«Черным днем» назвала прогрессивная пресса 30 января 1933 года, когда президент Германии Гинденбург назначил канцлером лидера национал-социалистской партии Адольфа Гитлера. Фашисты захватили власть при поддержке монополий. Гитлер обещал им задушить революционное движение, возродить мощь Германии и открыть германскому империализму путь к экспансии. Средство установления мирового господства – война.
      Используя классовую ненависть правящих кругов Запада к Советскому Союзу, гитлеровская дипломатия стремилась воспрепятствовать созданию системы коллективной безопасности в Европе. Чтобы подогреть вражду к СССР, нацисты раздували миф об «угрозе большевизма». 27 февраля 1933 года запылал рейхстаг.

      Факельное шествие проходило по Паризер-плац. Его участники выкрикивали предвыборные лозунги национал-социалистов – до выборов в рейхстаг осталось пять дней.
      Языки факелов отражались в темных окнах французского посольства. Ярко светилось лишь крайнее слева окно первого этажа – кабинет посла Андре Франсуа-Понсе. Мельком взглянув на ставшее привычным в последнее время зрелище, посол вернулся к своему собеседнику, советскому полпреду Льву Михайловичу Хинчуку, сидевшему у горящего камина в старинном с позолотой кресле. Несколько движений каминными щипцами – и пламя словно оживилось. Франсуа-Понсе удобно расположился в кресле напротив, и разговор возобновился.
      – Я слышал от одного военного, – сказал Хинчук, – что под предлогом ремонта центрального отопления рейхстаг соединен подземным ходом с дворцом Геринга. Поговаривают, что поджигатели прошли этим путем. Франсуа-Попсе развел руками:
      – Сейчас все возможно, эту версию нельзя исключить. Я видел сегодня американских и наших журналистов – они передали в свои редакции сообщения именно в таком духе. Гитлер быстро переходит от теории к практике. Смена власти здесь напоминает смену декораций на сцене, над которой не опустили занавес. Срывают старые декорации, устанавливают новые. Крик, шум, ругательства, приказания. Вот-вот что-нибудь отлетит в зрительный зал…
      – Как знаток Гете, вы, наверное, помните его слова: нет ничего страшнее деятельного невежества, – сказал Хинчук.
      Сорокашестилетний французский посол, выходец из профессорской семьи, питомец аристократической Высшей нормальной школы, дававшей кроме знаний большие связи, был в молодости учителем гимназии, затем занялся немецкой литературой. Будто предвидя свое назначение в Берлин в 1931 году, он опубликовал тогда солидный труд о поэзии Гете. Но сравнительно скоро Франсуа-Понсе бросил филологические упражнения и решил посвятить себя политике. После мировой войны он основал «Общество экономических исследований и информации» при крупнейшей организации тяжелой индустрии, став ее политическим приказчиком. И, занимая высокие посты в Париже и будучи послом в Берлине, все свои силы он отдавал поискам путей сотрудничества с Германией, выгодного промышленным и военным кругам Франции. Сотрудничества, где всеми делами, разумеется, заправлял бы Париж. Об этом мечтали еще Людовик XIV и Наполеон.
      Франсуа-Понсе продолжал эту линию и теперь, после прихода к власти Гитлера.
      – Уже появились сообщения, – заметил он, – о причастности к поджогу коммунистов.
      – Этого следовало ожидать. Логика последних событий подсказывает, что в поджоге обвинят именно коммунистов. Через три дня после прихода Гитлера к власти Геринг запретил собрания и демонстрации компартии по всей Пруссии. Десять дней назад он приказал применять оружие против недовольных новым режимом. А теперь…
      – Сегодня утром на завтраке в МИДе я спросил министра иностранных дел о пожаре. Фон Нейрат ответил: это – преступление коммунистов, виновный во всем признался, это преступление не человека, а партии.
      – Ну вот, – усмехнулся Хинчук, – как все просто. Впрочем, это вполне укладывается в теорию господина Гитлера о том, что нет смысла заниматься мелким враньем, ложь должна быть огромна, она должна быть такой величины, чтобы никто и никогда не посмел подумать, что ее можно выдумать. Не сказал ли министр что-нибудь поинтереснее?
      – У него один лейтмотив – Германия должна занять принадлежащее ей место в мире, должна стать равноправной с другими странами. Неделю назад, когда я был в Париже, наш министр иностранных дел Поль-Бонкур спросил меня: чего следует ждать от нового германского правительства? Я ответил, что все его силы будут направлены против внешнего врага. Кстати, с нами был Эдуард Эррио – к мнению последнего вы, русские, по-моему, особенно прислушиваетесь.
      – Это понятно, в бытность его премьером девять лет назад вы признали нашу страну, а в прошлом году мы подписали с вами договор о ненападении. Мы внимательно прислушиваемся и к мнению господина Поль-Бонкура. И не только потому, что он неоднократно был премьером, по и потому, что считаем его реалистом в политике. Как и господина Эррио. Я думаю, что отныне французские правые будут добиваться сближения с Гитлером, у них есть для этого предлог: он борется с коммунизмом. Объявив Германию бастионом против революции и коммунизма, Гитлер сможет привлечь на свою сторону многих на Западе. С этой песенкой он кое у кого будет популярнее самого Мориса Шевалье.
      – И лучшая песенка приедается, – улыбнулся Франсуа-Попсе. – Но независимо от призывов господина Гитлера Франция должна искать взаимопонимания с Германией. На днях фон Нейрат заявил: выбора нет – либо Германия сделается оплотом мира в центре Европы, либо Европа рухнет в пропасть.
      – Вы надеетесь на первое?
      – А вы, я вижу, опасаетесь, что случится второе.
      – Как говорите вы, французы, опасение – половина спасения.
      – И все же вы фаталист, господин Хинчук.
      – Господин посол, – полпред поднялся, – из-за позднего времени не будем сегодня, пожалуй, обсуждать разницу между фаталистом и реалистом.
      Прощаясь, Хинчук, как бы между делом, спросил:
      – Вы слышали что-нибудь о совещании Гитлера с промышленниками неделю назад?
      – Точнее, двадцатого. Кое-что слышал. Говорят, гости ассигновали несколько миллионов в фонд его партии.
      – Окупится, – сказал Хинчук. – Планы господина Гитлера сулят им гигантские военные заказы. Они поддержат его во всем. И не только они. Американский посол Додд говорил мне, что его соотечественники, представлявшие крупные банки и компании, встречались с Гитлером и обещали оказать ему помощь в вооружении Германии. С Гитлером можно иметь дело, сказали они Додду. Так кто же из нас реалист?
      Вернувшись в полпредство на Унтер-ден-Линден, Хинчук ночью составил телеграмму в Наркомат иностранных дел. Он написал о провокациях против советских граждан в Берлине и о своем протесте в связи с этим германскому МИДу. Сообщил и мнение о пожаре:

      Есть сведения об инспирации поджога людьми, связанными с Герингом. Такая информация, по моим данным, появится во французской и американской прессе. Поджог рейхстага несомненно произведен нацистами в целях разгрома компартии и для своего успеха на выборах.

      Этот вывод полностью подтвердится. Через несколько дней схватят Эрнста Тельмана, будут арестованы тысячи коммунистов и антифашистов.
      2 марта Гитлер выступит в берлинском Шпортпаласто с резкой антисоветской речью. Правительство поручит Хинчуку заявить протест. О визите к Нейрату полпред сообщит в Москву:

      Заявил Нейрату протест и оставил его в письменной форме. Я добавил, что общественность СССР возмущена, а общественность Германии видит в выступлении Гитлера его установку в отношении СССР. Нейрат ответил, что в речи Гитлера есть недружелюбные нападки, но Гитлер это сделал непреднамеренно, он говорил экспромтом, без заранее составленной речи. Вчера, по словам Нейрата, он долго беседовал с Гитлером, который снова подтвердил, что политика в отношении СССР должна быть дружественной. Нейрат просил после публичного заявления Гитлера об этом подтвердить в какой-либо форме в Москве дружественное отношение к Германии. Я заявил, что для этого нет никаких оснований.

      5 марта на выборах в рейхстаг даже в обстановке террора гитлеровцам не удастся получить абсолютное большинство. Перетянув на свою сторону центристские партии, они добьются того, что 24 марта рейхстаг наделит Гитлера чрезвычайными полномочиями. Тем самым будет покончено и с самим рейхстагом – он не сможет больше контролировать правительство.
      Так будет «оформляться» фашистская диктатура. Гитлер укажет своим дипломатам цель – создать благоприятные внешнеполитические условия для подготовки агрессии.
      – Нам нужна Европа и ее колонии, – скажет он. – Не провинции, а геополитические категории, не национальные меньшинства, а континенты, не поражение, а уничтожение противника, не союзники, а сателлиты, не перемещение границ, а перетасовка государств всего земного шара, не мирный договор, а смертный приговор – такими должны быть цели великой войны.
      А методы? Гитлер даст дипломатам установку:
      – Я провожу политику насилия, используя все средства, не заботясь о нравственности и кодексе чести. Но я не начну войну немедленно. Наоборот, сначала надо даже смягчать конфликты, подписывать любые договоры и соглашения, вести политику примирения со всеми недавними врагами. Я буду двигаться этапами. Но в конечном счете меч будет решать все. В политике я не признаю никаких законов. Политика – это такая игра, в которой допустимы все хитрости и правила которой меняются в зависимости от искусства игроков.

      С приходом к власти в Германии Гитлера международная обстановка резко обострилась, в Европе образовался очаг новой мировой войны.
      Другой очаг мировой войны был на Дальнем Востоке. Еще в 1931 году Япония напала на Китай, захватила его северо-восточную часть – Маньчжурию и на следующий год создала там марионеточное государство Маньчжоу-Го. Японские милитаристы готовили новые агрессивные акции, прежде всего против СССР. Они угрожали также американским империалистическим интересам на Дальнем Востоке.
      Два этих фактора плюс требования деловых кругов и общественности США признать СССР заставили нового президента Соединенных Штатов Франклина Рузвельта пересмотреть отношение Америки к Советскому Союзу. США оставались единственной великой державой, которая еще не признала СССР. Успехи советского народа в укреплении мощи своей страны привели к тому, что уже 24 капиталистических государства вынуждены были установить с ной дипломатические отношения. Реалистически мыслящие деятели все больше убеждались: игнорировать СССР в мировой политике нельзя.

      Дипломатический агент НКИД в США Борис Сквирский вошел в небольшой ресторан, расположенный неподалеку от Капитолия. Приятно было очутиться наконец в тепле – над Вашингтоном нависли низкие серые тучи, холодный ветер швырял в лицо колючие капли дождя. Сквирский не мог припомнить такого скверного марта, похожего на петроградскую осень, за все одиннадцать лет работы в американской столице.
      Это были трудные и, наверное, самые длинные годы из его сорока шести лет. До 1920 года, когда судьба революционера забросила его на Дальний Восток, он и не помышлял о карьере дипломата. Партия направила Сквирского в министерство иностранных дел Дальневосточной республики. В 1921—1922 годах он в составе делегации Дальневосточной республики был в Вашингтоне, где работала международная конференция.
      К тому времени всякие официальные отношения между Советской Россией и США прервались. В 1919 году в Америку прибыл представитель Советского правительства Людвиг Карлович Мартене. Он вручил госдепартаменту меморандум, в котором выражалась готовность РСФСР установить дружественные отношения с США. Но госдепартамент заявил, что отказывается признать Советскую Россию. Не имея возможности осуществлять дипломатические функции обычным путем, Мартене открыл бюро представителя РСФСР. Он сделал многое: наладил связи с фирмами и банками, заключил ряд контрактов. Но их реализации препятствовало американское правительство. Атмосфера травли и полицейских гонений вынудила правительство РСФСР в декабре 1920 года отозвать Мартенса.
      Сквирский фактически продолжил его миссию. Находясь в 1922 году в Вашингтоне, он получил телеграмму из Наркомата иностранных дел:

      Все связанные с нами правительства официально уведомлены через полпредов о воссоединении Дальневосточной республики с Россией. Сделайте аналогичное заявление в прессе и американскому правительству. Вы остаетесь нашим неофициальным представителем для информации и связи.

      Так Сквирский обосновался в США и вскоре открыл в Вашингтоне неофициальное Информационное бюро НКИД. Многое было за эти одиннадцать лет. Стычки с белогвардейской эмиграцией и с дипломатией Керенского – посол Временного правительства все еще пользовался всеми дипломатическими привилегиями, госдепартамент сохранял консулов Керенского в Чикаго, Бостоне и Сиэтле. Но главное, конечно, не это, а установление контактов с деловым миром и политиками, с общественностью, распространение правды о Советской России. При Сквирском в 1924 году в Нью-Йорке открылось акционерное общество Амторг с советским капиталом, через которое проходила большая часть торговли между СССР и США. Связям Сквирского в Вашингтоне могли бы позавидовать иные аккредитованные по всем правилам послы. Разумеется, в его задачу входил систематический анализ политических событий, выступлений членов правительства и конгрессменов, публикаций прессы. В Москву шли его письма и телеграммы с прогнозами, оценками, выводами.
      Сегодня ему назначил встречу в этом ресторане видный сенатор-республиканец Уильям Бора, давний и твердый сторонник признания Советского Союза. Бора возглавлял течение изоляционистов в политической жизни, тех, кто категорически противился какому-либо вмешательству США в европейские дела. Но он и его единомышленники считали неверным провозглашенный еще в 1921 году реакционными политиками тезис: до «фундаментальных изменений» во внутренней политике Советской России позиция США по отношению к ней останется негативной. При этом изоляционисты, разумеется, учитывали экономические и стратегические интересы своей страны.
      Сквирский не раз встречался со старым сенатором, весьма влиятельным в Вашингтоне, в течение шести лет возглавлявшим комиссию по иностранным делам сената. Но этого свидания он ждал с особым интересом. Позавчера на площади перед Капитолием, что была видна Сквирскому из окна ресторана, в такой же холодный и ненастный день принес присягу новый, 32-й президент Соединенных Штатов Америки Франклин Делано Рузвельт.
      Тогда Сквирский стоял под дождем в стотысячной толпе перед Капитолием. Некоторые взобрались на крыши домов и даже на деревья. Для парада выстроились войска. Ровно в полдень на трибуне появился Рузвельт. Ему помогал идти сын Джеймс: в 1921 году, на взлете политической карьеры, тридцатидевятилетнего Рузвельта сразил полиомиелит. Оркестр морской пехоты грянул традиционное «Ура вождю!». Председатель Верховного суда огласил присягу. Вместо принятого короткого «клянусь» Рузвельт повторил ее слово в слово. Первая речь президента касалась в основном внутренних проблем. Сквирского же интересовали внешнеполитические планы нового президента, отношение к признанию СССР. Будет ли Рузвельт, как и его предшественники, ждать «фундаментальных изменений» во внутренней политике Советского государства?
      Сквирский развернул «Нью-Йорк таймс». Через всю первую полосу шел заголовок: «Рузвельт распорядился закрыть банки на четыре дня». Резвый старт, подумал он, финансы после великого кризиса – больной вопрос. На глаза попались слова президента: «Страна нуждается и, если не ошибаюсь, настойчиво требует смелых экспериментов. Здравый смысл подсказывает, что нужно выбрать метод и сделать опыт; если он не удастся, нужно это откровенно признать и попробовать что-то другое. Главное – пробовать что-нибудь».
      Похоже на то, подумал Сквирский, что Рузвельт склонен ломать традиции.
      Он пробежал глазами заголовки других первополосных материалов. «Гитлер добился большинства в рейхстаге», «Рузвельт принимает сегодня губернаторов», «Японцы продвигаются с тяжелыми боями». Японская агрессия в Китае продолжается уже второй год, размышлял Сквирский. Позиции США на Дальнем Востоке ослаблены, надежды Вашингтона на то, что Япония нападет на Советский Союз, не оправдались. Американская дипломатия на Дальнем Востоке просчиталась, ее не поддерживают даже Англия и Франция. Американский флот на Тихом океане уступает японскому. Все это, может быть, подтолкнет Рузвельта на признание?
      А вот и о признании: «Советский Союз представляет собой барьер против агрессии милитаристской Японии на одном континенте и гитлеровской Германии на другом».
      Призывы общественных организаций признать СССР. Заявление лидера демократов в палате представителей: «Наш отказ признать Россию – это экономическое преступление. Почти все страны мира ее признали и налаживают с ней торговлю. Мы же сидим сложа руки, в то время как паши заводы останавливаются, а наши рабочие остаются без работы. Это глупо».
      Отложив газету, Сквирский поднялся: появился сенатор Бора.
      – Прошу извинить за опоздание, – начал Бора, – но у меня веская причина: обедал у президента. А потому я чертовски хочу есть.
      Заметив удивление на лице собеседника, сенатор пояснил:
      – Ту дрянь, что подавали в Белом доме, есть просто невозможно. Парадокс: самый могущественный человек в стране не может получить приличного обеда. Я еще могу понять, что президент ест черт знает что за завтраком, – он решил подать пример экономии, и Элеонора готовит мужу завтрак стоимостью девятнадцать центов. Но на обедах-то они вроде бы не экономят!
      Вкусы и любимые блюда шестидесятивосьмилетнего сенатора знали в этом ресторане. Достаточно было знака хозяину – и вокруг столика засуетились официанты.
      – Итак, господин Сквирский, по-моему, дела с признанием вовсе не плохи.
      – Есть какие-нибудь новости на этот счет, сенатор?
      – Во-первых, как вы знаете из газет, правительство уже обсуждало возможность – разумеется, чисто гипотетическую – войны с Японией. Никаких решений не принято, зато – скажу вам по секрету – найден противовес Японии на Дальнем Востоке.
      – Советский Союз?
      Бора рассмеялся.
      – Скажите, господин Сквирский, надо было для этого собирать заседание правительства? Вопрос ясен даже ребенку, и притом давно. Другой момент: Россия – величайший потенциальный рынок в мире для наших товаров. Я говорил сегодня на обеде, что у меня есть список трехсот – четырехсот фирм, заключивших сделки с советскими организациями. Это лучшее доказательство соблюдения Москвой своих контрактов. На днях я снова внесу в сенате резолюцию в пользу установления дипломатических отношений. Америка нуждается сейчас в России больше, чем Россия в Америке. Нужно сразу признать Москву, назначив посла, а вести переговоры о деталях потом.
      – Мне кажется, президент склонен пока к обратному порядку – переговоры, а затем признание.
      – Пока да. Но его можно понять. Если бы вы знали, какое давление оказывают на Рузвельта. Даже мать, как он рассказывал, уговаривала не признавать Москву.
      Сквирский улыбнулся:
      – А я слышал другое, но из той же оперы. Министр сельского хозяйства Уоллес, как человек глубоко верующий, убеждает президента и госсекретаря Хэлла не иметь дела с безбожниками-коммунистами, чтобы не накликать беду на Соединенные Штаты…
      – Ну Уоллес ему скоро надоест. Что же касается Хэлла, то я знаю его давно и уверен: он – сторонник признания. Сегодня Хэлл сказал, что мы были традиционными друзьями до конца войны, что Россия – страна миролюбивая, а в нынешний опасный период она поможет стабилизировать обстановку.
      – Это сильно отличается от позиции его предшественника, Стимсона, —заметил Сквирский. – Помните, как несколько месяцев назад он на публике молитвенно вознес к небу руки и торжественно воскликнул: никогда, никогда, пройдут столетия, но Америка не признает Советской России. Такие настроения и сейчас сильны. То у вас в сенате собираются расследовать экономические и политические условия в нашей стране, подогревая антисоветскую шумиху. То вдруг говорят о том, что Советский Союз якобы распространяет в Америке фальшивые доллары, – уж и не знают, как нас дискредитировать. То созывают в Вашингтоне митинг против нормализации отношений с нами. И, заметьте, сенатор, митинг организуют именно здесь, в столице, чтобы продемонстрировать, видимо, единство правительства и антисоветских сил в вопросе о признании… Но, простите, я отвлекся. Как же президент реагировал на замечания госсекретаря?
      – Полностью согласился с Хэллом. Он считает, что два великих народа должны поддерживать нормальные отношения. Кроме того, Рузвельт полагает, что признание понравится американцам, так как в результате мы получим 150 миллионов долларов долга.
      – Вы имеете в виду долги царского и Временного правительств?
      – Это не я имею в виду, а президент. Я-то предчувствую, что здесь произойдет заминка.
      – Безусловно. Но, мне кажется, вопрос о долгах надо рассматривать в контексте общих экономических отношений и торговли. А здесь пока, сенатор, дела обстоят неважно. Я получил на днях из Нью-Йорка последние подсчеты Амторга. В прошлом году наш импорт из Штатов уменьшился в восемь раз по сравнению с тридцатым годом. Виной тому, как мы считаем, дискриминационные меры против нашего экспорта, введенные три года назад. А ущерб понесли в первую очередь американские бизнесмены.
      – Вот-вот. Я думаю, что президент, учитывая их недовольство, объединит решение торговых и политических вопросов. Надо назначить послов.
      – Кстати, сенатор, ходят слухи, что вам могут предложить место посла в Москве.
      – Я знаю об этих слухах. Ерунда! Это возможно только в том случае, если от меня уж очень захотят избавиться здесь, в Вашингтоне. Рузвельт не дождется от меня поддержки своих нововведений. Знаете, кто распространяет такие слухи? Те, кто считает: изоляционист Бора выступает за признание Советского Союза, его можно обвинить в просоветских настроениях. Уверяю вас, господин Сквирский, я отнюдь не настроен просоветски, я настроен как никто более проамерикански. Ну а если серьезно, в госдепартаменте есть люди, слывущие знатоками Советского Союза. Скажем, Уильям Буллит – он из немногих, кто может похвастаться личной беседой с самим Лениным. К тому же он давний друг президента.
      …Подытоживая эту и другие беседы, Сквирский сообщит в Москву:

      Новый президент пока склоняется к предварительным переговорам до признания. Он хочет растянуть дело месяца на три. Часть советников Рузвельта – за признание без всяких условий. Вопрос о признании окончательно не решен. Наши противники усиленно стараются убедить Рузвельта, что СССР пойдет на развитие торговых отношений без признания и что наши утверждения об обратном – лишь блеф.

      В августе ближайший друг и советник президента Г. Моргентау-младший за завтраком скажет Сквирскому:
      – Не находите ли вы, господин Сквирский, что нам следовало бы в интересах развития торговли послать торгового представителя в Москву? Ведь в Соединенных Штатах находится Амторг. Это, правда, мое личное мнение.
      – Я решительно по согласен с вамп. Устойчивые отношения между нашими странами можно создать лишь на твердой юридической базе, установив дипломатические отношения в полном объеме.
      – Позабудем тогда об этом.
      – Да, позабудем, – кивнет Сквирский.
      А в Москву пойдет телеграмма:

      В последние дни пресса сообщала – и это подтверждают частные источники, – что президент обсуждает вопрос о том, чтобы послать в СССР торгового представителя. Он надеется, что установление отношений через торговых представителей приведет потом к признанию. Обращение ко мне Моргентау было, несомненно, зондажем.

      Через месяц, в сентябре, Моргентау снова пригласит к себе Сквирского.
      – Я поставил перед президентом вопрос об окончательных условиях для большой сделки, как и просил Амторг. Президент просил сообщить вам, что он решил пока задержать все дело, так как хочет обдумать вопрос об отношениях с вашей страной в целом. Задержка не является недружественным шагом, подчеркнул президент. От себя могу добавить: его решение вызвано именно соображениями дружбы с СССР. Только постановкой общего вопроса можно сделать кредит для вас дешевле.
      В тот же день в Москве получат телеграмму Сквирского:

      До сих пор Моргентау-младший ставил лишь экономические вопросы, избегая политических, поэтому я склонен считать сегодняшний разговор поворотным. Действия японцев и немцев подгоняют Вашингтон к установлению отношений с нами. Полагаю, что Рузвельт поставит вопрос о признании в октябре.

      Зондируя почву для установления дипломатических отношений, в Вашингтоне и в Москве внимательно следили за событиями в Европе. Правящие круги США еще надеялись, что возросшее влияние СССР на международной арене удастся подорвать: в Европе сколачивался единый антисоветский блок с участием Германии, Италии, Англии и Франции – «пакт четырех».
      Советское правительство представляло всю опасность создания блока четырех держав, которые хотели присвоить себе право вершить судьбы народов. Оно распознало разноплановость интересов «четверки» и стремилось не допустить оформления антисоветского фронта.
      Особое рвение в организации «пакта четырех» проявляли реакционные круги Англии. Они рассчитывали путем уступок Гитлеру стабилизировать положение в Западной Европе, ликвидировать угрозу британским интересам со стороны Германии и направить германскую агрессию против СССР. Даже сама идея «пакта четырех», формально выдвинутая итальянским диктатором Муссолини, была подброшена ему британским правительством.

      Британский премьер Рамзей Макдональд и министр иностранных дел Джон Саймон в «Роллс-Ройсе» прямо с вокзала направились в резиденцию Муссолини – дворец «Венеция». Они ехали вдвоем, стеклянная перегородка отделяла их от водителя. Позади тянулся кортеж машин с встречавшими их официальными лицами.
      – Сейчас дуче, – сказал Макдональд, – предложит нашему вниманию пакт. Не подавайте виду, сэр Джон, что вы знаете его происхождение. Пусть предложение о пакте исходит от Муссолини. Я думаю, этот документ и без того вызовет недовольство в Париже, Варшаве и других столицах. Зачем нам лишние трения? А потом, дуче так хочется отличиться на международной арене. Потрафим его тщеславию!
      «По части тщеславия ты едва ли уступишь дуче», – подумал Саймон.
      Шестидесятилетний Макдональд, выходец из семьи шотландского учителя, в молодости был лидером Независимой рабочей партии. В 1917 году он даже приветствовал революцию в России. Один из основателей лейбористской партии, он дважды как ее лидер – в 1924 и в 1929—1931 годах – возглавлял правительство. При первом кабинете Макдональда Англия под давлением общественности и деловых кругов, заинтересованных в торговле, признала СССР, а при втором по тем же причинам были восстановлены дипломатические отношения, разорванные в 1927 году консерваторами. Эти акции дали основание кое-кому в Англии упрекнуть Макдональда в симпатиях к СССР. Но он ненавидел Советский Союз не меньше консерваторов.
      Интересы рабочего класса были ему чужды, Макдональд просто делал карьеру. Осенью 1931 года, во время кризиса, он вызвал взрыв ярости у трудящихся, сократив расходы на социальные нужды. Этот взрыв мог навсегда разрушить его карьеру. Лейбористы даже исключили его из своих рядов. Но крупная буржуазия, увидев в Макдональде своего человека, не оставила его в беде. Он фактически перебежал к консерваторам, создав партию национал-лейбористов. В конце 1931 года ему дали возможность сформировать коалиционное «национальное правительство», в котором консерваторы во главе со Стэнли Болдуином и Невилем Чемберленом заправляли всеми делами. После сформирования «национального правительства» он заметил: «Завтра все герцогини в Лондоне захотят меня расцеловать». Тщеславие толкало его в аристократические салоны. Наконец-то он был там принят.
      Министром иностранных дел в правительстве Макдональда стал его ровесник сэр Джон Саймон. В течение многих лет он был лидером правого крыла либеральной партии. Два года назад он, как и Макдональд, по существу, перешел на позиции консерваторов, создав из отколовшихся либералов национал-либеральную партию.
      – Мнения о пакте в Париже разные, – произнес Саймон. – Я думаю, премьер Даладье нас поддержит, хотя и не безоговорочно. Но там есть фигуры типа моего коллеги Поль-Бонкура – от них можно всего ожидать.
      – Что вы имеете в виду, сэр Джон?
      – В конце концов наш «пакт четырех» – или, если угодно, – пакт, который сейчас нам представит дуче, – это концерт великих держав: Италии, Германии, Англии и Франции. Именно они должны принести мир Европе и диктовать ей свои условия – Лига наций их лишь проштампует. И Франция в этом концерте будет играть далеко не первую скрипку, как ей того хотелось бы. Таких, как Поль-Бонкур, озадачило прежде всего положение пакта о законности пересмотра границ, установленных Версальским договором после мировой войны. Французам есть о чем беспокоиться – Саарская область, Рейнская зона, Эльзас-Лотарингия. Кроме того, пакт снимает все ограничения в вооружениях, наложенные на Германию в Версале. А Париж, как всегда, побаивается Берлина. Франко-германский конфликт, по-моему, существовал и будет существовать вечно – в скрытой или открытой форме.
      – Это уже не наша забота, – заметил Макдональд. – Пусть выкручиваются сами. Английская дипломатия служит прежде всего Англии. Как говаривал Фридрих Великий, раз должно произойти надувательство, то лучше уж надувать будем мы.
      – Поль-Бонкур высказывал мне позавчера свои опасения. Он полагает, что это пакт трех против Франции, Англия-де будет играть роль арбитра между изолированной Францией и объединенными Германией и Италией. Плюс к этому, говорил он, малые европейские союзники Франции возмутятся тем, что она их предает.
      – Подданные стран с населением менее десяти миллионов, – сказал Макдональд, – не стоят того, чтобы обращать на них внимание.
      – Поль-Бонкур считает, – продолжал Саймон, – что мы хотели бы посредничать между всеми недовольными, с одной стороны, и Францией – с другой.
      – Нечего иметь так много недовольных, – усмехнулся Макдональд. – У нас же нет их в таком количестве. И после подписания пакта не будет главного недовольного – господина Гитлера. Наша, сэр Джон, заслуга в том, что, успокоив Гитлера, Лондон окажется арбитром в спорах. Историки запишут это в актив британской дипломатии. Французам такое и не снится. Да и что можно от них ожидать, если в Париже постоянно играют в правительственную чехарду. Направляешь послание одному премьеру, а пока оно дойдет – там уже другой. У самих французов предложить сейчас нечего, и премьеру Даладье деваться некуда. Если могут, пусть подкупают Муссолини, чтобы он изобрел другой пакт, выгодный им. Говорят, однажды, в начале мировой войны, они его уже купили. В результате из редактора газеты «Аванти!» Бенито Муссолини, ярого противника войны, получился редактор газеты «Пополо д’Италия», требовавший немедленного вступления в войну. Опыт у них есть. И обошлось это им тогда недорого – кажется, тысяч по десять франков в месяц.
      – Я слышал об этой истории. Сейчас это им обошлось бы намного дороже. Но остаются еще русские.
      – Вот русские – те, действительно, окажутся в изоляции. Если наша большая четверка поделит мир на сферы влияния как запланировано, то русские достанутся господину Гитлеру. Географически Германия из нас четверых ближе всего к ним, и если Гитлер действительно захочет расширить владения рейха, то на востоке для него большой простор. Только на восток! Он решительно покончил с коммунизмом у себя в стране, надо думать, у него хватит решимости покончить с ним и вне Германии.
      – Господин Черчилль, правда, побаивается экспансии Берлина в других направлениях, – заметил Саймон. – Он ненавидит коммунизм не меньше Гитлера, но опасается, не повернет ли Гитлер в другую сторону, не возникнет ли угроза нашим интересам…
      – Черт побери, – на изрезанном морщинами лице Макдональда мелькнуло раздражение, – он сам же говорит о ненависти Гитлера к коммунизму. Куда же он еще может повернуть, как не на восток?
      Муссолини принял англичан в рабочем кабинете. Он был в черном парадном мундире почетного капрала полиции. После обмена приветствиями дуче подошел к столу, извлек из него папку с бумагами и подал премьеру. Оба гостя в черных костюмах – седовласый Макдональд но чень высокий лысый и худой, по английскому выражению, как грабли, Саймон – стояли, слегка склонившись, чтобы не смотреть на дуче сверху вниз.
      – Это мой план «пакта четырех», – сказал Муссолини. – Я назвал его «Политический пакт согласия и сотрудничества между четырьмя западными державами». Его идея пришла мне в голову между двумя партиями игры в кости в моей загородной резиденции. Как обычно, Муссолини выпятил вперед челюсть, считая, что это придает ему сходство с римскими императорами. «Зря он это делает, – мелькнуло у сэра Джона, – сходства с цезарями никакого, только одна тупость на лице».
      Макдональд и Саймон не подали вида, что не хуже дуче знакомы с замыслом пакта. Все трое сели за круглый стол.
      – Мы обеспечим этим пактом спокойный период для Европы, – заявил дуче.
      «Спокойный период, – подумал Саймон, – Германия будет вооружаться, а Франция ничего не сможет против этого предпринять. Неплохо».
      – Я считаю, – сказал Макдональд, – что мы организуем нечто вроде «Священного союза» 1815 года.
      Он хотел было добавить «созданного после поражения Наполеона», но осекся. Ведь дуче старался походить не только на римских императоров, но и на «маленького капрала» Бонапарта. Потому он и носил мундир капрала.
      – Полагаю, – продолжал премьер, – что в Берлине будут согласны с этим вариантом пакта.
      – О, в Берлине уже сказали, что моя идея гениальна!
      Англичане покинули дворец «Венеция» удовлетворенными. Их планы, кажется, претворялись в жизнь. О подлинных замыслах британского правительства советское полпредство в Лондоне сообщит в Москву:

      Здесь активизируются тенденции к созданию единого антисоветского фронта. Эти тенденции вырастают на почве торжества гитлеризма в Германии и растущей агрессивности Японии. Политика Англии сводится к тому, чтобы ударить кулаком в «русском вопросе».

      Доволен был и Муссолини. Пакт делал фашистскую Италию равноправным членом «большой четверки», помогал ей подорвать позиции Франции и превратить Дунайские и Балканские страны в итальянскую сферу влияния.
      Муссолини точно передал своим гостям и реакцию фашистской Германии. Там действительно считали идею пакта «гениальной», поскольку пакт возвращал Германии положение одной из господствующих в Европе стран и давал ей право перевооружаться.
      А что же Франция? В Париже беспокоились: пакт может разрушить всю систему союзов Франции с восточноевропейскими странами, которые опасались, что они станут объектом сделки четырех держав. Кроме того, в Париже не без оснований полагали, что Франция рискует утратить ведущую роль в Европе, поскольку в этом заинтересованы три других партнера. Советское правительство учитывало эти настроения во Франции, когда давало указание полпреду в Париже:

      Во время бесед упомяните о нашем отрицательном отношении к «пакту четырех» ввиду того, что его компетенция не ограничена и он может задеть наши интересы, не говоря уже о слухах об антисоветском острие пакта. Скажите, что у нас рассуждают обыкновенно по формуле: «Без нас – следовательно, против нас».

      В июле в Риме «пакт четырех» будет подписан. Но преодолеть разногласия его участники не смогут: французское правительство не сочтет возможным внести его в парламент на ратификацию. Пакт так и не станет «концертом». Он окажется лишь генеральной репетицией. Репетицией перед Мюнхеном.
      История с пактом убедит Гитлера и Муссолини, что Лондон и Париж податливы. В октябре 1933 года Германия заявит, что она покидает Лигу наций и Конференцию по разоружению. В женевском Дворце Наций это воспримут как тревожный сигнал.
      – Если Франция и Англия не могут противопоставить Германии единый фронт, – скажет министр, иностранных дел Чехословакии Бенеш, – для малых стран сама собой напрашивается политика сближения с Берлином и уступок ему.
      – Главное, не следует обострять положения, – заметит американский представитель. – Рано или поздно Германия признает свои заблуждения и вернется. Немного терпения, господа!
      – В международных отношениях снова устанавливается примат силы, – заявит Поль-Бонкур.

      Провал «пакта четырех» лишний раз убедил американское правительство в том, что без участия СССР нельзя решать крупнейшие вопросы европейской и мировой политики. Дальнейшее обострение международной обстановки подталкивало Ф. Рузвельта к признанию СССР.
      Сквирский не ошибся, сообщив в Москву, что решительные действия президент предпримет в октябре. В октябре его пригласили в госдепартамент, где ознакомили с текстом послания Председателю ЦИК СССР М.И. Калинину. Оно содержало предложение прислать в Вашингтон делегацию для переговоров об установлении дипломатических отношений. Госдепартамент попросил Сквирского выяснить, как будет реагировать Москва на такое послание. Советское правительство отнеслось к этому положительно. 10 октября послание было направлено, а спустя неделю М.И. Калинин в своем ответе поддержал инициативу Рузвельта провести переговоры. В начале ноября в Вашингтон прибыл нарком иностранных дел М.М. Литвинов.

