, а еще раньше сказал Дарвин. То, что, скажем, присуще взрослой обезьяне, уже присуще и ее детенышу, например жесты, звуковые сигналы. Конечно, это в какой-то степени тоже формируется и развивается в процессе взаимоотношения с другими особями, но не настолько, чтобы очень уж усложниться.
      - Даже если изолировать этого детеныша, как Акбар изолировал детей? спросила Дина.
      - Да. Самое элементарное все равно останется, - ответил Федор Борисович. - Дело в том, что у животного, как я полагаю, в отличие от человека слишком высок этот "психический барьер". Зачатки сознания, которые тоже в нем, бесспорно, заложены, как и в человеке, не могут преодолеть его. Даже если животному станет помогать человек, как он помогает своему ребенку. Поэтому животному никогда не дано стать по-настоящему мыслящим существом. Отсюда другой вывод: если ребенку вовремя не помочь перешагнуть его психический барьер, он останется животным. И, наконец, еще вывод: как ни парадоксально, но психика, или этот самый барьер, закладывается до рождения и с годами становится все устойчивей. Вот почему никогда почти не удается воспитанного зверями человека сделать человеком в полном смысле. Все это представляет огромное для науки значение. Несмотря на открытия Дарвина, Павлова, Мечникова и других ученых, мы еще очень слабо представляем себе, как и насколько мы тесно связаны с самой природой, которая нас породила, и как и насколько с обществом, которое нас подняло до уровня нашей цивилизации. Возможно, наш Хуги поможет нам полнее понять прошлое человечества, а заодно и подскажет, как вести себя человеку в будущем...
      12
      У Хуги был свой мир, свои радости и свои заботы. Его сознание не было отягощено проблемами, которые мучительно пытались разрешить люди, жаждущие с ним встретиться. Однако он их увидел первым. Увидел потому, что не он, а они пришли в его мир, нарушив спокойствие и прибавив ему новых забот. Правда, своим появлением они спасли его от осады волков, но он бежал от избавителей, потому что страх перед ними был выше страха перед зверем...
      Хуги бродил с Полосатым Когтем, которого он наконец разыскал в яблоневом поясе, неподалеку от той пещеры, куда его когда-то принесла Розовая Медведица. Они лазили по деревьям и обрывали зеленоватые дички. Вот тут-то, сидя на дереве, Хуги и заметил вереницу двуногих существ, медленно бредущих по звериной тропе в гору. Они были обременены поклажей и оттого казались горбатыми и более страшными, чем при первой встрече.
      Хуги тихонько хрюкнул и уставился на людей, соображая, как поступить: то ли бежать, то ли спрятаться и продолжать наблюдение. Любопытство оказалось сильнее. Зато Полосатый Коготь повел себя иначе. Он заворчал недовольно и стал пятиться с дерева. Ему явно не хотелось иметь дело с этими существами. Жуя на ходу яблоки, напиханные в рот, и роняя зеленую слюну, он поковылял на тропу, которая вела дальше в горы. Но пройдя немного, остановился, поджидая питомца. Он стоял, широко расставив передние лапы, огромный и мохнатый, из стороны в сторону, как маятником, размахивая лобастой башкой. Это был красноречивый жест. Полосатый Коготь терпеливо ожидал, когда Хуги слезет с дерева и пойдет за ним. Но Хуги не пошел. Он спустился вниз, залез в березовую поросль, что росла на краю обрыва над самой пещерой, и затаился. Полосатый Коготь хорошо понимал, что его питомец давно имеет право на самостоятельность и поэтому волен поступать так, как захочет. И медведь, покачавшись из стороны в сторону, смахнул с морды яблочную слюну, поворчал для порядка и полез вверх, поближе к еловым лесам.
