Опять задумался главарь. Но Шпак не стал ждать ответа.
      Поднял свой меч, замахнулся им и крикнул:
      - Не хочешь драться, так без боя умрешь. Грабил мой народ. Вот и расплата пришла.
      Тогда главарь отскочил в сторону, выхватил из ножен свой меч, и начался смертельный бой двух богатырей.
      Время к полудню подошло, а бой все продолжался.
      После Шпак рассказывал землякам:
      - Ловкий был этот главарь, храбрый. Никак не мог я его одолеть. И чую: меч мой стал тяжелее того валуна, что я прикатил на дорогу. Беда. Да тут вспомнил я про своих земляков, замученных и ограбленных, про деревни наши разоренные - вскипела во мне кровь. Размахнулся я в последний раз и пошел на бандита в открытую. Тут он и сробел. Стоял главарь посреди дороги без головы, кровь била фонтаном. Потом упал в болото.
      Тем временем мужики подоспели на помощь Шпаку, с вилами, косами из лесу вышли и кинулись на разбойников. Те еле ноги унесли. А кто меж подвод замешкался - порубали их насмерть.
      Вот какой подвиг совершил Иван Шпак. Имя его живет в народе и по сей день.
      Но рассказ про богатыря на том и заканчивается, а история с мечом, который отковал кузнец Рябой, только начинается.
      После смерти Ивана Шпака меч перешел на хранение сыновьям богатыря. А сыновья потом внукам передали. Внуки - правнукам. Забарцы гордились мечом Шпака и берегли его, как самую дорогую реликвию.
      Но веком позже, а может, и меньше, чем веком, точно никто не знает, Шпаков меч похитили.
      Вот как это произошло.
      Однажды, крепко подгулявши, забарцы затеяли кулачный бой с парнями из соседней деревни Лобановки. Лобановцы драчуны были знаменитые, и стали они теснить хмельных забарцев. Одному руку перебили, другому ногу. На том бой и кончился бы, но тут появился Ромка Хлыст - забарский силач, покоритель девичьих сердец. Кулачные бои Ромка страсть как любил. Фамилия его была Хомутов, но за строптивый характер прозвали парня Хлыстом, он и не обижался.
      Как ввязался Ромка Хлыст в кулачный бой - сразу разбросали забарцы лобановцев. Ромка в такой азарт вошел, что одному парню череп проломил. Все и разбежались, признав победу Забары.
      С той поры Ромка сам себя в герои произвел. Работать он не любил, а пришла слава, и вовсе от отцовского хозяйства отошел, забездельничал.
      - Я защищаю ваших сыночков, - сказал он бабам, - вот вы и кормите меня. По очереди в гости буду к вам ходить. Окажу честь.
      Тогда забарцы сказали ему:
      - Ты нас с соседями поссорить хочешь? От твоей руки ихний парень умер. Вот тебе наше последнее слово. Ни в одном дворе тебя не примут, ни одна баба не накормит. Не нужна нам твоя сила, от неё только горе людям.
      Ромка молча выслушал все эти слова, а на другой день не стало его в селе. И Шпаков меч исчез из дома, где хранился.
      Люди сразу догадались, что меч Ромка выкрал. Никому больше не под силу такую тяжесть таскать
      Перепугались мужики. Не для озорства такое оружие Ромка взял, а для грабежа. Работать не хочет парень, как же ему ещё хлеб добывать!
      Бросились Ромку искать - по дорогам, по балкам, по чужим селам, нигде не нашли. А вскоре вести пришли: на Большом шляху ночью обоз ограбили.
      Загоревали забарские мужики: что делать? И тогда один старик совет подал - идти к Шмелю.
      Шмель в ту пору хворал. Лечила его травами пришлая монашка, она никого к мудрецу не пускала - куда уйдет, хату на замок. Но забарцам все же удалось пробиться к Шмелю.
      Тот выслушал ходоков, лежа в постели. Помолчал. Потом сказал, как отрезал:
      - Возвращайтесь домой. Не вас беда ждет, а Ромку. Пусть он и получит по заслугам.
      Мужики стали недоуменно переглядываться, но монашка их выпроводила из хаты. Во дворе она спросила:
      - Что, не поняли, мужички?