      Второй раз за последние три дня нарком в сопровождении Сквирского встречался в Овальном кабинете Белого дома с президентом. Здесь все – модели кораблей, картины, сувениры на рабочем столе – говорило о пристрастии хозяина к морю, к флоту, напоминало о тех годах, когда Рузвельт был заместителем морского министра.
      Президент производил впечатление человека откровенного, но Сквирский по рассказам знал, что Рузвельт крайне скрытен. Властный и строгий, он все важнейшие решения принимал лично – ни о какой коллегиальности при нем не могло быть и речи. Был четок в работе сам, того же требовал от других. Не произносил речей долее получаса, не принимал докладных объемом более страницы.
      Рузвельт умел расположить к себе собеседника, он не приступал к делу с места в карьер, давая ему возможность освоиться. В прошлый раз президент начал разговор с марок. С сожалением узнав, что Литвинов не разделяет его страсти, он все же не упустил случая похвастаться своей коллекцией – около 25 тысяч марок в сорока альбомах.
      На этот раз Рузвельт начал с истории.
      – Вообще-то, господа, мне кажется нелепым называть нынешнюю акцию признанием. Скорее, надо говорить об установлении дипломатических отношений. Нельзя признавать или не признавать огромное и сильное государство, которое существует уже шестнадцать лет и, судя по всему, будет существовать и дальше вне зависимости от наших или чьих-либо еще желаний. Знаете, господин Литвинов, недавно моя жена Элеонора посетила одну из школ. В классе она увидела карту с большим белым пятном. Она спросила: что за белое пятно? Ей ответили, что это место называть не разрешается. Речь шла о Советском Союзе. Этот случай был одной из причин, побудивших меня обратиться с посланием к президенту Калинину.
      Все присутствовавшие – Литвинов, госсекретарь Хэлл, его специальный помощник Буллит и Сквирский – улыбнулись.
      Сквирский взглянул на Холла: изысканные манеры, приятный голос, опущенные глаза. Шестидесятидвухлетний госсекретарь, опытный политический боец, был для Рузвельта связующим звеном с консервативными сенаторами. С 1907 года он заседал в Капитолии от штата Теннесси – вначале в палате представителей, а затем в сенате. Сведущие люди рассказывали, что Хэлл был против того, чтобы сначала устанавливать дипломатические отношения и лишь затем разрешать споры. Сопротивлялся он и тому, чтобы президент лично обращался с посланием к Калинину и сам участвовал в переговорах. Хэлл предпочитал каналы госдепартамента – путь более сложный и долгий, но, по его мнению, суливший больше выгод, поскольку с русскими можно было бы как следует поторговаться. Однако Рузвельт решил: надо привести весь «русский вопрос» в парадный зал, вместо того чтобы через черный ход втаскивать на кухню.
      Своим рассказом Рузвельт создал благоприятную атмосферу для дальнейшей беседы. Слово взял Хэлл.
      – Господин народный комиссар, я хотел бы остановить ваше внимание на четырех моментах, решение которых обеспечит безоблачное будущее нашим отношениям. Итак, первое. Правильно это или нет, но в Америке создалось впечатление, что в вашей стране преследуется религия. Многочисленные противники признания обращают паше внимание именно на это. Америка – страна религиозная.
      – Я хочу конфиденциально добавить следующее, – сказал Рузвельт таким тоном, будто он собирался сообщить наркому нечто такое, о чем не знает и не будет знать никто иной. – Мне приходится считаться как с выборами в конгресс, так и с будущими президентскими выборами. Я не могу игнорировать ни одной части общества, в том числе церковь. Мне удалось на время успокоить противников признания, но они могут опять атаковать меня в конгрессе.
      – Мы не хотим себя обманывать, – ответил нарком, – мы хотим углубить наши отношения ради общего идеала – сохранения мира. Внутренний режим в разных странах различен. Есть страны, которые идут по пути прогресса, и есть страны, которые тянутся назад, к средневековью. Мы показали бы плохой пример миру, если бы стали вмешиваться во внутренние дела друг друга и диктовать те или иные изменения. А законодательство о религии – это внутреннее дело каждого государства. К тому же разговоры о том, что у нас преследуется религия, – не что иное, как плод клеветнической пропаганды.
      Если бы у Америки был посол в Москве, – продолжал нарком, – вы могли бы запросить его об этом. Я уверен, что ответ рассеял бы все вздорные слухи. Разумеется, если посол не был бы человеком предубежденным. – Нарком, улыбнувшись близорукими глазами, взглянул на Буллита, назначенного, как сообщил Рузвельт, послом в Москву. – Я не могу в каком-либо официальном документе или заявлении даже касаться этого чисто внутреннего вопроса.
      Хэлл понял, что спорить бесполезно.
      – В таком случае, – сказал госсекретарь, низко склонив голову, словно разглядывая свой галстук, – сможем ли мы, но крайней мере, получить гарантию религиозной свободы для американцев, работающих в Союзе? Без этого восстановление отношений невозможно.
      – Положение американцев будет таким же, как положение других иностранцев или наших собственных граждан. Ни одно правительство никогда не жаловалось нам по этому поводу. Да и Америка вряд ли получала жалобы от своих граждан, живущих у нас. Никакого привилегированного положения для иностранцев мы создавать не будем, и никакими обязательствами на этот счет я связывать себя не намерен.
      Хэлл на мгновение поднял глаза на Рузвельта, как бы спрашивая разрешения перейти к следующему вопросу. Тот едва заметно кивнул.
      – Несколько слов о правовом положении американцев. Будут ли им в случае ареста обеспечены гарантии в смысле выбора защитников, освобождения на поруки и так далее?
      – Я могу лишь вновь, – ответил нарком, – сослаться на равенство перед законом собственных и чужих граждан. Создавать привилегии мы не можем.
      – Ну что же, перейдем к вопросу о денежных претензиях. Я имею в виду прежде всего долг правительства Керенского в сумме 187 миллионов долларов. Наши союзники в Европе по мировой войне оставили вопрос открытым…
      – А они, между прочим, должны вам около одиннадцати миллиардов, – заметил Литвинов.
      – Но с вами мы хотим хотя бы частично решить этот вопрос.
      – Позволю себе напомнить вам, – сказал нарком, – о наших контрпретензиях – ущербе, нанесенном Советской республике во время интервенции. Вам, наверное, достаточно говорят слова Архангельск и Владивосток. В последний японцы прибыли с согласия Америки. Если вы хотите немедленно решить вопрос, то давайте вместе откажемся от всех претензий.
      В разговор вступил Рузвельт.
      – Лично я сомневаюсь в моральном праве Америки требовать выплаты долгов царя и Керенского. Интервенцию в Архангельске трудно оправдать. К тому же англичане и французы, заработавшие на войне, платить отказываются. России же война ничего, кроме развалин, не принесла. Я думаю, в дальнейшем можно будет найти такую формулу, которая удовлетворит противников признания.
      Хэлл перешел к четвертому вопросу, который хотела бы обсудить американская сторона: не стремится ли Советская Россия свергнуть существующий в США строй? Не на это ли направлена деятельность Коминтерна? После дебатов было решено обменяться письмами по вопросу о пропаганде, зафиксировав в них принцип невмешательства во внутренние дела друг друга. Оба правительства обязались строго воздерживаться от всяких актов, цель которых – возбуждение или поощрение вооруженной интервенции против другой стороны. Они обязались также не создавать, не субсидировать и не поддерживать военные организации и группы, которые хотели бы бороться против политического и социального строя обоих государств.
      В конце беседы речь зашла о международном резонансе признания, о негативных откликах на Западе и особенно в Токио. Рузвельт оживился, как шахматист, увидевший на доске любопытную позицию.
      – Наш посол в Японии Джозеф Грю сообщил на днях из Токио, что там предупреждают: если признание приведет к тому, что русские будут надеяться на США в спорах с Японией, или если китайцы будут полагать, что США поддержат Россию на Дальнем Востоке, то японским дипломатам придется обратиться к своим военным. Как вы, господин народный комиссар, смотрите на эти «если»?
      – Мне кажется, в Токио употребили далеко не все возможные «если». Они могли бы добавить: если США будут рассматривать Советский Союз как противовес Японии на Дальнем Востоке. Или: если США будут рассчитывать, что, признав Россию, они обезопасили себя на Тихом океане. Или: если Соединенные Штаты продемонстрируют свою готовность сотрудничать с Москвой на Тихом океане…
      – Что ж, чем больше «если» мы даем политическому сопернику, тем вероятнее, что он допустит ошибку.
      – Согласен, господин президент. И, вероятно, чтобы еще больше спутать его карты, вы неделю назад сделали дружественный жест по отношению к Японии: объявили, что весной будущего года ваш тихоокеанский флот совершит плавание в Атлантику и вернется назад не раньше осени.
      Рузвельт сделал вид, что не заметил иронии наркома:
      – Такие жесты могут сбить с толку не только потенциального соперника, но и кого угодно. Но если вы хотите карты на стол…
      «Интересно, – подумал Сквирский. – Ведь Рузвельт из тех, кто крепко прижимает карты к животу и никогда не выкладывает их на стол».
      – …то вот мое мнение: 92 процента населения земного шара жаждет мира и только восемь процентов стремится к войне и завоеваниям – это Германия и Япония. Наши две страны не нуждаются в завоеваниях. Они-то и должны стать во главе движения за мир – я понимаю мир как нерушимость границ.
      – Полностью согласен с вами, господин президент. Все пограничные столбы на всех границах – это опоры мира, и удаление хотя бы одного такого столба повлечет за собой падение всего здания мира.
      – Вот именно, господин Литвинов. Что касается Германии, то я не исключаю ее движения на восток. Гитлер – опасный воспитатель юношества в милитаристском духе. Надеюсь, однако, что он долго не продержится. Вот японцы представляют собой серьезную опасность, они вынуждают нас тратить новые сотни миллионов долларов на вооружение. Их флот может тягаться с английским, а наш он перегнал. Я думаю, что Япония рано или поздно не выдержит финансового напряжения, но пока она меня беспокоит.
      – Она не может не беспокоить и нас, господин президент. Аппетиты Токио распространяются на наш Дальний Восток и Сибирь.
      – Сибирь – гигантский край. Вам, вероятно, нужно лет десять, чтобы начать ее как следует осваивать, строить дороги.
      – Может, лет десять, может, больше, но мирных лет.
      – Америка готова сделать все, чтобы предотвратить японскую опасность.
      – Вы подразумеваете…
      – Нет-нет, воевать Америка не будет, ни один американец не пойдет на это. Но моральную и дипломатическую поддержку я готов оказывать на все сто процентов. И в связи с этим: почему бы нам не подписать пакт о ненападении?
      Рузвельт как бы размышлял вслух.
      – Мы целиком за, – заявил нарком. – Мы хотели бы также заключить пакт о ненападении между СССР, США, Китаем и Японией. Назовем его, скажем, Тихоокеанским.
      – Билл, – обратился Рузвельт к Буллиту, – займитесь-ка этим вопросом и доложите мне о нем детально в ближайшие дни, до вашего отъезда в Москву.
      Уильям Буллит, сорокадвухлетний высокий худощавый человек с лысой яйцевидной головой, согласно кивнул. Ему уже доводилось бывать в Москве. В 1919 году, во время интервенции против Советской России, когда Красная Армия наступала, он был послан туда, чтобы узнать, на каких условиях большевики согласны вести переговоры с Антантой. Он привез от В.И. Ленина предложения Советского правительства. Но направившие его в Москву президент США В. Вильсон и британский премьер Д. Ллойд Джордж даже не встретились с ним по возвращении: положение на фронтах, как им казалось, изменилось в пользу Антанты, и они сочли переговоры с большевиками лишними. После миссии в Москву, которая не принесла ему лавров, он, юрист по образованию, дипломат и журналист по роду занятий, решил навсегда оставить дипломатию.
      Лишь спустя четырнадцать лет Буллит по просьбе Рузвельта вернулся в госдепартамент и стал готовиться к повой работе – посла США в Москве. «Он слишком лукав», – говорила о нем жена президента Элеонора. На словах Буллит выдавал себя за восторженного друга Рузвельта, однако на его слова никогда нельзя было положиться. «Он карьерист, стремящийся выдвинуться на высокий пост. По-моему, он не умеет правильно оценивать обстановку», – записал в своем дневнике американский посол в Берлине Додд. Буллит принадлежал к тому типу людей, которые слишком уверены в своих силах, не имея на то достаточных оснований.
      – Пока же, – Рузвельт снова обернулся к Литвинову, – я могу сказать следующее: четырехсторонний или даже трехсторонний – без Японии – пакт, разумеется, абсолютно неприемлем для Токио. Но отказ Японии развязал бы мне руки для заключения пакта с вами.
      – А что вы думаете, господин президент, по поводу соглашения с нами о совместных действиях, когда возникнет опасность для мира?
      – О, господин Литвинов, я бы предпочел воздержаться от двусторонних обязательств. Лучше в случае необходимости я сделаю одностороннее заявление.
      Шесть дней спустя советская и американская делегации обменяются нотами об установлении дипломатических отношений и нотами по вопросу о пропаганде, то есть о взаимном невмешательстве во внутренние дела. В совместном коммюнике о финансовых вопросах будет зафиксировано «джентльменское соглашение», по которому взаимные претензии сторон аннулировались, а СССР обязался заплатить США «в качестве взноса в счет долга Керенского или прочего сумму не ниже 75 миллионов долларов в форме процента сверх обычной процентной нормы на заем» – именно на заем, поскольку Советский Союз нуждался в валюте для закупок за границей машин и оборудования. При этом оговаривалось желание президента и конгресса получить 150 миллионов долларов, Литвинов же обещал «посоветовать своему правительству согласиться на 100 миллионов долларов».
      В заявлении для печати нарком скажет:
      – Обмен нотами не только создает необходимые условия для быстрого и успешного урегулирования неразрешенных проблем, относящихся к прошлому, но – что важнее – открывает новую страницу в развитии подлинно дружественных отношений и мирного сотрудничества двух стран. Появляется возможность наладить экономическое сотрудничество. Все это окажет самое благоприятное влияние на дело мира, честные люди земли будут этим обрадованы. К сожалению, во многих случаях под прикрытием нормальных отношений выращиваются недоверие и недоброжелательство, которые иногда приводят к самым ненормальным действиям. Мы хотим не таких, а подлинно дружественных отношений с Соединенными Штатами. Уже сейчас есть точки соприкосновения между нашими странами, их число увеличится, и тогда почва для экономического, культурного сотрудничества, для борьбы за мир еще более расширится.
      Отсутствие отношений в течение 16 лет содействовало накоплению в Соединенных Штатах неправильных и ложных представлений о положении в СССР, – продолжит нарком. – В Москве не было официальных американских представителей, что лишало президента США возможности получать информацию из первоисточника. Многие люди занимались распространением самых диких басен о Советском Союзе. Я дал президенту полную информацию о нашей политике. Президент и я отлично понимали друг друга, понимали положение каждой стороны. Президент вновь убедился в том, что для урегулирования основных вопросов не существует непреодолимых препятствий. Я убежден, что восстановление отношений между двумя великими странами вызовет только один вопрос: почему это не было сделано раньше. Сейчас все осознают, что устранена одна из важнейших политических и экономических аномалий.
      Сквирскому же Литвинов перед отъездом заметит:
      – Мы сделали огромное дело. Работы у вас теперь прибавится, надо закрепить и развить достигнутое. Следите за финансовыми вопросами: они могут стать лазейкой для всех противников признания.
      Меньше чем через месяц, 13 декабря, посол США Уильям Кристиан Буллит вручит в Кремле верительные грамоты М.И. Калинину.
      8 января верительные грамоты президенту Франклину Рузвельту вручит в Белом доме советский полпред в США Александр Антонович Трояновский.

      В декабре 1933 года ЦК ВКП(б) принял постановление о развертывании борьбы за создание эффективной системы коллективной безопасности в Европе. В нем предусматривались возможность вступления СССР в Лигу наций и заключение региональных пактов о взаимной защите от агрессии. Советский Союз считал, что война во всяком районе – это очаг мировой войны, поэтому задача всех стран объединить усилия для борьбы с агрессией любого государства, в любом пункте планеты.
      Советский Союз вел переговоры о Восточном пакте с Францией. Структура пакта предусматривала заключение двух соглашений, связанных в единую систему: пакта о взаимопомощи между Германией, СССР, Польшей, Прибалтийскими странами, Чехословакией и Финляндией и гарантийного франко-советского договора о взаимопомощи. Франция стала бы гарантом Восточного пакта, а СССР – гарантом Локарнского договора 1925 года, подписанного Англией, Францией, Бельгией, Италией и Германией.
      Стремясь заручиться поддержкой Восточного пакта, министр иностранных дел Франции Луи Барту отправился в поездку по европейским столицам.

      Французский посол Корбэн устроил прием по случаю пребывания в Лондоне Луи Барту. В зале собрались иностранные послы, представители высшего света, парламентарии, английские дипломаты во главе с Джоном Саймоном, который два дня вел с Барту переговоры о Восточном пакте.
      Барту был в центре внимания. «Горячий гасконец» с седой бородкой клинышком, в золотом пенсне быстро переходил от одной группы приглашенных к другой, его большая лысая голова мелькала то там, то здесь.
      Об этом адвокате, литераторе, историке, члене Французской академии, избранном в «бессмертные» за труды о Ламартине и Мирабо, Бодлере и Вагнере, о политике, семнадцать раз занимавшем министерские посты, премьеры говорили: «Иметь его в составе своего кабинета опасно, не иметь – трагично». Его колоритная личность затмевала иных глав правительств. Почтенный возраст вроде бы и не давал себя знать: Барту постоянно держался в форме, ежедневно вставал в пять утра, принимал холодную ванну, делал гимнастику и в шесть тридцать садился за рабочий стол.
      Этот старик, казалось, был неуязвим для врагов и соперников. Он никогда не оглядывался назад, прошлое интересовало его как материал для историка. Как политик он смотрел только вперед. В литературе и истории он находил отдых от политики. Он никогда не шел против фактов, перед ними он преклонялся. Это был тот самый Барту, член правой партии, в первые годы после Октябрьской революции – один из самых ярых врагов Советской России. Когда Советский Союз вырос в великую державу, он стал способствовать франко-советскому сближению, заметив в одной из своих речей: как у буржуазного историка у меня один взгляд на СССР, как у практического политика – другой. Этот эклектик и скептик умел делать из нужды добродетель, перестраиваться на ходу, блестяще забывать то, что нужно забывать. У Луи Барту было кредо: в политике надо всегда искать соглашения принципов и примирения интересов.
      Сейчас в Лондоне он пытался примирить интересы Англии и Франции. Уединившись на приеме с Саймоном у окна, он доказывал ему, как бы продолжая переговоры:
      – Мы еще можем стабилизировать положение в Европе. Восточный пакт в рамках Лиги наций – Советская Россия должна в нее вступить – мы оставим открытым для Германии. У Гитлера окажется два варианта: либо быть окруженным, либо принять участие в системе коллективной безопасности.
      – В принципе, – ответил сэр Джон, – мы не против региональных пактов. Но нажимать на Германию нам бы не хотелось. Наше же отношение к Советской России вы знаете.
      – Знаю, – перебил Барту. – Но не в нынешней ситуации его демонстрировать. Германия перевооружается бешеными темпами. Еще в «Майн кампф» Гитлер призывал к уничтожению Франции как смертельного врага рейха. Мы в такой ситуации не можем сидеть сложа руки. Если Восточный пакт сорвется, мы заключим союз с Россией.
      – Германия, – заметил Саймон, – хочет лишь равенства в вооружениях, и это ее право. Дать реализовать ей это право – первое условие нашего одобрения пакта. Второе наше условие – гарантии СССР и Франции должны распространяться на Германию. Иными словами, Германия должна стать участницей франко-русского пакта о взаимопомощи.
      Повторенная Барту угроза заключить союз с СССР раздражала сэра Джона. Альянс Париж – Москва выводил Лондон из большой игры. Но своими условиями Англия убивала двух зайцев: удовлетворяла требования Гитлера о праве на вооружение Германии и ставила под вопрос как Восточный пакт, так и франко-советский военный союз. Ведь было совершенно ясно, что Гитлер не согласится в них участвовать.
      Барту слушал Саймона, закрыв по привычке глаза и поглаживая бородку. Он чувствовал, что англичане хотят похоронить пакт, а потому выставляют все новые условия, хитрят. Ему вспомнилась мысль Канта: «Хитрость – образ мыслей очень ограниченных людей, она отличается от ума, хотя внешне на него и походит». Конечно, сэра Джона нельзя назвать неумным человеком. Саймон был одним из образованнейших людей Англии, доктором наук восьми университетов, он свободно владел несколькими иностранными языками, как рассказывали, читал на ночь Сенеку и Плутарха в подлиннике. Но сэр Джон слишком хороший юрист, думал Барту, чтобы стать хорошим дипломатом. А юристом, по слухам, он был отменным, брал в годы своей адвокатской практики по тысяче фунтов за выступление в суде. Вот и сейчас перед Барту был опытный адвокат – адвокат политики твердолобых консерваторов, рассчитывающих в союзе с Германией уничтожить в России коммунизм. Адвокат, который найдет массу уверток, лишь бы повернуть дело по-своему. Хитрый адвокат, но не широко мыслящий дипломат.
      – Сэр Джон, – сказал Барту, – я считаю, что вы совершаете ошибку, усложняя путь к Восточному пакту. Я слышал, вы увлекаетесь Сенекой. Позвольте мне напомнить вам одно его изречение: от мелких ошибок легко перейти к крупным. Надо смелее соглашаться на наш план.
      – С вашего разрешения, господин министр, – ответил Саймон, – я тоже отвечу вам мыслью Сенеки: смелость без благоразумия – это особый вид трусости.
      – Не хотите ли вы упрекнуть в трусости Францию? – вскипел Барту.
      – Ни в коем случае. Вероятно, у нее, как и у России, есть основания для беспокойства. Мы же уверены, что ситуация отнюдь не критическая и благоразумие сейчас прежде всего. Мы не отвергаем Восточный пакт, но и не можем опрометчиво согласиться со всеми его положениями. Надо успокоить господина Гитлера. Наши условия направлены именно на это.
      – Ваши уловки – виноват, ваши условия, – ответил Барту, – подрывают пакт. А Берлин тем временем предлагает всем двусторонние договоры о ненападении, чтобы сорвать систему коллективной безопасности. Поляки первыми клюнули на эту приманку. А что дал Варшаве этот договор? Разве он служит препятствием для предъявления ей территориальных претензий со стороны Германии?
      – В какой-то мере…
      – Ни в коей мере, – горячился Барту. – Германо-польский договор лишь подорвал позиции Франции, ослабил нашу систему союзов на востоке. В Варшаве мне сказали, что отныне Польша будет уступать Германии, она не собирается участвовать в Восточном пакте, если в нем будет представлена Советская Россия. И все же Восточный пакт необходим. Прага и Бухарест относятся к нему благоприятно. Югославский король Александр – с ним я хочу встретиться еще раз – также положительно расценивает идею пакта. Ведь восточноевропейские страны – и Польша в том числе – только с помощью пакта смогут опереться на Россию, чтобы противостоять Германии. В силу географических факторов Франция способна оказать им лишь косвенную помощь.
      – А понадобится ли помощь вообще?
      – Уверен, что понадобится.
      – Мне кажется, вы переоцениваете опасность. Лающие собаки редко кусают. Вы, по-моему, просто недолюбливаете Германию, – шутливо сказал Саймон.
      – Ваше замечание, сэр Джон, напомнило мне недавний визит в Париж сподвижника Гитлера фон Риббентропа. Он запугивал меня красной опасностью, а в итоге назвал неисправимым германофобом. Это не так. Я лишь реально смотрю на вещи.
      В это же время в другом конце зала советник германского посольства в Лондоне говорил вполголоса итальянскому послу:
      – Когда я получил из Берлина телеграмму с подробностями о Восточном пакте, я подумал, что там что-то перепутали. Настолько чудовищной и нелепой показалась мне эта затея. Собственно, что нам предлагают? Включиться в систему, где господствующее положение займут Франция и СССР, они будут держать Германию в железных клещах.
      Одновременно Москва обеспечит свой тыл на случай неприятностей на Дальнем Востоке.
      – Как вы полагаете, каков будет ответ Берлина?
      – А разве срочно нужен ответ? Можно подождать, пока другие страны выдвинут побольше возражений и оговорок в отношении этой большевистской ловушки. Можно заключить побольше двусторонних договоров о ненападении – дорога к ним теперь открыта, пакт с Польшей вывел нас из дипломатической изоляции. А там… Там посмотрим. Идея пакта может рухнуть сама или…
      Советник замолчал, с удивлением посмотрев на проходившую мимо пару. Это были полпред Советского Союза в Англии Иван Михайлович Майский и депутат британского парламента Уинстон Черчилль.
      Майскому было пятьдесят, из них двенадцать отданы дипломатии. Экономист по образованию, он третий год работал полпредом в Лондоне. Англию Майский знал прекрасно, написал о ней несколько книг. У него был солидный опыт дипломатической работы – в аппарате НКИД, советником в Лондоне и Токио, полпредом в Финляндии. Приехав первый раз в Англию безвестным эмигрантом из царской России, он двадцать лет спустя вернулся сюда полпредом Советского Союза.
      Майский сумел установить прочные контакты в самых разнообразных кругах. Этому способствовали его общительность и эрудиция. Коренастого, круглолицего, с добродушной улыбкой на скуластом лице, с усами и бородкой узкой полоской, полпреда можно было видеть в аристократических салонах и в министерствах, на фабриках и в музеях, в Букингемском дворце и на приемах.
      Знаменитый потомок герцога Мальборо был на десяток лет старше Майского. Черчилль уже пять лет не занимал никаких министерских постов, являясь лишь депутатом парламента, но отнюдь не рядовым – он пользовался огромным влиянием в Вестминстере. У него был богатый политический опыт – в молодости он сделал блестящую карьеру и сменил множество министерских кресел. В Лондоне откровенно поговаривали, что серые и мелковатые премьеры последних лет побаивались включать Черчилля в свой кабинет – он подавил бы их своим острым умом, силой характера и авторитетом.
      Черчилль был похож на некрупного медведя. По его тщательно выбритому лицу постоянно блуждала язвительная улыбка, взгляд был колючим. Над высоким лбом колыхался хохолок рыжеватых волос. В зубах – неизменная, сигара. Движения его были медлительны, но сравнительно легки, несмотря на полноту и возраст. Взяв Майского за локоть, Черчилль говорил на ходу:
      – Британская империя для меня начало и конец всего. Что хорошо для Британской империи – хорошо и для меня. Что плохо для Британской империи – плохо и для меня. В девятнадцатом году я считал, что величайшая для нее опасность – ваша страна. Поэтому я был тогда вашим противником. Сейчас я полагаю, что величайшей опасностью для Британской империи является Германия. Поэтому я – ее противник. Гитлеровская Германия – это страшная и опасная сила, это огромная, научно организованная машина с полдюжиной гангстеров во главе. От них всего можно ожидать. Никто не знает точно, чего они хотят и что они будут делать завтра. Я не удивлюсь, если первый удар Гитлер обрушит не на Россию – это довольно опасно, а совсем на другие страны. Почему бы нам не объединиться в борьбе против общего врага? Я был противником коммунизма и остаюсь его противником, но ради целостности Британской империи я готов сотрудничать с Советами.
      – Советские люди, – заметил Майский, – противники капитализма, но в борьбе за мир готовы сотрудничать с государством любой системы. Если оно, конечно, на деле стремится предотвратить войну.
      – На деле, – повторил Черчилль. – А у нас сейчас рассуждают так: все равно Германии где-то нужно драться, в какую-то сторону расширять свои владения. Так пусть она лучше выкроит себе империю за счет государств, расположенных на востоке и юго-востоке Европы. Пусть она тешится Балканами или Украиной, но оставит Англию и Францию в покое. Такие рассуждения сплошной идиотизм. Никаких уступок Гитлеру делать нельзя. Всякая уступка с нашей стороны будет истолкована как признак слабости. Требования Гитлера еще больше возрастут.
      В этот момент подошел Барту. Черчилль приветствовал его как старого знакомого и представил Майского.
      – Нам ныне, – сказал Барту полпреду, – Восточный пакт необходим. Только так Европа сможет решить свои проблемы. Кроме нас, их решать некому – США, судя по всему, останутся в стороне. Никакие двусторонние договоры Берлина Восточный пакт не заменят.
      – Совершенно верно, господин министр, – подтвердил Майский. – Они не всегда служат миру: ведь самое агрессивное государство может заключить пакт о ненападении с одним государством, чтобы развязать себе руки для нападения на другие. До того, как оформилась идея Восточного пакта, мы считали такие договоры желательными. Но теперь, когда их предлагают в противовес пакту о взаимопомощи, они неприемлемы. Возможно, мы вновь сочтем их приемлемыми, если Восточный пакт не удастся…
      – Нет-нет, – прервал Барту, – я добьюсь его заключения, даю вам слово министра иностранных дел Франции!
      Помолчав, он добавил:
      – Если буду жив…
      Майский сообщит в Москву о настроениях в лондонских политических кругах в отношении Восточного пакта. Он заявит в Форин оффисе – британском министерстве иностранных дел:
      – Общественное мнение в Советском Союзе приписывает Англии подталкивание не только Японии, но и Германии к войне с нами и этим только объясняет сопротивление Англии Восточному пакту, а также ее оговорки, внесенные в его проект.
      По приглашению тридцати государств в сентябре Советский Союз вступит в Лигу наций. В том же месяце Германия и Польша официально заявят об отказе участвовать в Восточном пакте.
      …В октябре в небольшом кинозале рейхсканцелярии Гитлер в третий раз подряд будет смотреть кадры свежей кинохроники. «9 октября, Марсель, – звучит дикторский текст. – В два часа дня сюда прибыл югославский король Александр. Его встречает министр иностранных дел Франции Барту». На экране – молодой король сходит по трапу на набережную, здоровается с Барту, они садятся в открытый автомобиль. Кортеж еле-еле движется по улицам города, возле первой машины лишь полковник верхом на лошади – нет ни мотоциклистов, ни кавалеристов…
      В кинозале рядом с Гитлером – министр иностранных дел рейха барон Константин фон Нейрат, шестидесятилетний аристократ, толстый, неповоротливый, будто сонный. Дипломат с двадцатилетним стажем – он служил в Константинополе и Копенгагене, был послом в Риме и Лондоне, министром иностранных дел в правительствах Папена и Шлейхера – Нейрат, проявив преданность Гитлеру, сохранил свой пост и в его правительстве.
      На экране следующий эпизод: из толпы внезапно выбегает какой-то человек, вскакивает на подножку автомобиля и начинает стрелять. Мелькают фигуры людей, больше ничего нельзя разобрать.
      – Вот так надо делать дела! – скажет возбужденный Гитлер Нейрату. – Пока вы там дипломатничаете, три пули – и все!
      Министр промолчит.
      – Я знаю ваш вклад в борьбу против Восточного пакта, – смягчившись, скажет Гитлер, – но сейчас меня устраивает такое решение.
      – Мой фюрер, без нас все равно не обойтись. Теперь наша очередь – замять по дипломатическим каналам эту историю. Нам невыгодно, чтобы всплыли связи покушавшихся хорватских террористов с нашим посольством в Париже и с людьми дуче.
      – Ни в коем случае! – воскликнет Гитлер. Он даст знак прокрутить ленту еще раз. Пока будут перезаряжать пленку, он спросит Нейрата:
      –Король умер сразу?
      – Да, мой фюрер.
      – А Барту?
      – Его только через три четверти часа привезли в больницу, и, к счастью, никто не догадался остановить кровотечение из раны в руке.
      – Он сказал что-нибудь в больнице?
      – Какую-то ерунду, – лениво ответит Нейрат. – «Я больше ничего не вижу, где же мои очки?»
      Гитлер рассмеется.

      Заключение Восточного пакта было под угрозой срыва. Англия подталкивала Францию на подписание пакта с Германией. К этому стремился и новый министр иностранных дел Франции Пьер Лаваль. Для СССР было важно предотвратить подписание такого пакта: ведь за обязательство Германии не нападать на Францию нацисты получили бы свободу рук на востоке.
      В результате энергичных действий Советскому правительству удалось добиться подписания 5 декабря 1934 года франко-советского соглашения. Один из его пунктов гласил, что Франция не будет участвовать в переговорах о каких бы то ни было договорах, способных противодействовать заключению Восточного пакта, а также подписывать политические соглашения с Германией без предварительных консультаций с СССР. Тем самым советская дипломатия расчистила путь для заключения франко-советского договора о взаимной помощи.
      Сторонники сближения с СССР во Франции требовали продолжить политику Барту. В стране усиливалось движение против фашистской угрозы, за создание Народного фронта, за мир. С этим до поры до времени Лаваль не мог не считаться.

      Стрелки больших часов времен Людовика XV в кабинете министра иностранных дел приближались к двенадцати. Хозяин величественного кабинета Пьер Лаваль, сменивший здесь Луи Барту, ждал советского полпреда Потемкина.
      Сын трактирщика средней руки, Лаваль появился в Париже за несколько дней до мировой войны полунищим учителем. Он получил диплом адвоката, вступил в социалистическую партию (из которой позднее вышел), стал юрисконсультом профсоюзов и пролез в депутаты. Аферами нажил миллионы. Он приобрел богатейшую коллекцию картин, несколько газет, доходное поместье в Нормандии, солидный пакет акций минеральных вод Виши. Не обладая ораторским талантом, он поднаторел в искусстве политической интриги. Потомок хитрых и осторожных овернских торговцев, Лаваль сам был торговцем в политике.
      Лаваль взглянул на висевшую в кабинете карту, возле которой у него произошла недавно стычка с Эдуардом Эррио.
      – Когда я смотрю на карту, – сказал тогда Эррио, – то вижу на ней только одну страну, которая могла бы быть для нас необходимым противовесом и которая в состояний создать в случае войны второй фронт. Это Советский Союз. Я говорю и пишу об этом с двадцать второго года. На меня смотрят, как на коммуниста или безумца. Даже царь при всем своем деспотизме пошел некогда на союз с французской республикой. Неужели наша буржуазия окажется менее умной?
      – Все это очень хорошо, – ответил Лаваль. – Эти разговоры о союзе с Москвой, о Лиге наций, о коллективной безопасности. Но как вы можете рассчитывать на мир в Европе, если мы не договоримся сначала вот с ними?
      И он ткнул пальцем в большое коричневое пятно в центре Европы. Союз с Германией и Италией – вот что хотел выторговать Лаваль. Рассуждал он при этом так: «Человек, которому любой ценой удастся обеспечить мир, будет великим. Если я договорюсь с Берлином и Римом, то мне некого будет бояться. Препятствия могут встретиться со стороны союзников на востоке и на Балканах, а также со стороны умных дипломатов и левых деятелей во Франции. Ну что ж, я похитрее их».
      – Франции, этой великолепной чистокровной лошади, – сказал как-то румынский министр иностранных дел Титулеску, – вместо отменного жокея, на которого она имеет право, дали этого отвратительного конюха – Пьера Лаваля.
      Своим успехом, достигнутым совместно с Англией, Лаваль считал Лондонское коммюнике, выпущенное десять дней назад. В нем Англия и Франция выразили готовность отменить военные статьи Версальского договора и взамен заключить с Германией воздушную конвенцию и соглашение об уровне вооружений. В Берлине были в восторге, требования Гитлера удовлетворялись Лондоном и Парижем одно за другим. С Германии теперь был снят запрет создавать военную авиацию.
      Тогда, в Лондоне, Макдональд и Саймон посоветовали французскому премьеру Фландену и Лавалю отказаться от идеи Восточного пакта. «Превратите его в какое-нибудь соглашение консультативного характера», – говорили они. Не нравилась им и возможность заключения договора о взаимопомощи между СССР и Францией. Лаваль вынужден был маневрировать. Ему приходилось считаться с общественным мнением своей страны. Он мог лишь пытаться выхолостить содержание договора, но действия советской дипломатии связывали ему руки, не позволяя сделать это. Он был раздражен действиями Москвы, и раздражение это находило выход в неприязни к советскому полпреду в Париже Владимиру Петровичу Потемкину.
      …Оставив внизу пальто и цилиндр, Потемкин в сопровождении чиновника Кэ д’Орсэ (так именовали французский МИД по названию набережной, где было расположено министерство) поднимался по лестнице на второй этаж в кабинет Лаваля. Крупный, импозантный, с коротко подстриженными усами, с зачесанной назад седой шевелюрой, в пенсне, Потемкин, как всегда, внешне был невозмутим. Сын земского врача, потомственного дворянина, выпускник Московского университета, преподаватель Екатерининского института, историк и публицист, горячо принявший революцию, он после Октября был членом Государственной комиссии по просвещению. В гражданскую войну стал начальником политотдела Южного фронта, а после ее окончания – заведующим губотделом народного образования в Одессе. Когда ему было уже под пятьдесят, его, большевика с девятнадцатого года, партия направила на дипломатическую работу. Это было в 1922 году. За двенадцать лет Потемкину довелось много поездить по свету: член Репатриационной комиссии во Франции, председатель Репатриационной комиссии в Турции, генконсул в Стамбуле, советник полпредства в Турции, полпред в Греции, затем в Италии и с декабря прошлого года – в Париже.
      Потемкин выработал в себе такую самодисциплину, он так умел распределять время, что его хватало не только на текущую работу, но и на научный труд в области всеобщей истории.
      Встречи с Лавалем в последние дни были необходимыми, трудными и неприятными. Министр вызывал у него антипатию. Маленький, смуглый, с косящими и вечно бегающими черными глазками, Лаваль походил на ловкого конокрада, который не возмущается, когда его бьют, но всегда готов нанести исподтишка ответный удар.
      Сразу же после поездки Фландена и Лаваля в Лондон, 4 февраля, Потемкин получил телеграмму из Наркомата иностранных дел:

      На основании коммюнике о лондонских переговорах можно прийти скорее к пессимистическим выводам. Главное – это уменьшение заинтересованности как Англии, так и Франции в Восточном пакте. При свидании с Лавалем потребуйте дополнительной информации и, если возможно, ознакомления с протоколами и другими документами, подписанными в Лондоне.

      – Господин министр, – начал Потемкин, когда они сели за стол, – во время нашей последней встречи обстановка домашнего завтрака у вас не располагала к детальному разговору. Вы тогда лишь сказали, что Франция не будет нажимать на Англию и Германию в вопросе о Восточном пакте…
      – О да, это было бы неэлегантно, – отозвался Лаваль.
      – … и что Восточный пакт в принципе – не первоочередная задача. Изменилось ли что-нибудь после переговоров в Лондоне?
      – В Лондоне мы выработали широкий план действий, включающий и Восточный пакт.
      – Но мы рассматриваем Восточный пакт как самостоятельную акцию. Если Германия отказывается от участия в пакте, надо подумать, что делать дальше. Насколько я понимаю, Франция и Англия присвоили себе в Лондоне право самостоятельно отменять военные статьи Версальского договора и наметили, как теперь говорят, целую программу умиротворения Германии.
      – Англию, господин Потемкин, я отстранить не властен. Что же касается судьбы Восточного пакта, то без Германии и Польши я не вижу перспектив для него. Быть может, они согласятся участвовать в нем, если мы заменим обязательства о взаимной помощи обязательствами о ненападении и взаимных консультациях?
      – Это, господин министр, означает отход от прежней позиции Франции. Все новые схемы направлены, как мы считаем, к срыву почти готовых региональных пактов. Они не создают ничего нового, кроме платформы для длительной и бесплодной дискуссии. Такая дискуссия выгодна лишь странам, которые противятся подлинному обеспечению безопасности в Европе. Я повторяю, ваше предложение – это отход от прежней позиции Франции. Отход в пользу Германии. И, очевидно, под нажимом Англии?
      – Нет-нет, Англия здесь ни при чем, – быстро ответил Лаваль.
      – А тем временем Лондон, – продолжал Потемкин, – по моим данным, ведет закулисные переговоры с Берлином о широком соглашении. Если Франция не намерена поддерживать с нами серьезный диалог, то и мы не будем считать себя связанными какими-либо обязательствами. И вот тогда уж Франция окажется ни при чем.
      Лаваль быстро просчитал в уме: «Англо-германское соглашение выведет Францию из игры. Оттолкнуть русских – они могут заключить соглашение с Берлином. Опять Франция вне игры».
      Потемкин, будто улавливая мысли Лаваля, сказал:
      – Мне кажется, мы должны обсудить вопрос о франко-советском пакте взаимопомощи. Это единственно возможная сейчас гарантия мира.
      – Пакт должен быть подчинен процедуре Лиги наций? – спросил Лаваль, подумав при этом: «Такой пакт – хорошая карта в сегодняшней игре с Берлином и Лондоном. А потом его можно превратить в клочок бумаги».
      – Он должен соответствовать ее Уставу, – ответил Потемкин. – Но в случае внезапного нападения какого-либо третьего государства стороны немедленно окажут друг другу помощь, не дожидаясь рекомендаций Совета Лиги.
      – Такой договор не понравится Англии, – сказал Лаваль.
      Договор как гарантия мира – из этого исходил Потемкин. Договор как карта в игре – было позицией Лаваля.
      Они не раз и не два встретятся для выработки проекта договора, к которому выразит желание присоединиться Чехословакия. Полпред сообщит после очередной встречи в Москву:

      Лаваль не считает потерянной надежду привлечь Германию к участию в Восточном пакте. Я доказывал, что оптимизм его не обоснован и что мы подошли вплотную к вопросу о заключении пакта взаимопомощи. Тут я впервые услышал от Лаваля, что парламент встретит этот пакт оппозицией. Он стал уверять, что еще вчера его осаждали депутаты и сенаторы, предостерегавшие против соглашения с СССР. Я спросил: какова же позиция самого Лаваля? Он изворачивался, говорил, что сам он за такой пакт, но Франция не хочет быть втянутой в войну и так далее.

      Советское правительство добьется согласия Франции на свой проект договора, который будет подписан 2 мая в Париже сроком на пять лет. 16 мая будет подписан советско-чехословацкий договор о взаимопомощи, в который по настоянию министра иностранных дел Чехословакии Бенеша включат такой пункт: стороны придут на помощь друг другу только в случае, если Франция придет на помощь жертве агрессии. Иными словами, договор будет поставлен Бенешем в зависимость от поведения Парижа. Но Париж, равно как и Бенеш, будет саботировать договор. Впоследствии Лаваль уклонится от заключения военной конвенции, и таким образом советско-французский договор лишится конкретного содержания.
      В середине мая он посетит Москву и будет говорить о сотрудничестве. В те же дни Франсуа-Понсе добьется приема у Гитлера и заявит ему, что Франция в любой момент откажется от пакта с СССР ради соглашения с Германией.
      На обратном пути из Москвы Лаваль остановится в Варшаве для участия в похоронах Пилсудского. Он воспользуется случаем, чтобы разъяснить своему польскому коллеге Беку: франко-советский пакт подписан не ради сотрудничества с СССР, а для того чтобы предупредить какое-либо сближение между Германией и Советским Союзом. В Варшаве Лаваль встретится с Герингом. Запершись в номере гостиницы «Европа», они будут два часа обсуждать планы расширения франко-германских контактов. По возвращении в Париж он скажет своему Другу:
      – Я подписал франко-русский пакт, чтобы иметь больше преимуществ, когда буду договариваться с Берлином.

      «Договориться с Берлином» – об этом думал Лаваль. Сговор с Гитлером – в этом видели свою цель и реакционные политики Англии. Западные державы продолжали политику попустительства агрессорам. Германия быстро вооружалась с помощью и с благословения западных монополий и правительств. С согласия Англии и Франции в январе 1935 года состоялся плебисцит в Саарской области, находившейся после войны под контролем Лиги наций. Плебисцит должен был решить, сохранится это положение либо Саар войдет в состав Германии или Франции. В условиях гестаповского террора гитлеровцам удалось добиться нужного им исхода голосования: 1 марта Саарская область отошла к Германии. Английское и французское правительства отдали ее в надежде договориться с Гитлером по более крупным вопросам.