      Двуногие существа, помогая друг другу, наконец выбрались на ровную площадку, на которой когда-то схватилась с волками Розовая Медведица. Здесь радовали глаз разнообразием яблоньки, желтели созревающие плоды кислицы в темно-зеленых, плотных и колючих зарослях, росла боярка вперемежку с кустами клена. Здесь было много солнца и много тени, неподалеку звенел водопадом горный ключ. Когда двуногие существа увидели его, они почему-то стали хлопать в ладоши, издавать какие-то возгласы и журчащие звуки. Потом сняли со спин горбы и все разом побежали к водопаду. Хуги видел, как они черпали пригоршнями воду и плескали себе в лицо и друг в друга. У них были такие же передние ноги, подвижные, гибкие, с длинными пальцами, как у него, которыми они не опирались о землю, а ходили, подобно ему, только на задних. И вообще были очень похожи на него, если бы не их разноцветные мягкие шкуры, составленные из отдельных частей и не имеющие на себе волос. Двое, что были повыше, носили за плечами черные палки, и от них пахло тем же запахом, каким пахла длинная палка третьего. Этот третий был уже хорошо знаком Хуги. Острая, мгновенно запечатлевающая в себе образы память не могла обмануть: да, это был тот самый, громом убивший пестуна. А вот четвертый... Четвертый был совсем не похож на остальных. У него и голос был мелодичней, и лицо розовое, да и весь-то он выглядел как-то привлекательнее и милее. Особенно бросались в глаза длинные светлые волосы, заплетенные в косу, и Хуги инстинктивно опознал в нем самку.
      Впрочем, от них всех веяло сейчас таким миролюбием, уверенностью в себе и в то же время такой беспечностью, а может быть, неумением видеть и слышать то, что было доступно ему, что Хуги по-своему удивился: да они же вовсе не внушают опасности. Однако звериная осторожность взяла верх, и мальчик подавил в себе слепую симпатию к этим существам. Особенно сделалось неприятно, когда одно из существ с продолговатым лицом вдруг обнаружило в скале пещеру, его родную пещеру, в которой он нередко скрывался от грозы или снежного бурана, внезапно наскакивающего со стороны белых гор даже в летнюю пору. Здесь, в пещере, он всегда находил тепло, уют и безопасность. Но чаще всего сюда приходила Розовая Медведица со своими медвежатами, и, если случалось им встретиться, они даже спали все вместе.
      Хуги занял бы эту пещерку совсем, но она все еще принадлежала по праву медведице, а посягать всерьез на чужую собственность - значило ссориться. Он же по-прежнему питал к ней уважение и любовь.
      Длинное Лицо (это был Федор Борисович), найдя пещеру, залопотал что-то, показывая белые зубы, а потом смело полез в глухой каменный мешок. Остальные стояли возле, заглядывали внутрь, особенно Козлиная Борода. Это Хуги не нравилось: они, очевидно, решили, что пещера хороша и ее нужно занять. Но разве те запахи, которыми она полна, не говорят им, что она принадлежит другим и поэтому неприкосновенна?
      Хуги лежал почти над пещерой и с высоты полутора десятков метров все видел.
      Но вот Длинное Лицо вылез из пещеры, и туда полезла Светловолосая. За ней потянулся еще один, тот, у которого были большие и широко расставленные глаза. Четвертый почему-то совсем не полез. Вскоре все они, забрав поклажу, отошли от пещеры и разместились неподалеку от нее под скалой. Потом достали из своих горбов какую-то еду, пахнущую вкусно, но незнакомо, и стали есть.
      Хуги пролежал на краю обрыва часа два, продолжая внимательно изучать всех четверых - Длинное Лицо, Светловолосую, Большие Глаза и Козлиную Бороду, пока не почувствовал голод. Тогда осторожно, как только умел, отполз от обрыва и спокойно пошел вверх по тропе, по которой ушел Полосатый Коготь. Что ж, он хорошо разглядел тех, кто пришел сюда. Кажется, они пока не внушали особого страха...