      - Не поняли, - подтвердили забарцы.
      - А понимать надо так. Меч кован на недруга. А кто на своего ближнего замахнется, тот от меча сам и погибнет.
      Ушли забарцы от Шмеля с тревогой - никакого совета, считай, не получили. Но вскоре, однако, все смогли убедиться, что слова мудреца были пророческие.
      В один день в селе появился приезжий охотник из Чуровичей и рассказал мужикам про чудо необыкновенное, которое сам видел.
      Выходит он из ельника, что к Большому шляху примыкает, и видит, стоит на дороге богатырского вида парень и меч над головой держит. Перед ним на коленях две бабы и два паренька. А шагах в десяти - четыре груженые подводы. Охотник скинул с плеча ружье и поближе подкрался.
      Слышит разговор:
      - Не губи, родненький. Коровенок нет у нас, хаты развалились. Одна надежда на ярмарку.
      - А мне с голоду подыхать, что ли?
      - Куда денешь сала столько, меда столько? Тебе лакомство, а нам жизнь сама.
      - Уходите, пока живы. Не то - порублю.
      - Не враги мы тебе заклятые. Не чужого племени люди. Неужто загубишь души невинные?
      - До пяти считаю, бабы. Не уйдете - не себя пеняйте... Раз...
      - Руби, ирод проклятый. Зверюга ты окоянный. Что от меча твоего погибнуть, что с голоду. Рубай.
      - Два, - сказал разбойник и размахнулся мечом.
      Тут охотник и признал: да это же Ромка забарский!
      - Эй, - крикнул он на Ромку. - Не балуй, слышь! - И выбежал на дорогу.
      Но Ромку уже не остановить было.
      - Три, - сказал он. - Четыре...
      "Эх беда. Беда великая", - подумал охотник.
      Вскинул он ружье, чтоб выстрелить, но в это секунду самое чудо-то и случилось: из живого человека Ромка каменным стал и на глазах охотника по самые плечи в землю ушел - от тяжести. А меч его, тоже окаменевший, так поперек дороги и лег.
      У охотника аж ружье из рук выпало. Не помнит он, как до Забары добрался и куда подводы с бабами да с парнями девались, словно приснилось ему все это в тяжком бреду.
      Услыхали этот рассказ забарцы, побежали на шлях, к ельнику, и убедились, что охотник сущую правду рассказал. И Шпаков меч окаменевший поперек дороги лежит, и Ромкина голова каменная - с мечом рядом.
      "Вот так история!" - подумали забарцы.
      С той поры в этом месте расширили шлях, чтоб объезд был.
      А Шпаков меч так и лежит поперек дороги по сей день. Всякий может приехать, посмотреть на него. Горькая правда и большой урок людям в этой истории.
      ТИМКА УСАТЫЙ
      Приезжайте к нам в Забару под Новый год. Поближе к полуночи пройдитесь по деревне: непременно услышите разговор про Тимку Усатого.
      Выйдут из хаты два колхозника, остановятся у калитки, поглядят, как снег столбом на дороге крутит, повздыхают, и скажет один, поднимая ворот тулупа:
      - Гляди, воет-то как. Тимка Усатый, знать, пожаловал.
      - Пожаловал, его пора, - подтвердит второй, поеживаясь от холода.
      Пройдете вы мимо этих колхозников и пожмете плечами: про какого такого Тимку люди говорят и что это за "его пора"? И уж, конечно, не пожелаете уехать, не услыхав истории с Тимкой.
      История эта и в самом деле любопытная. Произошла она вскоре после того, как организовался у нас в селе колхоз.
      Тимка - знаменитый забарский бездельник. Одни говорят, будто от тронутый малость был. Другие отрицают: ничего, мол, не тронутый, просто избалован с детства, лень его заела.
      Ходил он всегда непричесанный, обросший, с заспанным лицом, в заплатанных полотняных штанах, летом босой, а зимой в огромных разбитых валенках. Его перекосившаяся, с одним окном избушка была до того крохотная, что приезжие издали принимали её за собачью конуру. Пожилые люди помнят и сейчас этот Тимкин дворец. Он стоял на краю села, напротив колодца с самым высоким в деревне журавлем.