      Гитлер пришел на переговоры в форме отрядов СА. Остальные были в штатском. Встреча проходила в кабинете Гитлера. Здесь когда-то работал Бисмарк. Это был огромный зал, отделанный деревянными панелями и заставленный массивной дубовой мебелью.
      Напротив Гитлера сидели Джон Саймон и лорд-хранитель печати Антони Иден, тридцативосьмилетний потомственный аристократ с безупречными манерами, одетый, как всегда, с иголочки и по последней моде. В лондонских салонах высшего света Иден считался баловнем судьбы. О таких в Англии говорят: родился с серебряной ложкой во рту. Иден окончил Оксфордский университет, где изучал восточные языки. В 26 лет женился на дочери банкира и был избран в парламент. В 29 лет Иден, протеже видных консерваторов Стэнли Болдуина и Остина Чемберлена, стал парламентским секретарем министра иностранных дел, а в 34 – заместителем министра. Безотказный и надежный для консервативных лидеров деятель, скорее необычайно работоспособный, чем способный, – он работал до переутомления, а его жена называла себя «вдовой дипломата», – Иден сделал себе имя в Лиге наций и на Конференции по разоружению в Женеве. Там же он сделал первые шаги по пути «умиротворения» агрессоров. В 37 лет его назначили лордом-хранителем печати – министром без портфеля для специальных поручений и прикомандировали к Форин оффису.
      В прессе Запада постепенно утверждалось нечто вроде культа Идена. Кому-то нравились гладкие речи молодого и элегантного министра. Кому-то пришелся по душе его стиль в одежде – газеты сообщали, в каких магазинах он покупает шляпы и галстуки. Кому-то импонировало, что у Идена прекрасная осанка, что он почтителен и всегда имеет наготове вежливое слово. Его уже прочили в лидеры консерваторов. Многие западные газеты рекламировали Идена как новую звезду дипломатии.
      Осторожный в словах и поступках, Иден никогда не выдвигал спорных идей, не озадачивал своими действиями, не поражал остротой речей и всегда придерживался правила: приобретать друзей и не наживать врагов. Однако с сидевшим сейчас рядом Джоном Саймоном отношения у него не сложились. С тех пор как он, лорд-хранитель печати, стал как бы вторым руководителем Форин оффиса, в Англии оказалось два министра иностранных дел: «старший» министр – Саймой и «младший» – Иден.
      Иден ревниво отметил про себя: Гитлер чаще обращается к Саймону. «Младшему» министру казалось, что у него не меньше оснований на внимание. Год назад, во время своего турне по европейским столицам, он побывал в Берлине и установил с Гитлером хороший контакт. Фюрер очень понравился Идену, отчасти, быть может, потому, что проявил к нему подчеркнутое внимание. Гитлер лично в сопровождении Геббельса, Гесса и Нейрата пришел в посольство на прием в его честь. Иден понимал, что удостоился этого не случайно: он был первым членом правительства, великой державы, который посетил Берлин для встречи с фюрером. Его визит был на руку новым руководителям Германии. Но тщеславие нашептывало ему: это и в его, Идена, честь пришел сам фюрер. Гитлер добавил ему известности, и Иден был доволен.
      Нынешняя поездка должна была состояться еще две недели назад. Жаль, конечно, думал Иден, что Гитлер игнорировал французов – как-никак Лондон и Париж вместе в начале февраля предложили Германии новое всеобщее урегулирование взамен Версаля. Берлин предпочел иметь дело с каждой страной в отдельности.
      И вдруг тщательно отработанные планы начали рушиться. Незадолго до поездки в Лондоне было объявлено, что Англия в связи с перевооружением Германии израсходует дополнительно небольшую сумму на оборону. Тотчас из Берлина в Форин оффис пришло уведомление: министров принять не можем, просим отложить визит, так как Гитлер простудился. Пришлось проглотить эту пилюлю.
      9 марта Берлин объявил о существовании своей военной авиации, а 16 марта – о всеобщей обязательной воинской повинности и создании регулярной армии из 12 корпусов и 36 дивизий. Это уже «проглотить» было трудно. Одно дело покончить с Версалем совместно, с милостивого разрешения Лондона и Парижа, разрешения, которое они собирались дать. И совсем другое дело, когда Гитлер сам рвет Версальский договор. Французы в тот же день увеличили срок воинской повинности с года до двух. А в Лондоне решили заявить протест и… послать Саймона и Идена к Гитлеру, если тот больше не чихает. Гитлер больше не чихал.
      Слушая его сейчас, Иден досадовал на Саймона, на себя и на все на свете: их поездка обернулась пощечиной британскому престижу. Она фактически означала, что Англия согласна с нарушением Германией договоров. И славы такая поездка не прибавит.
      Иден попробовал выяснить отношение фюрера к идее Восточного пакта.
      – Я предпочитаю двусторонние пакты о ненападении. А эти идеи о взаимопомощи, – Гитлер начинал распаляться, – мне абсолютно не нравятся. Какая взаимопомощь? Кто кому помогает? С какой стати Германии вступать в войну, если произойдет конфликт СССР с какой-нибудь страной. А такой конфликт произойдет! Если Германия – страна миролюбивая, то коммунизм – это воинствующая мировая религия! Укрепившись в СССР, коммунизм завоюет весь мир. Германия – вот главный страна и оплот европейской цивилизации. Поэтому мы должны вооружаться. Ни одна страна не вправе протестовать против действий Германии! Мы указываем миру путь к избавлению от величайшего проклятия! Наш флот должен составлять не менее тридцати пяти процентов британского, у меня есть тысяча самолетов и скоро будет 550-тысячная армия!
      В конце своей тирады Гитлер перешел на крик. Идену стало не по себе.
      – Мне бы хотелось коснуться вопроса об Австрии, – перевел разговор на другую тему Саймон.
      – Об Австрии? – переспросил Гитлер. – Я не намерен сейчас поглощать, как пишет ваша пресса, Австрию. Но мы будем – и это наш святой долг – помогать австрийским национал-социалистам. Тем более что Австрия сама выражает желание присоединиться к Германии. А вообще Австрия для меня не проблема. Мне сейчас некогда заниматься Австрией, Чехословакией или Литвой. Будет время, я ими займусь.
      Иден почувствовал в словах фюрера угрозу, но затевать спор было не в планах англичан.
      – Не намерены ли вы вернуться в Лигу наций? – спросил Иден.
      – Нет. Через полгода нам бы снова пришлось оттуда уйти. Мы можем вернуться только тогда, когда Германия достигнет полного равенства.
      – Равенства – в каком плане?
      – Равенства в глобальном контексте.
      «Так, – сказал про себя Иден, – известная нам терминология. Он имеет в виду возвращение Германии колоний. Это уже прямая угроза британским интересам».
      После беседы настроение «старшего» министра было неплохим. Саймон вынес впечатление, что с Гитлером трудно, но можно ладить. Нужны лишь гибкость и кое-какие уступки. «В каждом положении отыщется что-нибудь утешительное, если хорошо поискать», – вспомнил Саймон выражение Дефо.
      Иден был настроен менее оптимистически. За прошедший после первой встречи год тон фюрера резко изменился. «Перевооружаются, – думал он, – в старом прусском духе». Сам по себе германский фашизм Идена не беспокоил, его беспокоило то, что Гитлеру, как он говорил, «не сидится дома, в Германии». Иден, привыкший к мысли о том, что он фигура историческая, решил: ничего хорошего его будущие биографы об этой поездке не напишут. На память пришла история, рассказанная ему в Форин оффисе. Когда в конце XVIII века в Китай прибыл английский посол, он должен был выполнить ряд действий, требуемых церемониалом. До Пекина он ехал в лодке, на которой висел плакат, гласивший, что посол едет платить дань Англии китайскому императору. На это он не обратил внимания, поскольку не знал языка. При вручении верительных грамот он должен был три раза становиться на колени и девять раз стучать лбом об пол. Император не мог взять грамоты прямо из рук посла. Посол нашел компромисс: стоял на одном колене, несколько раз кланялся, а затем преподнес свои грамоты в золотом ящике, из которого их и взял император. «На сей раз нечто похожее, – усмехнулся про себя Иден. – Только не в Пекине, а в Берлине».
      Вечером на приеме Гитлер был в отличном настроении. Сам факт визита англичан принес ему политический выигрыш. Раз они приехали, значит ему нечего бояться Англии – она уступит раз, уступит и другой.
      Речь зашла о прошлой мировой войне. Случайно выяснилось, что Иден и Гитлер в марте 1918 года находились на одном участке фронта друг против друга. Выпускник привилегированного Итона, поставлявшего Англии государственных деятелей, открывавшего путь в Оксфорд и Кембридж, боевой офицер, в 18 лет добровольцем ушедший на фронт, награжденный за храбрость Военным крестом, дослужившийся до звания капитана, должности начальника штаба бригады и мечтавший о славе и дипломатической карьере. И сын австрийского таможенника, несостоявшийся художник, с радостью схватившийся за оружие, как только началась война, ефрейтор, озлобленный на весь мир, снедаемый завистью ко всем, добившимся большего, чем он. Иден и Гитлер встречались во второй раз, но оказалось, что была и третья встреча: семнадцать лет назад их разделяла всего сотня метров. Они вспоминали названия населенных пунктов, нарисовали даже схему на обратной стороне меню и расписались. Как они оба полагали, для истории. Все это поправило настроение Идена, он снова почувствовал себя в центре внимания.
      После обеда французский посол Франсуа-Попсе спросил Идена:
      – Вы действительно находились в окопах напротив Гитлера?
      – Совершенно верно.
      – И вы не воспользовались случаем? Вас надо расстрелять!
      На следующий день Нейрат пригласит в МИД на Вильгельмштрассе советского полпреда Якова Захаровича Сурица, сменившего два года назад в Берлине Хинчука, чтобы с ведома Гитлера рассказать о беседах с англичанами. Кажется, впервые министр иностранных дел будет столь подробно информировать его о переговорах с государственными деятелями третьей страны. Опытный дипломат – для Сурица Германия стала пятой страной после Дании, Афганистана, Норвегии и Турции, где он работал полпредом, – поймет, что подобная информация дается неспроста. В тот же день он сообщит в Москву о беседе:

      Вкратце сказанное Нейратом сводилось к следующему.
      Переговоры начались вопросом англичан, согласны ли немцы участвовать в коллективном сотрудничестве европейских народов. Берлин на это ответил положительно.
      В вопросе о Восточном пакте, по информации Нейрата, не было и речи о двусторонних договорах. Речь шла лишь о коллективном методе решения вопроса. Гитлер заявил, что готов принять участие в Восточном пакте, если это будет не пакт взаимопомощи, а пакт ненападения, консультации, нейтралитета.
      Немцы выразили готовность вернуться в Лигу наций на условиях полного равноправия, под которым они понимают, между прочим, право Германии на колонии.
      Нейрат рассказал о требованиях, которые немцы выдвинули в вопросах вооружений, сделав оговорку, что они согласны приступить к сокращению своих вооружений в любых размерах, но на условиях полного равноправия с другими странами.
      Говоря о циркулирующих в прессе и в городе слухах об антисоветских высказываниях Гитлера во время переговоров, Нейрат заверил меня, что эти слухи ни в какой мере не соответствуют действительности.

      Министр, поймет Суриц, явно хочет преподнести свою версию переговоров в Берлине до того, как Иден прибудет в Москву, – о его визите было уже объявлено.
      Нейрат попрощается с полпредом и поедет на вокзал, чтобы проводить Антони Идена. Запасшись учебником русского языка, «младший» министр специальным поездом отправится в Москву.

      Уступая во всем фашистским государствам в надежде направить агрессию на восток, британская дипломатия одновременно делала вид, будто озабочена укреплением мира в Европе. Саймон, договариваясь о визите в Берлин, условился параллельно с НКИД о поездке в СССР Идена – как бы для баланса. В Англии курс на «умиротворение» агрессоров осуждался народом, да и в самой консервативной партии встречал оппозицию. Против «умиротворения» выступали также многие руководящие деятели и рядовые члены лейбористской и либеральной партий. В таких условиях правительство, рассчитывая на сговор с Германией, старалось не отталкивать и Советский Союз. Следствием этого были многочисленные заверения английских государственных деятелей о приверженности Великобритании идеям коллективной безопасности и визит в Москву Антони Идена.

      Сталин, Литвинов и Майский пришли в кабинет Председателя Совнаркома Молотова для встречи с Иденом. Многого от нее не ждали, но определенный интерес она представляла. Недавно, еще из Лондона, Майский сообщил в Москву:

      Прежде всего об отношении британского правительства к Восточному пакту: за последний год оно стало еще хуже. Это объясняется, на мой взгляд, двумя причинами. Во-первых, тем, что Лаваль сменил Барту. А во-вторых, Гитлер в последние месяцы всячески старается завоевать симпатии англичан. Это отчасти ему удается. В правительственных кругах вновь воскресла надежда найти с ним общий язык – в этом особенно усердствуют Макдоналъд и Саймон. А в общем-то Лондон всегда относился к Восточному пакту недоброжелательно.
      Главная причина этого – враждебность консерваторов к СССР. Британская буржуазия самая умная в мире, нюх у нее тоньше, чем у всякой другой. Наша растущая сила, в частности мощь нашей Красной Армии, производит в Лондоне двойственный эффект: вызывает респект и в то же время пугает. А Восточный пакт сильно бы укрепил наши позиции – обезопасил западную границу и облегчил положение на Дальнем Востоке. Кроме того, Англия никогда не любила слишком сильной Франции. Послевоенная Франция, как считают британские политики, далеко переросла свои естественные размеры. Могущество Франции покоилось на разоружении Германии, на собственной военной силе и на системе французских военных союзов в Европе. Англия же, следуя своей теории равновесия сил на континенте, все время старалась поддерживать и укреплять Германию, даже после прихода Гитлера к власти. Налицо такая ситуация: Германия быстро вооружается, и уже одно это подрывает позиции Франции. Отношения между Францией и Польшей испорчены – это тоже ослабляет Париж. Кстати, англичане восприняли охлаждение между Парижем и Варшавой почти с удовольствием. Они предпочли бы видеть Францию изолированной от всех, особенно от СССР. Тогда, учитывая усиление Германии, Франция стала бы совсем ручной и пошла бы на поводу у Лондона.
      Конечно, для Франции все это означало бы отказ от роли мировой державы, но это уже французская забота. Восточный же пакт сцементировал бы все французские связи на востоке и способствовал бы укреплению ее позиций. Уже поэтому британская дипломатия не может к нему относиться с восторгом. И, наконец, надо учесть, что Лондон никогда не любит играть на одной карте, а предпочитает играть сразу на нескольких.
      Восточный пакт укрепил бы мир в Европе. Руководителям Форин оффиса это не совсем нравится: стало бы невозможно или очень трудно играть на противоречиях, которыми так переполнен сейчас Старый Свет. Поэтому они предпочитают оставить рану открытой. Пусть она себе понемножку сочится, а в случае надобности можно прибегнуть к хирургическому вмешательству. Если бы, например, встал вопрос о неизбежности германской агрессии, то Берлин можно было бы подтолкнуть в восточном направлении. А Восточный пакт был бы препятствием для такой тактики. Стало быть, лучше совсем обойтись без него или, в крайнем случае, обезвредить его, придав консультативный характер.
      Саймон сказал мне, что его правительство придает громадное значение поездке Идена в Москву. И не только в связи с вопросами европейского, как он выразился, умиротворения, но и как крупному шагу вперед по пути улучшения англо-советских отношений. Лондон хотел бы обставить визит как можно эффектнее с точки зрения его влияния на общественное мнение. Отсюда и пожелание, чтобы Иден был принят Сталиным.

      …Помощник доложил, что прибыли Иден, начальник секции Лиги наций Форин оффиса Стрэнг и посол в Москве Чилстон. Несколько минут было уделено фотокорреспондентам. Затем хозяин кабинета сел за свой рабочий стол, а остальные – за приставленный к нему перпендикулярно стол для совещаний, накрытый зеленым сукном. Майский приготовился переводить и записывать.
      Беседу торжественно начал Иден.
      – От имени британского правительства считаю своим долгом выразить благодарность за возможность встретиться с руководителями Советского государства. Личные контакты будут способствовать улучшению наших отношений и укреплению мира. Политика моего правительства – это политика мира. Многие в вашей стране думают, будто бы британское правительство занимается какими-то интригами против СССР. Эти подозрения ни на чем не основаны. Мое правительство хочет только мира, поэтому оно полагает, что территориальная целостность и неприкосновенность СССР – один из важнейших элементов сохранения всеобщего мира. Я надеюсь, что и Советское правительство стоит на той же точке зрения в отношении Британской империи.
      – Я могу заверить господина лорда-хранителя печати, – ответил Молотов, – что политика Советского правительства – это последовательная политика мира. Мы не нуждаемся ни в новых территориях, ни в каких-либо завоеваниях. Советский Союз занят мирной созидательной работой и стремится поддерживать наилучшие отношения со всеми государствами, ему чужды какие-либо агрессивные замыслы в отношении Британской империи.
      Иден вежливо поклонился и продолжал:
      – Видимо нет необходимости подробно излагать содержание берлинских переговоров. Я полагаю, что господин Литвинов уже информировал вас о содержании бесед, которые между нами происходили.
      – Я хотел бы, – кивнув, сказал Сталин, – прежде всего, задать вам, господин Иден, вопрос: как вы оцениваете нынешнее международное положение? Считаете ли вы его очень опасным или не очень опасным?
      – Оно вызывает беспокойство, но оно не безнадежно. Трудности велики, но у европейских народов еще есть время их преодолеть.
      – Ну, а если положение сравнить с 1913 годом, – настаивал Сталин, – как оно сейчас, лучше или хуже?
      – Я думаю, лучше.
      – Почему?
      – Во-первых, сейчас существует Лига наций. Ее возможности, конечно, ограничены, но все-таки есть где обсудить вопрос, когда возникает опасность. Во-вторых, в 1913 году народы Европы вообще не думали о войне, она упала им как снег на голову. Сейчас положение иное: общественное мнение ясно сознает опасность войны и борется с ней. Настроение широких народных масс сейчас я бы назвал пацифистским. А как думаете вы?
      – Я думаю, – ответил Сталин, – что положение сейчас хуже, чем в 1913 году. Тогда был только один очаг военной опасности – Германия, а сейчас два – Германия и Япония.
      – Но ведь у вас как будто в последнее время отношения с Японией налаживаются? Благодаря политике вашего правительства военная опасность в этой части света несколько ослабла.
      – Речь идет не только о безопасности наших границ. Вопрос стоит шире: каковы дальнейшие намерения Японии? Что она собирается делать? Положение на Дальнем Востоке вызывает большую тревогу. Некоторое его улучшение – временное явление, это пауза, которая будет продолжаться лишь до тех пор, пока Япония не переварит Маньчжурию. А затем можно ожидать дальнейшего развития тех тенденций, которые Япония обнаруживала на протяжении последних трех-четырех лет.
      – Вы так уверены в агрессивных устремлениях Японии? – спросил Иден.
      – Факты заставляют нас опасаться худшего на Дальнем Востоке. Япония вышла из Лиги наций и открыто издевается над ее принципами, она на глазах у всех разрывает международные договоры, под которыми стоят ее подписи. Это очень опасно. В 1913 году Япония еще принадлежала к числу тех держав, которые относились с уважением к собственной подписи. Сейчас положение обратное. Такая политика не может предвещать ничего хорошего.
      – Ну, а в Европе?
      – В Европе наибольшее беспокойство вызывает Германия. Она тоже вышла из Лиги наций и, как вы сообщили Литвинову, не обнаруживает желания в нее вернуться. Она тоже открыто, на глазах у всех разрывает международные договоры. Это опасно. Как мы можем при таких условиях верить подписи Германии под международными документами? Вот вы говорили Литвинову, что в Берлине возражают против Восточного пакта и соглашаются лишь на пакт о ненападении. Но какая гарантия, что германское правительство, которое так легко рвет свои международные обязательства, станет соблюдать пакт о ненападении? Никакой гарантии нет. Поэтому мы не можем удовлетвориться лишь пактом о ненападении с Германией. Нам для обеспечения мира нужна более реальная гарантия. Такой реальной гарантией мог бы стать Восточный пакт взаимной помощи. Ведь в чем заключается существо такого пакта? Вот нас здесь в комнате семь человек. Положим, что между нами существует пакт взаимной помощи, а Майский, например, захотел бы на кого-нибудь из нас напасть, что бы получилось? Мы бы все общими силами его побили.
      Иден улыбнулся:
      – Я понимаю вашу метафору.
      – То же самое и со странами Восточной Европы, – продолжал Сталин. – Если бы одна из стран – участниц пакта взаимной помощи подверглась нападению другой страны – участницы пакта, то все остальные пришли бы на помощь первой. Это простейшее разрешение проблемы безопасности на данном этапе.
      – А как вы себе представляете пакт взаимной помощи – с Германией или без Германии?
      – С Германией, конечно, с Германией. Мы не хотим никого окружать. Мы не стремимся к изоляции Германии. Ее нельзя было надолго удержать в цепях Версальского договора. Рано или поздно Германия должна была освободиться от версальских цепей. Мы – не участники Версаля, и мы поэтому можем судить о Версале свободней, чем те, кто участвовал в его создании. Однако формы и обстоятельства этого освобождения от Версаля вызывают у нас серьезную тревогу. Чтобы предупредить возможность неприятных осложнений, нужна страховка. Такой страховкой мог бы быть Восточный пакт взаимной помощи. С Германией, если к тому имеется какая-либо возможность. Вот вы, господин Иден, только что были в Берлине. Каковы ваши впечатления?
      – Я ответил бы на этот вопрос одним английским изречением: я удовлетворен, но не обрадован. Я удовлетворен тем, что ситуация прояснилась, но я не обрадован тем, что мы в результате этого прояснения увидели.
      – Я с вами согласен. Радоваться нечему. Вообще в Берлине сидят сейчас странные люди. Вот, например, около года тому назад германское правительство предложило нам заем в 200 миллионов марок. Мы согласились и начали переговоры, – и после этого сразу же германское правительство вдруг начало распространять слухи, будто бы Тухачевский и Геринг тайно встретились для совместной выработки плана нападения на Францию. Разве это политика? Или вот сейчас – мне Литвинов говорил, что вас в Берлине все время пугали военной опасностью со стороны СССР. Разве это серьезная политика? Нет, мелкие, неловкие люди сидят в Берлине.
      Сталин поднялся, одернул светло-серый френч и прошелся по кабинету. Иден тоже хотел встать, но Сталин жестом удержал его, тем не менее Иден понял, что пора завершать беседу.
      – Мне было очень приятно услышать от вас, господа, – сказал он, – что вы решительно стоите на точке зрения мира и целиком поддерживаете систему коллективной безопасности. Великобритания и СССР – члены Лиги наций, и совпадение взглядов наших правительств на основные вопросы создает предпосылки для сотрудничества в Женеве.
      – Да, это хорошо, – сказал Сталин. – Мы вступили в Лигу наций вовсе не для игры. Лигу наций надо укреплять, а для этого необходим пакт взаимной помощи.
      – Я доложу о нашей беседе своему правительству.
      На этом беседа окончилась. Хозяин кабинета пригласил всех выпить по стакану чая. Пока накрывали на стол, Иден подошел к большой карте мира и, показав на Советский Союз, заметил:
      – Как огромна ваша страна.
      Сталин шутливо ответил:
      – Страна-то большая, да трудностей много.
      Иден перевел взгляд на Великобританию:
      – А Англия на этой карте кажется совсем маленьким островом.
      Сталин внимательно посмотрел на Идена.
      – Да, маленький остров, но от него многое зависит. Вот, если бы этот маленький остров сказал Германии: не дам тебе ни денег, ни сырья, ни металла, – мир в Европе был бы обеспечен.
      Иден на это ничего не ответил.
      Майский мысленно подвел итог беседы: «Иден приехал без каких-либо конструктивных предложений. Видимо, его визит – это тактический ход: нажать на Берлин, помешать сближению СССР с Францией и успокоить общественное мнение в Англии. Но обмануть общественное мнение им не удастся. В документах о визите Идена – а их не скроешь, раз визит подавался в Лондоне с помпой, – англичане прочтут, что обе страны намерены проводить политику мира и коллективной безопасности. Они узнают правду о позиции СССР и смогут сравнить слова и дела консерваторов. Сравнение будет не в пользу правительства».
      Пройдет меньше трех месяцев, и Англия без консультаций с Францией заключит 18 июня с Германией морское соглашение. Лондон удовлетворит все требования Берлина и вопреки Версальскому договору согласится на создание рейхом военно-морского флота, равного 35 процентам британского флота. Пропорция в отношении подводного флота будет еще более выгодна для Берлина – 45 процентов. В случае «исключительных обстоятельств» Германия сможет по этому соглашению построить подводный флот, равный британскому.
      Антони Иден назовет это соглашение «важным шагом на пути к всеобщему сокращению вооружений»…

      11 апреля 1935 года в Стрезе (Италия) открылась конференция премьер-министров и министров иностранных дел Англии, Франции и Италии. Обсуждался вопрос о нарушении Германией условий Версальского договора о ее демилитаризации. Конференция ограничилась примирительной резолюцией с «выражением сожаления». Англия высказалась против применения к Германии каких-либо санкций.
      Четыре дня спустя было опубликовано соглашение Лаваля с Муссолини об «исправлении» франко-итальянской границы в Африке. Это была империалистическая сделка о разделе сфер влияния. За обещание Муссолини консультироваться с Францией в международных делах Лаваль передал Италии некоторые французские колониальные территории, граничившие с итальянскими колониями в Африке. Он дал слово также не препятствовать дуче захватить Эфиопию. 3 октября Италия напала на это единственное в те годы независимое государство в Африке.
      Одновременно французское правительство в ущерб отношениям с СССР пыталось форсировать сближение с гитлеровской Германией.

      Приглядываясь к тактике членов дипломатического корпуса в отношении гитлеровцев, Суриц подмечал нюансы. Британский посол Эрик Фиппс, например, почти нигде не бывал, избегал различных торжеств и собраний, с гитлеровцами был очень сдержан, чем вызывал у них раздражение. Суриц слышал, что из-за этого Фиппсом недовольны в Форин оффисе, поговаривали, что его должны сменить.
      В последние месяцы заметно оживился, стал чаще появляться на публике Франсуа-Понсе. Что ж, это было понятно, того требовала линия Лаваля. Вчера Франсуа-Понсе по поручению своего премьера встречался с Гитлером и сегодня хотел рассказать Сурицу о своей беседе. Впрочем, как поговаривали в дипкорпусе, французский посол и раньше действовал в Берлине довольно активно, правда, внешне не так заметно: Франсуа-Понсе выполнял задания французских промышленников, снабжавших Гитлера оружием. Утверждали, что он и сам погрел руки на этих операциях.
      Недоброжелательно по отношению к власть имущим держался здесь американский посол Уильям Додд. Сегодня утром Суриц встречался с ним. Американский посол был симпатичен Сурицу. В свою очередь Додд сказал как-то о Сурице: «Он весьма приятный и умный человек, безукоризненный джентльмен во всех отношениях – в манерах, одежде, поведении, даже французский посол не может превзойти его в этом, но… он – коммунист». С подобными вещами приходилось мириться, тут уж ничего не поделаешь.
      Буржуазный либерал и пацифист, шестидесятишестилетний посол-профессор любил похвастать тем, что родился в истинно американской семье, ведущей свое происхождение от колонистов XVII века. Он получил образование в Америке и в Германии и ко времени своего приезда в Берлин, в 1933 году, был уже известным ученым, автором многочисленных трудов, председателем Ассоциации историков США. Додд рассказывал, что его назначение в Берлин Рузвельт провел молниеносно: позвонил ему, предложил пост посла и дал на размышление два часа. Президент сказал тогда: «Я хочу, чтобы немцы видели перед собой образец американского либерала». Вероятно, Рузвельт опасался, что против кандидатуры Додда выступят влиятельные силы, которые хотели бы продвинуть своего человека. Человека, считавшего, что задача Америки – вооружить всю Европу.
      Сурицу всегда были интересны суждения этого трезвомыслящего политика, не скрывавшего своего отвращения к фашизму. Их беседа сегодня утром началась с визита Франсуа-Понсе к Гитлеру.
      – Он уже информировал вас о своей встрече? – спросил Додд.
      – Нет еще, мы встретимся вечером. А вы виделись с ним?
      – Да, он рассказал мне кое-что. По его словам, фюрер сделал очень резкие, истерические выпады против вашей страны. Зато Франсуа-Понсе увидел возможность очистить атмосферу между Францией и Германией и был весьма оптимистично настроен. Он, видимо, сообщит вам детали. И еще одно: Гитлер по-прежнему категорически против всякой коллективной безопасности, он даже считает ее вредной. Как пример фюрер привел итало-эфиопскую войну: Лаваль-де едва не поссорился с Муссолини, когда Лига наций втянула его в коллективные санкции против Италии.
      – Санкции, – повторил Суриц. – Санкции надо было принимать еще в Стрезе, а там, по существу, поощрили и Муссолини.
      – Я слышал, что была принята поправка Муссолини к декларации: вначале в ней шла речь о противодействии угрозе миру в целом, но дуче вставил – миру в Европе. Значит, в Африке он может распоряжаться. И все согласились. Не означает ли такая суперосторожность Лондона и Парижа, что они рассчитывают на какой-нибудь новый «пакт четырех»?
      – Вполне возможно.
      – Но пока, – продолжал Додд, – я вижу пакт двух могущественных – Германии и Италии против двух беспомощных – Англии и Франции. Сколько же можно отступать? Я думаю, Муссолини кроме Эфиопии намерен прибрать к рукам Суэцкий канал и Египет и установить свой контроль над Средиземноморьем – он мнит себя Юлием Цезарем. Это будет началом конца Британской империи. Печально видеть, как ведущая страна цивилизованного мира теряет свое могущество и престиж. Родина Шекспира на закате своей славы. Если Италия выиграет войну с Эфиопией – а так оно, наверное, случится, – положение Англии серьезно ухудшится. А Лига наций потеряет всякий авторитет. Ее санкции явно не эффективны.
      – Выработанные Лигой санкции, – сказал Суриц, – не включают ограничений военного характера и не касаются наиболее важных для Италии видов военно-стратегического сырья. Лондон и Париж, например, категорически против нефтяных санкций. Так же как и ваше правительство. Америка, между прочим, наращивает поставки Италии нефти и другого стратегического сырья. Объясните мне, господин посол, в чем же тогда суть вашего закона о нейтралитете, принятого в августе?
      – Он запрещает, – Додд говорил, испытывая какую-то неловкость, – поставки оружия воюющим странам. Его цель – оградить США от участия в войнах. Третьего дня президент в соответствии с этим законом запретил вывоз оружия в Италию и Эфиопию.
      – А стратегическое сырье?
      – Его поставки не запрещаются.
      – Значит, так, – усмехнулся Суриц. – Нельзя поставлять оружие агрессору – Италии, которая сама его производит в достатке и напичкана им из-за рубежа. Но нельзя поставлять оружие жертве агрессии – Эфиопии, у которой луки со стрелами, копья и десяток старых самолетов. Можно поставлять Италии железную руду, которую она переработает на пушки, но можно поставлять ту же руду Эфиопии, которая ей ни к чему. Нельзя вмешиваться в конфликт, но можно погреть на нем руки и подождать, как дальше будут развиваться события, не так ли? Недаром Гитлер сказал: Америка с ее законом о нейтралитете нам не опасна.
      Додд промолчал.
      Вечером в назначенный час к Сурицу приехал Франсуа-Понсе. Он явно был воодушевлен вчерашней встречей с Гитлером.
      – Я сказал фюреру по поручению премьера Лаваля, что Франция с удовлетворением отмечает сдвиги к лучшему в наших отношениях с Германией. Это видно и по спокойному тону германской прессы, и по последним выступлениям Геринга и самого Гитлера.
      – Господин посол, – перебил его Суриц, – вы говорите так, будто Франция и Советский Союз расположены на разных планетах и у них нет договора о взаимопомощи. А ведь в последнем интервью Гитлер опять шумел об угрозе распространения большевизма из СССР. Здешняя пресса выступает с резкими выпадами против моей страны в связи с предстоящей ратификацией франко-сооветского пакта.
      – О, я говорил фюреру о нашем пакте. Я сказал, что он не должен вызывать никакой тревоги в Германии.
      – Оправдывались?
      – Успокаивал.
      – Что же фюрер?
      – Он заявил о своих добрых чувствах к Франции, о желании улучшить отношения. К нашему пакту он по-прежнему относится негативно. Он повторил некоторые свои доводы против вашей страны, но подчеркнул, что Германия не собирается нападать на Советский Союз.
      «Доводы? – мелькнуло у Сурица. – Или истерические выпады, как говорил Додд?»
      – Вообще, по-моему, – продолжал Франсуа-Понсе, – Гитлер не станет сейчас форсировать войну, он еще не готов к ней. Мне кажется, в ближайший год или два большой войны не будет, может только произойти какой-нибудь конфликт в Австрии, вокруг Данцига или в Чехословакии.
      – А что он сказал по поводу Эфиопии?
      – С Эфиопией, видимо, скоро будет покончено.
      – И не без помощи господина Лаваля.
      – Муссолини воевал бы в любом случае. Он считает: для того, чтобы нация была здоровой, ей нужно воевать каждые двадцать пять лет. Если бы мы воспротивились его акции в Эфиопии, то не достигли бы ничего, кроме ухудшения отношений с Римом.
      – Я слышал, – сказал Суриц, – что Муссолини спрашивал Макдональда, как отнесется Англия к его агрессии в Эфиопии. Говорят, тот ответил: «Англия – леди. Женщинам нравятся активно-наступательные действия мужчин, но при условии соблюдения секретности. Действуйте тактично, и мы не будем вмешиваться». А Саймон, по слухам, выразился еще откровеннее. На вопрос, почему бы не перекрыть Суэцкий канал и не прервать связь Италии с ее войсками в Эфиопии, он ответил: если Англия помешает дуче, то его режим падет, и Италия окажется во власти большевиков.
      – Макдональд и Саймон – это уже прошлое.
      – Но после майской реконструкции британского кабинета мало что изменилось. Болдуин из премьера де-факто при Макдональде превратился в премьера де-юре. А Саймон, став министром внутренних дел, предоставил свое кресло на Уайтхолле Сэмуэлю Хору, который продолжает его линию. Кстати, что вы слышали о Хоре?
      – Типичный английский аристократ. Окончил Оксфорд, был министром авиации, по делам Индии. Да, еще: во время мировой войны состоял британским военным агентом при царской ставке. Восторженный почитатель пасхальных служб русской православной церкви. И вообще мистик. Мне рассказывали, что у него в гостиной стоит украшение, напоминающее посеребренный гроб. Но, как говорил Гете, некоторым умам нужно прощать их оригинальность.
      – А как понимать его громовую речь в прошлом месяце в Лиге наций о том, что Англия готова применить санкции против Италии? – спросил Суриц.
      – Не более чем предвыборный ход. У англичан в ноябре парламентские выборы, а избиратели, похоже, требуют санкций против агрессоров. Пройдут выборы, и все станет на свои места. Мы должны ладить с Муссолини.
      – Даже ценой свободы целого народа, ценой независимости Эфиопии?
      – Любой ценой, – отрезал Франсуа-Понсе.
      Они беседовали еще более часа. Суриц сообщит в Москву:

      В беседе с коллегами Франсуа-Понсе гораздо ярче, чем в разговоре со мной, отметил резкость выпадов Гитлера против нас и гораздо более оптимистически расценивал результаты своей беседы с Гитлером. Характерно, что Франсуа-Понсе, делясь своими парижскими впечатлениями (он там на днях побывал), говорил, что в «некоторых кругах» нас упрекают в противодействии улучшению отношений между Францией и Германией. А этому делу Франсуа-Понсе сейчас отдается с обновленной энергией, ободренный свиданием с Гитлером. Мне кажется, что французы готовят почву если не для сепаратного соглашения, то для установления какого-то нового модуса с Германией.
      Что касается итало-эфиопской войны, то здесь он лишь приводил слова Гитлера о вероятности скорой ликвидации конфликта и о трудностях, которые испытывает Франция в отношениях с Италией.

      «Трудности» эти будут вскоре устранены. Две с половиной недели спустя Лаваль и Хор подпишут секретное соглашение, по которому предложат Эфиопии «уступить» Италии добрую половину своей территории. Это будет подарком агрессору. Текст соглашения попадет в печать и вызовет возмущение общественности Англии, Франции и других стран. Хор тут же будет вынужден подать в отставку, его место займет Антони Иден. Кабинет Лаваля падет через месяц, ему на смену придут такие же «умиротворители» – Сарро и Фланден.
      Выступления СССР в Лиге наций в защиту Эфиопии не найдут поддержки. Англия и Франция, все еще рассчитывая заключить «пакт четырех», не захотят ссориться с Муссолини. Безнаказанность итальянского агрессора придаст наглости фашистской Германии; гитлеровцы будут в восторге. В письме в НКИД Суриц напишет:

      Лига наций, которую здесь ненавидят, накануне распада и краха. Коллективная система безопасности, которая впервые нашла было применение в санкциях против Италии, сейчас размывается. И кем? Той самой Францией, которая «придумала эту систему специально для Германии» (выражение Риббентропа). Санкции притупляются, и агрессор получает премию за нападение. Есть от чего прийти в восторг!

      В июле тридцать шестого года Лига наций отменит свои санкции против Италии и с тех пор перестанет играть сколько-нибудь существенную роль в международных делах. Малые страны поймут, что полагаться на Лигу они больше не смогут. Позиция Англии и Франции в Лиге наций, таким образом, нанесет непоправимый ущерб делу мира. Эфиопию принесут в жертву агрессору.
      НКИД заявит:

      Советский Союз продемонстрировал в Лиге наций свою верность принципу государственной независимости и национального равноправия всех государств на примере одной из малых стран – Эфиопии. Советский Союз использовал также свое участие в Лиге наций для того, чтобы на практике проводить свою линию в отношении империалистического агрессора. Итало-эфиопская война показывает, что угроза мировой войны все больше нарастает, все больше захватывает Европу.

      Предупреждение Советского Союза о том, что угроза войны все больше захватывает Европу, подтвердилось.
      По Версальскому договору на левом берегу Рейна, до границы с Францией, Бельгией и Нидерландами, а также вдоль правого берега, на полосе в 50 километров, Германия не имела права держать вооруженные силы и возводить укрепления. Локарнский договор 1925 года подтверждал запрет. Это мешало Гитлеру осуществлять его захватнические планы в Европе. Версаль Гитлер уже сорвал, очередь была за Локарно. Ему нужен был лишь предлог.
      27 февраля 1936 года палата депутатов французского парламента ратифицировала франко-советский пакт. Гитлер заявил, что отныне он-де не обязан соблюдать Локарнский договор. Его намерение было очевидно: денонсировать Локарно и оккупировать Рейнскую зону. Это создало бы в первую очередь угрозу Франции.