      13
      Федор Борисович на этот раз привел в горы всех. Но у Кара-Мергена были свои обязанности. Ему поручили следить за лошадьми в долине, охотиться и раз в неделю доставлять в экспедицию продукты. Цель же самой экспедиции заключалась в длительном и скрупулезном изучении большого участка гор, начиная с яблоневого пояса и кончая альпийскими лугами. Следовало разбить всю эту обширную и местами труднопроходимую территорию на участки и изучать каждый участок в отдельности. Важно было не только найти места возможного обитания Хуги, но и изучить условия его жизни. Что мальчик мог употреблять в пищу, что он больше любил, где находил укрытия от непогоды и вообще какой образ жизни больше ему импонировал: бродячий, неопределенный, или же строго размеренный. Не менее важно было составить и карту ареала мальчика и потом, продолжая поиски, постепенно наносить на нее пункты его обитания и возможных встреч с ним. Таким образом, стало бы ясно, где он чаще всего бывает и где следует искать (если оно есть) его постоянное местонахождение. Не менее важно было выявить на этой территории хищных зверей, их логовища. Такие звери, как волки, рыси, барсы, бесспорно, играли не последнюю роль в жизни Хуги. Все это помогло бы узнать, как он выжил, каковы его повадки, характер, поведение и отношение к диким зверям. Короче говоря, Федор Борисович пришел к выводу, что наблюдение за диким мальчиком в его естественных условиях даст науке гораздо больше, чем если бы он оказался среди людей. Такое начало радовало, обнадеживало.
      Обнаруженная сегодня пещерка оказалась еще одной интересной находкой. Предположения Федора Борисовича оправдались. Пещерка рассказала о многом. Даже беглый осмотр говорил о том, что она является постоянной берлогой медведицы, что здесь произведено на свет не одно потомство, возможно, что в ней побывал и Хуги - тоже питомец медведицы. Так что предстояло все изучить, ничего не оставляя незамеченным.
      Бивак разместили между берлогой и водопадом. Нарубили жердей и соорудили курке, как сказал Кара-Мерген, то есть шалаш, приткнув его прямо к каменной ровной стене, похожей на огромную плиту-стелу, покрыли травой, чтобы спать и работать не под открытым небом, сделали очаг. Много ли надо для походной жизни?
      Федор Борисович строго-настрого наказал всем: не кричать, громко не разговаривать, в одиночку далеко не отлучаться.
      Весь остаток дня вместе со Скочинским он составлял карту. Скочинский оказался неплохим топографом, и работа шла споро. Дина после постройки шалаша тоже была занята, подробно фиксируя в дневнике все события прошедшего дня. Кара-Мерген занимался доделкой шалаша, потом собирал к вечернему чаю клубнику, которая здесь, на поляне, росла отдельными кулигами, запасал для костра хворост.
      Кончив записи, Дина еще долго сидела над толстой тетрадью в клеенчатой обложке, но думала уже не о том, что она записала и что следовало бы еще записать. Она просто впервые задумалась, как же все получилось, что она вот сидит на лужайке, высоко в горах, смотрит с высоты на бесконечные увалы лесов и нагромождения скал, на узкую полосу долины под горой Кокташ, сидит, смотрит на все это и чувствует себя бесконечно счастливой. А рядом с нею ее друзья, обретенные совсем недавно, но без которых она уже не мыслит своей жизни. Какое-то материнское, нежное чувство испытывает она к этим людям, до недавнего времени совсем не знавшим о ее существовании.
      Сидя на плоском камне, Дина наблюдала за Федором Борисовичем. Какая завидная самодисциплина у этого человека: четыре часа подряд сидит он над листом ватмана, и в нем все еще не заметно усталости. Скочинский дважды бегал к водопаду - охладиться. Было душно и жарко. Где-то собиралась гроза. Ни один лист на дереве, ни одна травинка на поляне не шелохнулись за всю вторую половину дня.