      Тимка считал себя первым на деревне красавцем. Особой его гордостью были усы, черные, пышные, словно с другого лица к нему пересаженные. На людях он всегда их подкручивал и разглядывал в зеркальце, которое носил с собой. За это его и прозвали Усатым.
      Лет ему было не больше тридцати, и ничем он отроду не болел. Но когда бригадир посылал его на работу (Тимка вступил в колхоз в первый же год вместе со всеми), он всегда начинал на что-нибудь жаловаться. То ноги у него ломит, то шею не может повернут, то внутри что-то забулькает. За все лето один трудодень зарабатывал. И то, можно сказать, ни за что: утащили его бабы на луг сено убирать, и он там под стогом с граблями день просидел; но бригадир увидел, что грабли хоть в руках держал, и в табеле крестик поставил, вроде чтоб подбодрить. А он все равно на другой день не вышел на работу.
      Тогда председатель определил Тимку в помощники конюху.
      Может, на этом деле польза от него будет. Но и тут Тимка отличился. Стал день-деньской просиживать у ворот. Сена лошадям в ясли набросает, малость стойла уберет и снова на солнышке греется.
      И до того он, надо сказать, обленился на этой работе, что перестал даже дома поросенка кормить. И сам впроголодь жил, всухомятку питался. В воскресный день в гости к кому-нибудь зайдет, щами его угостят, и опять неделю ходит, сухую корку жует.
      Прошло лето, настали холода. А Тимке избу топить нечем, ни полена дров во дворе. Что делать? Раньше хоть и не в милости родительской был, да все-таки дровами отцовскими пользовался. А теперь где топливо взять? Пошел к колхозным плотникам щепки собирать - конюшню они строили. Дали ему немного щепок. Пожег, и снова холодно в хате. А у соседа, Никифора Приходько, дров, между прочим, полон двор был и торфу - гора. Тимка давно поглядывал на Приходькин двор и вздыхал. Потом не выдержал и пошел просить. Никифор Приходько в прошлом году помер. Хороший был человек, работящий, твердый характером. Правнук того Приходьки, который первым получил прозвище Самостоятельный за его твердый характер и начитанность. Тимка ушел от него ни с чем.
      - Не дам тебе ни дров, ни торфу, - сказал Приходько ему. - Где ты был, когда мы на торфянике работали? На полатях отсыпался? Ну вот иди постучи теперь зубами на своих полатях.
      Ушел Тимка, ни слова не сказал, только косо поглядел на соседа.
      А ночью у Приходьки загорелся сарай.
      - Самостоятельный горит! - кричали люди, сбегаясь со всей деревни.
      Хорошо, ветра не было, а то бы вся деревня занялась.
      Тимки на пожаре не было, то ли прятался, то ли куда уходил. Но Приходько все поглядывал на Тимкину конуру: некому было больше поджечь
      Однако не пойманный - не вор. Вызвали Тимку утром в сельсовет: он знай твердит себе одно: "Да что вы, люди добрые, меня и в деревне-то не было, на рыбалку ходил". Попробуй докажи, что врет. Отпустили Тимку. Но с той поры косились забарцы на Тимку - плохой, мол, человек.
      К молве этой в скором времени присоединилась другая, более тяжкая: стали бабы говорить, что Тимка - оборотень. Откуда сыр-бор?
      Был у Приходько племянник Никита, по прозвищу Ширяй. И была у Никиты невеста, красавица Настя, дочка вдовы Дарьи Черешкиной, набожной женщины, к которой часто старуха Авдотья гадать приходила.
      Уехал Никита в райцентр на курсы трактористов, на всю осень и зиму. И с той поры наш Тимка Усатый вдруг преобразился, другим человеком стал. Купил себе костюм, уж на какие деньги - не известно, ботинки по последней моде и даже съездил в город Климов, постригся там под "польку".
      - Не жениться ли вздумал наш красавец? - стали смеяться бабы. Поглядите на этого щеголя.