      Утренние газеты вышли со статьями, в которых обсуждалось вероятное вступление немцев в Рейнскую зону. Сообщалось о том, что сегодня в 11 часов утра на Вильгельмштрассе, в германский МИД, вызваны послы стран, подписавших Локарно, и о том, что намечен чрезвычайный созыв рейхстага.
      Пресса продолжала комментировать два заявления: 28 февраля Гитлер дал интервью корреспонденту «Матэн» Бертрану де Жувенелю, а день спустя Сталин – главе американского газетного объединения «Скриппс-Говард ньюспейперс» Рою Говарду.
      Слова Гитлера многим в Париже показались миролюбивыми по отношению к Франции. В официозной «Тан» хозяин французской металлургии де Вандель писал: «Нет серьезных оснований сомневаться в искренности господина Гитлера».
      С недовольством правая печать встретила слова Генерального секретаря ЦК ВКП(б): в своем последнем интервью французской газете «Гитлер как будто пытается говорить миролюбивые вещи, но это свое „миролюбие“ он так густо пересыпает угрозами по отношению к Франции и Советскому Союзу, что от „миролюбия“ ничего не остается. Как видите, даже тогда, когда г. Гитлер хочет говорить о мире, он не может обойтись без угроз. Это симптом».
      «Эмансипасьон» возмущенно писала: «Сталин заявил, что интервью Гитлера содержит угрозу по адресу Франции. Поистине, русские потеряли всякую меру!»
      Мало кто здесь знал, что пять дней назад Франсуа-Понсе по инструкции из Парижа вновь встретился с Гитлером, чтобы прощупать пути франко-германского сближения. Гитлер в присутствии Нейрата устроил послу истерику.
      – Это мошенничество! Это издевательство! – кричал он. – Мое заявление «Матэн» должно было быть опубликовано до голосования в парламенте по франко-советскому пакту, а его опубликовали лишь на следующий день после голосования! Или вы лично, или ваше правительство нарочно задержали его публикацию!
      – Господин рейхсканцлер, – попробовал возразить Франсуа-Понсе, – ни я, ни мое правительство никакого отношения к публикации в «Матэн» не имели.
      – Я не верю вам! Голосование перечеркнуло мои заявления!
      – Надеюсь, – вставил Нейрат, – на Кэ д’Орсэ получили нашу ноту о том, что рейх будет рассматривать ратификацию франко-советского пакта как нарушение Локарно.
      – Мы получили ее за несколько часов до голосования, – ответил посол.
      – Нота, – Гитлер вскочил, – видите ли, пришла поздно, публикацию моего интервью по каким-то причинам задерживают… С меня довольно!
      – Но я хотел узнать о базе франко-германского сближения. Вы о нем говорили…
      – Этот вопрос изучается, – буркнул Гитлер. – Вскоре мы дадим вам ответ.
      Франсуа-Понсе был раздосадован: наметившееся улучшение отношений оказалось под угрозой, все шло прахом из-за каких-то нелепых случайностей, к которым он действительно не имел касательства. Но он не терял оптимизма: чтобы там ни произошло, пусть даже оккупация Рейнской зоны, с Гитлером можно и нужно жить в согласии.
      Сегодня ночью пограничники сообщили в Париж, что на границе Рейнской зоны выгружены немецкие воинские части. Солдаты чистят сапоги, поют песни и рассказывают местным жителям, что на рассвете вступят в зону.
      Первым об этом узнал министр почт и телеграфа Жорж Мандель. Он немедленно разбудил своим звонком премьера Сарро.
      Шестидесятичетырехлетний Альбер Сарро за свою долгую политическую карьеру привык ко многому. Полтора десятка раз он был министром, дважды – генерал-губернатором Индокитая, где заслужил имя «палача Сайгона» – он приказал расстрелять сайгонских повстанцев, не щадя женщин и детей. «Коммунизм – вот враг!» – изрек он десять лет назад, когда служил министром внутренних дел в правительстве Пуанкаре. Выходцы из богатой торговой семьи в Бордо, братья Алыбер и Морис Сарро были влиятельными людьми в радикальной партии, многие годы от них зависело распределение портфелей в кабинетах министров и депутатских мандатов в парламенте. Морис оставался в тени, Альбер же выдвинулся на авансцену. «Старый боевой конь», как его называли, Альбер Сарро знал: ого кабинет – лишь временный, на несколько месяцев, выход в обстановке политического кризиса, потрясавшего Париж. В его разношерстном центристском кабинете были как сторонники курса Лаваля, так и трезвомыслящие политики типа Поль-Бонкура. Сарро старался крутиться между ними. С одной стороны, он ускорил ратификацию франко-советского пакта, с другой – шел на поводу у «лавалистов» в отношениях с Германией.
      Услышав от Манделя последние новости, Сарро распорядился немедленно созвать заседание правительства. Оказалось, что никого из членов кабинета в Париже нет – все отдыхали за городом, хотя знали о надвигавшихся грозных событиях. Лишь к десяти утра, когда гитлеровские войска уже вошли в демилитаризованную зону, удалось собрать небольшую часть кабинета. Проговорили до полудня и в итоге опубликовали коммюнике, где сообщалось, что заседание кабинета состоится в шесть часов вечера.
      К этому времени нашлись остальные министры, а также начальники штабов. Кабинет собрался на Кэ д’Орсэ. Царила обстановка растерянности. Вся охрана состояла из двух опереточно-нарядных часовых у подъезда, не интересовавшихся тем, кто входит и кто выходит. Вестибюль и большой зал были переполнены. Толпа в несколько сот человек гудела, как на бирже во время паники. Предполагалось, что это журналисты, но корреспондентские карточки при входе не проверялись.
      За высокой дверью шло заседание кабинета. Изредка выглядывал кто-либо из секретарей и трагическим голосом умолял публику вести себя потише:
      – Господа, ведь решается вопрос войны или мира в Европе!
      На заседании разгорался спор.
      – Надо решить, – сказал Мандель, – будем ли мы рассматривать нарушение границ Рейнской области как акт войны, выдвинем только юридические возражения или ответим ударом на удар.
      – Последнее исключено, – сказал генерал Морэн. – По одним данным, которые мне успели сообщить, немцы ввели в зону около двухсот тысяч солдат. По другим данным, – 424 тысячи – полиция, части СС, пять бригад танков, четыре воздушных группы. Кроме того, по некоторым сведениям, туда должно войти еще четыре корпуса общей численностью 120 тысяч человек. Итого будет 544 тысячи.
      – Ну, это вы уж слишком, – заметил генерал Гамелен. – Вся немецкая армия не превышает восьмисот тысяч. Но, так или иначе, любая военная операция, даже самая ограниченная, влечет за собой риск, который невозможно предугадать. У нас 26 дивизий, а Германия к концу года будет иметь 36 дивизий.
      – Но ведь сейчас еще только март! – воскликнул Мандель. – Будь у нас танковые дивизии, как предлагал в своей нашумевшей книге подполковник де Голль, одного лязга их гусениц было бы достаточно, чтобы остановить Гитлера. Но вы, генерал Морэн, назвали предложение этого решительного офицера сумасшедшей авантюрой. А ведь даже в Берлине его считают крупнейшим военным специалистом. Вы превозносите достоинства оборонительной тактики и отвергаете идею наступательных действий. Где она сейчас, ваша оборона?
      – Ничего нельзя предпринять без объявления всеобщей мобилизации, – сказал Морэн. – И даже после нее армии потребуется от одного до двух месяцев, чтобы быть боеспособной. К тому же декрет о всеобщей мобилизации нанесет ущерб моральному состоянию армии, поскольку, господа, вы же хорошо знаете, что ничего не предпримете. Англичане не помогут. Они советовали нам даже заранее отказаться от прав в зоне…
      – Англичане предали нас! – прервал генерала Мандель, повернувшись к министру иностранных дел Фландену. – Четыре дня назад вы вручили Идену ноту, в которой уведомили Лондон о нашем решении: в случае нарушения Гитлером режима Рейнской зоны, ответить на это военными контрмерами. Мы запрашивали англичан, какую поддержку они окажут. Когда англичане должны были нам ответить?
      – Девятого, – сказал Фланден.
      – А сегодня седьмое. Значит, Лондон подсказал Гитлеру, чтобы тот поторопился и помешал нашей договоренности. Он нанес упреждающий удар. Кто его предупредил? Ясно, что англичане!
      – Или кто-нибудь из нас, – усмехнувшись, сказал Поль-Бонкур.
      Воцарилась тишина.
      Ее нарушил Сарро. Он обратился к Фландену:
      – Срочно свяжитесь по телефону с Иденом.
      Высокий, прозванный «небоскребом парламента», министр иностранных дел поднялся и вышел в соседний кабинет.
      Пьер-Этьен Фланден происходил из богатой семьи, а его отец и дед занимали ответственные посты в Париже. Два этих фактора помогли ему быстро продвинуться. В 25 лет он был избран в парламент, а в 1917 году, в возрасте 28 лет, стал директором авиапочтовой компании.
      До участия в кабинете Сарро он семь раз занимал министерские посты и семь месяцев был премьер-министром. Фланден состоял исключительно в правых кабинетах, а премьером стал, неожиданно свернув слегка влево: в позапрошлом году, когда возникла угроза фашистского переворота, он содействовал падению правого правительства. От этого маневра Фланден отнюдь не полевел. Он лишь сделал удачный ход в своей карьере, которой не помешало даже его участие в аферах авиапочтовой компании, где он состоял консультантом. Когда в результате этих афер потерпели крах три парижских банка, нити следствия привели к Фландену, в ту пору министру финансов. Но ему удалось замять дело.
      И все же «200 семейств», правивших Францией, не простили ему маневра 1934 года. Банки отказали правительству Фландена в кредитах, и оно пало в мае 1935 года. Месть была не слишком суровой: в кабинете Сарро, пришедшему на смену Лавалю, Фланден стал министром иностранных дел.
      В недавнем прошлом он хорошо сработался с Лавалем. И теперь, поселившись на Кэ д’Орсэ, продолжал, хотя и не так откровенно, его линию.
      …Довольно быстро Фландена соединили с Лондоном. У аппарата был Антони Иден.
      – Вы знаете, – начал Фланден, – что германские войска оккупировали Рейнскую зону?
      – Разумеется.
      – Какова позиция вашего правительства?
      – А что намерено предпринять ваше правительство? До тех пор, пока мы этого не знаем, мы не сможем обсуждать позицию Англии.
      – У нас сейчас идет заседание кабинета…
      – В общих чертах я могу сказать следующее. Поскольку зона была создана в основном ради безопасности Франции и Бельгии, то правительства этих двух стран и должны решать, насколько она для них важна и какую цену они готовы заплатить за ее сохранение. Но вы совершили бы серьезную ошибку, если бы начали действовать, не посоветовавшись со всеми участниками Локарнского договора. Рекомендую вам не принимать никаких решений, которые могли бы поставить под угрозу будущее.
      Когда Фланден вернулся в зал, где заседал кабинет министров, там изучали телеграмму, только что полученную от Франсуа-Понсе из Берлина. Утром Нейрат сообщил послам стран, подписавших Локарнский договор, о том, что Германия его расторгла. Покончив с телеграммой и выслушав рассказ Фландена о беседе с Иденом, Сарро предложил составить заявление для печати. Десять минут спустя Фланден вышел к журналистам и ровным, спокойным голосом прочитал:
      – Мы изучаем текст представленного германским правительством меморандума о расторжении Локарнского договора. Мы считаем необходимым войти в контакт с другими государствами, подписавшими его, для совместной оппозиции нарушению договоров и ставим этот вопрос перед Советом Лиги наций. Франция приняла решение ничего не предпринимать без Англии.
      Огласив заявление, Фланден вернулся к своим коллегам.
      – Я настаиваю, – говорил Поль-Бонкур, – на немедленных военных действиях, всю ответственность за которые Франция взяла бы на себя.
      В этот момент вошел секретарь и положил перед Сарро текст только что произнесенной речи Гитлера в рейхстаге. Быстро пробежав его глазами, Сарро озадаченно произнес:
      – Господа, Гитлер обещает подписать с Францией и Бельгией пакт о ненападении на двадцать пять лет и вновь войти в Лигу наций!
      – В обмен на срыв Локарно и Рейнскую область. Знаем мы эти обещания, – заметил Поль-Бонкур.
      – Дальше тут из области риторики, – продолжал Сарро. – Он утверждает, что усиление левых и вероятное создание Народного фронта во Франции – угроза Европе, что он спасает ее в целом и Францию в частности от коммунизма. Он говорит, что у Германии нет территориальных претензий в Европе и она никогда не нарушит мир…
      – Нужны переговоры, – сказал Фланден.
      – Но я не намерен вести их перед лицом свершившихся фактов и под угрозой. Я немедленно выступлю по радио и заявлю, что мы не собираемся оставлять Страсбург под дулами немецких пушек! Общественное мнение, народ Франции требуют действий!
      – Господин премьер-министр, – примирительно сказал Фланден, – не стоит только слишком накалять страсти. А пресса успокоит общественность.
      Он кивнул на вечерние выпуски газет, которые принесли минуту назад.
      – Вот, посмотрите, – Фланден брал со стола газету за газетой и показывал всем первополосные заголовки. – «Ами дюпепль»: «Мы не будем драться за Москву», «Шок»: «Москва хочет войны!», «Энтрансижан»: «Смириться с свершившимся фактом».
      Поль-Бонкур взял из рук Фландена «Энтрансижан»:
      – Тут есть и разъяснение – «смириться с свершившимся фактом, чтобы развязать Германии руки для действий на востоке». Это возмутительно!
      – И все же мы правильно сделали, – заявил генерал Морэн, – что не пошли на риск войны и уничтожения нашей армии превосходящими силами противника.
      В это же самое время в Берлине Гитлер, довольно потирая руки, говорил своему военному министру генералу Бломбергу:
      – Все ваши армейские выкладки и подсчеты ничего не стоят по сравнению с политическим чутьем. Я знал, что французы не будут сопротивляться, а англичане не пошевелят и пальцем. Нам даже не пришлось выдавать солдатам боеприпасы!
      Генерал Бломберг испытывал чувство облегчения, словно после рискованного прыжка через пропасть. Пять дней назад по настоянию фюрера он подписал приказ о реализации «операции Шулунг» – неожиданном и одновременном вводе в Рейнскую зону немецких войск. Подписал скрепя сердце, ибо знал, что армия очень слаба. На авиацию рассчитывать не приходилось – единственным типом самолета, способным брать бомбы, был тихоходный «Юнкерс-52». Если бы Франция ответила военными мерами… Шахт опасался экономических репрессий со стороны Запада. Но Гитлер, видимо, располагавший убедительными данными о том, что французы не ответят, а Запад не осудит, настоял на своем. В случае любой реакции французов было решено немедленно отступить. Фюрер даже заявил: вы отступите, а я покончу с собой.
      В конце концов в Рейнскую зону направили пять пехотных полков. Солдат погрузили в вагоны, сказали им, что они едут на маневры, и не выдали ни одного патрона. Командиры в пути вскрыли врученные им пакеты и лишь тогда узнали, куда их послали. Составы остановили на правом берегу Рейна. Только три батальона переправились через мост на левый берег, им приказали немедленно отходить, если у границы появится хоть одна французская рота. Этого не случилось. Выждав, немцы ввели в зону около тридцати тысяч солдат.
      …Вечером в перерыве заседания правительства Фланден пригласил к себе Потемкина.
      – Ни речь Гитлера, ни меморандум, врученный сегодня утром Нейратом послам, – сказал министр, – не произвели на мое правительство того впечатления, на которое они рассчитаны. Во всяком случае, внешнеполитическая линия Франции нисколько не меняется. Наше отношение к франко-советскому пакту остается прежним.
      – Само собой разумеется, – заметил Потемкин. – Малейшее колебание в этом вопросе было бы истолковано Германией и международным общественным мнением как проявление слабости Франции и нанесло бы непоправимый ущерб ее престижу. Я уверен: если бы не было франко-советского пакта, Германия нашла бы другой предлог для ввода своих войск в Рейнскую область. Твердость – вот единственное средство предотвратить новые осложнения. СССР всегда был сторонником твердого соблюдения международных обязательств и никогда не уклонялся от выполнения договоров. Франция может быть уверена, что, требуя противодействия грубому произволу Германии, она встретит полную поддержку со стороны СССР.
      – Мы, – сказал Фланден, – решили пока воздержаться от мер военного порядка. Мы надеемся на Лигу наций и на конференцию локарнских государств, которая соберется не позднее понедельника – вторника в Париже.
      …Ни одна страна, кроме СССР, не осудит Берлин в Совете Лиги наций. Совет лишь ограничится констатацией факта нарушения Германией международных договоров. То же самое произойдет на совещании стран, заключивших Локарно.
      Две недели спустя Потемкин напишет в Москву о преступной «нерешительности и робости Франции», в числе причин которых назовет следующую:

      Столкнувшись с примиренческой позицией Англии, Франция опасается проявлять такую настойчивость и твердость, которые могли бы привести к ее разрыву со своим могущественнейшим партнером. К этому надо добавить, что в среде ее союзников и друзей обнаруживаются те же колебания и страх перед возможностью войны с Германией.

      В планы Гитлера об установлении «нового порядка» в Европе не вписывались победы партий Народного фронта на выборах 1936 года – в феврале в Испании и в мае во Франции. Победа Народного фронта во Франции преградила путь к власти фашизму. Боясь «распространения большевизма», реакция выдвинула вперед свой авангард – фашистские режимы. При молчаливом согласии «западных демократий» Берлин и Рим помогли испанским правым во главе с Франко подготовить мятеж в республиканской Испании, что было ударом и по Народному фронту во Франции. 18 июля в эфире прозвучал условный сигнал к началу франкистского мятежа: «Над всей Испанией безоблачное небо».
      25 октября 1936 года Гитлер и Муссолини подписали соглашение, названное «ось Берлин – Рим». В нем разграничивались сферы интересов на Дунае и на Балканах. Германия признавала захват Италией Эфиопии. В документе содержалась также договоренность о совместной политике в международных делах, в частности в Испании.

      Майский, приглашенный Черчиллем на завтрак, с интересом слушал хозяина. Они беседовали с глазу на глаз. Мнение Черчилля о последних событиях было важно для Майского. Опыт и интуиция подсказывали полпреду, что рано или поздно Черчилль окажется хозяином резиденции премьер-министра на Даунинг-стрит, 10, его время придет.
      – Попомните мои слова, – горячился Черчилль, – год-другой, и катастрофа разразится. Германия так просто не остановится, этот маньяк в Берлине одержим идеей захватить весь мир. Единственное, что может обуздать его, – это блок миролюбивых, но решительных наций. Сейчас борьбе с Гитлером должны быть подчинены все прочие политические проблемы.
      – Я полностью согласен с вами, – сказал Майский.
      – Согласны? Почему же вы тогда вмешиваетесь в испанские дела? Неужели непонятно, что это отвлекает всех нас от главной цели и затрудняет сближение Англии с Россией?
      – Вмешательство? – вспылил обычно спокойный Майский. – Вмешательство – это политика невмешательства западных держав! Вам прекрасно известно, что Франко готовил мятеж и ведет сейчас гражданскую войну при открытой поддержке Берлина, Рима и Лиссабона. Они поставляют ему оружие и солдат, помогая в борьбе с законным правительством, которое избрано большинством народа и представлено в Лиге наций!
      – Ну кто кому и что поставил, пусть разбирается Комитет по невмешательству, в котором вы столь блистательно представляете Советский Союз, – примирительно сказал Черчилль.
      – Комитет почти два месяца этим занимается, – ответил полпред. – Вернее, должен заниматься, а на деле играет в бирюльки. Когда в конце августа мы подписывали соглашение о невмешательстве, мы собирались строго его соблюдать, если и другие страны будут его придерживаться. Испанцы сами бы решили свои проблемы. Сентябрь был месяцем испытания. Мы не посылали в Испанию ни оружия, ни амуниции, ни людей. А Германия и Италия тем временем при невмешательстве Англии и Франции поставляли Франко сотни самолетов и посылали ему в помощь тысячи своих солдат и офицеров.
      – Комитет расследует это, – вставил Черчилль.
      – Комитет занимается оттяжками и проволочками, не без удовольствия выслушивая антисоветские эскапады представителей Германии и Италии.
      – Соглашение о невмешательстве и создание комитета предложил французский премьер Леон Блюм…
      – А я слышал, что эти идеи ему подбросил ваш премьер Болдуин.
      – С Блюмом, – ухмыльнулся Черчилль, как бы не расслышав слов Майского, – вам должно быть легче иметь дело. Как-никак социалист.
      Майский подумал: «Видимо, прав был Болдуин, когда сказал, что Блюм кончит так же хорошо, как Макдональд, – приспособится к нуждам момента и подзабудет социализм».
      – Впрочем, он, кажется, похож на наших лейбористов, – продолжал Черчилль. – Вы думаете, они социалисты? Никакие они не социалисты. Они просто буржуазные радикалы, которые хотят немножко улучшить жизнь маленького человека и слегка подпилить когти капитализма. Но уничтожить капитализм? Нет, нет! Если бы кто-нибудь предложил это сделать моим лейбористским друзьям, они просто умерли бы со страха.
      …Правый лидер социалистов Леон Блюм, который был назначен на пост премьер-министра после победы Народного фронта, родился в семье банкиров, выходцев из Эльзаса. Он получил среднее образование в одной из самых аристократических гимназий Парижа – лицее Генриха IV, а затем, как и Франсуа-Понсе, окончил Высшую нормальную школу. В 1895 году, в 23 года, был принят на государственную службу. Занявшись одновременно литературой и театром, он стал известным критиком в Париже. Перед ним открылись двери салонов высшего общества.
      Во время мировой войны Блюм – начальник кабинета одного из министров-социалистов. На этом посту он быстро расширил связи в деловом и политическом мире. В 1919 году Блюм был избран в парламент и сразу же возглавил социалистическую фракцию. С этого момента, стоял ли он за спиной одних правительств или находился в оппозиции к другим, Блюм был верен своему кредо: «О реформах очень хорошо говорить, но их очень опасно осуществлять». Он скатывался вправо, повторяя путь Макдональда. Став премьером, он не занял во внешнеполитических делах ту позицию, которая была провозглашена Народным фронтом. Вместе со своим министром иностранных дел Ивоном Дельбосом Блюм отменил уже готовую сделку о продаже оружия испанским республиканцам, а затем разорвал торговое соглашение с Испанией, по которому она могла закупать у Франции оружие.
      «Поддержать Испанскую республику, – говорил Дельбос, – значит вызвать недовольство Англии, которая настроена против всякого вмешательства. Тем более что сейчас Лондон ищет почву для соглашения с Германией и Италией. Нам нужно сделать выбор между сотрудничеством с Англией и оказанием поддержки Испанской республике!»
      И Блюм, вопреки настроениям народа и части правительства, сделал выбор в пользу Англии. Напуганный буржуа, он сказал:
      – Для нас речь идет о перенесении во Францию гражданской войны, которая опустошает Испанию. Это была бы революционная авантюра. Пойти на это невозможно.
      …Майский продолжал спор с Черчиллем.
      – Создается впечатление, – сказал полпред, – что ваша и французская делегации тянут дело в Комитете по невмешательству умышленно.
      – Зато вы-то времени не теряете. Великобритания строго выполняет соглашение о невмешательстве, а вы? Как прикажете понимать заявления в Комитете, сделанные вами лично от имени вашего правительства, о том, что Россия не будет считать себя связанной соглашением? И как, наконец, понять вот это?!
      Черчилль взял газету.
      – Эту телеграмму лидеру испанских коммунистов Диасу опубликовала вся мировая пресса! – он потряс газетой, а затем прочитал: «Трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании. Они отдают себе отчет, что освобождение Испании от гнета фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а общее дело всего передового и прогрессивного человечества. Братский привет. Сталин».
      Выдержав паузу, Черчилль спросил:
      – Разве это не самое откровенное признание вашего вмешательства в испанские дела?
      – Как я уже сказал вам, – спокойно ответил Майский, – мы выжидали сентябрь. Когда мы увидели, как Германия, Италия и Португалия помогают Франко, мы решили поставить оружие, снаряжение и продовольствие законному правительству. Мы не хотим играть роль простачка, которым пользуются для того, чтобы задушить республику.
      – Ну что ж, помогайте, – ответил Черчилль. – Лично я считаю, что, не вмешиваясь в дела Испании, Болдуин поступает правильно.
      Консерватор Стэнли Болдуин, сменивший на посту премьера Макдональда, крупный промышленник, уже не раз возглавлял правительство. В своей деятельности он, казалось, стремился к спокойствию – примирить все и вся. Но так казалось лишь на первый взгляд. В 1922 году он способствовал падению правительства Ллойд Джорджа, которого ненавидел. Лидер либералов платил ему той же монетой. Майский вспомнил характеристику, которую Ллойд Джордж дал Болдуину: «Он, несомненно, человек здравого рассудка, но беда в том, что по натуре он очень ленив и не обладает большой энергией. Ему в конце концов все безразлично, лишь бы он мог сидеть у камина и курить свою трубку». Для политика характеристика убийственная.
      При правительстве Болдуина в 20-х годах впервые в истории Англии разразилась всеобщая стачка, усилилось соперничество с Францией, которое закончилось в пользу Лондона. Англия тогда выступала активным врагом СССР и пыталась даже, правда неудачно, организовать новую интервенцию в Советский Союз. Спокойствие, за которое ратовал Болдуин, было обманчивым, он и стоявшие за ним силы знали, чего хотели. Он был опытным политиком и организатором партии, но на фоне колоритных Черчилля и Ллойд Джорджа выглядел бледно. Его правительство 20-х годов называли «кабинетом второклассных умов». Внешне самодовольно-благодушный, Болдуин был похож на преуспевающего фермера.
      После отставки Хора Болдуин взял в свой кабинет Идена на пост министра иностранных дел. Так он хотел продемонстрировать свою мнимую веру в Лигу наций и коллективную безопасность, с которыми у многих англичан ассоциировалось имя Идена. На деле же Болдуин пугал сограждан тем, что любой решительный шаг против агрессоров неизбежно приведет к войне. Нейтралитет в испанском вопросе он объяснял заботой о локализации войны и сохранении мира в Европе. По существу же нейтралитет позволял Англии не ссориться с Гитлером.
      – Да, я согласен с Болдуином, – продолжал Черчилль. – Стэнли рассудительный человек. Правда, он сероват, нерешителен, далек от внешней политики и военных дел, мало знает Европу, а что знает – то ему не нравится. Зато он разбирается в вопросах партийной политики, и главное – у него необычайная способность выжидать развития событий. В испанском вопросе я с ним согласен.
      Слова Черчилля лишь дополняли ту характеристику, которую мысленно дал Болдуину Майский.
      – Кстати, почему он не назначил вас министром обороны? – спросил полпред. – Он ведь так долго подбирал человека на этот пост.
      – Еще бы! Болдуин искал человека, который был бы еще меньше по калибру, чем он сам. Такого найти нелегко.
      Майский сдержал усмешку: все-таки речь шла о премьер-министре.
      – Откровенно говоря, – сказал Черчилль, – победа Франко с точки зрения британских интересов выгоднее, чем победа республиканцев. Красная Испания напугала бы многих здесь, в Англии, и вызвала бы большие пертурбации во Франции. На Франко же мы могли бы надавить и обеспечить свои позиции на Средиземном море.
      – Ваши позиции? Британский престиж в Европе падает, влияние Гитлера и Муссолини, а теперь уже «оси Берлин – Рим» растет. В случае победы Франко на Средиземном море будут хозяйничать фашистские диктаторы! Вы плохой империалист, господин Черчилль!
      – Что же вы хотите, чтобы я поддерживал диктатуру пролетариата в Испании? Но я же не коммунист!.. Хорошо, – примирительно сказал Черчилль, – я обещаю вам быть нейтральным и сегодня вечером не стану выступать в парламенте по испанским делам. И, вообще, не стоит портить друг другу нервы. Нам нужно как можно больше единства в главном: Гитлер одинаково опасен для вас и для нас. Да и к чему спорить? Пройдет неделя, и весь этот неприятный испанский вопрос исчезнет. Вы видели сегодняшние газеты? Еще день, два, три, и Франко окажется в Мадриде. Кто тогда вспомнит о республике?
      – В истории нашей гражданской войны бывали моменты, когда многим казалось, что для большевиков все потеряно. И все-таки сегодня я имею честь беседовать с вами в качестве полпреда Союза Советских Социалистических Республик!
      – Россия и Испания – совершенно разные страны, – пробурчал Черчилль.
      Майский сообщит в Москву о своей беседе с Черчиллем. В другой телеграмме в НКИД он напишет:

      Британское правительство явно раздражено нашими последними выступлениями по испанским делам. Иден заявил, что его правительство при всех условиях будет продолжать политику невмешательства.

      В те же дни Потемкин получит в Париже телеграмму из Москвы:

      Если у вас есть удобный случай встретиться с Блюмом, разъясните ему: мы не можем безразлично относиться к тому, как Лондонский комитет по невмешательству, прячась за процедурные мотивы, фактически попустительствует дальнейшему наступлению мятежников, которые беспрерывно получают военную помощь извне. Мы не можем нести ответственность за последствия этого.

      Пророчество Черчилля о том, что через неделю «испанский вопрос исчезнет», не оправдается. Три дня спустя после его беседы с Майским первые советские танки и самолеты вступят в бой под Мадридом. Столица выстоит. Советские добровольцы в частях интернациональных бригад, в которые вольются тысячи людей из 54 стран, будут сражаться в Испании.
      Но силы будут неравными. При потворстве Англии и Франции, при «невмешательстве» США, которые сделают ставку на Франко как проводника своих интересов в Испании, фашизм будет наступать.
      Весной 1937 года к Леону Блюму придет министр иностранных дел Испанской республики Альварес дель Вайо.
      – Вам все еще нужны доказательства итало-германской интервенции? Я представил их уже Лиге наций! Я принес вам новые! Вот они!
      – Дорогой дель Вайо, – ответит Блюм, – битву нужно вести в Лондоне. Франция изолирована в Европе и не может действовать без Англии!
      – Подумайте, Леон Блюм, лидер французских социалистов: всякий раз, когда в окопах падет испанский республиканец, его последней мыслью будет проклятье вам. Он скажет: «Мой убийца – Леон Блюм!»
      Осенью 1937 года Англия и Франция признают Франко де-факто и назначат при его правительстве своих представителей. В феврале 1939 года Лондон и Париж признают Франко официально, порвут дипломатические отношения с республикой и помогут организовать в Мадриде контрреволюционный мятеж. На Испанию опустится долгая ночь фашизма.

      Япония, войска которой с 1931 года оккупировали Маньчжурию и Северо-Восточный Китай, искала сближения с Германией. Планируя агрессивные акции, японские милитаристы понимали, что в одиночку победить на Дальнем Востоке они не смогут. Это подтвердил провал вооруженных нападений на МНР в 1935—1936 годах. В марте 1936 года СССР заключил соглашение о взаимопомощи с МНР, которое предотвратило войну Японии против Монголии.
      Стремление Токио и Берлина к союзу было взаимным. С помощью такого альянса Гитлер смог бы угрожать интересам СШЛ, Англии и Франции на Дальнем Востоке. 25 ноября 1936 года был подписан «антикоминтерновский пакт» – тайный военный союз Германии и Японии. Договоренность о борьбе против Коминтерна была пропагандистским прикрытием. Оформление «оси Берлин – Токио» привело к новому обострению в советско-японских отношениях.
      ЦК ВКП(б) и Советское правительство внимательно следили за событиями на Дальнем Востоке. СССР стремился устранить любые поводы для конфликтов с Японией, неоднократно предлагал заключить с ней пакт о ненападении. Но эти предложения отклонялись.

      Константин Константинович Юренев шестой год работал полпредом в Японии, сменив на этом посту Трояновского. Его дипломатическая карьера началась в 1921 году. Тогда он, тридцатитрехлетний большевик с большим опытом революционной и партийной работы, член партии с 1905 года, был назначен полпредом РСФСР в Бухаре. Через год его направили полпредом в Латвию, где он проработал два года. Затем по два года он был полпредом в Чехословакии, Италии, Иране. До назначения в Японию Юренев более пяти лет представлял Советский Союз в Австрии. Богатый опыт помогал ему разбираться в хитросплетениях японской политики, хотя здесь, пожалуй, было труднее, чем на всех прежних дипломатических постах. И без того сложная ситуация в Японии еще больше обострилась в прошлом году. Тогда активизировались группировки, намеревавшиеся сформировать правительство военных и установить фашистский режим. В феврале 1936 года после путча реакционной организации «молодых офицеров» к власти пришло правительство во главе с Хиротой, связанное с махрово шовинистическими кругами. Были распущены все левые организации, на компартию обрушилась волна арестов. Программа нового кабинета целиком отвечала требованиям военных. Ассигнования на прямые военные расходы превысили 40 процентов бюджета.
      Полпред сообщал в Москву:

      Огромный военный бюджет, неслыханный рост военных заказов, превышающий производственную мощь индустрии, и увеличение пассивности торгового и платежного баланса вызвали резкое повышение цен на сырье, а вслед за этим на все остальные товары. Буржуазия спешит заранее переложить эту тяжесть на массы. Рост цен и общее вздорожание жизни ускоряют темпы инфляции и углубляют ее вредные последствия. Оппозиционное настроение к правительству Хироты, идущего на поводу у военщины, со стороны широких кругов усиливается.

      Правительство Хироты разработало стратегический план агрессии под названием «Основные принципы национальной политики». Конечная цель его – установление господства Японии на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии. В нем намечалось расширить экспансию, завоевать огромные территории СССР, Китая, других стран, увеличить контингенты войск, расположенных в Маньчжоу-Го и Корее, для нанесения удара по советскому Дальнему Востоку. Одной из основных задач было создание военно-морского флота сильнее американского. И наконец, правительство Хироты подписало «антикоминтерновский пакт».
      За неделю до того Юренев беседовал с министром иностранных дел Аритой о готовившемся в тайне японо-германском договоре. НКИД сообщил Юреневу содержание как самого договора, так и его секретных статей. Москва узнала все это из донесений разведчика Рихарда Зорге.
      – Мне поручено, – сказал тогда Юренев, – срочно выяснить, соответствуют ли действительности циркулирующие сведения о японо-германском соглашении.
      – Я об этих слухах знаю, – ответил министр, – но все это неверно. Япония боится распространения коммунизма у себя в стране и принимает меры внутри страны. Мы сочли нужным договориться с теми государствами, перед которыми тоже возникла угроза со стороны коммунизма. Я могу конфиденциально сообщить вам, что сейчас такие переговоры происходят, но, с каким государством, не могу сказать без его согласия. Весьма сожалею. Но заверяю вас, что речь не идет ни о союзе, ни о взаимной помощи. Любой договор не будет направлен против Советского Союза. Он может быть направлен только против Коминтерна. Наша политика в отношении СССР нисколько не изменилась.
      – Но, господин министр, – сказал Юренев, – все понимают, что создание «антикоминтерновского пакта» направлено против СССР. А Коминтерн – независимая международная организация, за которую мы ответственности не несем.
      – Раз Коминтерн – международная организация, – ответил Арита, – то ей также нужно противопоставить международную организацию и международные полицейские меры против коммунизма. Япония не ставит своей задачей спасение всего мира от коммунизма, как это делает Германия. У нас одно желание – спасти от коммунистической опасности Японию и Азию. Антикоммунистическая борьба – это не значит борьба против Советского Союза.
      – Борьба против Коминтерна, – возразил Юренев, – это маскировка антисоветских планов Германии и Италии, которые готовят войну. Участие Японии в блоке с Германией будет означать ее участие в антисоветской комбинации. В этом мы видим политический смысл японо-германского соглашения. Хочу предупредить, что оно нанесет тяжелый удар отношениям СССР с Японией. Если соглашение еще не подписано, то я просил бы господина министра серьезно подумать над тем, что мы говорим.
      Арита не поправил Юренева, когда тот прямо назвал японо-германское соглашение.
      Более того, министр заявил:
      – Не веря моему правительству, вы толкаете его в объятия Германии. Япония и Германия сейчас как молодой человек и девушка, которые, сохраняя свою невинность, совершенно несправедливо подозреваются в особых отношениях.
      – У нас есть все основания подозревать, что отношения этой пары отнюдь не невинны. А такие подозрения, как известно, опровергнуть очень трудно. И, наконец, не собирается ли эта пара тайно обвенчаться, задним числом объявив о свершившемся?
      В заключение Арита попросил считать беседу конфиденциальной. Однако Советское правительство, чтобы разоблачить готовящийся сговор, немедленно поручило ТАСС заявить:

      Переговоры с третьим государством, которые признал господин Арита, велись с Германией и привели к парафированию соглашения. Хотя в тексте его, подлежащем опубликованию, говорится о борьбе с коммунизмом, на самом деле это соглашение является прикрытием для секретного японо-германского договора о согласованных действиях Японии и Германии в случае войны одной из них с третьим государством.

      Юреневу же НКИД телеграфировал:

      В ответ на претензии Ариты по поводу заявления ТАСС скажите, что это якобы произошло из-за непредвиденных технических затруднений: аппарат НКИД сообщил ТАСС содержание вашей беседы до того, как была получена, ваша следующая телеграмма с просьбой Ариты сохранить беседу в тайне.
      Поскольку японское правительство постарается скрыть от прессы и общественности сообщение ТАСС, примите меры, чтобы его содержание стало известным.

      Полпред сделал все от него зависящее. Из-за подписания «антикоминтерновского пакта» были сорваны советско-японские рыболовные переговоры. Япония хотела не оглашать текст пакта до самого последнего момента: она надеялась за несколько дней до этого заключить новую рыболовную конвенцию с СССР, выговорив для себя благоприятные условия. Но благодаря усилиям советской дипломатии этот план рухнул. А вскоре, в феврале, пало правительство Хироты. Новый кабинет сформировал генерал Хаяси. Портфель министра иностранных дел получил Наотаке Сато, к которому сегодня и направлялся полпред. Насколько мог судить Юренев, Сато представлял крупную буржуазию, которая считала рискованным быстрое сближение с Германией: у нее были тесные связи с США и Англией. А английские и американские промышленники и банкиры, после того как СССР публично разоблачил суть «антикоминтерновского пакта», забеспокоились: у них были крупные инвестиции в Китае и в Юго-Восточной Азии, к которой подбиралась Япония. В этих условиях токийские политики, связанные с крупной буржуазией, стали выступать за умелое маневрирование, чтобы не допустить ухудшения отношений с США и Англией, а, быть может, и поладить с ними. Поощрение агрессии Германии со стороны Англии и США, не без оснований считали они, это не только европейская политика, это стратегия. Значит, и у Японии есть возможность договориться с Лондоном и Вашингтоном.
      В японской прессе замелькали резкие антигерманские высказывания. Геринг заявил даже официальный протест японскому послу. Отношения Токио с Берлином стали натянутыми. В парламенте Сато вновь подчеркнул необходимость согласия с Англией и даже позволил себе слегка покритиковать пакт, явно рассчитывая, что его услышат в Лондоне и Вашингтоне. Пакт, сказал он, носит чисто полицейский характер из-за существования Коминтерна.
      Германский посол Дирксен поспешил нанести визит министру.
      – Я должен выразить сожаление, – сказал Дирксен, – по поводу яростных нападок на пакт в прессе и парламенте. За границей создается впечатление, что не только сам пакт, но и вся пронемецкая политика не одобряются политическими кругами Японии.
      – В определенном смысле вы правы, – ответил Сато. – Но вы должны учесть, что пакт ухудшил японо-русские отношения и сорвал подписание рыболовного соглашения. Общественное мнение моей страны сильно этим озабочено. Дальнейшие осложнения с Москвой для нас нежелательны. Кроме того, моя ближайшая задача – улучшение связей с Великобританией, так как доступ наших товаров на рынки третьих стран сейчас затруднен. И еще одно: чтобы государство Маньчжоу-Го стало на ноги, нужны крупные капиталовложения – без англичан нам обойтись трудно.
      О содержании беседы сообщила пресса. НКИД поручил Юреневу ответить на авансы Токио и прояснить взаимные позиции.
      «На длительное улучшение отношений рассчитывать не приходится, – думал Юренев. – Но пока здесь считают, что Берлин больше Японии выиграл от „антикоминтерновского пакта“, можно попробовать. Германия рассчитывает с помощью Японии осложнить обстановку в Восточной и Юго-Восточной Азии: это оттянуло бы силы Советского Союза на Дальний Восток, а Англии, Франции и США – на Тихоокеанский театр. В результате усилились бы позиции Германии в Европе. Япония же ожидает от Гитлера поддержки своей политики против Советского Союза и Китая. Но СССР – не сегодняшняя цель Германии, а в Китае у Берлина и Токио трения. Япония хочет вытеснить германский капитал из Китая и целиком подмять эту страну под себя. К тому же японцы отказываются возвратить Германии ее колонии, утраченные после мировой войны».
      …Как всегда, Сато был безукоризненно вежлив. Беседа велась с глазу на глаз по-французски, хотя Юренев мог изъясняться и по-японски, а Сато немного знал русский язык. В начале века он несколько лет служил в японском посольстве в Петербурге. Но деликатный характер беседы требовал знания тонкостей языка.
      – Мое правительство, – начал Юренев, – с радостью восприняло весть о вашем назначении министром иностранных дел. Мы, однако, понимаем, что у вас будут затруднения. Мы имеем в виду японо-германское соглашение – не открытую его часть, в которой говорится о борьбе с Коминтерном, а секретный протокол. Не пытайтесь, по примеру Ариты, по крайней мере в частных разговорах, опровергать наличие этого протокола. Нам точно известен его текст. Соглашение нанесло тяжелый удар по нашим отношениям. Мы вынуждены теперь всегда, при разрешении всех спорных вопросов, помнить о нем. И, поймите меня правильно, речь идет не о репрессиях или мести, а о самозащите. Мы хотим жить с Японией в мире. Но мы будем оберегать наши границы и выступать по дипломатическим каналам или, если потребуется, иначе, как только появятся опасения, что японская агрессия может быть направлена в нашу сторону. Мы хотели бы улучшения отношений с Японией. Но если это теперь невозможно, то надо хотя бы воспрепятствовать их ухудшению.
      – Я лично, – ответил Сато, – всемерно стою за упрочение связей между нашими странами, но прошу учесть то, что я не один…
      Сато так и не закончил фразу. Подождав какое-то время, Юренев сказал:
      – А ухудшение неизбежно и в связи с «антикоминтерновским пактом», и из-за столкновений на советско-маньчжурской и монгольско-маньчжурской границах. Чрезвычайно важно поскорее создать пограничные комиссии. Кроме того, если говорить о чисто дипломатических делах, большие сложности возникают из-за дискриминационного режима, который установлен для советского посольства… Это, конечно, не все причины, осложняющие наши отношения, и заявление мое не официальное, а частное. Я говорю это лишь для того, чтобы вы лучше понимали нашу позицию.
      Сато, как доложит в Москву Юренев, был «весьма любезен, сдержан и осторожен в выражениях».
      Такие зондажи не проходили бесследно, они оказывали влияние на отдельных политиков и на различные группировки в правящих кругах. К тому же они хотя бы на короткое время смягчали напряженность между Японией и СССР.
      В июне правительство Хаяси – Сато падет. Ему на смену придет правительство принца Коноэ. Коноэ, зять барона Сумптомо – владельца одного из самых крупных японских концернов, был тесно связан с придворной бюрократией. Принц попытается сгладить противоречия между сторонниками продолжения агрессии в Китае и сторонниками войны против СССР, но не успеет этого сделать. Верх возьмет точка зрения тех, кто выступит за немедленную войну в Китае как подготовку к будущей войне с СССР. «Если рассматривать теперешнюю обстановку в Китае с точки зрения войны с СССР, – заявит начальник штаба Квантунской армии Т. Хидэки в июне 1937 года, – то наиболее целесообразной политикой является нанесение прежде всего удара по нанкинскому правительству Китая, что устранило бы угрозу нашему тылу».
      План захвата всего Китая будет готов, останется лишь найти повод для начала военных действий.