      Но вот Федор Борисович встал, разбросал в стороны руки - и как будто не работал. С лица сошла напряженность, неподвижная собранность, мгновенно вернулись прежние гибкость и свобода движений.
      - Дина, не пора ли нам ужинать?
      Она увидела в его руках нечто подобное карте.
      - Сумеете сориентироваться? - спросил Федор Борисович.
      - По-моему, да. Сейчас мы находимся вот здесь.
      - Правильно! Значит, мы с Николаем выдержали экзамен.
      - Но надо бы, Федор Борисович, как-то назвать все эти отличительные места.
      - Совершенно верно! И Николай только что сказал, что у вас богатая романтическая фантазия.
      Дина невольно покраснела.
      - Ну, это он зря.
      - Ничего не зря, - откликнулся Скочинский, весело скаля крупные белые зубы. - Спроси ее, Федя, как бы она назвала вон тот седловидный пик?
      Дина взглянула на карту, а потом перевела взгляд на голые снежные утесы, покрытые вечным снегом. Пожала плечами.
      - Хм, эти пики очень напоминают верблюжьи горбы.
      - Согласен, - сказал Федор Борисович. - Так и назовем. Ну, а наше место, где мы сейчас? Райским уголком?
      - Лучше короче - Эдемом, - подсказала Дина.
      - Ну, а вот тот утес, красный?
      - Да так и назовем - Красный, - предложил Скочинский.
      Дина спросила:
      - А из чего он, этот утес? Из какой породы?
      - Обыкновенный порфир, - ответил Федор Борисович.
      - Так чего же лучше? Давайте Порфировым и назовем?..
      Предложение Дины было снова принято. Получил свое название и следующий снежный пик. Его назвали Клыком Барса. Начало названиям было положено.
      Когда стемнело, надвинулась гроза. В черном небе над горами разыгрались молнии. Их стрелы были отвесными и ослепительно яркими. Все гудело и сотрясалось от грома. А потом небо сразу очистилось, заблестели звезды, и вдруг все увидели невероятно красивое зрелище. На черном безлунном небе огромной цветной аркой дрожала и переливалась ночная радуга, более живописная, чем северное сияние, которое изредка приходилось наблюдать в Ленинграде.
      Наутро в дневнике Дины появилась следующая запись:
      "27 июля 1928 года
      Вчера вечером в одиннадцатом часу нам удалось наблюдать редкостное явление - ночную радугу. Дождь прошел стороной. Только две или три капли упали на наши лица. Но какая же гроза разразилась над нами - короткая, стремительная и отчаянная! Казалось, все силы неба обрушились на Эдем. Горы гудели так, что будто разваливались. Мы были вынуждены укрыться в медвежьей берлоге - небольшой уютной пещере и оттуда с замиранием сердца следили за вспышками ярких молний. И вот неожиданно там, куда ушла гроза, в черном звездном небе куполом выгнулась радуга. Я насчитала в ней семь отчетливых красок: синюю, зеленую, красную, оранжевую, желтую, розовую и голубую удивительное сочетание тонов на черном бархатном фоне неба. Левым концом она опускалась куда-то за снежные пики, сверху отбрасывая на них свое отражение, а правым уходила вниз, в долину, из которой мы поднялись, и этот конец ее казался таким близким, что хоть спускайся и трогай руками. Потом из-за Верблюжьих Горбов осторожно выкатилась луна, и радуга стала меркнуть, гаснуть и наконец исчезла. Каким же может быть удивительным пиротехником эта природа! Не сразу и поймешь, отчего ночью может загореться радуга. А все, оказывается, просто. Радугу вызвала луна, спрятавшаяся за горами, и, пока ее прямой свет не подавлял цветов, радуга полыхала. Я спросила Кара-Мергена, какое он находит объяснение. Он ответил с простотой и наивностью кочевника: "А, бикеш11, это, пожалуй, Магомет пошел к аллаху конакасы кушать". Вот тебе и разгадка тайны... Потом мы еще долго не спали и всё разговаривали о некоторых удивительных тайнах природы".