      Тимка на это не отвечал. И впрямь у него было такое желание жениться. Не стал Тимка давать прохода Насте Черешкиной, своей соседке. Она идет на работу, он догоняет и идет рядышком. Она вечером в кино, и он за ней, да все норовит поближе сесть, словом перекинуться. И с Настиной матерью любезным стал. То дров ей наколет, в сени натаскает, то навоз из хлева поможет выгрести, а все при случае Настю нахваливает, - какая она красивая да какая работящая. Дарья Матвеевна только вздыхает, а самой-то невдомек, к чему это Тимка клонит. Думает, поумнел, мол, человек, жить в мире и согласии со всеми желает. И Настя поначалу все отшучивалась. Могло разве прийти ей в голову, что Тимка по-серьезному за ней ухаживает. У неё был жених - Никита, и все знали, как вернется парень с курсов, свадьба будет. А Тимка какой жених, смех один.
      Возвращалась однажды Настя из кино одна, не захотела подруг дожидаться. И вот догнал её Тимка. Поздоровался и говорит:
      - Слышь, Настя, дело к тебе есть. Выходи за меня замуж.
      Настя рассмеялась:
      - Ох, и забавный ты, Тимка. Когда прикажешь выходить-то?
      - Да хоть завтра.
      Настя ещё пуще давай смеяться, за шутку приняла.
      Но Тимка не шутил.
      В погожий день стлали на лугу бабы лен, всей деревней вышли. От самого пастбища, где табун лошадей ходил, да торфяников растянулись они пестрой цепочкой. Девчата с Попова конца, а с ними Настя, заняли делянку возле самой Серебрянки, недалеко от сенного стога. Вот наступил полдень. Собрались все под стогом полудничать. А Настя пошла по берегу прогуляться. Недалеко отошла, как увидела чудо: появляется перед ней черт, самый настоящий - волосатый, с рогами, с хвостом, язык красный высунул. Схватил Настю за руку и держит. Все так и ахнули. Настя со страху и голос потеряла, стоит как завороженная. А он что-то, видно, сказал ей, бросил и бежать. Настя упала. Все к ней. А черт добежал до табуна, вскочил на коня и к лесу голопом. Пока бабы ахали да охали, его и след простыл. Привели Настю в чувство, усадили под стогом. Спрашивают:
      - Что он хоть сказал тебе?
      - Сказал, - ответила Настя, - когда я за Никиту, а не за Тиму замуж выйду, не будет мне жизни, душу мою заберет.
      Старухи услыхали эти слова, давай молиться, бога в помощь призывать. А молодежь сразу догадалась:
      - Да это же Тимка был, девоньки.
      И порешили тут же узнать, где он.
      Прибежали к его конуре, а он сидит себе за столом, чаек попивает. Как тут понять?
      - А я, - говорит, - только проснулся, ночью на конюшне глаз не сомкнул. - И потягивается себе со сна, позевывает.
      Развели девчонки руками: кто же он, этот черт? И подумали так: мальчишки подшутили, кто-нибудь шубу вывернул и разыграл Настю.
      Но не так решили старухи и с ними набожная Дарья Матвеевна. Нагадала им бабка Авдотья, что черт он и был черт и что бабам неделю ходить в соседнее село Чуровичи в церковь грехи замаливать, а что Настю (жалко не жалко) за Тимку отдать придется, иначе не будет в Заречье никому житья.
      Три дня и три ночи не высыхали глаза у Дарьи Черешкиной. А Настя лежала больная на кровати. Бредила она, все Никиту звала к себе.
      А на четвертый день стало Насте легче, и пришла к ним горбатая бабка Авдотья. Белым-бела, только на бородавке под правым глазом два черных волоска. Поглядела она на Настю и повела длинную речь о том, что, дескать, господь отрекся от Никиты-безбожника тракториста и потому повадились теперь в деревню черти, что во гнев чертей вводить опасно и оттого должна Настя за Тимку замуж выйти.
      Попробовала Настя спорить с бабкой, доказывать, что должно быть, подшутили мальчишки, но тогда на Настю напустилась мать:
      - Не грех тебе, дочка, этакие слова говорить? Хочешь, чтоб и от меня господь отрекся? Вот тебе мое слово материнское: не послушаешься совета сама от тебя отрекусь.
      Всю ночь проплакала Настя. На другой день нашли её в Серебрянке под корягой. Утопилась.