      Планы японских милитаристов – расширить и укрепить свои позиции в Китае, чтобы использовать их затем для нападения на СССР, – устраивали западные империалистические государства. Они давно уже подбирались к Китаю, который являлся гигантским рынком сбыта и источником сырья. Теперь же для правящих кругов Англии и США представилась возможность разгромить руками японских милитаристов национально-освободительное движение в Китае и сделать его добычей американского и английского капитала.
      Правительства западных держав подогревали намерение Токио после расправы с Китаем напасть на СССР. Война с Японией ослабила бы Советский Союз, а Япония была бы устранена как конкурент. В результате Дальний Восток и Юго-Восточная Азия достались бы монополиям США и Англии, которые укрепили бы позиции капитализма в этих районах.

      Как только ни называли семидесятипятилетнего хозяина загородного поместья, к которому приехал Майский, – «лев», «хитрая лиса», «маленький валлийский волшебник», «оратор №1». Он был ловким стратегом и одним из творцов Версальского договора. В.И. Ленин характеризовал его как «одного из опытных, чрезвычайно искусных и умелых вождей капиталистического правительства», «специалиста по части одурачивания масс».
      Все это относилось к сыну учителя, который прошел путь от провинциального адвоката до премьер-министра Великобритании. Все это относилось к ярому антикоммунисту, одному из вдохновителей империалистической интервенции, но одновременно – к инициатору отмены блокады Советской России в 1920 году.
      Все это относилось к государственному деятелю Запада, первому признавшему де-факто Советскую Россию и заключившему с ней торговый договор в 1921 году, но пытавшемуся экономически закабалить ее в следующем году на Генуэзской конференции.
      Все это относилось к маститому лидеру некогда мощной либеральной партии, которая раздробилась и фактически сошла со сцены. Но ее лидер все также боролся со своими противниками-консерваторами. И когда консерваторы объявляли себя врагами СССР, то он не упускал случая со скамей оппозиции атаковать их и за это.
      Все это говорилось о политике, который после начала интервенции фашистов в Испании и с нарастанием угрозы войны стал сторонником сотрудничества с СССР в организации коллективного отпора агрессии.
      Крутые повороты в его политической биографии объяснялись многими причинами. Он был гибок, но гибкость эта зачастую превращалась в беспринципность. Он был настойчив, но настойчивость его оборачивалась порой упрямством. Он мог, отбросив все второстепенное, видеть главное, но его проницательность ограничивалась классовыми рамками.
      Это был член парламента с 1890 года и один из крупнейших и влиятельнейших политиков Великобритании с острым как бритва языком, человек необычайно живой, крепкий, невысокого роста, с шапкой седых волос и с такими же усами, одежда которого демонстрировала отменный вкус. Его звали Дэвид Ллойд Джордж.
      Поздоровавшись с Майским, он, поигрывая пенсне на черном шнурке, пригласил его пройтись по аллеям парка. Они обсудили поначалу положение в Испании и работу Комитета по невмешательству. Майский поинтересовался, что думает Ллойд Джордж о вероятных шагах британского правительства?
      – Правительство? – Ллойд Джордж даже возмутился. – Разве это правительство? Это же собрание посредственностей, кучка безнадежных сопляков! Разве у них есть воля, есть мужество, есть умение охранять наши интересы? Они получили от предков богатое наследство, но очень плохо им управляют, и я боюсь, что они его растратят. Все они жалкие трусы.
      – Сейчас вообще, – заметил Майский, – на Западе не видно крупных людей.
      – Вы совершенно правы, – поддержал его Ллойд Джордж. – Где они, крупные люди? Мы можем, пожалуй, похвастаться лишь Рузвельтом. Он знает, чего хочет, и умеет добиваться, чего хочет. Но Рузвельт далеко и в европейские дела не хочет вмешиваться.
      – Ну можно не вмешиваться открыто, – сказал полпред, – и тем не менее находиться на чьей-то стороне.
      – Я же сказал, что Рузвельт знает, чего хочет, – улыбнулся Ллойд Джордж. – Он большой человек. А здесь, в Англии, во Франции, хоть шаром покати. Куда они годятся, все эти болдуины, чемберлены, блюмы? Им приходится иметь дело с Гитлером и Муссолини. Эти фашистские диктаторы совсем не дураки. Они сделаны из грубого теста и действуют грубыми методами: силой, нахальством, запугиванием. Разве наши министры могут с ними разговаривать, разве они способны отстаивать наши интересы? Какая чепуха! Вот если бы Уинстон Черчилль был премьер-министром, он сумел бы заставить диктаторов с собой считаться.
      – Кажется, сейчас его шансы возглавить правительство невелики.
      – Чемберлен просто до смерти боится его. В результате с Гитлером и Муссолини разговаривают сопляки. Можете себе представить, что получается, когда, скажем, Иден беседует с Муссолини? Разумеется, Муссолини положит его на обе лопатки. Так оно и было во время итало-эфиопской войны. Вот ваш Сталин – совсем другое дело. Это решительный человек с твердой рукой, он может отражать натиск Гитлера и Муссолини. У нас же – одно горе. Взять хотя бы Чемберлена – узкий, ограниченный человек. Настоящая рыба с холодной головой. По своей психологии это же провинциальный фабрикант железных кроватей!
      Кто-кто, а Ллойд Джордж знал цену Чемберлену. Двадцать лет назад Чемберлена, консерватора знатного происхождения, протолкнули на пост министра по рекрутированию армии в коалиционное правительство Ллойд Джорджа, где он быстро и успешно развалил работу. «Лев» раскусил, что ему подсунули бездарность, и спустя полгода с треском выгнал его. И вот теперь шестидесятивосьмилетний Невиль Чемберлен сменил в мае ушедшего на покой Болдуина на посту премьера. Неожиданностью это не было: он давно пользовался большим влиянием в консервативной партии и по традиции, как министр финансов, считался основным претендентом на пост премьер-министра.
      …У знаменитого британского политика и дипломата Джозефа Чемберлена было от двух браков два сына – Остин и Невиль. Положение в свете и связи отца открыли им дорогу в высшие сферы. Остин, которого отец готовил к политической карьере, в течение тридцати лет занимал министерские посты, в том числе был в 20-х годах пять лет министром иностранных дел в правительстве Болдуина. Младшего же сына сэр Джозеф считал для политики вовсе непригодным и решил попробовать его на торговом поприще. Невиль не проявил себя и здесь. Тогда отец пустил его по административной линии, где он продвинулся до мэра Бирмингема. Затем последовал провал у Ллойд Джорджа.
      Но после отставки «льва» звезда Чемберлена стала быстро восходить. Посредственность, случайно вознесенная к вершинам власти, уверовала в свое величие. А где же еще проявить его, где удовлетворить тщеславие, как не на ниве внешней политики! И Чемберлен, презрев совет сводного брата, говорившего: «Невиль, ты должен помнить, что ничего не понимаешь во внешней политике», именно ей уделял все внимание. В основу своего курса он положил открытую ненависть к Советскому Союзу и активное «умиротворение» агрессоров. Узколобый и самонадеянный человек поселился на Даунинг-стрит, 10 в один из самых ответственных моментов истории. Лучшего британский правящий класс предложить не смог. Худшего он предложить не мог…
      – Мне совершенно точно известно, – продолжал Ллойд Джордж, – что генеральный план Чемберлена сводится к следующему: в течение года добиться замирения с Германией и Италией и заключить «пакт четырех». Для Центральной и Юго-Восточной Европы Чемберлен готов удовлетвориться неопределенными обещаниями диктаторов о ненападении.
      – А Советский Союз? – спросил Майский.
      – Ваша страна по его плану должна быть исключена из европейской комбинации и предоставлена самой себе. Добившись всего этого, Чемберлен пойдет на выборы и скажет избирателям: «Проблему европейского успокоения решил я! Теперь все в порядке, голосуйте за консерваторов!» Он одержит победу и останется еще на пять лет на Даунинг-стрит, 10.
      – И он надеется, – сказал Майский, – что пакты и обещания удовлетворят агрессоров?
      – В том-то и дело! – воскликнул Ллойд Джордж. – Величайшая наивность воображать, будто фашистских диктаторов можно приручить только с помощью хороших слов. Они народ кровожадный и требуют куска мяса.
      – Но осуществление его планов зависит не от него одного. А ваши союзники? А Франция?
      – В Париже одно за другим приходят к власти слабые и трусливые правительства – Дельбос, Даладье, Блюм, сменивший его Шотан… Париж недооценивает своих возможностей и угодничает перед Лондоном. Вот Барту был совсем другим человеком. Он знал, как надо разговаривать с английскими министрами. Тогда не Париж шел за Лондоном, а, наоборот, Лондон плелся за Парижем.
      – Франция странно ведет себя в испанском вопросе, – заметил полпред. – Ведь в случае победы Франко она почти по всем своим сухопутным границам будет окружена фашистскими государствами.
      – Тогда она погибла, – произнес Ллойд Джордж. – Я не могу понять, как французы могут спокойно смотреть на захват Пиренейского полуострова итальянцами и немцами.
      – И одновременно Париж превращает в клочок бумаги франко-советский пакт.
      – Вместо того чтобы всячески укреплять этот пакт, – Ллойд Джордж все больше горячился, – они его стыдятся. Полное безумие! Кто может спасти Францию в случае войны с Германией и Италией? Не Англия, а только Россия. Англия в силах помочь Франции лишь морской блокадой и своим воздушным флотом, но не сухопутной армией, которой у нее, по существу, нет. А победу над Германией решит большая сухопутная армия. Такая армия есть только у России. И как раз с Москвой французы не хотят укреплять отношения.
      – А вы считаете, что война скоро начнется? Каковы ваши впечатления от прошлогодней поездки в Германию?
      – Я подолгу беседовал с Гитлером. У него есть пунктик – коммунизм. Всякий раз, как Гитлер упоминал коммунизм и коммунистов, он сразу же становился невменяемым, его лицо внезапно искажалось: глаза вспыхивали огнем, а губы начинали судорожно сжиматься. Он чуть не с пеной у рта кричал о коммунистической опасности. По-моему, он действительно верит в свою миссию – спасти цивилизацию и раздавить гидру коммунизма.
      – А не говорили ли вы с Гитлером о проблемах европейского мира? – спросил Майский.
      – О да. И он все время убеждал меня в своем миролюбии. Гитлер приводил такой аргумент: Германии потребовалось больше сорока лет на то, чтобы создать могущественную армию, которая у нее была перед мировой войной. Ему же на превращение рейхсвера в боеспособную, крупную армию потребуется двадцать лет. Отсюда он делал вывод: какой же ему смысл начинать войну раньше времени?
      – Кажется, он в самом деле убедил вас в своем миролюбии!
      Майский насторожился: неужели такой влиятельный человек, как Ллойд Джордж, хочет примкнуть к «умиротворителям»?
      – В соображениях Гитлера, по-моему, есть известная доля правды. Он разрешил мне ездить куда угодно и смотреть что угодно. Проезжая на машине по Баварии, я наткнулся на большие войсковые маневры и мог вблизи посмотреть на германскую армию.
      – Ну и как?
      – Не могу сказать, что она произвела на меня сильное впечатление. Правда, по части вооружений есть несомненные успехи. Но людской состав поразил меня своей второсортностью – солдаты мелкие, щуплые, какие-то мальчишки.
      – Мальчишки быстро возмужают, – заметил Майский.
      – Разумеется, – продолжал Ллойд Джордж, – но их физическая подготовка и дисциплина оставляют желать лучшего. Чувствуется большой недостаток в офицерах. Нет, нынешняя германская армия – это еще не та, с которой можно идти на риск большой войны. Я видел старую германскую армию, армии Гитлера до нее очень и очень далеко. Я думаю, Гитлер прав, когда говорит, что ему потребуется еще много времени для приведения армии в состояние надлежащей боеспособности. Может, не двадцать, но уж десять лет наверняка. До тех пор он вряд ли решится атаковать Францию, нас или Россию.
      – Я не согласен с вами. Во-первых, вы отпускаете Гитлеру десять лет, но если он поднажмет, то этот срок может сократиться вдвое, а то и втрое. Во-вторых, я могу допустить, что сейчас его армия еще не готова для большой войны. Ну а как насчет малой? Например, с Австрией, Чехословакией или Польшей? Ведь среди других своих целей Гитлер называет в «Майн кампф» захват жизненного пространства на востоке – Польша, Прибалтика…
      – Ничего подобного там нет! – воскликнул Ллойд Джордж. – Я читал «Майн кампф».
      – Должно быть, в английском переводе?
      – Да.
      – А я в оригинале – там все это есть. А в переводе на английский и французский наиболее одиозные места изъяты. Чтобы не пугать.
      – Какая чертовщина!
      – Я думаю, – продолжал Майский, – нынешняя германская армия вполне готова для того, чтобы проложить дорогу Гитлеру на восток. Кто может ему помешать? Только великие державы. А станут ли вмешиваться Англия и Франция? Опыт последних лет настраивает меня скептически.
      – Да, если ставить вопрос так, вы правы, – согласился Ллойд Джордж. – Систематические отступления перед агрессорами только разжигают их аппетиты и делают их смелее. Привыкнув к трусости западных демократий, Гитлер в один прекрасный день действительно может рискнуть и пойти на какую-нибудь авантюру против Австрии или Чехословакии. В расчете на то, что и это ему сойдет, как сошло многое другое.
      – Может рискнуть, – вставил полпред, подумав: «Особенно если ему содействует английская дипломатия».
      Майский получил телеграмму из Москвы от Владимира Петровича Потемкина, который после Парижа недавно был назначен заместителем наркома иностранных дел. В ней говорилось:

      Сообщения ряда наших полпредов указывают на активизацию английской дипломатии в пользу Германии и против СССР в странах Центральной и Юго-Восточной Европы. В частности, через своего посланника в Праге английское правительство возобновило нажим на чехословаков, склоняя их к уступкам, которые якобы необходимы для примирения Чехословакии с Германией. Подтверждаются также сведения о попытках англичан дискредитировать франко-советский и чехословацко-советский пакты. Имеются данные о том, что англичане поддерживают идею создания изолирующего пояса нейтральных стран вдоль наших западных границ. Просьба за этой работой внимательно следить и нас информировать.

      – Но если вы полагаете, – продолжал Ллойд Джордж, – что, проложив себе, как вы сказали, дорогу на восток, Гитлер выступит против России, то вы ошибаетесь. Россия непобедима. Ее географическое положение блестяще, население многочисленно, оно быстро растет и развивается качественно. И в прежние годы русские были очень способным народом во всем, за что они брались, – в искусстве, в литературе, в науке. А сейчас ваше правительство, давая массам все возможности образования и культуры, по меньшей мере учетверяет его мощь и творческие возможности. Русским раньше очень не хватало деловитости, дисциплины, организованности. Теперь они этому успешно учатся. Природные и промышленные ресурсы России огромны. Фактически она почти не зависит от остального мира. Сознавая ваше могущество, Гитлер всерьез и не думает о каком-нибудь походе против России. Ну а японцы вам не страшны. Сами японцы это прекрасно понимают и потому, видимо, предпочтут пока орудовать в Китае.
      – Предварительно сговорившись с вашим правительством, – добавил Майский.
      – Вы имеете в виду визит их торговой делегации и переговоры Идена с японским послом?
      – Совершенно верно, – сказал полпред. – Я полагаю, в Токио поняли, что нельзя противопоставлять себя всем другим державам. Даже Германия отрицательно относится к японским планам новой агрессии в Китае. Больше того, в армии Чан Кайши служат немецкие военные советники. Но все это понятно. Английские капиталовложения в Китае оцениваются примерно в полтора миллиарда долларов, Германия идет на втором месте. Захват Китая Японией не сулит ничего хорошего ни Лондону, ни Берлину. Кроме всего прочего, зачем Гитлеру союзник, который увязнет в Китае?
      – Итак, – размышляя вслух, сказал Ллойд Джордж, – нынешняя японская цель – Китай. А дальше? Россия?
      – Кое-кто на это сильно надеется. Пока же речь идет о Китае. Без милостивого разрешения Англии в Токио не рискнут захватывать весь Китай. Как-никак, у японцев тесные связи с английским бизнесом, они во многом зависят от рынков сбыта и источников сырья в ваших колониях, от английских кредитов. И наступить на ногу британскому льву Япония сейчас побаивается.
      – Черт побери! – Ллойд Джордж побагровел. – Пока она побаивается. Но, проглотив Китай… Если она обрушится не на Россию, а на наши колонии? Эти сопляки делят сейчас с японцами сферы влияния в Северном Китае, я это точно знаю. Иден обещал даже японскому послу огромные долгосрочные кредиты на выгодных условиях.
      Майский был весь внимание. Слова Ллойд Джорджа подтверждали информацию об англо-японских переговорах в Лондоне, которой он уже располагал. Это было крайне важно.
      – Но Иден буквально на днях заверил меня, – заметил полпред, – что если Англия когда-нибудь и договорится с Японией о каком-либо соглашении, то оно не будет идти за счет Китая или Советского Союза. К сожалению, он ничего конкретного не сказал о Тихоокеанском пакте взаимопомощи. Вопрос, мол, этот подрабатывается в Форин оф-фисе, но не очень-то нас интересует…
      – Тихоокеанский пакт, – машинально повторил Ллойд Джордж, продолжая думать о чем-то своем. – Японцы предлагают нам признать их особые права в Северном Китае взамен на сотрудничество с Англией в Центральном и Южном Китае. Они обещают не чинить никаких преград нашим интересам…
      – Гарантии?
      – Какие к черту гарантии! – взорвался Ллойд Джордж. – Они даже утверждают, что не стремятся захватить Северный Китай, но в таких туманных формах, что это их ни к чему не обязывает. Пообещают и тем облегчат грехопадение нашего правительства. Если эти сопляки отдадут сейчас японцам Северный Китай, то потом Японию ничто не остановит. Она ударит по нашим колониям в Азии. Это будет крах великой империи.

      …Спустя неделю, 7 июля, под Пекином у моста Лугоуцяо исчезнет японский солдат. Воспользовавшись этим предлогом, Япония начнет войну за захват Китая, с тем чтобы превратить его северную часть в базу борьбы против СССР. В короткий срок она овладеет важнейшими торгово-промышленными центрами – Шанхаем, Тяньцзинем, Пекином.
      Вскоре, правда, выяснится, что солдат не пропадал, а лишь надолго отлучился, поскольку съел слишком жирную утку. Но это уже не будет иметь никакого значения.
      В результате японской агрессии Китай оказался в крайне тяжелом положении. Только СССР оказал ему поддержку, заключив 21 августа 1937 года договор о ненападении. Этот документ продемонстрировал дружеские чувства Советского Союза к китайскому народу, готовность облегчить ему бремя борьбы за независимость. Не опасаясь за свой тыл, Китай мог сосредоточить все силы для отражения агрессии. Советский Союз оказывал Китаю материальную помощь, поставлял вооружение и снаряжение, направлял военных советников и добровольцев.
      Договор рассматривался Москвой как шаг на пути к организации системы коллективной безопасности на Тихом океане. От создания такой системы отказывались западные державы, косвенно поощрявшие японскую агрессию.

      Американский посол в Берлине Уильям Додд вел свою машину по столичным улицам, направляясь в полпредство Советского Союза. Путь был не далеким, но долгим: больше приходилось стоять, чем ехать, постоянно возникали пробки. Рабочий на заправочной станции, кажется, был прав, сказав ему: «В Вашингтоне шестьсот тысяч жителей и семьсот тысяч автомобилей».
      Завтра Додд отплывал в Германию. Но до отъезда он хотел побеседовать с Трояновским. Между двумя дипломатами в ходе редких встреч, когда Додд бывал на родине, установились хорошие отношения.
      Додд знал, что Трояновскому пятьдесят пять лет, служил в царской армии, учился в Киевском университете. За революционную деятельность при царе не раз подвергался аресту, был в ссылке и эмиграции. После революции пошел в Красную Армию, затем работал в советских учреждениях, а с 1927 года – полпред в Японии. Когда были установлены дипломатические отношения между СССР и США, Трояновский стал первым советским полпредом в Вашингтоне.
      В нынешний приезд Додд застрял дома из-за болезни более чем на два месяца. Он встречался с деловыми людьми и политиками, трижды беседовал с Рузвельтом. Посол со смешанными чувствами удивления и удовлетворения обнаружил, что в Штатах стали слышны голоса противников изоляционизма. На днях он присутствовал в Нью-Йорке на собрании одной организации, правда немногочисленной. Публика съехалась серьезная – видные ученые, промышленники, журналисты. Они требовали применить силу, чтобы остановить продвижение японцев в Китае, а немцев и итальянцев – в Испании, и заявляли, что американский нейтралитет не гарантирует мира. Но правительство пока не шло на конфронтацию с изоляционистами, оно не вмешивалось открыто – или не хотело вмешиваться – в мировые дела и следовало закону о нейтралитете.
      «Этот хитрый закон о нейтралитете, – размышлял Додд. – Во время больших войн в Европе мы всегда объявляли о своем нейтралитете, но никогда еще его не соблюдали. Мы не удержались от вооруженного вмешательства ни в начале прошлого века, в период наполеоновских войн, ни в начале нынешнего, в ходе мировой войны. Два года назад, во время итало-эфиопской войны, мы приняли закон о нейтралитете, а в начале нынешнего года распространили его на гражданскую войну в Испании. Отказали республиканцам в оружии, в то время как Франко получал его из Германии и Италии в изобилии. Недаром Франко похвалил за него президента. Хитрый закон».
      От разговора с Рузвельтом у Додда осталось противоречивое впечатление. Вообще президент не любил откровенничать. Можно было лишь догадываться, что у него на уме. Две недели назад президент, выступая в Чикаго – оплоте изоляционистов, заявил, что изоляционизм и нейтралитет – не спасение, и призвал установить карантин вокруг агрессивных стран. Ну что ж, неприятие Рузвельтом фашизма известно. Но все попытки журналистов выведать у президента, что он конкретно имел в виду, были безуспешными. Как понимать его речь? Что это – пробный шар, дабы посмотреть на реакцию внутри страны? Или жест одобрения, адресованный другим, тем, кто выступает против агрессии? «Акции Рузвельта, – прикидывал Додд, – в стране падают. Его экономическая программа – „новый курс“ – трещит по всем швам. Выборы 1940 года могут обернуться для него катастрофой. В таких условиях он никак не может ни сближаться с большевиками, ни ссориться с изоляционистами, ни действовать активно в мировых делах. Приходится маневрировать. Многие в Вашингтоне делают ставку на мировую войну, которая привела бы к ослаблению большевистской России, к уничтожению одних конкурентов – Германии и Японии и подчинению других – Англии, Франции. Здесь хотят дуть на угли, не давая им погаснуть, но и не позволяя им разгореться до поры до времени. Хотят снабжать всех оружием, вооружаться самим, чтобы выступить в самый удобный момент. А до той поры – не допустить какого-либо соглашения Германии с Англией или Германии с Россией, иначе все планы рухнут».
      …Александр Антонович Трояновский, невысокий, худощавый человек с внимательным взглядом из-под густых черных бровей, уже ждал Додда.
      Прежде всего Трояновский поинтересовался мнением Додда о положении в Германии.
      – Животные – единственные счастливые существа, которых я там встречаю, – откровенно начал беседу Додд. – В то время когда людей сотнями убивают без суда и следствия, животные пользуются правами неприкосновенности. Об этом люди даже и мечтать не могут.
      Гитлер может начать войну в любое время, – продолжал Додд. – Это безответственное трио в Берлине в составе Гитлера, Геринга и Геббельса способно на всякое безрассудство. Я думаю, Гитлер станет прислушиваться к голосу разума лишь в том случае, если все демократические страны объединятся против него. Теперь, когда сколачивается единый фронт фашизма от Рима до Токио, для Америки, Англии и Франции важно объединиться с Россией и попросту заявить Гитлеру: довольно!
      – Чрезвычайно важно, – подтвердил Трояновский. – Но почему же Запад сейчас, когда идет война в Китае, отвергает наше предложение о Тихоокеанском пакте? Впрочем, «отвергает» – не совсем точно сказано, вернее, не принимает.
      – Речь идет о пакте, который включал бы Японию? – спросил Додд с сомнением.
      – Можно для начала и без Японии. Чтобы сорвать пакт, Япония в нем участвовать не согласится. Но если бы Штаты, Англия, Франция, Китай и Советский Союз заключили между собой пакт, то, быть может, Япония предпочла бы…
      – Или была бы вынуждена, – вставил Додд.
      – Или была бы вынуждена к нему примкнуть, – закончил свою мысль Трояновский. – Конечно, пакт без Японии большой ценности не имеет, поскольку мы, англичане, американцы или французы и без того не собираемся нападать друг на друга. Но все же пакт продемонстрировал бы солидарность между нами, особенно если в него включить пункт о консультациях в случае угрозы одному из участников. По существу, мы с вами, господин посол, говорим об одном и том же – о системе коллективной безопасности. Сегодня – в Азии, завтра – в Европе.
      – Я вас понимаю, с идеей пакта я знаком.
      – Разумеется, мы ее выдвинули еще в тридцать третьем, когда устанавливались дипломатические отношения. Поначалу президент положительно к ней относился, но сейчас… Я, конечно, понимаю его трудности, связанные с внутренним положением. Откровенно тянут с пактом англичане.
      Трояновский замолчал. Он вспомнил свою недавнюю беседу с Рузвельтом. Они остались с президентом наедине – так было оговорено заранее.
      «Пакты не дают, господин Трояновский, никакой гарантии, – сказал тогда президент, – им нет веры. Америка вступать в союзы или что-либо подобное не может. Главная гарантия – сильный флот, американский, английский и, может быть, советский. Посмотрим, как выдержат японцы морское соревнование».
      Америка, подумал Трояновский, не хочет себя связывать, она хочет наблюдать за событиями со стороны, укрепляя свою мощь. Понятно, изоляционистские настроения сильны, сказываются и антисоветская кампания, и разочарование «новым курсом». Но в отношениях с нами есть особые моменты. С нами не хотят порывать, на всякий случай поддерживают отношения, но без большого энтузиазма. Даже если бы нам пришлось сейчас сотрудничать, это будет брак по расчету, а не по любви. На нас, кажется, готовы даже возложить всю честь отражения агрессии в одиночку. И все ради установления в будущем баланса сил в мире, выгодного Соединенным Штатам.
      – А вы, – прервал мысль Трояновского Додд, – настаиваете именно на пакте взаимопомощи?
      – Мы готовы согласиться и на пакт о ненападении, хотя, конечно, пакт взаимопомощи был бы более действенным. И вы должны быть заинтересованы в нем не меньше нашего. Границы СССР обеспечены армией в такой же степени, в какой ваши – двумя океанами. Но для Америки сейчас вырисовывается тройная угроза. И на Тихом океане – в случае создания огромной японской империи. И на Атлантическом – в случае победы фашизма в Европе. И, наконец, в Южной Америке – вы знаете, как укрепили там свои позиции фашисты, особенно в Бразилии и Аргентине.
      – Уж это-то я прекрасно знаю. Немцы создают там штурмовые отряды. По некоторым данным, в Южной Америке около полумиллиона штурмовиков.
      – А всего там живет около двух миллионов немцев и три миллиона итальянцев, которых Гитлер и Муссолини стараются использовать. Франко в случае своей победы поможет Берлину и Риму еще активнее внедриться в бывшие испанские колонии. Короче говоря, в результате тройной угрозы американцы не будут чувствовать себя дома спокойно.
      Додд кивнул:
      – Я надеюсь, президент это понимает. Но, согласитесь, он не может пойти на пакт взаимопомощи. Наш закон о нейтралитете…
      – Ваш закон о нейтралитете – это стремление избежать всякого риска, но получить всю прибыль. Внесенный в этом году в закон пункт «плати и вези» разрешает продавать товар за наличные и везти его. Только бы не на американских кораблях.
      – Но эта поправка – все же некоторый отход от нейтралитета. Например, в случае войны в Европе мы будем к услугам Англии и Франции. Это предупреждение Германии.
      Сказав это, Додд вдруг вернулся к своим мыслям: «Предупреждение Германии или подталкивание Англии и Франции?» После паузы он продолжал:
      – И потом, мы же не ввели в действие закон о нейтралитете в случае японо-китайской войны. Президент опасался, что это больнее ударит по Китаю, чем по Японии.
      – Да, президент не нашел состояния войны, поскольку Япония официально не объявила ее Китаю. Но вот по какой стороне это больнее ударит – не знаю. Если бы ввоз американских товаров в Японию прекратился, война бы приостановилась. Правда, отношения Америки с Японией натянулись бы до предела…
      – Вы, господин Трояновский, в дальневосточных делах, как бывший посол в Японии, разбираетесь лучше других. Но, надеюсь, вы не станете отрицать, что недавний дружественный визит во Владивосток эскадры наших военных кораблей – шаг положительный и смелый, учитывая нынешнюю обстановку на Дальнем Востоке.
      – Мы высоко оценили его. Но все же жаль, что дело не идет дальше демонстративных жестов.
      – А речь президента в Чикаго с призывом установить карантин вокруг агрессоров? Разве это не достаточно серьезно?
      – Это серьезно, – сказал Трояновский, – но какие за этим последуют шаги? Мы будем судить по реальным действиям.
      На следующий день Додд отправится в Германию. Но вскоре он будет отозван раньше намеченного срока, поскольку чиновники госдепартамента сочтут: не стоит держать в Берлине антифашистски настроенного посла.
      Две недели спустя после беседы Трояновского с Доддом в Брюсселе откроется конференция 19 государств, которая обсудит вопрос о японской агрессии в Китае. Советское правительство потребует применить санкции против Японии. Но конференция лишь морально осудит Японию и ограничится добрыми пожеланиями в адрес Китая. США и Англия будут провоцировать советско-японскую войну, пытаясь убедить СССР выступить против Японии: война, мол, в таком случае закончится, и Токио даст задний ход.
      Потемкин, представлявший в Брюсселе Советский Союз, сообщит в Москву:

      Конференция закрылась в атмосфере капитуляции перед Японией и явной подготовки к сговору с ней. Ведущую роль в этом играют англичане, которые ссылаются на невозможность добиться чего-либо положительного от Америки. Американцы же стали распространять слухи о прямых переговорах, которые англичане якобы уже ведут с Японией. В действительности, по-видимому, Англия, Америка и Франция совместно нащупывают в Токио почву для соглашения. О коллективной помощи Китаю всерьез не говорит никто. Англичане прямо нам заявили, что это частное дело заинтересованных государств. Наша тактика сдержанности оказалась единственно правильной. Не сумев втравить СССР в драку с японцами, такие державы, как Англия, предпочитают сговориться за счет Китая с Японией, которая в глазах даже своих капиталистических соперников, не исключая и «великие демократии», остается одним из факторов борьбы против СССР и коммунизма.

      Через три дня после открытия Брюссельской конференции, 6 ноября, в Риме под «антикоминтерновским пактом» поставит свою подпись Муссолини. Так будет окончательно оформлен итало-германо-японский агрессивный блок.
      Попустительствуя агрессии, Запад фактически станет пособником японских милитаристов в их захватнической войне в Китае. Лишь СССР продолжит оказывать китайскому народу политическую поддержку и разнообразную помощь в борьбе против агрессоров. Советский Союз вскоре предоставит Китаю два кредита по 50 миллионов долларов каждый и заем на ту же сумму. Годом позже он предоставит еще один кредит в размере 150 миллионов долларов. В счет этих кредитов СССР поставит Китаю в течение двух лет около шестисот самолетов, сто пушек и гаубиц, свыше восьми тысяч пулеметов, а также транспорт, снаряды, патроны, другие военные материалы. Свыше трех с половиной тысяч советских военных специалистов направятся в Китай.
      СССР вновь предупредит мир об опасных последствиях попустительства агрессии. Советский представитель в Лиге наций заявит:
      – На азиатском материке без объявления войны, без всякого повода и оправдания одно государство нападает на другое – на Китай, наводняет его стотысячными армиями, блокирует его берега, парализует торговлю. И мы находимся, по-видимому, лишь в начале этих действий. В Европе другое государство – Испания – уже второй год продолжает подвергаться нашествию.
      Трояновский напишет в Москву:

      Несомненно, что события в Эфиопии, Испании и Китае – все это начало большой войны, часть огромного стратегического плана с серьезной угрозой для Англии, Франции и Соединенных Штатов. Но в этих странах люди не думают о завтрашнем дне, дрожат за свои шкуры и готовы сносить все что угодно. Чтобы расшевелить этих людей, очевидно, недостаточно занятия Пекина, Шанхая, Нанкина, может быть, Кантона; нужно, чтобы японцы обратили свое внимание на голландскую Индию, британскую Индию, Индокитай, может быть, Филиппины, чтобы немцы заняли Чехословакию и Австрию и произвели мобилизацию на границах Франции, чтобы итальянцы захватили Египет, чтобы Южная Америка открыто выступила на стороне фашизма, – тогда только мудрецы из демократических стран поймут, какая судьба их ожидает в результате успеха фашистских агрессоров.
      Мы своей внешней политикой много сделали для того, чтобы поддержать прогрессивные элементы во всем мире, в том числе в Соединенных Штатах. Не следует упускать малейших возможностей для того, чтобы привлекать на свою сторону симпатии разных групп в США, не поступаясь, конечно, основными нашими интересами. Война в конце концов все же придет, и нужно обеспечить себе лучшие позиции во всех странах в этой решительной схватке.

      Разыгрывая против Советского Союза «германскую и японскую карты», правящие круги Англии, США и Франции переходили к прямому сговору с агрессорами. Они дали понять Гитлеру, что не будут возражать против захвата Германией малых стран Европы, если их собственные границы и колонии останутся в неприкосновенности. «Умиротворители» рассчитывали: укрепив стратегические позиции в Европе и заполучив дополнительные экономические ресурсы, Гитлер нападет на Советский Союз. Война же с СССР ослабит Германию как опасного противника и империалистического конкурента. Слепой антисоветизм застилал глаза западных политиков, они не сознавали опасности для собственных стран. В своих расчетах они видели лишь то, что хотели видеть: Гитлер против «угрозы большевизма».
      Первой целью германского фашизма в Европе была Австрия. Гитлер намеревался присоединить ее к рейху путем «мирной эволюции», как и советовали «умиротворители». Но эти планы пришлось изменить.