      14
      Осторожно перебирая в пещере сухую слежавшуюся подстилку, Федор Борисович обнаружил лоскут ветхой тряпки. Он извлек его на свет и подозвал друзей.
      - Ну-ка, посмотрите, что я тут откопал?
      Лоскут оказался куском холщовой ткани, спрессованной и заплесневевшей. Стали расправлять - и ахнули. Это было частью детской рубашонки - кусочек ворота с перламутровой пуговицей и обрывок рукавчика. Предполагаемый размер рубашонки примерно соответствовал двухлетнему возрасту ребенка.
      - Да вы понимаете, что мы держим в руках! - воскликнула Дина.
      А не понимать было уже невозможно. Далеко в горах, в пещере, принадлежавшей медведице, найти лоскуток детской рубашки - значило убедиться, что похищенный мальчик был доставлен именно сюда и что именно здесь началось его "приручение" и воспитание медведицей.
      Что же было дальше? Насильственное привыкание к новой обстановке, к новому образу жизни - через страх, голод, беспомощность? При всей невероятности факт оставался фактом. Мальчик выжил. Почему медведица не убила его, принесла в берлогу? И почему она его принесла? Самка зверя могла стать приемной матерью человеческому детенышу, вероятнее всего, только после утраты своего. Материнские чувства требуют восполнения. Так, пожалуй, и было в данном случае. А что произошло позже? Если бы медведица, проведя лето здесь, в горах, залегла в спячку, мальчик неминуемо погиб бы. Значит, медведица не залегла в спячку, а ушла куда-то на юг и там провела с питомцем всю зиму. Медвежатник Кара-Мерген рассказывал, что медведи в Джунгарском Алатау залегают в спячку только тогда, когда в этом есть крайняя необходимость: ожидание потомства или приход ранней зимы. Обычно же медведи уходят на юг, в теплые места, где круглый год много корма.
      Так к звену вязалось звено, одна разгадка вела за собой другую. А связав все это с увиденным семь лет назад, уже не трудно было предположить, что в дальнейшей судьбе мальчика очень немаловажную роль сыграл и самец, отец очередного потомства медведицы. Зверь умеет привязываться к человеку. Сперва слепая симпатия, затем прочность союза на основе взаимной выгоды. Как иначе? Ответа другого нет. Природа всегда окружала себя тайной, это верно, она сопротивлялась проникновению в нее разума человека, но она постоянно и соблазняла его проникать в эти тайны, оставляя заманчивые лазейки неприкрытыми. Она не только сохранила в своих недрах остатки древнейших культур и цивилизации, но сберегла и еще более древние ископаемые, словно говоря ему, человеку: "Ты идешь вперед, но путь твой лежит через познание твоего прошлого. Познаешь его, познаешь и себя, а познав себя, может быть, познаешь и Вселенную". Путей познания много. Природа опять приоткрыла заманчивую лазейку, насильственно, никого не спросясь, отдав человека на воспитание зверю...
      Многое было передумано в этот день, многое и записано.
      После обеда Кара-Мерген засобирался в долину, к лагерю. Пожав всем руки и сказав "кош, кош аман бол!"12, он, плотный, кряжистый, чуточку кривоногий, спустился в расселину, на тропу, и пошел по ней, уверенно ступая на камни и похрустывая щебенкой. Трое, стоя рядышком, махали руками, провожая его теперь на целую неделю.
      Проводив Кара-Мергена, мужчины легли вздремнуть, забравшись в шалаш, а Дина решила принять водопадный душ.
      - Смотрите только не простудитесь, - сказал Николай.
      - Лучше позагорайте, - добавил Федор Борисович.
      Ночная гроза освежила воздух, стало дышать свободнее, но жара не спадала. Камни раскалились до того, что к ним нельзя было притронуться. Трава заметно пожухла, цветы съежились. Густой запах увядшей зелени казался еще острее. Все просило дождя, настоящего, проливного.