      Вскоре вернулся Никита. Не смог парень перенести большого горя тронулся умом, и его свезли в больницу.
      Тем временем комсомольцы нашли черта. Забрались к Тимке на чердак, когда не было хозяина дома, и там в сене разрыли чертово обмундирование шкуру, хвост и рога.
      Тимка сбежал. Пронюхал, что в селе его подкарауливают, и прямо из конюшни рванул в лес.
      Наступила зима. Занесло хаты сугробам, от морозов по ночам вербы трещали. И Новый год подошел. В эту-то пору и заявился Тимка снова в Забару. Подошел к крайней хате, упал на колени, снял шапку и заплакал:
      - Земляки родные, простите меня. Не хотел я Насте смерти, не хотел никому горя. Сдуру чертом нарядился. Простите, земляки. Не могу без родины! Нет мне счастья, пока вами проклят. Земляки!
      И полз от хаты к хате, и стучал в окна. Глаза заиндевели - белые, как у старца, и все тело его дрожит от холода. Никто не подошел к нему, никто двери не открыл.
      - Живи без родины, раз не любил её. Нет к тебе жалости.
      - Первый раз простили, второго не жди прощенья, - отвечал и млад и стар и отходил прочь.
      И ушел Тимка.
      Ночью разгулялась вьюга, завыла в трубах. Ветер такой поднялся дверей в сенях не откроешь. И все что-то в окно стучало.
      На другой день пустили бабы слух по селу, будто Тимка вернулся в Забару и ходил по домам. Переночевать просился. А соседка, набожная Василиса, и вовсе страшную историю рассказала:
      - Слышу, бабоньки, кто-то стучит в окно. Поднимаю занавеску, гляжу Тимка Усатый стоит! Страшенный! На усах сосулька, волосы белые и пальцы белые. Скреб ими по стеклу и губы у него шевелются. Сжалось у меня сердце, не могу глядеть. Накинула тулуп и выбежала во двор. И вот только это я рот раскрываю, чтобы позвать его, гляжу, а у окна-то и нету никого. Такой меня, бабоньки, страх взял. Бегом обратно. А потом в избе-то отдышалась и думаю: померещилось дуре. А к чему бы это? Видать, погибает Тимка, и душе-то его нету покою. Какой ей покой, душе человеческой, без родины?
      С той поры так и повелось в Забаре - в новогоднюю ночь воет ветер в трубах, люди говорят: "Тимка Усатый пожаловал, его пора". Хотя давно уже никто в чертей и привидения у нас не верит. Да не в том суть.
      ЛЕГЕНДА
      О СПАСЕННОМ СОЛНЦЕ
      Крепка у людей память на историю. Но однако многие предания древности уже забыты. Когда-то в далекие времена гремела повсюду слава Ивана Щавеля и грозного полководца Бугримы. С той поры прошло много веков, и вот, кого теперь ни спроси, пожимают плечами - не слыхали, мол, о таких. О Бугриме, правда, ещё кое-кто поговаривает, а проЩавеля - не знают. Лишь Егору Тимофеевичу, моему забарскому соседу, удалось возродить легенду о том, как Иван Щавель, телохранитель Бугримы, потопил вавилонскую пушку и спас солнце.
      Род Щавеля был великим. Дальний-предальний его сородич мельник Сулимов жил в нашей Забаре. Ветряк, что стоит на бугре близ Белой дороги, до сей поры называется сулимовским. Вот от него-то, от мельника Сулимова, и узнал Егор Тимофеевич все, о чем будет рассказано ниже.
      Много разных походов совершил на своем веку богатырь и полководец Бугрима, покоряя племена и целые государства, о которых теперь уже никто не помнит.
      Однажды на своей флотилии уплыл Бугрима в дальние моря. Пробираясь как-то в глубь большого острова, непобедимое войско натолкнулось на горилл. Это было огромное стадо разъяренных зверей со своими главарями.
      Попробовав с ходу разгромить обезьян и ничего не добившись, Бугрима решил выйти из леса и разбить лагерь на высоком плоскогорье. Здесь отдохнуть и потом, хорошо изучив повадки обезьян, начать новое наступление. Он хотел дойти до центра Африки, где, по рассказам пленных, хранилось в недрах золото и росли деревья-великаны. По преданию, полководец, отведавший плод такого дерева, становится непобедимым.