      Геринг ждал связи с находившимся в Лондоне Риббентропом. У него было отличное настроение, он был доволен собой, доволен тем, как под его руководством был осуществлен «план Отто» – захват Австрии. Все сложилось как нельзя лучше. Фюрер опасался, что английское и французское правительства помешают ему, но этого не произошло.
      4 февраля Гитлер произвел важные перестановки в правительстве. Он сам, глава государства и правительства, назначил себя верховным главнокомандующим. Военное министерство упразднялось. Начальником штаба верховного командования стал Кейтель, его заместителем – Йодль. Главнокомандующим сухопутными силами был назначен генерал Браухич, военно-морскими силами – адмирал Редер, а Геринг возглавил военно-воздушные силы. Нейрат получил почетную отставку, пост министра иностранных дел занял Риббентроп.
      Перестройка командования на походный лад, подумал Геринг, была сделана вовремя: надвигались большие дела.
      Геринг с удовольствием вспомнил отличный спектакль, который месяц назад устроил фюрер в своей резиденции в Берхтес-гадене. По его требованию туда прибыл австрийский канцлер Шушниг. Гитлер, едва дав Шушнигу время проглотить скудный завтрак, предъявил ультиматум: подписать протокол, по которому пост министра общественной безопасности предоставлялся бы его человеку, нацисту Зейсс-Инкварту, амнистировать и легализовать деятельность австрийских нацистов, установить тесные экономические связи между двумя странами, то есть подчинить австрийскую экономику Германии.
      В тот момент, когда фюрер говорил, как бы случайно вошел Кейтель с группой генералов и доложил: армия готова к вторжению в Австрию. Он показал Шушнигу тщательно разработанные планы бомбардировки главных городов. Некоторые из них предполагалось вообще уничтожить. Надо было видеть выражение лица Шушнига! Конечно, он на все согласился.
      Но потом канцлер испугался рабочих, которым, видите ли, не нравилась мысль о, присоединении к рейху, и четыре дня назад назначил на сегодня плебисцит о будущем страны. Сегодня – плебисцит! Одно воспоминание об этом сейчас смешило Геринга. Лишнее доказательство того, что только идиот может назначать серьезные дела на тринадцатое число.
      Позавчера весь день Геринг провел у телефона. Прямой провод связывал его с Веной.
      Утром он говорил с Зейсс-Инквартом:
      – Передайте Шушнигу, что фюрер в ярости и требует немедленно отменить плебисцит!
      В два часа дня Зейсс-Инкварт сообщил:
      – Шушниг плебисцит отменил.
      – Отлично! Скажите ему, чтобы он немедленно катился ко всем чертям. Я имею в виду, чтобы он сейчас же ушел в отставку.
      Через час позвонил Зейсс-Инкварт:
      – Шушниг согласился.
      – Еще бы он не согласился! А теперь передайте президенту Микласу наше требование – назначить вас канцлером.
      Ответа Герингу пришлось ждать два часа. В пять вечера Зейсс-Инкварт доложил:
      – Президент отказался.
      – Ах так… Немедленно отправляйтесь к нему и скажите: если он будет упорствовать, то войска, которые частично уже находятся на границе или приближаются к ней, начнут продвижение по всему фронту, и Австрия прекратит свое существование. Вторжение будет приостановлено только в том случае, если в половине восьмого нам сообщат, что Миклас назначил вас канцлером.
      Вена молчала.
      Без четверти девять Гитлер подписал «Директиву №2» о вторжении в Австрию в соответствии с «планом Отто» на рассвете 12 марта. А три минуты спустя Геринг вновь связался с Зейсс-Инквартом, который к этому времени фактически захватил власть в Вене:
      – Слушайте внимательно. Вы должны прислать нам такую телеграмму. Записывайте. Диктую: «Временное австрийское правительство, которое после отставки правительства Шушнига считает своей задачей установление мира и порядка в Австрии, направляет германскому правительству безотлагательную просьбу о поддержке и помощи, чтобы избежать кровопролития. С этой целью оно просит германское правительство прислать как можно скорее войска». Записали? Телеграфируйте!
      Из-за всех этих переговоров Геринг опоздал в Дом авиации на балет. А без него спектакль начать не решались, хотя был приглашен дипломатический корпус.
      После спектакля, когда пронесся слух, что германские войска вступают в Австрию, подходившим к нему послам Геринг говорил:
      – Недобросовестность канцлера Шушнига заставила нас действовать так. Фюрер уже выехал из Берлина, чтобы завтра утром быть в Вене.
      Все прошло почти гладко, но были и накладки, о которых со злостью вспомнил Геринг. Многие танки сломались по дороге и остались где-то возле Линца. Потом застряла тяжелая артиллерия. Фюрер, который на рассвете проезжал через Линц в Вену, увидел на дорогах пробки, пришел в бешенство и устроил генералам скандал. Те, оправдываясь, говорили: мы предупреждали, что Германия еще не готова к войне. Скандал с трудом удалось замять. Только сегодня утром легкие танки вошли в Вену, а бронемашины и тяжелую артиллерию погрузили на железнодорожные платформы и так доставили в австрийскую столицу. Торжественная церемония на родине фюрера едва не была испорчена.
      Но в конце концов это детали. Сегодня утром имперским законом Австрия включена в состав рейха. Только что Геринг слышал по радио выступление Гитлера. Тот говорил с балкона городской ратуши:
      – Если из австрийского города, где я родился, провидение призвало меня к руководству рейхом, то оно не могло не возложить на меня миссию возвратить мою дорогую родину германскому рейху.
      И вот теперь Геринг вызвал по телефону Риббентропа, чтобы тот успокоил англичан. Впрочем, Геринг был уверен, что Чемберлен не будет возмущаться. Заявил же он вчера, что английское правительство не может гарантировать защиты Австрии. В Париже вообще промолчали, тем более что Франция опять была без правительства.
      Зазвонил телефон. Телефонист сообщил, что через минуту соединит с Лондоном.
      В это же время раздался звонок и в Лондоне. У аппарата был Иоахим фон Риббентроп. Он не случайно находился в английской столице именно в эти дни. Гитлер решил тем самым показать всему миру, что Англия не против захвата Германией Австрии.
      Риббентропа принимали в Лондоне с королевскими почестями, и это ему нравилось. Наконец-то он оказался в центре внимания. Несколько лет он был здесь послом, в этом качестве возглавлял делегацию в Комитете по невмешательству. С английской столицей у него были связаны не самые лучшие воспоминания: будучи послом, он часто слышал здесь за спиной издевательские насмешки. Виной тому были его вопиющая бестактность, самонадеянно-нелепое представление о своей собственной персоне и полнейшее непонимание Англии и англичан. Сразу же по прибытии он начал нарушать ее традиции. До вручения верительных грамот устроил пресс-конференцию – грубейшее пренебрежение дипломатическими правилами, во время которой ругал Англию за недооценку «красной опасности» и призывал к объединению с Германией для борьбы против коммунизма. В Букингемском дворце приветствовал короля фашистским салютом вместо традиционного рукопожатия. Принимая Майского, он организовал встречу так, что девять эсэсовцев салютовали советскому полпреду по дороге от машины до его кабинета…
      С 1934 года он одновременно возглавлял внешнеполитический отдел национал-социалистской партии, а также шпионское ведомство, которое называли «бюро Риббентропа», – посты важные, но не приносившие столь желанных почестей. Почестей же в Лондоне в бытность его послом Риббентропу тоже перепало мало. И вот теперь он вернулся в английскую столицу в новом качестве. На сей раз его самолюбие было удовлетворено. Прибыл он с огромной свитой советников. Вообще с тех пор, как Гитлер решил поставить профессиональных чиновников Вильгельмштрассе под начало своего сподвижника по партии и назначил сорокапятилетнего Риббентропа министром, этот бывший жуликоватый коммивояжер по продаже дешевых шампанских вин не мог обходиться без специалистов. Для своего поста – и это видели окружавшие его дипломаты – он не имел ни таланта, ни знаний, ни опыта. Риббентроп пытался скрыть это надменностью и грубостью.
      Министр с кругозором и повадками прусского фельдфебеля обладал болезненным стремлением выставлять напоказ свою личность – в этом он старался подражать Герингу, хотя до него ему было далеко. Жил он на широкую ногу, вытребовал специальный поезд, который состоял из салон-вагона для него самого, двух вагонов-ресторанов и восьми спальных вагонов для помощников, секретарей и секретарш, советников, консультантов и личной охраны. Все это напоминало цирк на колесах, который разбивал свой шатер то здесь, то там.
      Риббентроп постоянно чувствовал себя полностью зависимым от благосклонности Гитлера и лихорадочно старался ее сохранить. В окружении Гитлера у него был свой человек – Вальтер Хевель, давний друг фюрера, в свое время сидевший вместе с ним в тюрьме. Хевель сообщал ему о том, что Гитлер говорил в узком кругу. На основании этой информации Риббентроп знал о намерениях и идеях фюрера и в нужный момент преподносил их ему как свои собственные. Гитлер приходил в восторг и хвалил его «феноменальную интуицию и дальновидность».
      Снова на столе Геринга зазвонил телефон. На сей раз он услышал в трубке голос Риббентропа.
      – Добрый день, Геринг!
      – День, кажется, действительно добрый. Как вы знаете, фюрер поручил мне ведение текущих правительственных дел, поэтому я решил дать вам информацию. Восторг в Австрии неописуем. Вы можете услышать это по радио.
      – Это прямо фантастично, не правда ли? – воскликнул Риббентроп.
      – Конечно! Фюрер был глубоко взволнован, когда он говорил со мной прошлой ночью. Не забывайте, ведь он впервые за много лет увидел вновь свою родину. Но сейчас я хочу поговорить с вами о политических делах. Разумеется, история о том, что мы предъявили ультиматум – чепуха.
      Слово «чепуха» Геринг произнес с нажимом, давая попять Риббентропу, что говорить и как себя вести в Лондоне. Он не мог позволить себе большую откровенность, зная, что его разговор подслушивается английской, да и не только английской разведкой.
      – Австрийские национал-социалисты, – продолжал Геринг, – просили нас, чтобы мы их поддержали, – они боялись террора красных и гражданской войны. Мы заявили им, что не позволим Шушнигу спровоцировать гражданскую войну. По прямому ли приказу Шушнига или с его согласия, коммунисты и красные были вооружены и уже проводили демонстрации, во время которых раздавались возгласы: «Да здравствует Москва!» Поэтому Зейсс-Инкварт, который к тому времени уже возглавил правительство, просил нас немедленно ввести войска. Мы уже до этого подтянули их к границе, так как не могли знать заранее, будет ли гражданская война или нет. Таковы факты. Фюрер полагает: коль скоро вы находитесь в Лондоне, то должны рассказать там, как все в действительности произошло. Повторяю, абсолютно неверно считать, что Германия предъявила Австрии ультиматум.
      – У меня сегодня была откровенная беседа с Чемберленом, – сказал Риббентроп. – Он так и не считает. Только журналисты начинают задавать всякие вопросы, и мне, видимо, не следует здесь далее оставаться. Это выглядело бы как-то странно.
      Геринг понял, что Риббентропу не хочется больше сидеть на горячей сковородке, оправдываясь за вторжение в Австрию.
      – Да, я тоже так думаю. Но еще раз скажите Чемберлену: неверно, что Германия предъявила какой-то ультиматум. Все это ложь. Зейсс-Инкварт настойчиво просил нас по телефону и по телеграфу послать войска.
      – Я вас понял. У меня были здесь продолжительные беседы о германо-английских отношениях.
      – Вы знаете сами, что никто не радовался бы больше меня, если бы у нас действительно наладились отличные отношения с англичанами. Но пусть они признают, что мы тоже гордая и свободная нация. В конце концов мы ведь представляем собой две братские нации.
      «Если Риббентроп не сумеет передать дословно эту фразу Чемберлену, – подумал Геринг, – то это сделает английская разведка».
      – Чемберлен, – донеслось из Лондона, – произвел на меня очень хорошее впечатление. Мне кажется, что он серьезно стремится к соглашению с нами. Он сказал, что всегда желал улучшить англо-германские отношения. Теперь он решил осуществить свое намерение. Он просил меня передать фюреру, что это его искреннее желание и твердое намерение. Я ответил, что согласия между Англией и Германией после того, как разрешен австрийский вопрос, будет еще легче достичь. Я полагаю, что он того же мнения.
      – Поскольку вся эта проблема решена, – сказал Геринг, – и всякая опасность волнений или потрясения устранена, то все должны быть благодарны нам за ликвидацию источника кризиса.
      – Я тоже говорил здесь об этом. Если эта перемена и повлечет за собой некоторое возбуждение в данный момент, то это пойдет лишь на пользу англо-германскому взаимопониманию.
      «Идиот, что он несет, – Геринг на минуту отнял трубку от уха, – возбуждение, взаимопонимание».
      – Чемберлен, – продолжал министр иностранных дел, – спросил меня насчет Чехословакии. Я ответил, что у нас нет ни желания, ни намерения предпринимать что-либо в этом направлении. Наоборот, если с нашими братьями-немцами там будут прилично обращаться, то мы, безусловно, придем к соглашению. А вообще-то мои переговоры здесь закончены. Если я буду сидеть здесь еще, это может показаться странным…
      – Я тоже уверен, что Чемберлен – вполне разумный человек, – Геринг со злостью перебил Риббентропа. «Опять он об этом. Я ведь уже понял, что он больше не может там торчать, и дал согласие на его возвращение».
      – Мои впечатления от него превосходны, – подхватил Риббентроп. – Кое-кто думает, что сейчас здесь могут возникнуть затруднения: в глазах общественного мнения все происшедшее покажется решением, навязанным силой. Но у меня сложилось впечатление, что каждый нормальный англичанин, обыватель, спросит себя – какое дело Англии до Австрии?
      – Разумеется, – Геринг понял, что пора кончать разговор. – Это совершенно ясно. Есть дела, которые касаются народа, и дела, которые его не касаются. Все более или менее обстоит превосходно, царит мир. Две нации нашли друг друга, подали друг другу руки, возрадовались и ликуют…
      Четыре дня спустя, 17 марта, Наркомат иностранных дел сделает заявление представителям советской и зарубежной прессы. Его текст будет разослан через советские полпредства иностранным государствам.

      Советское правительство предостерегало, что международная пассивность и безнаказанность агрессии в одном случае неизбежно повлекут за собой повторение и умножение таких случаев. События подтверждают правильность этих предостережений. Совершено военное вторжение в Австрию, австрийский народ лишен независимости. Насилие создало опасность для всех европейских государств, и не только европейских. Возникла угроза территориальной неприкосновенности, политической, экономической и культурной независимости малых народов. Их порабощение создаст предпосылки для нажима и даже для нападения и на крупные государства. В первую очередь возникает угроза Чехословакии. А затем опасность грозит разрастись в новые конфликты. Международное положение ставит перед всеми миролюбивыми государствами вопрос об их ответственности за дальнейшие судьбы народов. Советское правительство по-прежнему готово участвовать в коллективных действиях, которые были бы решены совместно с ним и которые имели бы целью приостановить дальнейшее развитие агрессии и устранение усиливающейся опасности новой мировой бойни. Оно согласно приступить немедленно к обсуждению с другими державами в Лиге наций или вне ее практических мер, диктуемых обстоятельствами. Сегодня время еще не ушло. Надо, чтобы все государства, в особенности великие державы, заняли твердую недвусмысленную позицию в отношении проблемы коллективного спасения мира. Завтра может быть уже поздно.

      В условиях надвигавшейся военной катастрофы Советское правительство изыскивало пути налаживания союзнических связей с США.
      Но американский империализм был заинтересован в большой войне за океаном, чтобы с ее помощью разрешить внутренние трудности и изменить в свою пользу соотношение сил в мире. США поддерживали политику «умиротворения» и стремились не допустить создания системы коллективной безопасности ни в Европе, ни на Дальнем Востоке. Трояновский сообщал в Москву: «Судьба Австрии не вызывает здесь большого беспокойства. Изоляционисты всех толков в общем готовы примириться со всеми захватами фашистов, лишь бы Америка не начала активно участвовать в международных делах, не связалась бы каким-либо соглашением с Англией и не подверглась бы риску участвовать в войне». Американская дипломатия всячески уклонялась от сотрудничества с Советским Союзом.

      Американский посол в Советском Союзе Джозеф Дэвис был приглашен в Кремль к половине пятого. В связи с отъездом из Москвы он наносил прощальные визиты. Когда Протокольный отдел НКИД сообщил ему, что встречи назначены на воскресный вечер, Дэвис не удивился: он знал, что советские руководители работают и по выходным.
      Он пробыл в Москве полтора года. В августе 1936 года президент Рузвельт, его старый друг, предложил ему сменить Буллита на посту посла в СССР. Буллит получил назначение в Париж. К тому времени у шестидесятилетнего Дэвиса, известного деятеля либеральных взглядов, был богатый опыт политической и дипломатической работы, прочные связи в Вашингтоне. Предложение президента он принял охотно: Дэвис понимал, какую роль играет Москва в мире, и видел, что могут значить хорошие отношения между Советским Союзом и Америкой в предгрозовой атмосфере. Четыре месяца он готовился к поездке, изучал документы в госдепартаменте, неоднократно встречался с Трояновским. Картина, которая ему тогда открылась, производила двойственное впечатление.
      С одной стороны, экономическое сотрудничество медленно, но налаживалось. На его пути стоял барьер – вопрос о «долгах Керенского». К удивлению Дэвиса, вопрос этот, судя по документам, умышленно раздувался в Вашингтоне, хотя он лично не считал его существенным. В апреле 1934 года конгресс принял закон, запрещавший предоставление странам-должникам займов и кредитов. Адвокаты стали советовать банкам воздерживаться от сделок с Амторгом. Все шло к свертыванию советско-американской торговли вообще.
      Правда, отметил тогда Дэвис, на словах и президент и Хэлл были против того, чтобы считать СССР страной, не выполнявшей своих финансовых обязательств. На деле же… Очевидно, его предшественник Буллит слишком рьяно осуществлял то, о чем не говорили вслух в Вашингтоне. Буллит как-то сам заметил в разговоре с Дэвисом: нам с большевиками не по пути.
      Переговоры о «долгах» были прерваны в январе 1935 года без какого-либо решения. Но в июле было заключено торговое соглашение сроком на один год. Советское предложение о взаимном применении режима наибольшего благоприятствования Вашингтон не принял, а потому соглашение не соответствовало реальным возможностям двух стран. И все же это был сдвиг. Так обстояло дело с экономическими связями. Налицо было стремление Москвы их наладить, желание американских бизнесменов торговать и одновременно явное и скрытое противодействие этому в Вашингтоне.
      Столь же двойственное впечатление оставило у Дэвиса тогда, в тридцать шестом, и развитие политических отношений. В августе 1935 года Буллит вручил в Москве ноту, в которой Советский Союз обвинялся в нарушении договоренности по «вопросу о пропаганде». Поводом было проведение в Москве конгресса Коминтерна. Дэвис понял тогда: в связи с приближением президентских выборов госдепартамент пошел на этот шаг, сделав демарш под нажимом антисоветски настроенных кругов. Москва протест отклонила, заявив, что стремится к дальнейшему развитию дружественного сотрудничества между СССР и США, отвечающего интересам народов двух стран и имеющего важное значение для всеобщего мира.
      Вопрос о Тихоокеанском пакте по вине Белого дома оставался нерешенным. К моменту назначения Дэвиса советско-американские отношения ухудшились: госдепартамент отозвал из Москвы генерального консула и все генконсульство, помощника военного атташе по морским делам, помощника военного атташе по авиации и сократил аппарат посольства.
      В ноябре 1936 года назначение Дэвиса было официально оформлено, а спустя три месяца, в январе 1937 года, он прибыл в Москву. Направляясь сейчас в Кремль, посол Мысленно подводил итоги прошедших полутора лет. Политические связи двух стран укрепились. Были организованы поездки советских государственных и военных деятелей, а также ученых в Америку. В 1937 году состоялся первый в истории беспосадочный перелет из Москвы в США через Северный полюс Чкалова, Байдукова и Белякова, которых торжественно встретили на американской земле. С политической точки зрения важным был дружественный визит эскадры американских военных кораблей во Владивосток в тревожные дни 1937 года, когда на Дальнем Востоке снова разгорелся военный конфликт. Но тесное взаимодействие двух стран в дальневосточных делах не сложилось.
      Серьезной акцией стало торговое соглашение, заключенное в августе прошлого года. Стороны предоставили друг другу режим наибольшего благоприятствования в торговле. Причем имелись все шансы на то, что соглашение будет продлеваться. Советский Союз разместил в США солидные заказы; велись переговоры с крупнейшими фирмами, расширил свою деятельность Амторг.
      Обо всем этом думал Дэвис, направляясь с прощальным визитом к Председателю Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинину. Калинин встретил посла в дверях кабинета, представил переводчика. Когда все сели, Калинин, улыбнувшись, сказал:
      – Насколько я знаю, вы назначены послом в Бельгию. Если по-честному говорить, то вам, наверное, там будет и спокойнее и привычнее, чем в Москве.
      – Господин президент, быть может, в Брюсселе будет и привычнее, но мне было очень приятно работать здесь. Приятно от сознания важности той миссии, которая выпала на мою долю. Контакты в Москве были очень полезными. Один французский философ сказал: нельзя ненавидеть человека, которого знаешь.
      – Не спорю с этим философом, но нас знают и, однако, ненавидят. Наша страна окружена агрессивными и враждебными государствами – я имею в виду в первую очередь Германию и Японию.
      – В связи с отъездом из Москвы, – сказал Дэвис, – я хотел бы выразить свое уважение господину президенту, а также поблагодарить за внимание, которое мне оказывали здесь. У меня вызывают восхищение огромные успехи, достигнутые вашей страной за непродолжительный период. Я лично осмотрел типовые предприятия практически всех отраслей тяжелой промышленности, крупные гидроэлектростанции. Это великолепно!
      Минут двадцать разговор шел о поездках Дэвиса по стране. Посол с удивлением обнаружил, что Калинин хорошо знаком с его работой в годы мировой войны в качестве правительственного комиссара по наблюдению за деятельностью корпораций и позднее – как председателя Федеральной торговой комиссии.
      Когда беседа перешла к политическим вопросам, Калинин заметил:
      – Я внимательно изучил речь президента Рузвельта в Чикаго. Хотелось бы надеяться, что Соединенные Штаты начнут играть более активную роль в защите мира от, как он сказал, непослушных членов мирового сообщества.
      «Хотелось бы, – подумал Дэвис, – но так ли это?»
      – Перспективы на мир в Европе, – сказал Калинин, – плохие. Правительство Чемберлена упорно проводит политику умиротворения и укрепления Германии. Из всех капиталистических стран Англия относится к СССР наиболее непримиримо. Ее политика систематически направлена против нас. Во всех актах против Советского Союза, когда пороешься, поглядишь хорошенько, то заметна рука Англии. Франция все больше попадает в зависимость от Англии. А укрепление Германии в конечном счете направлено против нас. Я думаю, что господин Чемберлен не представляет английский народ. Он потерпит поражение, когда фашистские диктаторы запросят слишком много. Что касается Советского Союза, то мы сможем себя защитить.
      Позвольте теперь, – после паузы сказал Калинин, – господин Дэвис, задать вам несколько вопросов, касающихся советско-американских дел.
      – Разумеется. – Дэвис вытер платком высокий лоб и лысину, обрамленную зачесанными назад седыми волосами. У него был классический греческий профиль, красивое непроницаемое лицо выражало лишь внимание.
      – Вы, должно быть, знакомы, господин Дэвис, с предстоящими переговорами между нашими правительствами о строительстве американской фирмой линкора для нас. Нам трудно понять, почему этот вопрос наталкивается на затруднения. Мы готовы заплатить наличными от 60 до 100 миллионов долларов как за линкор, построенный в Соединенных Штатах, так и за такой же линкор, построенный в СССР при содействии американских фирм. Это, я думаю, даст работу вашим безработным. Ваши верфи, насколько я знаю, загружены только на 60 процентов.
      – Мое правительство, – начал Дэвис, – недавно приступило к осуществлению обширной программы судостроения, которая загрузит наши верфи. К тому же есть ограничения, налагаемые законом: запрещены строительство линкоров для иностранных государств, доступ к предприятиям, строящим линкоры, если только армия и ВМС заявят, что это пойдет в ущерб обороне Соединенных Штатов.
      Дэвис говорил медленно. Это давало ему возможность обдумать то, что он хотел сказать. А ситуация была щекотливой: посол сам не мог понять, почему в Вашингтоне тянут с линкорами. Рузвельт, припомнил Дэвис, еще осенью прошлого года интересовался вопросом о линкорах и положительно относился к этой программе. Но указаний у Дэвиса на этот счет почему-то не было, ему пришлось сделать вид, что он ничего не знает.
      – Мы знакомы с этим законом, – сказал Калинин. – Мы знакомы и с вашим законом о нейтралитете – должен сказать, странный закон, он не делает разницы между агрессором и жертвой агрессии. И не делает чести Америке. Но вернемся к линкорам.
      – Мне известно только в общих чертах, – ответил Дэвис, – о переговорах на этот счет. Они планируются в Вашингтоне. Откровенно говоря, мне трудно понять по сообщениям из столицы, в чем заключается сложность положения. Но, по-моему, в этом вопросе недавно появились признаки продвижения вперед. Я думаю, президент ничего не знает об этом. А если и знает, то из-за многочисленных внутренних проблем он не может пока уделять достаточно внимания международным делам.
      – А жаль. Пора бы, – заметил Калинин.
      Они беседовали около часа. Снова обсуждались «долги Керенского», и Дэвис испытал чувство неловкости из-за подхода к этому вопросу в Вашингтоне. Калинин расспрашивал посла о Рузвельте и в заключение сказал:
      – Я знаком с работой, проделанной вами в Советском Союзе, мы ценим вашу объективность, честность и весьма сожалеем, что вы покидаете свой пост в Москве.
      Три года спустя Дэвис возглавит созданный при президенте комитет по объединению деятельности всех организаций, занимающихся вопросами помощи союзникам во время войны. Через два дня после нападения Германии на Советский Союз он заявит: «Мир будет удивлен размерами сопротивления, которое окажет Россия». Он будет настаивать на скорейшем открытии второго фронта, в 1943 году вновь приедет в Москву со специальным поручением президента. Он примет участие в Потсдамской конференции. Дэвис, один из организаторов и почетный председатель Национального совета американо-советской дружбы, за успешную деятельность, способствовавшую укреплению дружественных советско-американских отношений, будет награжден орденом Ленина. Но это будет семь лет спустя, в победном мае сорок пятого.
      Пока же Джозеф Дэвис завершит свои дела в Москве и отправится в Брюссель.

      Несмотря на опасность войны, правительства Англии, Франции и США не ответили на предложение СССР от 17 марта о коллективных мерах по борьбе с агрессией. Они по-прежнему «умиротворяли» агрессоров.
      Покончив с Австрией, Гитлер готовился к захвату Чехословакии. Повод – «забота» о судетских немцах, проживавших в этой стране. По сигналу из Берлина фашистская «судето-немецкая партия», используя как предлог требование о самоуправлении для немецкого меньшинства, спровоцировала в мае 1938 года политический кризис. Германские войска были готовы к вторжению.
      Чехословацкий народ решил с оружием в руках защищать родину. Правительство приказало войскам занять оборонительные рубежи. СССР выразил готовность помочь Чехословакии согласно пакту о взаимопомощи. Франция, также связанная с Прагой пактом, была бы вынуждена выполнить свои обязательства. Не смогла бы остаться в стороне и Англия.
      Гитлер решил отложить вторжение и прежде изолировать Чехословакию, разрушив франко-чехословацко-советские пакты. Англия и Франция готовы были отступиться, получив от Германии взамен липовые гарантии своих интересов.

      Столица Франции была украшена флагами и под ослепительным солнцем сверкала яркими красками. На улицы вышли сотни тысяч людей.
      К вокзалу подошел специальный поезд: прибыли английский король Георг VI и королева Елизавета.
      В толпе кто-то сказал:
      – А в 1914 году война вспыхнула несколько недель спустя после визита к нам отца Георга VI – Георга V…
      Приняты строжайшие меры безопасности – убийство Барту еще у всех на памяти. Накануне арестовали подозрительных лиц. Сейчас взору короля и королевы предстали десятки тысяч солдат и полицейских на всем пути следования торжественного кортежа. Восторженная толпа приветствует гостей, но не видит их: королевскую чету заслоняет непроницаемая стена охраны.
      В полдень в честь гостей состоялся парад, после которого предусматривался отдых для короля и королевы. Но не для сопровождавших их руководителей британского правительства – они встречались в это время со своими французскими коллегами. Премьер Чемберлен прибыл на Кэ д’Орсэ вместе с министром иностранных дел лордом Галифаксом.
      Эдвард Галифакс в марте сменил в Форин оффисе Антони Идена – он давно рвался на этот пост. Его час пробил, когда отношения между Чемберленом и Иденом испортились вконец. Премьер демонстративно не считался с Иденом, относился к нему с оскорбительным пренебрежением. Нельзя сказать, что у них были серьезные разногласия по существу линии «умиротворения», – термин этот, кстати, ввел в политический лексикон сам Иден. Но в вопросах тактики, методов дипломатии обнаружились расхождения.
      Кризис наступил в феврале, когда за спиной Идена Чемберлен стал вести неофициальную переписку с Муссолини. Ради примирения с фашистской Италией он готов был признать захват Эфиопии. Иден тоже выступал за переговоры с итальянцами, но в отличие от Чемберлена настаивал, чтобы Рим прежде вывел своих «добровольцев» из Испании. Итальянцы через агента в английском посольстве в Риме не только были в курсе всех предстоящих шагов Лондона, но и знали об отношении Чемберлена к Идену, а потому не ставили его ни в грош. Дело дошло до того, что итальянский посол в Лондоне Гранди в ответ на приглашение Идена посетить его заявил, что очень занят: у него назначена игра в гольф. А на встрече Чемберлена и Идена с Гранди премьер вместе с послом выступил против своего же министра. Такого Идеи вынести не смог и подал в отставку. Но не зря его называли «счастливчиком»: отставка принесла ему громадную популярность среди противников «умиротворения». Ему повезло – он против своей воли вынужден был уйти, сняв с себя ответственность за британскую политику «умиротворения», которую сам проводил в жизнь. Уйти, чтобы вернуться всего полтора года спустя в ореоле славы. Уйти, чтобы в будущем стать премьер-министром Великобритании.
      Чемберлен назначил на место Идена близкого себе по духу и взглядам пятидесятисемилетнего Галифакса. Этот аристократ, член парламента с 1910 года, занимал немало министерских постов при различных правительствах, был одно время вице-королем Индии. Высокий, худощавый, медлительный, со спокойным глуховатым голосом и постоянной приятной улыбкой на лице, Галифакс внешне располагал к себе. Но общаться с ним находилось не много желающих: он любил подолгу философствовать на морально-религиозные темы. Когда он служил в Индии, позади его кабинета находилась часовня – он отправлялся туда перед серьезными встречами и молил бога просветить его разум.
      Как министр иностранных дел Галифакс легко мирился с тем, что Чемберлен низвел Форин оффис до положения своей дипломатической канцелярии. Он полностью поддерживал политику «умиротворения». В ноябре 1937 года он по поручению Чемберлена ездил с неофициальным визитом в Германию для переговоров с Гитлером о широком англо-германском соглашении. Собеседники сошлись в своей ненависти к Советскому Союзу. Галифакс одобрил все действия Гитлера и предложил, чтобы Берлин и Лондон совместно с Парижем и Римом переделали существующий порядок в Европе. Он дал согласие на «урегулирование» с Австрией, Чехословакией и Польшей – «по возможности» мирным путем, а также на возврат германских колоний. Аншлюс Австрии уже показал, к чему вело такое «урегулирование».
      …Дуэт Чемберлен – Галифакс во второй раз за последние три месяца встречался с новым парижским дуэтом Даладье – Боннэ. Первый раз они беседовали в апреле в Лондоне, когда пятидесятичетырехлетний Даладье только что сформировал свой кабинет.
      Сын мелкого лавочника, Эдуард Даладье окончил лионскую гимназию, был учителем, занимался в университете, а затем преподавал там историю Франции. После мировой войны он решил попробовать себя в политике. Удачно: в 1919 году в Бурбонском дворце появился новый депутат от радикал-социалистической партии. На первых порах его держал при себе и подталкивал вверх по служебной лестнице маститый радикал Эдуард Эррио. Но вскоре Даладье перестало удовлетворять положение «второго я» Эррио.
      Когда на волнах, экономического и политического кризисов среди французской буржуазии окрепли профашистские настроения, Даладье оказался на поверхности – он занимал ряд министерских постов и был даже премьер-министром, активно выступая против рабочего класса внутри страны и за примирение с фашизмом на международной арене. Представитель мелкой буржуазии, он искал союза с крупной, которая увидела в нем защитника своих интересов и противника Народного фронта. Три месяца назад он вторично возглавил правительство.
      Даладье не принадлежал к числу видных ораторов, ему не дано было зажигать слушателей энтузиазмом и ослеплять фейерверком красноречия. Он любил покрасоваться в роли «человека из народа», добившегося всего «благодаря врожденным талантам», которых у него, кстати, не было. Молчаливый и подозрительный, он был человеком настроения – то воображал себя сильной личностью, то вел себя трусливо.
      Чемберлен и Даладье, казалось, сильно отличались друг от друга. Тощий, мертвенно-бледный купец из Бирмингема с носом как ястребиный клюв, под которым топорщились усы. И дородный сын кондитера, небольшого роста, с бычьей шеей, с хитрыми, недоверчиво оглядывающими все глазами и с меланхолическим гладким лицом. Сын крупного политика, перед которым открывались все двери. И скромный учитель, которому пришлось с трудом прокладывать путь наверх. Но у них было много общего. Оба были тщеславны и нетерпимы к чужим мнениям. Оба верили в «умиротворение» фашистских диктаторов и считали себя спасителями существующего строя. Вероятность социальных перемен ужасала обоих: Чемберлена как выходца из правящей верхушки, а Даладье как «маленького человека», сделавшего карьеру.
      Встретившись, два дуэта не нуждались в прощупывании позиций друг друга: они знали, что в принципе между ними разногласий нет, речь пойдет о деталях.
      – Я думаю, – сказал Чемберлен, когда все четверо сели за стол, – мы с удовольствием продолжим сегодня нашу апрельскую беседу. Кризис в мае вокруг Чехословакии заставляет нас вернуться к этой проблеме: ситуация сложилась крайне опасная. Если бы господин Гитлер не проявил благоразумия и выступил против Праги в поддержку судетских немцев, то общеевропейская война стала бы неизбежной. Президент Чехословакии Бенеш объявил мобилизацию, Москва дала понять, что она готова помочь чехам…
      – А Франция, – продолжил мысль Чемберлена Даладье, – вынуждена была бы согласно системе франко-чехословацко-советского пактов объявить войну Германии.
      – В отличие от нас, – заметил Галифакс, – вы связаны с Прагой и Москвой договорами. А я могу вполне определенно заявить, что Англия не может брать на себя обязательство в отношении Франции на случай войны: мы не хотим, чтобы французские министры решали вопрос о том, воевать Англии или нет. Как сказал один мой коллега по кабинету, Чехословакия не стоит шпор даже одного британского гренадера.
      – Сейчас, слава богу, – примирительно сказал Чемберлен, – вопрос так не стоит. Фюрер надеется на английское посредничество с целью добиться от Праги некоторых уступок, направленных на обеспечение чешского нейтралитета.
      – Знаю, – перебил Даладье. – Но в случае изоляции Чехословакии Франция по трем своим границам будет под угрозой…
      – Я уверен, – продолжал Чемберлен, – что с Германией можно договориться. Гитлер не стремится поглотить всю Чехословакию, а хочет лишь присоединить Судетскую область. Если он добьется этого мирным путем, то ему незачем будет прибегать к насилию.
      – Даже если предположить невозможное, – добавил Галифакс, – скажем, Гитлер захватывает всю Чехословакию. Повторяю, это лишь предположение. Что же получится? Установив господство над Центральной Европой, Германия, я уверен, не станет начинать ссоры с Англией и Францией. У Гитлера лишь образуется узкий коридор на восток. А там – только Россия.
      – К тому же на часть Чехословакии, – заметил Чемберлен, – претендуют Польша и Венгрия. Причем это союзники Германии. А какую, собственно, помощь могла бы в этой ситуации оказать Чехословакии Франция? Или вы надеетесь на русских?
      – Мы ни при каких условиях, – ответил Даладье, – не намерены сотрудничать с большевиками. По сути дела, мы, действительно, не в состоянии оказать чехам непосредственной помощи. Если даже мы объявим мобилизацию, то сумеем лишь сковать германские войска на нашей границе. Мы, правда, не можем об этом открыто говорить: все-таки у нас есть пакт о взаимопомощи с чехами.
      – В этом-то все и дело! – воскликнул Чемберлен. – Нейтрализация Чехословакии позволит вам выйти с честью из этого положения!
      «Велика честь, – усмехнулся про себя Галифакс. – Французская армия не хуже немецкой. А уж вместе с чехами и русскими они бы могли разгромить Гитлера. Но для Англии это риск быть втянутой в войну, мы потеряем контроль над положением. Этого допустить нельзя. Гитлера надо умело направлять. Направлять на восток».
      – Мы считаем, – сказал он, обращаясь к Даладье и Боннэ, – что, во-первых, в Судетской области можно провести плебисцит о присоединении ее к Германии. В результате, надо думать, она тихо и спокойно отойдет к рейху. Во-вторых, необходимо превратить Чехословакию в нейтральное государство – тогда союзы Праги с Москвой и Парижем будут автоматически ликвидированы. Вы, не теряя престижа, избавитесь от необходимости помогать чехам. И Берлин будет удовлетворен.
      «А господин Гитлер, – добавил про себя министр, – без затруднений сможет двинуться на восток».
      – Советская Россия, – продолжил Галифакс вслух, – таким образом будет отстранена от участия в европейском урегулировании и не сможет помочь Чехословакии.
      – Прекрасно, – вступил в беседу Жорж Боннэ. – Любое соглашение лучше, чем мировая война, которая разрушит всю Европу, а победитель вместе с побежденным станут жертвами мирового коммунизма.
      Жорж Боннэ, сорока девяти лет, занимавший в прошлом ряд министерских постов и короткое время бывший премьером, был призван Даладье в апреле на пост министра иностранных дел. Они поделили с Даладье роли: Боннэ откровенно выступал за сговор с Гитлером, Даладье, как правило, вслух об этом не говорил. Но по существу они были единомышленниками.
      Из особняка МИД на Кэ д’Орсэ с приходом Боннэ посылались взятки в карманы политиков и газетных издателей, выступавших за альянс с фашистами. Он публично фальсифицировал данные о вооруженных силах Франции, представив дело так, что в случае конфликта с Германией положение Франции будет безнадежным. Эту ложь быстро подхватили купленные им газетчики. Его действия объяснялись просто: Боннэ и стоявший за его спиной мощный банк «Братья Лазар» занимались крупными спекуляциями на фондовой бирже, успех которых зависел от уступок Гитлеру. Об этом знал Даладье. Знал, но молчаливо поощрял линию Боннэ на деморализацию населения. Искусно сдабривая ложь полуправдой, Боннэ усиленно снабжал правую печать материалами, бичующими «торговцев войной», статьями, полными клеветы на Чехословакию, республиканскую Испанию и Советский Союз. В этой кампании ему активно помогали бывшие премьеры Фланден и Лаваль.
      – Мы готовы, – Боннэ взглянул на Даладье, – оказать на Прагу любое давление, которое английское правительство сочтет желательным, для того чтобы добиться мирного решения судетского вопроса. Если чехи и немцы не могут ужиться в рамках централизованного государства, их надо изолировать друг от друга.
      Даладье кивнул.
      – Что касается нашего пакта с Москвой, – продолжал Боннэ, – то он ведь весьма условен, мы отнюдь не стремимся на него опираться. Лично я не являюсь приверженцем сотрудничества с коммунизмом, и, если франко-русский пакт в случае нейтрализации Чехословакии рухнет, я буду только рад. Я предпочел бы расширить сотрудничество с Польшей и Румынией и сказать России, что Франция не нуждается в ее помощи.
      – Вот и отлично! – воскликнул Чемберлен. – Прага тоже не горит желанием получить помощь от коммунистов. Президент Бенеш сказал недавно нашему послу, что для него отношения с Россией всегда были второстепенным вопросом. Если Запад, сказал он, потеряет интерес к России, то Прага тоже его потеряет.
      – А мы интерес к России решительно потеряли, – подвел итог Галифакс. – Мы предлагаем направить миссию в Прагу для посредничества в ее переговорах с судетскими немцами. Если Бенеш не согласится на уступки Германии, надо его предупредить, что он может остаться один. Но, я думаю, он согласится. Мы должны урегулировать чехословацкую проблему – без этого невозможно соглашение между нашими двумя странами, с одной стороны, и Германией и Италией – с другой.
      «Снова „пакт четырех“, – подумал Даладье. – Ну и хорошо. Так, по крайней мере, мы избежим войны, а главное – социальных потрясений. Если пустить дело на самотек, то наши левые могут активизироваться. Вот что страшнее всего».
      – Кого вы предлагаете поставить во главе миссии? – спросил Боннэ.
      – Лорда Ренсимена, – ответил Галифакс.
      «Да у них все было заранее решено! – заметил про себя Боннэ. – Как говорится, с друзьями не церемонятся».
      – Я полагаю, – сказал Даладье, – у нас не будет возражений. Очевидно, это достойный человек,
      Галифакс кивнул. Он едва удержался от улыбки, вспомнив свой разговор с лордом Ренсименом. Этот глухой, еле передвигавшийся старик никогда не занимался международными делами. Теперь ему предстояло доказать правительству Чехословакии «законность» требования гитлеровцев об отторжении Судетской области и присоединения ее к рейху.
      – Решено, – завершил беседу Чемберлен и первым поднялся.
      Вечером на Кэ д’Орсэ давали торжественный обед в честь короля и королевы. Зал был освещен свечами в двух огромных золотых подсвечниках в стиле ампир. Сто пятьдесят гостей стояли возле столов, накрытых скатертями с шитым золотом орнаментом из листьев. Сверкали баккара, золото тарелок, приборов и бокалов.
      – Если Франция станет защищать Чехословакию, то это повлечет за собой полное разорение Западной Европы и победу большевизма, – сказал польскому послу Лукашевичу посол США в Париже Уильям Буллит. – А уж мне-то вы можете поверить, насколько это страшно.
      – Франция не будет развязывать большую войну, – заметил в ответ Лукашевич. – Но если Россия окажет помощь Чехословакии, то Польша готова к войне с большевиками плечом к плечу с Германией. Мое правительство уверено, что в течение трех месяцев русские войска будут полностью разгромлены и Россия не будет более представлять собой даже подобие государства. Это будет моментальная религиозная война между фашизмом и большевизмом.
      – Правильно, – продолжил Буллит, разглядывая большую вазу из позолоченного серебра, принадлежавшую Наполеону I. – А пока великие демократии Запада обязаны изыскать способ помириться с господином Гитлером. Пусть это будет, скажем, новый вариант «пакта четырех». Мое правительство поддержит такую акцию.
      – Из-за чего мы должны воевать? – обратился к группе гостей в другом конце зала Отто Абец, эмиссар Гитлера в Париже. – Из-за того, что три миллиона чехословацких немцев хотят оставаться немцами?
      Абец, глава французской секции шпионского «бюро Риббентропа», ловкий делец, не лишенный культуры человек и бойкий собеседник, был женат на француженке и блистал в парижских салонах. Располагая огромными деньгами, он покупал журналистов, издателей, политических деятелей. Как-то, в минуту откровенности, он похвастал, что у него в кармане свыше дюжины французских парламентариев.
      – На днях Геринг в состоянии подпития, – сказал Боннэ советскому полпреду Сурицу, который в прошлом году после Берлина получил назначение в Париж, – говорил жене Франсуа-Понсе: «Жаль, но нам придется, вероятно, драться. Какую глупость мы сморозили, что заодно с Австрией не прихватили и Судетскую область. Кто бы тогда хоть пальцем шевельнул! Кстати, не мало, видимо, англичан и французов, которые в душе сожалеют, что мы не сняли с них тогда чехословацкую обузу».
      – А для вас это действительно обуза? – спросил Суриц.
      – О, конечно нет, но что мы можем сделать? Кризис вот-вот наступит. Объявить мобилизацию? А как поступит тогда Советский Союз?
      – До сих пор вы этим почему-то не интересовались, вы меньше всего строите свою политику в расчете на СССР. Хотя прекрасно понимаете, что в Чехословакии решаются судьбы мира, что после ее захвата Германия займет господствующее положение в Европе, – заметил Суриц. – Но ни одно ваше решение по чехословацкому вопросу вы с нами не обсуждаете и не согласовываете, хотя у нас есть система пактов о взаимопомощи. Мы готовы немедленно, в случае, если нас попросят, прийти на помощь Чехословакии. Но нас отделяют от нее Польша и Румыния. Чтобы они пропустили наши войска, требуется сильное дипломатическое давление на них со стороны других государств, в частности Франции. Военные же аспекты проблемы могли бы обсудить представители генштабов наших стран.
      – Увы, – Боннэ вздохнул, скорее с облегчением, чем с сожалением, – Польша и Румыния категорически отказываются пропустить ваши войска через свои территории…
      В те дни Суриц напишет в Москву:

      Когда присматриваешься здесь к печати, больше чем наполовину захваченной фашистскими руками, к роли банков, трестов, реакционной военщины, когда наблюдаешь этот панический страх, смешанный с пиететом перед германской силой, когда изо дня в день являешься свидетелем вечных оглядок, уступок, постепенной утраты своего собственного, самостоятельного лица во внешней политике, когда, наконец, видишь, как с каждым днем все больше и больше наглеет и подымает голову фашизм, то невольно возникают тревожные мысли.