      Дина подошла к водопаду и не спеша стала раздеваться, с любопытством поглядывая на маленькую юркую оляпку, порхающую между струй падающей воды. От водопада тянуло свежестью. Дина вдыхала в себя эту свежесть, и ей было хорошо. Мерный шум воды как бы сам собой вплетался в настроение, и хотелось как можно дольше наслаждаться прохладой, звоном падающего с высоты ключа, покоем и одиночеством. Она стянула сафьяновые сапожки, подаренные Кильдымбаем, с наслаждением пошевелила пальцами ног, потом сняла кофту, глядя на руки, загоревшие по самые плечи, и отмечая про себя резкую белизну остального тела. Встала, шагнула к воде, успокоено улыбнулась. Ее никто не видел. Она была одна.
      Но если бы ей сказали, что все это время на нее со звериным любопытством смотрело существо в образе человека, она пришла бы в ужас. Но это было так.
      Он стоял на кромке обрыва, скрытый густыми ветвями кленовой поросли, сутулый, почти уродливый своей дикостью. Жесткая кожа, покрытая застарелыми рубцами и шрамами, казалась однотонно темной, под кожей не было ничего, кроме костей и мускулов.
      Хуги с самого начала наблюдал за Диной. Она шла к водопаду понизу, он крался поверху, скрываясь в ветвях. Так крадется рысь за добычей, бесшумно прокладывая путь по деревьям. Ему ничего не стоило бы подойти и ближе, столь же бесшумно оказаться прямо перед глазами, но его пугал страх, невольно вселяемый Светловолосой. Когда она стала снимать разноцветную одежду, взгляд его напрягся еще больше. Он не мог понять, как можно снимать с себя то, что должно было быть частью самого тела, а Светловолосая снимала и становилась все более незащищенной и все более похожей на него. В его устремленном взгляде мелькнуло что-то осмысленное, будто он понял, что оба они принадлежат одному началу, одному роду, что перед ним стоит существо, похожее на его мать. Светловолосая как бы разбудила давно уснувшего в нем человека.
      Хуги не перестал быть самим собой, но его любопытство к людям с этого дня стало еще острее. И теперь уже почти ни один их шаг не был пропущен им. Он всегда находился поблизости, оставаясь невидимым, сопровождал их, когда они поднимались выше в горы, провожал их обратно туда, где у них стоял шалаш. Он не знал, что они охотятся за ним и что им нужен только он; они же не знали, что он почти всегда рядом.
      Так прошла первая половина августа.
      15
      Кара-Мерген аккуратно каждое воскресенье приходил в горы. Он приносил продукты, оставался на день-другой в лагере и снова уходил в долину. Когда ему удавалось добыть архара, у его ученых друзей тоже был праздник. Мясо жарили большими кусками на вертелах, предварительно сдобрив медвежьим луком и диким укропом. Жаркое получалось сочным, вкусным, с мягкой пропаренной внутри розовой сердцевиной.
      - Да оно же внутри сырое, - обычно уверяла Дина.
      - Нет, не сырое, что ты, Дина-апа, - протестовал Кара-Мерген. - Это самый ярар!
      И Дина осторожно пробовала этот "ярар" и убеждалась, что мясо действительно прожарилось и очень вкусно.
      Мясо архара, как и мясо всякого дикого животного, чуть красноватое, но оно нежно и вкусно. И вряд ли можно сравнить любое мясное блюдо, приготовленное в самых лучших ресторанах, с куском архарьего мяса, изжаренного над пылающими углями. А на аппетит здесь никто не жаловался. Высокогорный воздух, альпийская зелень, постоянные восхождения и спуски по горам делали свое: тело становилось крепким, а дух бодрым.