      Бугрима никогда не отступал от намеченной цели. И на этот раз любой ценой решил добиться победы. Он собрал военный совет и выслушал мнение своих подчиненных. Командиры отрядов стали доказывать, что нападать на обезьян следует ночью. Как всякое зверье, гориллы ночью спят. Надо только выследить их лежбища и ударить с наступлением темноты.
      Бугрима согласился. Все были уверены в близкой победе. Один Иван Щавель сидел на совете хмурый и молчаливый.
      - Что с тобой, Щавель? - спросил своего телохранителя Бугрима.
      - Не уверен я, что ваше решение верное.
      - Почему?
      - Ночи коротки, не успеем обернуться.
      - Успеем, - уверенно возразил Бугрима.
      Но телохранитель оказался мудрее военачальника. Один из лучших отрядов Бугримы напал ночью на лежбище горилл и обратил в бегство захваченных врасплох зверей. Но затемно воины не сумели вернуться в свой лагерь, рассвет застал их в лесу. И тут тьма-тьмою с деревьев, как с неба, свалились гориллы и растерзали отряд. Лишь несколько человек вернулись обратно на плоскогорье.
      Рассвирепел Бугрима и на другую ночь послал в лес новый отряд. Но беда повторилась. Тогда на следующую ночь Бугрима сам повел в лес своих лучших воинов. Но и полководец не сумел затемно вернуться в лагерь, все люди погибли. Бугрима был ранен, на Щавель чудом сумел вынести из леса своего повелителя.
      Весь лагерь поник духом. Одно слово "горилла" наводило на людей страх.
      Бугрима собрал в своем шатре совет.
      - Я должен разбить этих чудовищ и добраться до центра острова, сказал он. - Иначе какой же я полководец?
      И приказал трем лучшим гонцам: быстрее самого быстрого коня добраться до Гибралтара, снять с якоря всю флотилию и плыть в Вавилонию.
      - Царь вавилонский всемогущ, - сказал Бугрима. - Он построил башню высотой до неба. Пусть отольет мне пушку, выстрел которой достанет до солнца. Отдайте ему все золото, что есть на моих кораблях, и привезите пушку.
      - Зачем тебе такая пушка? - спросили члены совета.
      Зло сверкая глазами, Бугрима ответил:
      - Будет на острове ночь, пока я не уничтожу волосатую тварь.
      Ускакали гонцы, и воины стали ждать, когда их флотилия причалит к африканскому берегу. Сначала люди не понимали - что затеял Бугрима. Потом прошел слух, будто полководец решил уничтожить солнце, чтобы наступила нужная для победы нескончаемая ночь. Лагерь охватила паника. Забыли даже о гориллах, такой ужас навела на людей эта весть.
      Пошли к Бугриме. Он лежал раненый в шалаше, и телохранители никого к нему не пустили.
      - Передайте этим дуракам, - сказал он, - что гориллы не дадут нам сойти с плоскогорья, пока светит солнце. Мы все тут погибнем, не победив. Нас ждет не только смерть, но и позор.
      - У нас есть ружья, надо стрелять по гориллам, - кричали за шатром люди.
      - Звери разбегутся. Никаких ружей не хватит, чтоб перебить эту нечисть. Мы можем лишь в долгую ночь незаметно обойти главный их табор и пробиться в глубь острова.
      Так через своих телохранителей ответил Бугрима, и народ разошелся в тяжелом молчании.
      Ивану Щавелю, наверное, горше других было думать о том, что скоро не станет солнца. Он был хлебороб и подался к Бугриме в телохранители из-за неурожая, чтобы прокормить семью. Иван знал, как напоенная дождем земля любит солнце, как свеж и ласков в тихий день восход и как мудр закат. От красоты которого аж дух захватывает.
      Поразмыслив, Щавель решил поговорить с Бугримой.
      В теплый вечер, когда заходящее за море солнце разжигало костры на воде, когда тишину нарушало лишь пение диковинных птиц и мягкий ветерок был сладок и приятен, как прохладный русский квас, - Щавель приказал вынести перебинтованного Бугриму из шатра. Носилки, на которых сидел полководец, поставили на край горы, откуда открывалось море и хорошо был виден закат.