      3 августа в Прагу приедет «независимый Посредник» лорд Ренсимен. Он будет угрожать чехословацкому правительству: если оно не примет все условия Гитлера, то Англия и Франция бросят Чехословакию на произвол судьбы.
      Майский сообщит в НКИД:

      После аннексии Австрии, в течение почти четырех месяцев, английское правительство всемерно давило на Чехословакию, рекомендуя ей максимальные уступки судетским немцам. Почти каждую неделю Галифакс вызывал к себе чехословацкого посла и советовал, обращал его внимание, указывал, предостерегал, даже грозил, требуя все новых уступок Берлину. Я сказал лорду Галифаксу (в соответствии с вашими директивами), что СССР все более разочаровывается в политике Англии и Франции, что он считает эту политику слабой и близорукой, способной лишь поощрять агрессора к дальнейшим прыжкам, и что на западные страны ложится ответственность за приближение и развязывание новой мировой войны.

      В августе судетские фашисты выдвинули перед чехословацким правительством новые требования. Гитлеровская агентура провоцировала в пограничных с Германией областях Чехословакии кровавые столкновения. Гитлер принял решение привести войска в боевую готовность к 28 сентября.
      Советское правительство заявило: если дело дойдет до войны, то СССР, который обещал Чехословакии поддержку, сдержит свое слово.
      Даладье, надеясь уклониться от оказания помощи Чехословакии, утверждал: Польша и Румыния не пропустят советские войска через свои территории, и СССР, следовательно, не сможет помочь Чехословакии. Значит, ей якобы не должна помогать и Франция. Но СССР подтвердил намерение выполнить свои договорные обязательства и призвал воздействовать на Польшу и Румынию. Одновременно СССР предложил устроить совещание представителей советской, французской и чехословацкой армий, а также совещание всех заинтересованных государств, в частности СССР, Англии и Франции.
      Осуществление этих предложений могло предотвратить агрессию. Но Франция на них не ответила. Реакция Англии была отрицательной.

      – Если бы я была вашей женой, я бы подсыпала в ваш кофе яд.
      – Если бы я был вашим мужем, я бы охотно его выпил.
      Этот обмен колкостями между леди Астор и Уинстоном Черчиллем быстро облетел лондонские салоны. С Черчиллем у леди Астор отношения за последние годы действительно натянулись. Но это был тот редкий случай, когда информация просочилась за пределы ее поместья Клайвден, где собирались ведущие консерваторы правого толка, где решались важнейшие вопросы войны и мира.
      Леди Астор была очень богатой взбалмошной американкой, вышедшей замуж за небогатого английского аристократа, красивого и неглупого, занимавшего второстепенные должности.
      В Лондоне чета Асторов жила в огромном доме, постоянно полном гостей. Здесь они устраивали званые завтраки, обеды и ужины. К Асторам, где верховодила Нэнси – первая женщина в британском парламенте, стекались видные представители политического мира. Разнородную публику объединяла беспокойная и неутомимая леди Астор: знакомила гостей между собой, кому-то что-то сообщала, кого-то куда-то уводила. Поначалу некоторых чопорных гостей шокировали ее американские манеры: говорила она быстро, смеялась громко, хлопала собеседника по плечу. Потом к этому привыкли. Как привыкли и к ее странностям: она, например, состояла в религиозной секте, запрещавшей пользоваться медицинской помощью. Леди Астор не пригласила врачей к больной дочери, и та умерла. Для рекламы Нэнси любила щегольнуть бережливостью. Рассказывали, что, имея миллионы, она вечерами штопала у камина чулки.
      Политические настроения в салоне Асторов колебались от года к году. В начале 30-х годов она, побывав в Москве, хвасталась своей «близостью к большевикам». Но в конце концов истинное лицо ее прояснилось. Она стала хозяйкой политического салона, в котором собирались самые махровые консерваторы, враги Советского Союза и сторонники англо-германского сближения. Избранные приглашались по воскресным дням в Клайвден, загородное поместье Асторов, имитировавшее Версаль. Это был целый комплекс строений на левом берегу Темзы в 20 милях от Лондона, среди которых выделялся трехэтажный дворец с балюстрадами и балконами, южной стороной смотревший на тщательно ухоженную широкую аллею, обрамленную треугольными цветочными газонами. За аллеей начинался густой лес. Во дворце была собрана богатейшая коллекция произведений искусства.
      Здесь назначались и смещались министры и послы. «Клайвденцы», кстати, отозвали неугодного им Фиппса из Берлина, назначив послом в Германии своего человека – Гендерсона. Здесь формировались правительства, определялась их политическая линия. Когда же премьером стал Невиль Чемберлен, один из лидеров «клайвденцев», роль вечеринок у Асторов, разумеется, еще более возросла.
      Сегодня к Асторам в Клайвден приехали Чемберлен, Галифакс, Саймон, Хор, а также Хорас Вильсон, главный внешнеполитический советник Чемберлена. Пообедав, все перешли в гостиную, обставленную мебелью из охотничьего домика маркизы Помпадур, который подарил ей Людовик XV.
      – Ситуация крайне серьезна, – начал Чемберлен. – Надо спасать мир. Иначе мы вплотную приблизимся к роковому и непоправимому акту со стороны Германии. Она может вторгнуться в Чехословакию. Единственный способ избежать войны – передать Германии Судетскую область.
      – Нужно бросить собаке какую-нибудь кость, – заметил Сэмюэл Хор, – чтобы она хоть на время перестала лаять. Но как это сделать?
      – У меня есть план, – сказал Чемберлен, бросив взгляд на Хораса Вильсона.
      На вид Вильсон был сама почтительность и скромность. Он никогда не говорил громко, ему претило все показное, он жил в очень скромной квартире, не появлялся на первом плане во время официальных церемоний. Но собравшиеся знали, какое влияние он оказывал и на Болдуина, и на Чемберлена. Он обладал ненасытной жаждой власти, которую постепенно удовлетворял. Начав в 20-х годах с незаметного поста постоянного секретаря в министерстве труда, он с 1930 года стал главным промышленным советником правительства. Во второй половине 30-х годов, опираясь на поддержку сил, заинтересованных в сговоре с Германией, Вильсон приобрел огромный вес, а с приходом к власти Чемберлена стал его главным внешнеполитическим советником, фактическим министром иностранных дел. Его комната на Даунинг-стрит, 10 была смежной с кабинетом премьер-министра.
      Сейчас Вильсон с почтением, но без видимого интереса слушал премьера – кому-кому, а ему намерения Чемберлена были уже известны.
      – Мой план, – продолжал Чемберлен, – сводится к следующему: в самый критический момент, в последнюю минуту ради спасения мира я лично отправлюсь к Гитлеру.
      Леди Астор, невысокая, изящная, со слегка взбитыми темными волосами, выглядевшая значительно моложе своих 59 лет, вскочила. Ее маленькое подвижное лицо, быстрые глаза – все выражало полный восторг.
      – Браво! – воскликнула она.
      – Успех плана, – сказал Чемберлен, – зависит от его неожиданности. Поэтому, господа, его надо хранить в полной тайне. Мы посвятим в него лишь нашего посла в Берлине Гендерсона, в нужный момент дадим ему сигнал, когда я буду уже в пути, а он предупредит Гитлера о моем визите. Мы договоримся о широком англо-германском соглашении и об урегулировании чехословацкого вопроса.
      – Вы хотите поехать к нему неожиданно? – спросил Саймон. Он вспомнил, как три года назад Гитлер под предлогом простуды не принял его и Идена. – По-моему, лучше предупредить его незадолго.
      – Можно и предупредить, – ответил Чемберлен. – Надеюсь, моя идея ему понравится. Господин Гитлер любит встречаться с главами правительств, и, возможно, беспрецедентный шаг британского премьер-министра польстит его тщеславию. Я полагаю также, что на переговорах мне легче будет устранить его любые сомнения насчет позиции Англии.
      Наступила тишина. Ее нарушил Галифакс:
      – Единственная альтернатива – сказать Гитлеру о решимости Англии вступить в войну, если он нападет на Чехословакию. Но оправданно ли идти на риск войны сейчас ради предупреждения возможной войны в будущем? Зачем нам воевать с Германией, если, отдав ей Чехословакию, направив ее на восток, нам удастся избежать вовлечения в войну?
      – Более того, – заметил Чемберлен, – я намерен поставить перед Гитлером вопрос о том, что Германия и Англия должны стать двумя столпами мира в Европе и оплотом против коммунизма.
      – А как будет реагировать на ваш план Париж? – спросил Саймон.
      – Официального решения французского правительства еще нет, – ответил Чемберлен, – но у нас есть сведения, что французы склонны решать проблему Судетской области в рамках конференции четырех держав – Англии, Франции, Германии и Италии. Ни о каких коллективных мерах они не помышляют. Россию они сбрасывают со счетов так же, как и мы. Премьер Даладье сказал нашему послу, что нужно предотвратить вторжение Германии в Чехословакию любой ценой, иначе перед Францией станет вопрос о выполнении ее обязательств. Плюс ко всему у нас есть достаточно рычагов – я имею в виду банки Сити, – чтобы повлиять на Париж.
      – Но как убедить Бенеша отдать Судетскую область? – спросил Хор. – Ведь там его главные пограничные укрепления.
      – Я не думаю, что это будет очень трудно, – сказал Чемберлен. – Мы пообещаем Праге участие Англии в гарантиях Чехословакии при условии, что она станет нейтральным государством и, соответственно, откажется от своих договоров о взаимопомощи с Россией и Францией.
      – Да, – сказал Хор, – это будет поворотный пункт в развитии кризиса. Мир уцелеет, правда, Чехословакия будет расчленена.
      – Лично мне все равно, – заметил Чемберлен, – будут ли Судеты в составе рейха или нет.
      – Но как отреагирует на такую акцию общественное мнение? – продолжал Хор. – Как сделать, чтобы она не выглядела прямой капитуляцией перед силой?
      – Это уже вопрос техники, – улыбнулся Чемберлен. – Как сказано у Шекспира, из крапивы опасностей мы извлечем цветы спасения. Вот так и представим общественности нашу акцию.
      – И к тому же, – вставил Галифакс, – сообщим, что нас поддерживают все демократии мира. На днях американский посол Джозеф Кеннеди сказал мне: «Рузвельт решил идти вместе с Чемберленом. Какой бы курс Чемберлен ни избрал, президент его поддержит».
      – Наконец, для широкой публики важно, что мы получим взамен, – сказал Чемберлен, в котором заговорил купец. – Если мы привезем англо-германское соглашение о ненападении, если будет устранена угроза Британской империи, то нас никто не осудит.
      – Вас просто будут носить на руках, – воскликнула леди Астор. – Своим гениальным шагом вы спасете Европу от большевизма!
      – В конце концов дело не в Чехословакии, – заключил Чемберлен. – Война может уничтожить и нечто гораздо большее. Ее результатом могут быть перемены в Европе, приятные лишь для Москвы и большевиков.
      – Итак, господа, – воздух разрезала рука Галифакса, – с богом!
      15 сентября Чемберлен прилетит в Германию на поклон к Гитлеру, который потребует передачи Германии Судетской области и ликвидации договоров Чехословакии о взаимопомощи с другими странами. Чемберлен будет на все согласен. Вернувшись в Лондон, он выработает совместно с французским правительством текст ультиматума Чехословакии: удовлетворить территориальные требования Гитлера и расторгнуть договор с СССР.
      Утром 19 сентября Жорж Боннэ пригласит к себе чехословацкого посла Осуского. Через несколько минут посол выйдет от министра с документом в руке. Страшно бледный, потрясенный ультиматумом он бросит журналистам:
      – Господа, вы видите перед собой человека, которого осудили, даже не пожелав выслушать.
      Опасаясь возмущения народных масс, президент Бенеш отклонит англо-французский ультиматум и обратится к СССР с запросом: готов ли он помочь?
      20 сентября Советское правительство даст указание полпреду в Чехословакии Сергею Сергеевичу Александровскому:

      На вопрос Бенеша, окажет ли СССР согласно договору немедленную и действенную помощь Чехословакии, если Франция останется ей верной и также окажет помощь, можете дать от имени Советского Союза утвердительный ответ.

      Больше того, Советское правительство уведомит Бенеша, что окажет Чехословакии военную помощь даже и без участия Франции при условии, что сама Чехословакия будет защищаться и попросит у него помощь. Советские войска приступят к выдвижению в районы сосредоточения вблизи западных границ. 30 стрелковых дивизий, авиация и танковые части будут приведены в состояние боевой готовности.
      Александровский сообщит в Москву:

      Я все время ощущаю, что Бенешу и хочется и колется принять советскую помощь. В разговорах со мной он каждый раз судорожно хватается за возможность нашей помощи и вызывает меня тогда, когда получает очередной крепкий удар от Англии и Франции. Как только он немного приходит в себя и начинает считать, что нашел новый дипломатический ход, он сразу же проявляет значительно меньшую в нас заинтересованность. Я не сомневаюсь в том, что этот сухой педант и прожженный дипломат надеется достигнуть максимум возможного для Чехословакии, опираясь на Англию и Францию. О помощи СССР он думает как о самоубийственном для чехословацкой буржуазии средстве защиты от Гитлера. Я себе объясняю поведение Бенеша тем же социальным страхом, которым заражены и руководствуются и другие «миротворцы» в Европе.

      В 2 часа ночи 21 сентября английский и французский послы в Праге придут к президенту Бенешу. Они потребуют принять все условия, угрожая изоляцией Чехословакии. В 5 часов утра Бенеш согласится.
      На следующий день Чемберлен вновь побывает у Гитлера, который из донесений разведки будет в курсе переписки между Лондоном, Парижем и Прагой. Он будет знать, что гость готов на новые уступки. Почувствовав себя хозяином положения, Гитлер потребует немедленно установить новую границу Чехословакии.
      – Это ультиматум! – воскликнет обескураженный Чемберлен.
      – Нет, не ультиматум. Это меморандум, – издевательски возразит Гитлер. – Но в случае невыполнения этих требований я буду вынужден искать военное решение вопроса.
      Чемберлен и Даладье не решатся сразу принять условия Гитлера.
      Вечером 23 сентября Чехословакия объявит о всеобщей мобилизации. Ее народ будет готов сражаться. Советское правительство вновь предложит Франции воздействовать на Польшу и Румынию, чтобы обеспечить пропуск в Чехословакию Красной Армии. Но Запад будет думать не о помощи Праге, а о новой сделке. Чтобы согласовать ее в деталях, в Берлин вылетит Хорас Вильсон. Гитлер выдвинет в качестве посредника Муссолини. Риббентроп напишет для него текст предложений, которые дуче выдаст за свои собственные.
      Зная о настроениях Лондона и Парижа, Гитлер заявит 26 сентября в берлинском Шпортпаласте:
      – Если к 1 октября Судетская область не будет передана Германии, я, Гитлер, сам пойду как первый солдат против Чехословакии.
      27 сентября Рузвельт предложит созвать конференцию заинтересованных государств – без СССР. Тем самым он одобрит политику сговора с фашизмом и изоляции Советского Союза.
      На конференции 29—30 сентября в Мюнхене Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье подпишут приговор Чехословакии. Главной заминкой в последний момент станет отсутствие чернил в роскошной чернильнице. Чернила быстро принесут. После процедуры подписания фюрер и дуче выйдут из зала. Только тогда пригласят ожидавших у дверей представителей Праги. Им скажут:
      – Это приговор без права апелляции и без возможности внести в него исправления.
      По мюнхенскому соглашению Судетская область отойдет к Германии, часть территории Чехословакии будет отдана хортистской Венгрии и панской Польше. В результате страна потеряет 20 процентов территории, четверть населения, половину мощностей тяжелой промышленности, германская граница окажется в 40 километрах от Праги. Рузвельт поздравит участников соглашения.
      30 сентября в 17 часов полпред Александровский телеграфирует в Москву:

      Бенеш просил меня поставить перед правительством СССР следующий вопрос. Великие державы, даже не спрашивая Чехословакию, позорнейшим образом принесли ее в жертву Гитлеру ради своих собственных интересов. Чехословакия поставлена перед выбором: либо начать войну, имея против себя Англию и Францию, либо капитулировать перед агрессором. Бенеш хочет знать отношение СССР к этим обеим возможностям как можно скорее и просит ответить часам к шести-семи вечера по пражскому времени.

      Спустя сорок пять минут Александровский сообщит:

      Бенеш больше не настаивает на ответе на свой вопрос, потому что правительство уже вынесло решение принять все условия. Занятие Судетской области германскими войсками начнется завтра утром.

      Бенеш, вопреки требованиям своего народа, капитулирует, не ожидая ответа, несмотря на неоднократные заявления СССР о готовности прийти на помощь.
      В Мюнхене Чемберлен и Гитлер подпишут англо-германский договор о ненападении (аналогичный документ в декабре подпишут Боннэ и Риббентроп). Эти обещания Гитлера – все, что они получат за предательство. Вернувшись в Лондон, Чемберлен на аэродроме воскликнет, размахивая бумажкой:
      – Я привез вам мир для целого поколения!
      До начала второй мировой войны останется одиннадцать месяцев.

      15 марта 1936 года Гитлер захватил всю Чехословакию, разорвав мюнхенское соглашение. Спустя неделю фашисты заняли принадлежавший Литве порт Клайпеда (Мемель). В начале апреля Муссолини оккупировал Албанию. От Варшавы Берлин потребовал отдать Гданьск (Данциг) и польский «коридор» – выход Польши к морю, предоставленный ей в Версале.
      В этих условиях проходил XVIII съезд ВКП(б), на котором была разоблачена сущность политики Запада. Советское правительство по-прежнему стремилось организовать коллективный отпор агрессорам, выдвигало конструктивные предложения. Так, 17 апреля СССР предложил Англии и Франции заключить пакт о взаимопомощи. Лондон отверг эту инициативу. Вскоре Гитлер, использовав как предлог предоставление Англией гарантий Польше, объявил о расторжении англо-германского морского соглашения и польско-германской декларации о ненападении. 14 мая СССР вновь предложил Англии и Франции заключить пакт о взаимопомощи, согласно которому три державы гарантировали бы безопасность малых европейских государств, включая Прибалтийские.

      Утром к Чемберлену на Даунинг-стрит, 10 приехал американский посол в Лондоне Джозеф Кеннеди.
      – Я на несколько минут, – сказал посол премьер-министру, когда они остались в кабинете вдвоем. – Вы помните, после Мюнхена я говорил, что английский народ должен воздвигнуть вам статую – вы спасли тогда Британию и Европу от войны.
      – Так никто и не воздвиг, – мрачно усмехнулся Чемберлен.
      – Не только английский народ, но все народы мира, – продолжал Кеннеди, – будут обязаны это сделать, если сейчас вы вновь спасете мир.
      Пятидесятилетний миллионер, оказавший немало услуг Рузвельту во время избирательной кампании, Джозеф Кеннеди получил за это в прошлом году пост посла в Лондоне. И сразу же стал здесь сенсацией сезона: беспрецедентный случай в дипломатическом корпусе – посол был отцом девяти детей. Пять дочерей и четыре сына (один из которых – Джон – станет президентом Соединенных Штатов). Фотографии семейства Кеннеди не сходили со страниц английских газет. Шесть университетов избрали посла почетным доктором права.
      Но в деятельности посла была сторона, о которой газеты не писали. Он стал одним из активных участников встреч по воскресеньям в Клайвдене. Поначалу Нэнси Астор пригласила его просто как лондонскую знаменитость. Но вскоре выяснилось, что взгляды Кеннеди полностью совпадают со взглядами других постоянных гостей Асторов. Он верил в могущество гитлеровской Германии, не верил в способность Британии противостоять ей и совсем не жаловал Советский Союз. Он стал апостолом «умиротворения», с его советами считался Чемберлен.
      – Вы можете и должны вновь спасти мир, – оказал Кеннеди. – Я гарантирую вам поддержку Америки. Нужен новый Мюнхен. У английского бизнеса серьезные интересы в Германии. Немцы со своей стороны заинтересованы в английском капитале. На днях здесь, в Лондоне, я встречался с одним человеком из ближайшего окружения Геринга. Его имя вам мало что скажет – Гельмут Вольтат. Он подтвердил заинтересованность Берлина в широком соглашении с Англией. В июне он снова будет в Лондоне. Кому-то из ваших людей, вероятно Вильсону, надо с ним встретиться – Вильсона в Берлине уважают, его весьма ценит сам Риббентроп.
      – Вы думаете соглашение возможно?
      – Уверен, – сказал Кеннеди и откланялся.
      Как всегда без стука из смежной комнаты тихо вошел Хорас Вильсон.
      – Хорас, вы помните Гельмута Вольтата? – спросил Чемберлен.
      – Да, сэр, – почтительно ответил Вильсон.
      – Хорас, – сказал Чемберлен, – когда мюнхенское соглашение в прошлом сентябре было под угрозой, его спасли вы – я этого никогда не забуду. Сейчас вам надлежит заняться еще более тонким делом. Вольтат в июне будет в Лондоне, вы должны с ним встретиться и нащупать почву для соглашения.
      Вильсон кивнул головой. В кабинет вошел Галифакс.
      – Господа, Москва ждет нашего ответа на свои последние предложения. Кажется, мы подходим к моменту, когда надо сделать выбор – или пакт с большевиками, или провал наших переговоров с ними со всеми вытекающими отсюда последствиями.
      – Я скорее подам в отставку, – бросил Чемберлен, – чем подпишу пакт с Москвой.
      – Мне тоже неприятно думать об объединении с большевиками, – сказал Галифакс. – К тому же если будет заключен договор с Москвой, то может сложиться впечатление, что мы окончательно отказались от всякой надежды договориться с Германией.
      – У пакта с Москвой, как она его предлагает, – добавил Вильсон, – есть, кроме прочих, еще один крупный минус. Если Польша или Румыния не смогут дать отпор Гитлеру, если Германия нападет на Россию морем или через Прибалтийские государства, то может сложиться парадоксальная ситуация: мы будем втянуты в войну для защиты Советской России!
      – Только этого не хватало, – сказал Чемберлен. – Нам нужно такое соглашение, чтобы в случае нападения на Англию Россия вступила бы в войну и вынудила Германию драться на два фронта. Так или иначе соглашение должно сразу же при возникновении войны втянуть в нее Россию.
      – Но Кремль трудно провести, – заметил Галифакс. – И его нельзя оттолкнуть. Я боюсь, если мы категорически откажемся от сотрудничества с ним, он останется один на один с Гитлером и они найдут какой-нибудь компромисс. Москву надо держать на привязи.
      – Значит, мы должны продолжать переговоры с Москвой столько, сколько это возможно, – сказал Вильсон. – Повод для затяжки отыскать нетрудно. Особенно если переговоры поручить такому опытному дипломату, как Уильям Стрэнг.
      – Хорошая идея, – сказал Чемберлен. – Но все-таки мы должны на крайний случай иметь такой вариант соглашения, который сохранял бы за нами свободу действий.
      – А может быть, – предложил Галифакс, – подчинить соглашение процедуре Лиги наций?
      – Подработайте эту идею, Эдвард, – сказал Чемберлен. – Кажется, она подходит. Мы успокоим общественность, припугнем Гитлера, а цена-то соглашения – пустяк.
      Порешив на этом, все трое отправились в Вестминстер – в палате общин должны были начаться прения по вопросам внешней политики.
      Открыл прения Чемберлен:
      – Есть множество уступок, с которыми можно было бы согласиться без больших затруднений, если бы только существовала уверенность, что эти уступки будут использованы в тех целях, ради которых они сделаны.
      Премьер говорил долго и непонятно. Сегодня он еще не мог открыть всем только что выработанный план.
      После Чемберлена выступил Черчилль.
      – Предложения русского правительства предусматривают создание тройственного союза – Англии, Франции и России. Его благами могут пользоваться и другие державы, если они того пожелают. Единственная цель союза – борьба против новых актов агрессии и помощь ее жертвам. Я не понимаю, что во всем этом плохого? Говорят: «Можно ли доверять Советскому правительству?» Думаю, в Москве говорят: «Можно ли доверять Чемберлену?» В таких вопросах надо руководствоваться но чувством, надо руководствоваться анализом затронутых вопросов.
      В этом был весь Черчилль. Он придерживался одного принципа, когда это ему выгодно, и ратовал за прямо противоположный, когда ситуация менялась. Сейчас он понимал: соотношение сил в Европе, особенно после Мюнхена, было не в пользу Англии. Поэтому, несмотря на свою ненависть к коммунизму, он выступал за немедленный союз с СССР. Пройдут годы, ситуация изменится, и, желая максимально ослабить Советский Союз, он будет оттягивать открытие второго фронта в Европе. После победы он станет вдохновителем «холодной войны». Но сейчас, считал Черчилль, Англии выгоден и необходим союз с СССР.
      Черчилль обратился к членам правительства:
      – Если вы готовы быть союзником России во время войны, почему вы не хотите быть союзником России сегодня – ведь благодаря этому война может быть вообще предотвращена?!
      Черчилль продолжал:
      – Ясно, что Россия не пойдет на заключение соглашений, если к ней не отнесутся как к равной и если она не будет уверена, что методы союзников приведут к успеху.
      Под бурные аплодисменты Черчилль закончил:
      – Перед нами предложение справедливое и, по-моему, более выгодное, чем те условия, которых хочет добиться наше правительство. Нельзя допустить, чтобы его отложили в сторону. Я прошу правительство его величества усвоить, быть может, неприятную для него истину: без действенного восточного фронта нельзя по-настоящему защитить наши интересы на Западе, а без России невозможен действенный восточный фронт.
      Затем выступил Ллойд Джордж:
      – Без помощи России невозможно выполнить наши обязательства в отношении Польши и Румынии. Без помощи России мы попадем в западню.
      За соглашение с СССР выступил Иден. Вечером Галифакс встретился с глазу на глаз с германским послом Дирксеном, который был переведен из Токио в Лондон, и попросил его передать Гитлеру: Англия интересуется, какие вопросы фюрер хотел бы обсудить путем прямых англо-германских переговоров.
      Три дня спустя в Женеве у Галифакса состоится беседа с Майским, который будет представлять СССР на сессии Совета Лиги наций. Полпред сообщит в Москву с берегов Женевского озера:

      Из рассуждений Галифакса совершенно очевидно, что английское правительство избегает тройственного пакта, не желая сжигать мостов к Гитлеру и Муссолини.

      В тот же день, 22 мая, когда Майский встретится с Галифаксом, Германия и Италия подпишут агрессивный «Стальной пакт» – договоренность бок о бок «выступить объединенными силами за обеспечение их жизненного пространства». На следующий день Гитлер сообщит своим генералам о намерении напасть на Польшу.

      27 мая Англия и Франция направили Советскому правительству свой проект соглашения, по которому тройственный пакт подчинялся процедуре Лиги наций. Советский Союз отверг это предложение и 2 июня вновь попытался убедить Лондон и Париж изменить те пункты их проектов, которые могли послужить провоцирующими моментами для нападения Германии на Прибалтику, а через нее на СССР.
      Дорог был каждый день, но Лондон и Париж ответили лишь спустя две недели. Они по-прежнему отказывались немедленно помочь СССР, если он будет вовлечен в войну в случае нападения агрессора на Латвию, Литву или Финляндию.
      14 июня в Москву для переговоров прибыл заведующий центральноевропейским отделом Форин оффиса Уильям Стрэнг.

      В ожидании Стрэнга, который был приглашен в НКИД на час дня, Потемкин вспомнил, как 27 мая британский посол Сидс и временный поверенный в делах Франции Пайяр торжественно появились в кабинете Молотова, который в начале мая занял пост наркома иностранных дел, и вручили ему новые предложения. Лица дипломатов светились от гордости, будто на их долю выпала честь представить документ, обеспечивающий мир на многие годы. Потемкин подумал тогда: «Зачем этот спектакль, если они прекрасно знают, что в новом проекте по существу нет ничего нового?!» Не читая проекта, Потемкин был уверен в этом – последние телеграммы Майского и Сурица не предвещали ничего хорошего.
      Он не ошибся. Реакцию наркома, знакомившегося с русским переводом проекта, можно было заранее предвидеть.
      – Я могу вынести лишь отрицательное заключение об этом документе, – с расстановкой произнес нарком. – Он не содержит плана эффективной взаимопомощи СССР, Англии и Франции против агрессии в Европе. Более того, он даже не свидетельствует о серьезной заинтересованности ваших правительств в заключении такого пакта. Эти предложения наводят на мысль, что ваши правительства интересуются не столько самим пактом, сколько разговорами о нем. Возможно, что эти разговоры и нужны Англии и Франции для каких-то целей. Нам эти цели неизвестны. Мы заинтересованы не в разговорах о пакте, а в организации действенной взаимопомощи. А участвовать только в разговорах мы не намерены. Такие разговоры ваши правительства могут вести с более подходящими, чем СССР, партнерами.
      Нарком отклонил предложение подчинить трехсторонние соглашения сложной процедуре Лиги наций:
      – Ведь может получиться такое положение: в Совете Лиги будет поставлен вопрос об агрессии против СССР со стороны одного из участников «оси». Представитель какой-нибудь далекой от европейских дел страны будет рассуждать в Совете, есть ли факт агрессии против СССР, нужно ли оказать СССР помощь, а в это время агрессор будет поливать советскую территорию артиллерийским огнем…
      Сидс и Пайяр вышли из кабинета вместе с Потемкиным.
      – Думаю, – сказал Потемкин, прощаясь, – что дело пошло бы быстрее, если бы мы не обменивались проектами, а приступили к прямым переговорам.
      Очевидно, Сидс немедленно доложил тогда об этой мысли в Лондон.
      Готовясь сейчас к беседе со Стрэнгом, Потемкин просматривал последние телеграммы полпредов.
      Майский сообщал:

      Стрэнг с самого начала переговоров был в курсе всех деталей. Кроме того, он очень искусен в редактировании всякого рода дипломатических документов и формул.

      В последнем, подумал Потемкин, Майский убедился, наверное, еще в 1935 году, когда вместе со Стрэнгом редактировал заключительное коммюнике о визите Идена в Москву. К тому же, вспомнил Потемкин, Стрэнгу фактически принадлежало авторство мюнхенской декларации.
      Хотя Стрэнг и был опытным дипломатом, хорошо известным в Москве – в 1933—1934 годах он работал советником посольства в СССР, временным поверенным в делах, приезжал сюда вместе с Иденом в 1935 году, – Советское правительство предпочло бы видеть на его месте самого лорда Галифакса. 10 июня Майскому было дано указание: намекнуть министру, что в Москве приветствовали бы его приезд. Полпред выполнил это поручение – «от себя лично» он порекомендовал ему как можно скорее поехать в Москву:
      – Если бы вы сочли возможным сейчас отправиться в Москву, я попросил бы свое правительство прислать вам официальное приглашение. Могу вас заверить, что мое правительство приветствовало бы такое решение и вы встретили бы в Москве самый теплый и радушный прием.
      Галифакс, конечно, понял, что полпред делал такое предложение с санкции правительства.
      – Я буду иметь это в виду, – сказал он. Более определенного ответа не последовало.
      Узнав, что Галифакс не хочет ехать в Москву, свои услуги правительству предложил Антони Иден.
      Встретившись с Галифаксом за обедом, Иден спросил:
      – Почему бы вам, Эдвард, не поехать в Москву и не возглавить делегацию?
      – Это не принесло бы никакой пользы, – с кислой миной ответил Галифакс. – Не те люди. У меня не получается с ними абсолютно никакого контакта.
      – Но, Эдвард, к Гитлеру трижды ездил сам премьер Чемберлен. Мне кажется, надо, чтобы нашу делегацию в Москве возглавил человек высокого ранга. Русские восприняли бы это как свидетельство того, что мы относимся к ним без предубеждений. Если это приемлемо для правительства, я готов поехать. Хотя я не занимаю сейчас какой-либо официальной должности, но в Москве меня знают.
      – Отлично, Антони, – воскликнул Галифакс, подумав: «Он же может все испортить». – Я доложу о вашем предложении премьер-министру.
      Чемберлен не согласился на поездку Идена.
      А что же Париж? Три дня назад Суриц передал:

      Сегодня Боннэ пригласил меня к себе и сказал: инструкции, которые даны Стрэнгу, – это результат длительного обмена мнениями между Лондоном и Парижем, их можно рассматривать как англо-французские. О содержании инструкций Боннэ говорил в самых общих чертах. По его мнению, спор сейчас идет больше о форме, чем по существу.

      «Французы, – отметил про себя Потемкин, – кажется, настроены более покладисто. Оно и понятно – угроза Франции сейчас более реальна. Но не слишком ли они оптимистичны? Стрэнг – большой специалист по части формы, но какое он будет вкладывать в нее содержание?»
      В другой телеграмме Суриц докладывал:

      Никто здесь не допускает даже мысли, что переговоры с нами могут сорваться и не привести к соглашению. Никогда я еще не наблюдал такого всеобщего признания наших сил, такого взлета нашего престижа и вместе с тем сознания, «что без СССР ничего не выйдет». Все недоумевают, почему заключение «необходимого для всех соглашения» так затягивается. Характерно, что вину за это не возлагают уже на нас. Чаще всего обвиняют англичан.

      …Стрэнг был безукоризненно точен – ровно в час он появился в кабинете Потемкина. Предстояла одна из многих бесед, которые велись параллельно с официальными переговорами. Потемкин попросил секретаря принести чай, они сели в удобные кожаные кресла возле небольшого столика.
      – Господин Стрэнг, – начал Потемкин, – нам кажется, что переговоры о пакте затягиваются, причем затягиваются недопустимо. В чем, по-вашему, причина этого?
      – Думаю, дело в том, что ваше правительство ведет их недостаточно гибко, вы практически не идете на уступки. Мы же делаем уступку за уступкой, не получая никакой компенсации. Например, мы ведь согласились на ваше предложение включить в список гарантируемых пактом государств Прибалтийские страны.
      – Но при этом вы сделали оговорку: обязательства в отношении Прибалтийских стран не распространяются на случай косвенной агрессии – а именно так были захвачены Австрия и часть Чехословакии, оставшаяся после Мюнхена. Ваши же гарантии Польше распространяются на случай и прямой, и косвенной агрессии.
      – Ну что ж, над этим надо подумать. Но постепенное сближение позиций требует уступки за уступку.
      – Господин Стрэнг, во-первых, позвольте вам напомнить – мы сейчас беседуем в Наркомате иностранных дел, а не в Наркомате внешней торговли. Во-вторых, мы с самого начала предложили минимум, который позволит обеспечить мир в Европе. Когда дело касается войны и мира, торговаться неуместно. В деталях мы готовы пойти навстречу – и мы можем согласиться, например, перенести перечень гарантируемых стран в секретный протокол, поскольку вы на этом настаиваете. Но это не изменит существа пакта. В принципе же требовать компенсации за мир, который вам нужен так же, как и нам, – более чем странно.
      – У нас различный подход к переговорам.
      – К сожалению. И все же мы обязаны договориться. Я должен заметить, что англо-французская сторона затрачивает на подготовку ответов на наши предложения в четыре-пять раз больше времени, чем мы. Переговоры тянутся уже больше двух месяцев. И это в тот момент, когда счет идет на недели, если не на дни.
      – Мы придаем большое значение четкости и точности формулировок, – ответил Стрэнг. – Поэтому иногда происходят задержки.
      – Наша позиция изложена предельно четко. И ответственность за затяжку переговоров целиком ложится на англо-французскую сторону. Нам остается лишь догадываться о целях вашей тактики. Мы располагаем сведениями о тех действиях, которые вы ведете за нашей спиной, прикрываясь разговорами о нашей неуступчивости.
      – Вы слишком подозрительны, господин Потемкин. Наша общая цель – мир в Европе.
      – Почему же вы осложняете, в таком случае, переговоры надуманными причинами? То вы пытаетесь навязать нам неравноправный договор, то втягиваете в дискуссии об определении агрессии. Кстати, французы готовы согласиться с нашей формулой.
      – Мы действительно настаиваем на выработке определения агрессии – это вопрос немаловажный. Но в вашей формуле есть нюансы, которые требуют уточнения.
      – Хорошо, давайте уточнять, но скорее. Сегодня утром Геббельс прибыл в Данциг и заявил, что приближается время, когда этот город станет частью Германии.
      Стрэнг об этом еще не слышал, неожиданное сообщение Потемкина выбило его на мгновение из равновесия.
      – Это, кажется, уже очень серьезно.
      – Лорд Галифакс на днях сказал нашему полпреду, что к ежегодному нюрнбергскому съезду национал-социалистов в сентябре Гитлер попытается решить проблему Данцига.
      – Наша страна, как и Франция, связана с Польшей договорными обязательствами, – с оттенком гордости произнес Стрэнг.
      – Связаны. А мы, между прочим, не связаны.
      Стрэнг с беспокойством следил за словами Потемкина.
      – Таким образом, вы будете втянутыми в войну первыми. Если, конечно, выполните свои обязательства. Мы предлагаем вам единственно реальную основу для нашей общей безопасности.
      – Я делаю все от меня зависящее, господин Потемкин.
      – Тогда давайте совместными усилиями как можно скорее заключим пакт и одновременно военную конвенцию.
      – О нет, господин Потемкин. Это две разные вещи. Я знаю позицию вашего правительства о единстве пакта и военной конвенции. Но мне поручили заниматься только пактом. Военная конвенция – дело военных, ее выработка займет слишком много времени. А нам надо спешить, как вы сами отметили.
      – Но что такое пакт без военной конвенции?
      – Пока у меня нет других инструкций, – развел руками Стрэнг.
      …В этот день друг Чемберлена, министр авиации Кингсли Вуд, спросил премьера:
      – Что нового с переговорами?
      – Я все еще не потерял надежды, что мне удастся избежать подписания этого несчастного пакта.
      Неделю спустя одна за другой в НКИД придут телеграммы полпредов из Парижа и Лондона. Суриц сообщит:

      Вчера на приеме генерал Гамелен сказал мне, что согласно сведениям, поступающим от военных агентов, в частности от военного агента в Берлине, скоро можно ожидать выступления Германии против Польши. Военные мероприятия последних дней (маневры на линии Зигфрида и сосредоточение крупных сил в Словакии и Данциге) придают этой информации особую весомость и правдоподобность. Генерал Гамелен уверен, что японские мероприятия на Дальнем Востоке не случайно совпали с военными приготовлениями Берлина.