      Научные дела продвигались тоже неплохо. О Хуги теперь знали многое. Уже не раз натыкались на следы, оставленные им на мягкой сыпучей осыпи или где-нибудь у родникового стока, где земля была разжиженной и хранила отпечатки. Найденные следы замеряли, срисовывали в натуральную величину, а однажды Скочинский, раздобыв глину, умудрился сделать слепок и затем хорошенько прокалил его на солнце. Даже непосвященный человек и тот сразу обнаружил бы, что стопа по слепку заметно отличается от стопы обычного человека. Она шире, расплющенней и гораздо больше, чем могла быть стопа хотя бы того же Ильберса.
      Однажды Дина и Федор Борисович наткнулись на только что убитого ягненка косули. Он лежал у ручья и был еще теплый. Внимательно осмотрев место и ягненка, они убедились, что это жертва Хуги. На мокрой земле, возле водопоя, четко виднелись его следы. Над ключиком рос клен. Он был ветвист и густ. С него-то, очевидно, и прыгнул на ягненка Хуги.
      - Вот разбойник! - сказал Федор Борисович. - Загубил такое милое существо. А мясо он, как видно, любит!
      - Давайте сделаем засаду, - предложила Дина. - Он ведь должен прийти к добыче?
      - По логике вещей так. Но я не уверен, что он сейчас откуда-то за нами не наблюдает.
      Дина поежилась и огляделась:
      - Ну что вы!
      - Я даже вот к какой мысли пришел недавно. Он вообще все время держит нас на прицеле. Только поэтому нам никак не удается застать его врасплох.
      - Неужели такое может быть?
      - А почему нет? Надо будет хорошенько осмотреть кромку каменного уступа, под которым мы живем. Вот на обратном пути и осмотрим.
      Часа два они просидели в засаде неподалеку от ягненка, но Хуги так и не появился. Зато прогнозы Федора Борисовича оправдались. Внимательно осматривая вершину каменного уступа над лагерем, они нашли несколько лежек в траве. Прошли дальше, к тому месту, где с высоты падал ручей. В глубокой расщелине, которую за многие годы пробила вода, обнаружили еще два наблюдательных пункта. Отсюда Хуги, надо было полагать, подсматривал за купающимися внизу людьми.
      - Ну, что вы теперь скажете? - спросил Федор Борисович.
      По лицу Дины стала медленно разливаться краска неловкости.
      - Вы что? - засмеялся Федор Борисович.
      - Да неужели он подсматривал, когда я... купалась! - пробормотала она сконфуженно и окончательно расстроилась.
      - Не исключено. - Федор Борисович весело и на этот раз громко рассмеялся.
      Вскоре им опять повезло. Впрочем, везение доставалось немалой ценой. В лагерь обычно они возвращались усталыми, выжатыми, как лимон. Порой даже не хотелось есть: так ныло и болело от усталости все тело.
      - Нам бы его выносливость, - не раз, бывало, шутил Скочинский.
      Перед этим у них в стане побывал Кара-Мерген. Он принес мяса, соли, рису и муки для лепешек. Напившись чаю, начал собираться в долину, говоря, что завтра снова отправится на охоту за архарами. Кара-Мерген ушел, а они легли отдыхать, уставшие и разбитые после очередной полдневной прогулки в горах. Но Кара-Мерген неожиданно через час вернулся.
      - Дундулай-ага, я аю видел. Два большой аю и два аю кичкетай. Вот там в ореховом лесу. Я помню приказ, я стрелять не стал, но я так думал: ты сам пойдешь и посмотришь. Может, шибко интересно будет. Может, этот самый аю нашего Садыка учил, корм давал. Ему как папа-мама был...
      Хоть все и валились с ног от усталости, но собрались мигом. Дину решили не брать. Федор Борисович прихватил винчестер, бельгийку на всякий случай оставили Дине.
      Кара-Мерген вывел их к скальной россыпи, откуда ниже начинался ореховый лес. Но перед лесом и россыпью лежала огромная поляна. Вот на ней-то и видел Кара-Мерген медведей.