      - Смотри, Бугрима, - сказал Щавель. - Смотри, и боль твоих ран затихнет.
      - Что там за морем, почему костры горят?
      - Разве ты никогда не любовался закатом?
      - Нет. Я полководец, а не красна девица, чтоб любоваться, - гордо ответил Бугрима.
      - Чем знатнее человек, тем больше он должен смыслить в красоте, сказал Щавель и спросил: - Боль твоих ран затихает?
      - Да, затихает, оттого что я смотрю на костры.
      - Это не костры. Это и есть закат. Каждый день так заходит солнце.
      - Значит, солнце меня может вылечить?
      - Да, если ты будешь сидеть, пока последний луч не спрячется за горизонтом и не погаснут волшебные костры.
      - Почему они волшебные?
      - Потому что их нет, а ты их видишь.
      - Это чудо, - сказал Бугрима.
      - Красота и есть чудо, - ответил Щавель и ушел, оставив полководца одного.
      На другой вечер Бугрима уже сам попросил, чтоб его вынесли к ущелью, откуда был хорошо виден закат. И опять он просидел дотемна, пока не погас на небе последний луч солнца и не исчезли костры. Затихали его раны, полководец, глядя на закат, улыбался.
      С тех пор по вечерам Бугрима перестал говорить о том, что уничтожит солнце. Но за ночь благодушие проходило, вновь к утру начинали ныть раны, и Бугрима вновь божился, что без победы не вернется. Он справлялся, не причалил ли к берегу корабль военачальников, кричал, что лучше жить в темном миру богатым и знаменитым, чем при солнце прозябать в нищете и в неизвестности.
      Опять задумался Щавель. На следующее утро он приказал вынести Бугриму из шатра и посадить его под высоким деревом лицом к востоку.
      Утро было прохладное, а небо мрачное. Но вдруг издалека, из-за бескрайнего тропического леса, прилетел первый солнечный луч. Полководец просиял:
      - Что это так ласково прикоснулось к моим шрамам, как дыхание преданной женщины или рука младенца?
      - Разве ты никогда не любовался восходом?
      - Не тебе меня об этом спрашивать. По утрам мои трубачи трубят сбор войску, и я проверяю полки. Мне некогда любоваться восходом.
      - Чем больше у человека дел, тем полезнее ему короткие передышки. Не затихла ли боль твоих ран?
      - Затихла. Но ты мне скажи - когда появится само солнце?
      - На пути к нам оно должно совершить много дел. Пробудить того, кто ещё не пробудился. Отогреть, кто за ночь продрог. Утешить оскорбленного и посулить счастье обманутому. Только совершив эти добрые дела, оно уже приходит ко всем людям, чтобы служить им.
      Тут впервые Бугрима ничего не ответил.
      С этого дня так и повелось: Бугрима, пока у него заживали раны, по утрам любовался восходом, а вечерами - закатом. Тих он стал и задумчив.
      Теперь уже никто не помнит - сколько недель Бугрима залечивал свои раны и Щавель по утрам и вечерам выносил полководца к солнцу. Но настал такой день, когда флот причалил к берегу.
      Прибежали гонцы и доложили своему полководцу, что пушку привезли на пяти кораблях.
      - Царь вавилонский сказал, - пояснили гонцы, - что все равно скоро конец света и ему нет никакого дела, зачем Бугриме понадобилась такая страшная сила.
      Бугрима выслушал гонцов и отпустил их, сказав, что свои распоряжения передаст им попозже.
      Всю ночь не гас у шатра Бугримы костер. Полководец не пожелал никого видеть, сидел один у огня, ворошил угли и думал. А утром потребовал к себе Щавеля.
      - Твоя взяла, Иван, - сказал он. - Не могу поднять руку на солнце, хотя, может, конец света и не за горами. Поэтому слушай меня внимательно. Приказываю тебе: выйдешь в море - потопи вавилонскую пушку.
      - Значит, ты останешься здесь?