      Майский телеграфирует:

      Лорд Бивербрук, который до сих пор всегда утверждал, что разговоры о близости войны несерьезны, вчера говорил мне, что сейчас изменил свое мнение. На основании всей имеющейся в его распоряжении информации Бивербрук пришел к выводу, что война, вероятно, начнется нынешней осенью. По его утверждению, Германия производит в настоящий момент все необходимые приготовления. В августе мобилизация германской армии будет закончена, и кризис начнется с Данцига.

      А тем временем Стрэнг, в соответствии с полученными в Лондоне инструкциями, будет изучать вопрос о том, как затянуть переговоры. В письме в Лондон от 20 июля он проанализирует имеющиеся возможности:

      Мы могли бы принять советскую точку зрения о неотделимости политического и военного соглашений и разойтись в отношении косвенной агрессии. Или же мы могли бы принять советское определение косвенной агрессии и разойтись в отношении статьи об одновременном вступлении в силу политического и военного соглашений. Или мы могли бы не принять ни того, ни другого и разойтись в отношении обоих вопросов. Переговоры о военной конвенции могут тянуться месяцами и не дать результатов. Будет ли продолжение этой неопределенной ситуации лучше для нас, нежели окончательный срыв переговоров сейчас, – это вопрос большой политики, но я думаю, что это будет лучше. Срыв переговоров может встретить отрицательное отношение. Он подтолкнет немцев к действиям. Он может вынудить Советский Союз стать на путь изоляции или компромисса с Германией. С другой стороны, сам факт ведения военных переговоров, хотя и не дающих немедленных конкретных результатов, будет, вероятно, все же беспокоить Гитлера. Будет также менее вероятным, что Россия останется нейтральной.

      С конца 1938 года и до самого начала второй мировой войны Англия вела тайные переговоры с Германией по различным каналам с целью достижения широкого соглашения о переделе мира. В таком соглашении были заинтересованы крупнейшие германские и английские монополии. Империалистическую сделку с Германией Лондон был готов оплатить отказом от гарантий независимости Польши и других стран Европы, срывом переговоров с СССР и даже предательством Франции. Переговоры проходили по инициативе британского правительства, которое, по словам Чемберлена, считало: единственное решение европейской проблемы возможно лишь по линии Берлин – Лондон. Целью Гитлера на этих переговорах было создание «священного европейского союза» с участием Англии и Франции против СССР.

      Хорас Вильсон в своей скромной рабочей комнате на Даунинг-стрит, 10, смежной с кабинетом премьер-министра, принимал старого знакомого – чиновника по особым поручениям при Геринге Гельмута Вольтата. Они были знакомы с 1934 года. Вольтат прибыл вчера на конференцию по китобойному промыслу. Во время такой же конференции в июне прошлого года они встречались и подолгу беседовали. Еще тогда Вильсон предложил Вольтату расширить англо-германское сотрудничество, урегулировать колониальный вопрос и согласился признать экономическое господство Германии в Северной, Восточной и Юго-Восточной Европе. Вильсон всячески старался убедить Вольтата – зная, что это быстро дойдет до Геринга и Гитлера, – в слабости России и выгодности нападения на нее Германии. Кроме того, он дал тогда понять Берлину через Вольтата, что Англия не будет возражать против присоединения Судетской области к рейху.
      Когда два месяца назад Чемберлен поручил Вильсону вновь встретиться с Вольтатом, помощник показался себе еще более могущественной, пусть внешне и незаметной личностью. Он не только помнил Вольтата, но и, как фактический шеф британской разведки, знал всю его подноготную.
      Тайному государственному советнику Вольтату было около сорока. Экономист по образованию, он быстро продвинулся благодаря своему давнему личному знакомству с Герингом. Они подружились с капитаном Горингом в 1917 году во Фландрии, во время мировой войны. После войны их пути разошлись. Геринг занялся политикой, а Вольтат стал деловым человеком. Часто бывал за границей, с 1929 по 1933 год жил в Нью-Йорке. После прихода к власти фашистов о нем вспомнили в Берлине и предложили солидные посты в министерстве экономики. С 1936 года он стал начальником штаба при генеральном уполномоченном по вопросам военной экономики – сначала у Шахта, затем у Геринга, который и назначил его в 1938 году на пост чиновника по особым поручениям.
      В прошлом месяце Вольтат и Вильсон уже встречались в Лондоне, сейчас им предстояло продолжить беседы. Вильсон подготовил документ, в котором была изложена детально разработанная программа переговоров, включающая политические, экономические и военные вопросы. Дав возможность Вольтату ознакомиться со всей программой в целом, Вильсон перешел к обсуждению отдельных ее моментов.
      – Наша конечная цель, – сказал он, – широчайшая англо-германская договоренность по всем важным проблемам, как того и хочет фюрер. Мы должны подтвердить заключенное в Мюнхене соглашение о ненападении. Это дало бы возможность Англии отказаться от гарантий Польше. Данциг и Польша отойдут на задний план и потеряют свое значение.
      – Ваши предложения одобрены британским руководством?
      – Они обсуждались влиятельными членами кабинета.
      Вольтат понял, что фактически он имеет дело с правительственными предложениями.
      – Мы можем пройти в соседний кабинет, – для большей убедительности сказал Вильсон, – и вы получите подтверждение премьер-министра.
      – Нет-нет, мне кажется это неуместным – все-таки моя миссия носит неофициальный характер.
      – Тогда продолжим беседу. Мы предлагаем заключить пакт о невмешательстве, который разграничит сферы влияния между великими державами, в особенности между Англией и Германией.
      Вольтат кивнул.
      – Далее, – продолжал Вильсон, – вопрос о разоружении.
      – Простите, – Вольтат удивленно взглянул на собеседника, – это в каком смысле?
      – О, я хочу подчеркнуть, что речь идет не о разоружении, а о переговорах о вооружениях вообще, – успокоил его Вильсон. – Я хорошо сознаю трудности, стоящие на пути какого бы то ни было соглашения об ограничении вооружений. Такое соглашение может быть поставлено на очередь только через несколько лет.
      – В будущем посмотрим, – неопределенно заметил Вольтат.
      – Мы предлагаем также, – продолжал Вильсон, – проводить общую политику в области снабжения обеих стран сырьем и разделить главные рынки сбыта. В мире есть три большие области, в которых Германия и Англия могут совместно приложить силы, – это Британская империя, Китай и Россия.
      – Вы предлагаете нам даже участвовать в делах вашей империи?
      – Да, – ответил Вильсон. – Собственными силами мы не можем, так сказать, обслужить свою империю. А совместно это удалось бы. В результате нашего сотрудничества экономические силы в Европе и во всем мире развернулись бы под руководством Германии и Алглии.
      – Я согласен с вами, – сказал Вольтат, – перспективы отличные.
      – И, наконец, колонии.
      – Этот вопрос представляет особый интерес, – заметил Вольтат. Он знал, что еще в феврале английский кабинет решил вернуть Германии ее колонии, утраченные после мировой войны. Но об этом еще не было объявлено.
      – Мы предлагаем совместное освоение территорий, охватывающих крупные области тропической и субтропической Африки.
      Вильсон принялся перечислять африканские территории, подлежащие совместной эксплуатации. Затем он сказал:
      – Германия и Англия, выступая поодиночке в конкурентной борьбе против всех промышленных государств, не могут добиться экономического подъема, который станет возможным при сотрудничестве между нами. В заключение я могу сказать, что на данном этапе мы можем предложить Германии крупные кредиты и займы на выгодных условиях.
      – Ну что ж, – сказал Вольтат, – программа очень интересная. А могло бы германское правительство внести в порядок дня и другие вопросы?
      – Фюреру, – ответил Вильсон, – нужно лишь взять лист бумаги и перечислить на нем интересующие его вопросы – английское правительство будет готово их обсудить.
      Вечером Вольтат беседовал с министром внешней торговли Англии Хадсоном о плане, представленном Вильсоном. После беседы Вольтат вылетел в Берлин. Министр же пошел на прием и после приличной порции виски рассказал присутствовавшим о тайных переговорах…
      Скандал разразится на следующий же день. Несколько английских газет, выступавших против сговора с Германией, опубликуют откровения Хадсона. Французский посол в Лондоне Корбэн сделает официальное представление Галифаксу. Чемберлен и Галифакс попытаются опровергнуть в парламенте сведения о переговорах, сваливая все на «коварных немцев». В Берлине пресса будет кричать о «коварном Альбионе». Хотя имя Вильсона нигде упомянуто не будет, германский посол в Лондоне Дирксен позвонит ему и скажет, что немецкая сторона не виновата в утечке информации. Англо-германские переговоры будут продолжены. Майский сообщит в Москву:

      «Личные беседы» Хадсона с Волътатом в Лондоне касались возможности предоставления Германии грандиозных международных займов до миллиарда фунтов, если Гитлер серьезно откажется от «агрессивных намерений» (читай: оставит в покое Запад и повернется лицом к Востоку). Несмотря на все официальные опровержения, Хадсон, без сомнения, выражал настроение премьера. Характерно, что Хадсон как ни в чем не бывало остается на своем посту. Хотя естественным следствием создавшегося положения должна была бы быть его отставка, если он, как утверждает Чемберлен, без ведома последнего, на свой страх и риск, огорошил Волътата столь сенсационными предложениями.
      Имеются достоверные сведения, что через неофициальных эмиссаров Чемберлен сейчас нащупывает в Берлине возможность «урегулирования» или, по крайней мере, отсрочки обострения данцигской проблемы. Это связано с выборами в парламент. Совершенно точно известно, что руководители «партийной машины», которые месяца два назад не советовали премьеру идти на выборы без пакта с нами, теперь считают, что для победы на выборах достаточно будет «соглашения о Данциге». Таковы надежды и расчеты чемберленовской клики. Иное дело, в какой они мере сбудутся.

      В результате контактов в Лондоне у Гитлера сложится впечатление, что Англия ни в коем случае не выступит на защиту Польши. Вывод: с Польшей, Англией и Францией удастся разделаться поодиночке, начиная со слабейшего.
      На следующий день после беседы Вольтата и Вильсона, 21 июля, германский МИД заявит, что Данциг должен отойти к Германии без всяких условий.

      Германия сознавала опасность войны против такого сильного противника, как СССР. Она еще не располагала теми ресурсами, которыми будет обладать к 1941 году, захватив многие страны Европы. В 1939 году, когда Гитлеру пришлось решать, кто из противников слабее, с кем война менее опасна, оказалось, что Германия готова воевать с кем угодно, но не с Советским Союзом. Поэтому он решил временно пересмотреть свою политику в отношении СССР.
      Советское правительство, изыскивая пути прочного союза с западными державами, уклонялось от предложений об улучшении отношении, выдвигавшихся Германией. Хотя в результате пожелания западных стран пойти на сотрудничество с СССР Советский Союз оказался в необычайно сложном положении: гитлеровцы и «мюнхенцы» могли в любой момент сговориться вновь между собой, оставив СССР в полной изоляции.
      А Берлин действовал все настойчивее: переговоры, которые велись советскими дипломатами по инициативе германской стороны, касались в основном экономических отношений. Они, как правило, сопровождались зондажем с германской стороны о перспективах улучшения политических связей.

      Юлиус Карл Шнурре, ведавший в германском МИДе экономическими вопросами, не впервые встречался за последние месяцы с временным поверенным в делах СССР в Германии Астаховым. Инициатива обычно исходила от Шнурре. Сегодня он пригласил Астахова пообедать в одном из лучших ресторанов.
      Последний раз, вспоминал Астахов, они встречались с Шнурре 17 мая. У него были твердые инструкции НКИД: учитывая англо-франко-советские переговоры, не давать никаких авансов. Астахов, выразив удовлетворение тем, что германская печать смягчила нападки на СССР, сказал тогда Шнурре: в Москве пока еще не могут решить, не является ли это временным перерывом, преследующим тактические цели. Шнурре был явно разочарован ответом.
      Астахов понимал, что подобные беседы ведутся неспроста. Берлин активно зондировал почву для контактов с СССР – как здесь, так и в Москве. НКИД держал своего поверенного в делах в курсе дипломатических шагов Германии.
      20 мая по личному указанию Гитлера германский посол в СССР Шуленбург посетил наркома иностранных дел и сообщил, что Германия готова возобновить экономические переговоры. В ответ нарком резко заявил: вся история с этими переговорами производит впечатление несерьезной игры, имеющей какие-то политические цели. И Шуленбург поймет, что советская дипломатия продолжает попытки договориться с английским и французским правительствами.
      Астахов мог только предполагать, насколько обескураживающе подействует на Берлин такая беседа. И он был прав. 21 мая заместитель министра иностранных дел Вайцзекер телеграфировал послу Шуленбургу:

      На основе результатов вашей дискуссии с Молотовым мы должны сделать вывод: нам следует молча сидеть и выжидать, не обнаружат ли русские желания говорить более ясно.

      Но Гитлер и Риббентроп не могли «молча сидеть и выжидать». 30 мая Вайцзекер по указанию Гитлера пригласил временного поверенного к себе.
      – Перед нами, – сказал заместитель Риббентропа, – встает вопрос о политических отношениях между Германией и СССР в целом. Вы знаете, мы не любим коммунизм и покончили с ним внутри страны. Мы не ожидаем, что в Москве вдруг полюбят национал-социализм. Но идеологические разногласия не должны мешать нам поддерживать нормальные деловые отношения.
      Астахов, помня инструкции НКИД, был сдержан:
      – У советского правительства укоренилось – и вполне обоснованно – недоверие к политике Германии. Вы сами даете для этого повод за поводом, и нормализовать отношения сразу трудно. Впрочем, я согласен с вами: несмотря на идеологические разногласия, такая нормализация возможна.
      Никаких новых указаний из Москвы после этой беседы не последовало.
      Берлин продолжал наращивать активность. Из московских шифровок Астахов знал о всех шагах Шуленбурга в июне на встречах и обедах как в его резиденции в Чистом переулке, так и во время бесед в НКИД на Кузнецком мосту. Шуленбург, опытный профессиональный дипломат, почти пять лет работал в Москве. Когда он получил этот пост, вспомнил Астахов, в Берлине один злой язык сказал: назначение Шуленбурга в Москву указывает на определенную политическую программу именно потому, что у него самого нет никакой политической программы. Гитлер умышленно послал в Москву человека, у которого не было собственных взглядов на советско-германские отношения и который был послушным гонцом, по не больше. Практика показала, что Шуленбург не проявлял инициативы и следовал правилу: политика – искусство извлекать лучшее из возможного. И сейчас, согласно инструкциям Гитлера, он пытался хоть как-то наладить отношения между двумя странами, полагая, что это и есть лучшее из возможного. Мог ли он тогда предположить, что ровно два года спустя он, граф Фридрих Вернер фон дер Шуленбург, придет в Кремль, чтобы объявить войну СССР, а спустя еще три года, в 1944 году, проявит наконец собственную политическую инициативу – примет участие в заговоре против Гитлера, согласится в случае успеха занять пост министра иностранных дел, а после неудавшегося покушения на Гитлера будет казнен?..
      28 июня Астахов получил шифровку: Шуленбург вновь посетил наркома и вновь от имени своего правительства заявил, что Германия желает нормализации отношений с СССР. Нарком ответил, что СССР стремится поддерживать добрые отношения со всеми странами, включая Германию, но, разумеется, при условии взаимности.
      Содержание всех бесед Шуленбурга с советскими руководителями и всех инструкций Берлина своему послу в Москве становилось известно Рузвельту: в посольстве Германии в Москве работал американский разведчик. Узнал президент и о беседе Шуленбурга с наркомом. Два дня спустя, воспользовавшись не совсем обычным поводом – отъездом Уманского, который сменил Трояновского на посту полпреда в США, в отпуск, президент пригласил его в Белый дом. О сорокаминутной беседе с Рузвельтом полпред коротко телеграфировал в НКИД, оговорившись, что, учитывая ее важность, подробности он сообщит в Москве лично. Суть телеграммы Уманского сводилась к следующему: по мнению президента, война начнется через несколько недель; Рузвельт полагает, что СССР не примирится с захватом восточноевропейских и Прибалтийских стран, поскольку это представит реальную угрозу для Советского Союза; Япония вынашивает планы захвата Сибири вплоть до Байкала; США же якобы не примирятся с закабалением Англии и Франции. Вывод – необходимо создать «демократический фронт» для отпора агрессорам.
      …В назначенный час Астахов приехал в фешенебельный ресторан на Курфюрстендамм. Швейцар услужливо распахнул дверцу автомобиля и провел его в холл, где Астахова ожидал Шнурре. Они прошли в отдельный кабинет. Минут через пятнадцать по сигналу Шнурре официанты удалились, плотно закрыв дверь.
      – Я думаю, – сказал Шнурре, – что отменное мастерство здешнего повара не будет помехой для беседы.
      – Оно может лишь способствовать ей, – откликнулся Астахов.
      – Тогда к делу. Я бы хотел вновь, господин Астахов, вернуться к советско-германским отношениям в целом.
      И Шнурре, не забывая как гостеприимный хозяин подливать вино, начал говорить о том, что между Германией и СССР вполне возможны – и очень скоро – хорошие отношения.
      – Мое правительство, – закончил Шнурре, – готово пойти на далеко идущее соглашение с СССР по всем проблемам от Балтийского моря до Черного.
      – Господин Шнурре, я могу повторить то, что говорил вам раньше: улучшение отношений между нашими странами было бы чрезвычайно полезным и отвечало бы взаимным интересам. Но темпы должны быть постепенными. Германия угрожает Советскому Союзу. «Антикоминтерновский пакт» направлен против нашей страны. Ваш союзник на Дальнем Востоке Япония до предела накалила обстановку на советской границе. Наконец, Мюнхен практически дал вам свободу рук в Восточной Европе. Вы должны понять: нам нелегко поверить, что политика Германии в отношении Советского Союза изменилась. Хотя, повторяю, мы готовы укреплять связи с Германией, как и с любой другой страной.
      Не наша вина, господин Шнурре, – продолжал Астахов, – что отношения между Германией и Советским Союзом испорчены. Причина их ухудшения – это прежде всего «антикоминтерновский пакт» и все то, что в связи с этим говорилось и делалось. А уж если речь идет о возможном улучшении отношений, то, как мне кажется, для начала пресса должна воздерживаться от выступлений, которые обостряют положение. Здесь есть определенные сдвиги, как мы с вами уже отмечали. Можно, вероятно, подумать о постепенном восстановлении контактов по культурной линии.
      – Нам в первую очередь важно услышать от вашего правительства, – сказал Шнурре, – что оно в принципе признает желательность нового характера отношений. Пока же таких заявлений нет. Напротив, вы ведете переговоры с англичанами и французами, направленные против нас.
      – Переговоры в Москве, – ответил Астахов, – имеют чисто оборонительные цели и никак не противоречат налаживанию какого-либо взаимопонимания с Германией.
      Астахов покидал ресторан со смешанным чувством: когда враг протягивает руку дружбы, какова его цель?
      Шнурре был явно недоволен результатами беседы, хотя старался и не показывать этого. Ему опять не удалось сдвинуть дело с мертвой точки, он опять не выполнил задание Риббентропа.
      …Три дня спустя, 29 июля, Вайцзекер телеграфирует Шуленбургу в Москву:

      Было бы важно выяснить, находят ли в Москве отклик заявления, сделанные Астахову. Если у вас будет случай вновь поговорить с Молотовым, прошу вас позондировать его в этом отношении. И если окажется, что Молотов отбросит сдержанность, которую он до сих пор проявлял, вы можете сделать еще один шаг вперед.

      75 дней продолжался обмен мнениями на англо-франко-советских переговорах. Советскому правительству понадобилось лишь 16 дней на подготовку ответов. 59 дней ушло на задержки и проволочки со стороны западных держав, которые нагромождали искусственные трудности. Лондон и Париж наконец согласились с тем, что необходимо одновременно выработать пакт о взаимопомощи и военную конвенцию. В Москву выезжали для дальнейших переговоров английская и французская военные миссии.
      3 августа, когда Майский устроил в их честь прием, Риббентроп принял Астахова и выдвинул свой план улучшения отношений между СССР и Германией. Астахов уклонился от ответа.
      В тот же день Хорас Вильсон пригласил германского посла Дирксена и подтвердил английскую программу соглашения с Германией: в случае его заключения Англия немедленно прекратила бы переговоры с СССР. Лондон предложит огромные уступки, в частности, за счет Польши, но Берлин они уже не устроят – там будут планировать военное завоевание единоличного господства над миром.

      В зимнем саду советского полпредства, расположенного в «квартале миллионеров» на Кенсингтон-роуд, Майский давал завтрак в честь английской и французской военных миссий, направлявшихся для переговоров в Москву.
      Несмотря на требования в парламенте назначить главой делегации человека самого высокого ранга, ее главой Чемберлен поставил адмирала флота Реджинальда Планкетта Эрнле Эрле Дрэкса, коменданта Портсмута. Практически адмирал находился в отставке. За семь лет работы в Лондоне Майский не слышал даже его имени. Пришлось навести справки: оказалось, адмирал близок ко двору, настроен прочемберленовски. Остальные члены миссии были тоже второстепенными фигурами.
      Майскому ничего не говорила и фамилия главы французской миссии корпусного генерала Думенка. Так же как и в составе английской миссии, в делегации, назначенной Даладье, авторитетных лиц не было. В этот день Суриц сообщил из Парижа:

      Вчера имел беседу с министром Манделем. Он лично никого из членов военной миссии не знает. О Думенке слышал как о крупнейшем специалисте по вопросам связи. Его политического лица не знает, да и сомневается, имеет ли он такое лицо. Мандель располагает данными (не как член кабинета, в кабинете этот вопрос не обсуждался), что миссия выезжает в Москву без разработанного плана. Это тревожит и подрывает доверие к солидности переговоров. Он не сомневается, что Лондон и Париж (ввиду давления общественного мнения) желают сейчас избежать срыва соглашения, но стремления добиться солидного соглашения не чувствуется. Причины всего этого в том, что здесь и в Лондоне отнюдь не оставили надежд договориться с Берлином, а на соглашение с СССР смотрят как на средство добиться лучших для себя позиций на будущих переговорах с Германией. Неудивительно, что продолжается и политика затушевывания германской опасности, линия усыпления и успокаивания. А положение с каждым днем становится все более угрожающим. По всем данным, Гитлер готовится к новому прыжку. Сейчас происходит одновременная концентрация войск в Словакии и в районе Фрейштадт – Глагау – Дааро. Если к этому прибавить данные о мобилизации по всей стране и о постепенном превращении Данцига, где гитлеровцы фактически стали хозяевами, в укрепленный военный район, то уже в самое ближайшее время можно ожидать концентрированного удара против Польши.

      …Майский представил членам миссии советских атташе по военным, воздушным и морским делам и пригласил всех к столу. Справа от себя как старшему по рангу и по возрасту Майский предложил сесть адмиралу Дрэксу. За кофе он спросил его:
      – Скажите, адмирал, когда вы отправляетесь в Москву?
      – Это окончательно еще не решено, но в ближайшие дни.
      – Вы, конечно, летите? Время не терпит: атмосфера в Европе накалена.
      – О нет! Нас в обеих делегациях вместе с обслуживающим персоналом около сорока человек, большой багаж… На аэроплане лететь неудобно! – неторопливо ответил высокий худощавый адмирал.
      – Если самолет не подходит, – спросил Майский, – может быть, вы отправитесь в Советский Союз на одном из ваших быстроходных крейсеров? Это было бы очень внушительно: военные делегации на военном корабле. Да и времени от Лондона до Ленинграда потребовалось бы немного.
      – Нет, – с кислой миной ответил Дрэкс, – и крейсер не годится. Если бы мы отправились на крейсере, то должны бы были выселить два десятка его офицеров из кают и занять их места. Зачем доставлять людям неудобства? Нет, нет, мы не пойдем на крейсере.
      – Но в таком случае вы, может быть, возьмете один из ваших быстроходных коммерческих пароходов? Ведь вам надо возможно скорее быть в Москве!
      Дрэкс, явно желая поскорее закончить этот разговор, ответил:
      – Право, ничего не могу вам сказать. Организацией транспорта занимается министерство внешней торговли – все в его руках. Не знаю, как получится…
      Они отплывут 5 августа на старом товаро-пассажирском пакетботе «Сити оф Эксетер». В перерывах между игрой в пинг-понг и обедами, на которых повара-индийцы поразят их экзотическими блюдами, они будут изучать инструкции правительств. Лондон предпишет своей миссии:

      Британское правительство не желает принимать на себя какие-либо конкретные обязательства, которые могли бы связать нам руки при тех или иных обстоятельствах. Поэтому следует стремиться свести военное соглашение к самым общим формулировкам – что-нибудь вроде согласованного заявления о политике.

      Они будут плыть вдоль берегов Германии, когда 7 августа Астахов телеграфирует в Москву:

      Иностранные журналисты сообщают различные сенсационные детали, которые свидетельствуют о близости германской мобилизации с целью захвата Данцига и бывшей «германской» Польши. Впрочем, вряд ли придется удивляться, если немцы начнут форсировать развязку на этом участке.

      Они будут входить в Финский залив, когда 9 августа Астахов передаст:

      Напряжение здесь возросло. Это чувствуется и в прессе, и в беседах с дипломатами. Положение сравнивают с прошлогодним предмюнхенским периодом. Немцы открыто распространяют слухи о предстоящей расправе над Польшей в течение нескольких дней и уверяют, что Англия не вмешается.

      Лишь 10 августа они прибудут в Ленинград, а на следующий день поездом – в Москву. Глава советской делегации на переговорах нарком обороны СССР маршал Ворошилов устроит в их честь обед в особняке НКИД на Спиридоновке. На этот обед ненадолго прибудет Сталин. Он спросит Думенка:
      – Сколько дивизий Франция выставит против Германии в случае мобилизации?
      – Около сотни, – ответит Думенк.
      – А сколько дивизий пошлет Англия? – обратится Сталин к Дрэксу.
      Тот, подумав, ответит:
      – Две и еще две позднее.
      – Ах две и еще две позднее, – повторит Сталин и при этом так взглянет на Дрэкса, что адмирал подумает: лучше бы ему, Дрэксу, вообще не отплывать из Лондона на этом проклятом пакетботе.
      12 августа начнутся переговоры. Советская делегация предъявит свои официальные полномочия на их ведение и подписание военной конвенции. Французская миссия предъявит полномочия лишь на ведение переговоров. Английская миссия не предъявит никаких полномочий, поскольку их у нее не будет. Адмирал Дрэкс предложит съездить за полномочиями обратно в Лондон…
      Западные делегации, в отличие от советской, не смогут представить никакого военного плана на случай агрессии. Они будут не в состоянии ответить на вопрос: как вооруженные силы СССР смогут войти в соприкосновение с немецкими войсками в случае нападения Германии на Францию или Польшу? Для проформы они запросят Варшаву о возможности прохода советских войск через территорию Польши. Варшава ответит отказом.
      15 августа они запросят в Лондоне и Париже новые инструкции.
      В тот же день, выполняя поручение Риббентропа, Шуленбург посетит наркома иностранных дел и от имени своего правительства заявит: между Германией и СССР нет никаких противоречий, а для скорейшего урегулирования отношений Риббентроп готов приехать в Москву при условии, что он будет принят Сталиным. Москва уклонится от ответа.
      Все это через несколько часов по разведывательным каналам дойдет до Рузвельта. И тогда из Вашингтона в Москву срочно пойдет секретная директива президента новому американскому послу Лоуренсу Штейнгардту встретиться с советским наркомом. (Больше года, со времени отъезда Джозефа Дэвиса, в Москве был временный поверенный: Вашингтон опасался, что даже назначение посла вызовет домыслы в США о намерении Рузвельта активно вмешаться в европейские дела.)
      Штейнгардт, всего четыре дня назад вручивший верительные грамоты Калинину, по поручению Рузвельта совершенно конфиденциально повторит наркому то, что президент сказал полтора месяца назад полпреду К.А. Уманскому: необходимость создать некий «демократический фронт». Естественно, нарком будет осведомлен о беседе Рузвельта с Уманским и несколько удивится – чем вызван повторный демарш Рузвельта и что он конкретно предлагает? Почему он не окажет давление на Лондон и Париж? Ведь Америка с ее весом в силах заставить Чемберлена и Даладье пойти на соглашение с СССР. Ее невмешательство в московские переговоры руководители Англии и Франции могут считать одобрением своей политики проволочек и поощрения агрессора против СССР.
      Нарком и посол рассмотрят весь комплекс советско-американских отношений. Это будет поиск точек соприкосновения, путей сотрудничества в грядущей войне. «У русских есть основания для недовольства, – подумает Штейнгардт после беседы. – Сохраняет силу, хотя и вопреки воле Рузвельта, закон о нейтралитете, поощряющий Германию к агрессии. Госдепартамент подготовил меморандум, в котором цели Москвы явно извращены. Джо Кеннеди в Лондоне и Билл Буллит в Париже проводят резко антисоветскую линию. Это еще больше осложняет переговоры в Москве, для успеха которых Америка и пальцем не пошевелила. Так или иначе, сейчас наша политика способствует развязыванию войны. Президент, правда, осторожно и постепенно вводит Америку в бурные события Старого Света, и русские, похоже, ценят это. Но не слишком ли медленно он действует?»
      Беседа наркома с американским послом состоится 16 августа. В этот день английская и французская делегации так и не получат новых инструкций из своих столиц. Они не поступят ни 17, ни 18, ни 19, ни 20, ни 21 августа. Переговоры зайдут в тупик. Миссии Дрэкса и Думенка покинут Москву.
      Черчилль запишет в своем дневнике:

      Мюнхен и многое другое убедило Советское правительство, что ни Англия, ни Франция не станут сражаться, пока на них не нападут, и что даже в таком случае от них будет мало проку. Надвигавшаяся буря готова вот-вот разразиться. Россия должна позаботиться о себе.

      Срыв английским и французским правительствами тройственных переговоров в Москве показал полное нежелание западных держав сотрудничать с СССР в борьбе против агрессии. Они продолжали разыгрывать против Советского Союза «японскую карту» на Дальнем Востоке и «германскую карту» в Европе. Подписанное летом 1939 года англо-японское соглашение обеспечило тылы японских войск, которые вели военные действия против СССР и МНР в районе реки Халхин-Гол.
      Советский Союз оказался перед перспективой войны на два фронта – с фашистской Германией и милитаристской Японией, при враждебном капиталистическом окружении, без союзников, в полной изоляции. Необходимо было хотя бы временно продлить мир для укрепления обороны страны.

      Личный самолет Гитлера «Гренцланд» приближался к Москве. На его борту находился министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп. Он чувствовал себя на вершине блаженства. Ему льстило, что уже второй день его имя непрерывно отстукивали все телетайпы мира, оно набиралось аршинными буквами на первых полосах газет, звучало на всех языках в эфире. А началось все вчера, когда в печати было опубликовано сообщение о его визите в Москву:

      Обмен мнениями между правительствами Германии и СССР установил наличие желания обеих сторон разрядить напряженность в политических отношениях между ними, устранить угрозу войны и заключить пакт о ненападении. В связи с этим предстоит на днях приезд германского министра иностранных дел г. фон Риббентропа в Москву для соответствующих переговоров.

      «Большевики тянули до последнего, – думал рейхсминистр, уставившись в залепленный ватой облаков иллюминатор. – Когда 4 августа Шуленбург изложил им предложения о радикальной перестройке советско-германских отношений, Москва деликатно послала нас ко всем чертям. Видимо, они там все еще надеялись договориться с Лондоном и Парижем. Напрасно. Я-то знал намерения англичан. Они все время пытались подтолкнуть нас на войну с Россией сейчас. Но фюрера не проведешь. Сейчас ему нужна не Россия».
      Облака рассеялись, и Риббентроп увидел сквозь иллюминатор далеко внизу желтые поля.
      «Очередь России придет позднее, – сказал про себя рейхсминистр и вновь стал вспоминать перипетии переговоров с Москвой за последние две недели. – Фюрер торопил нас, но не торопилась Москва. Фюрер велел мне ехать в Москву, я телеграфировал Шуленбургу, чтобы этот аристократ сходил в Кремль и сказал: если Россия предпочтет союз с Англией, то она останется один на один с Германией. В ответ ему заявили, что мой визит-де требует надлежащей подготовки. Пять дней назад Шуленбург по моему указанию снова просил принять меня. А Кремль опять начал разговоры о предварительной подготовке моего визита, да еще с предупреждением – без газетных сенсаций. Они диктовали нам условия и тянули время, надеясь договориться с Лондоном и Парижем.
      Я велел Шуленбургу плюнуть на условности и требовать, чтобы меня немедленно приняли. Но эти русские упрямы. Только двадцать первого англичане и французы окончательно сорвали переговоры с большевиками, и тогда Москва согласилась на мой приезд. Русские не могут исключать возможность нашего нападения на них».
      К Риббентропу подошел старший пилот «Гренцланда» оберфюрер СС Баур. Вежливо склонившись, он козырнул и доложил:
      – Под нами Москва. Через пять минут садимся.
      Самолет шел на посадку с выключенными моторами. В наступившей тишине Риббентроп почувствовал – он должен сказать сейчас своим советникам нечто такое, что потом они увековечат для грядущих поколений. Он выпрямился в кресле и выспренно произнес:
      – Партия, которую нам предстоит сыграть, обещает быть трудной. Нужно усыпить недоверие Советов, которые завтра, так же как и сегодня, останутся нашими врагами. Придет день – и флаг со свастикой заполощется здесь на месте флага с серпом и молотом.
      Он оглядел всех, чтобы убедиться, что его слова произвели достаточно сильное впечатление, а затем прильнул к иллюминатору. Они садились на аэродром, покрытый самолетами. «Гренцланд» мягко коснулся взлетной полосы и побежал по ней, подпрыгивая. Было 12 часов 19 минут.
      На Центральном аэродроме к тому месту, где замер «Гренцланд», подъехало несколько автомобилей. Группа сотрудников НКИД во главе с Потемкиным, а также Шуленбург с работниками посольства подошли к трапу, по которому торжественно спускался Риббентроп.
      – Рад вас видеть в Москве, – кивнув, сухо произнес Потемкин. И не прибавил ни слова.
      Когда все разместились по машинам и кортеж тронулся, Риббентроп сказал вполголоса своему заместителю Фридриху Гаусу:
      – Вы не находите, что прием несколько холоден?
      Машины подъехали к отведенной резиденции, гостей провели в предназначенные для них апартаменты. Сопровождавший их Потемкин обратился к Риббентропу:
      – Через полчаса за вами приедут и доставят вас в Кремль.
      Он снова лишь намеком поклонился и вышел. Риббентроп с позеленевшим от злости лицом даже попятился:
      – С каким удовольствием я немедленно вернулся бы в Берлин и захлопнул дверь у них перед носом. Министр иностранных дел рейха не привык, чтобы с ним обращались как с простым чиновником!
      Он бушевал еще несколько минут, затем сник, вспомнив о поручении фюрера:
      – Мы будем обращаться с ними так, как нам будет угодно!
      Но все шло не по его сценарию. Через полчаса прибыли машины. Минут семь езды до Кремля. Четыре офицера у подъезда здания Совнаркома встретили делегацию и вежливо попросили следовать за ними. В приемной их заставили ждать пять минут. Наблюдавший за министром Гаус решил, что сейчас произойдет катастрофа, но Риббентроп с трудом сдержался. Появился представительный блондин с голубыми глазами, который произнес на хорошем немецком языке:
      – Его превосходительство Председатель Совета Народных Комиссаров сейчас примет вас.
      Риббентроп оживился, подумав, что теперь настанет его час. Распахнулись двери, хозяин кабинета пожал руки гостям и пригласил их сесть. Министр хотел начать с долгой пространной речи и сказал:
      – Дух братства, который связывал нас…
      – Между нами не может быть братства, – резко оборвал его Молотов. – Если хотите, поговорим о цифрах.
      Позднее в переговорах принял участие Сталин. В ответ на предложение Риббентропа внести в преамбулу итогового документа слова о дружбе между Германией и СССР он сказал:
      – Советское правительство не может внезапно представить народу заверения в дружбе после того, как нацистское правительство на протяжении шести лет поливало его ведрами грязи. Мы не забываем, что вашей конечной целью является нападение на нас.
      Переговоры раскручивались быстрее и быстрее, и Риббентроп чувствовал, что здесь все решено до него и без него.
      В ночь с 23 на 24 августа был подписан пакт о ненападении.
      На восточном побережье Соединенных Штатов был вечер двадцать третьего, еще не зашло солнце. Рузвельт сложил снасти – рыбалка не удалась, его катер подошел к крейсеру «Тускалуса». Президента по трапу подняли на борт. К Рузвельту подошел его помощник Макинтайр и протянул телеграмму. Прочитав сообщение о подписании советско-германского пакта, Рузвельт помрачнел. Оп моментально схватил главное: планы вовлечь Россию в войну сорвались.
      – Весьма скверные новости, – бросил президент секретарю.
      – Что вы собираетесь предпринять?
      – Еще не знаю. На первый взгляд Россия связала свою судьбу с «осью». А что это на самом деле? Возможно, это только маневр Сталина, чтобы выиграть время. Возможно, он обижен тем, что с ним не посоветовались в Мюнхене. Возможно, это настоящий союз. Последнему я не верю: победа Германии не отвечает национальным интересам России.
      «Интересы России, – повторил про себя президент. – А интересы Америки? Интересы Америки остаются прежними. Надо позвонить Кеннеди в Лондон и Буллиту в Париж и сказать, чтобы они подложили горячих углей под зады Чемберлена и Даладье. Если они не объявят войну Гитлеру в случае нападения Германии на Польшу, пусть не рассчитывают на нашу помощь. А пока…»
      – Набросайте текст телеграммы рейхсканцлеру Гитлеру и президенту Польши Мосцицкому с призывом воздержаться от применения силы, – сказал Рузвельт Макинтайру.
      «И все-таки, – подумал президент, – втянуть сейчас русских в большую войну не удалось. Кажется, я их недооценил».
      …Нарком обороны Ворошилов заявит:
      – Не потому прервались военные переговоры с Англией и Францией, что СССР заключил пакт о ненападении с Германией, а, наоборот, СССР заключил пакт о ненападении с Германией в результате того, что военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик в силу непреодолимых разногласий. К сожалению, нам на этот раз не удалось договориться. Но будем надеяться, что в другое время наша работа будет носить более успешный характер.
      Запад, сорвав переговоры с Советским Союзом, открыл путь германской агрессии против Польши. 23 августа в Данциге фашисты, нарушив статус «вольного города», провозгласили гитлеровского агента «главой государства». Эта провокация была рассчитана на то, чтобы вызвать ответные действия Польши и, обвинив ее в «агрессии», начать войну.
      В этот же день, 23 августа, Чемберлен направил срочное послание Гитлеру, в котором попытался убедить его, что вопрос о претензиях к Польше можно разрешить мирно. Англия и Франция предложат Гитлеру новый Мюнхен за счет Польши. Тем самым они лишь продемонстрируют ему, что не окажут сопротивления его планам.
      28 августа Гитлер отдаст приказ напасть на Польшу на рассвете 1 сентября.