      - Я умру здесь, - ответил Бугрима и на глазах Щавеля вонзил себе в грудь кинжал. Щавель кинулся к полководцу, чтоб спасти его, но тот уже был мертв...
      Хоронили Бугриму с почестями, и все называли его победителем. Побеждает ведь не тот, кто непременно берет верх в сражении, а тот, кому удается спасти добро.
      И ещё надо сказать, что вавилонскую пушку до сих пор водолазы не могут найти ни в одном море.
      "Вот бы посмотреть на нее", - не раз говорил мне Егор Тимофеевич.
      ПОЛЗУНЫ
      Забарцы прошлого не таят. Лучше самим над собой посмеяться, чем недруги станут о тебе зубоскалить.
      Этим летом я узнал ещё одну историю о председателе Гавриле. Событие не столь уж давнее, но молодежь его, конечно, не помнит, и даже слыхать-то о том не слыхали. А как старики начнут внукам рассказывать, - те плечами пожимают, не брехня ли? Оно и впрямь: мало что было, да быльем поросло. Хочешь, верь, хочешь, не верь.
      Я поверил.
      Гавриле не зря прозвище дали - Мучитель. Мучителем он и был. Подтвердил мне это и на сей раз зареченский дед Климка. Встретились мы с ним случайно. Сидел он на лавочке у своей избы, на майском солнце грелся, а я шел мимо, огурцы нес в бидоне, У Прасковьи Никифоровны разжился, - на всю Забару она славится своим солением, огурцы зиму в кадке постояли, а крепкие, будто на прошлой неделе солены.
      Так вот, окликнул меня дед Климка, и я подошел. Сразу догадался, что ему надо. Угостил "Беломором" (до сей поры не курю сигарет) и подсел передохнуть. Тут пацаны босоногие по дороге пронеслись, пыль подняли. От этой пыли и пошел наш разговор.
      - Гляди-кося, как вервка, за ребятней протянулась пыль-то, - сказал дед Климка.
      Он, должно быть, плохо видел. Пыль быстро расползлась и на веревку не походила, но я промолчал.
      - Я чего, промежду прочим вспомнил, слышь, - продолжал дед Климка. Аннушка, внучка, сегодня меня спросила, почему забарскую Авдотью Ползунихой прозвали? Ну, я ей рассказал историю, что не вдову Авдотью, а бабку её так прозвали. Знаешь, поди?
      Никакой истории про Авдотьину бабку я не знал.
      - Тогда слушай... Пересядь по правую руку, чтоб лучше мне слыхать тебя.
      Я вспомнил, что дед Климка с войны вернулся контуженный, с той поры глух на левое ухо. Старость добавила ему худобу, зрением ослаб, только борода окрепла, как у Льва Толстого теперь.
      - Так вот, опять же, с пыли все началось у бабки Авдотьи.
      - Значит, и бабку Авдотьей звали?
      - Да, вот так. Дед Беляй, дружок мой, шутит - на Авдотьях мир держится.
      - Философ дед Беляй.
      - Погоди, не сбивай меня. Та Авдотья, значит, тоже рано овдовела, - уж как так, где погиб муженек - не знаю. Говорят, в банду ушел, только и соврать могут. А троих на свет произвел. Расти, баба. И недоимку отдавай, молоко-яйца неси в канцелярию, даром, что овдовела... Ладно, не о том у нас разговор. Как Ползунихой-то стала, слушай. Смеяться ли, плакать. Идет она однажды по селу, карапуз у неё на руках, самый махонький, соску сосет. И надо же, сплюнул ту соску и загорлопанил, - в аккурат напротив гаврилиной конторы, будто наворожил кто. Осерчала Авдотья, сняла пацана с рук, шлепнула, ищи, говорит. А потом и сама на четвереньки встала, найти надо, иначе не затихнет сосунок. Ищет, ищет она, пыль подняв. А тем временем, Гаврила у окна стоял. Вот какая хреновина. Говорят, любил председатель глядеть, кто идет, чтоб кланялись ему. Вот видит он Авдотью на четвереньках и спрашивает писаря: - "Ну-ка, глянь, помощничек, отчего это Авдотья там ползает?"
      Но ты сам рассуди - откуда писарчуку догадаться, что у бабы стряслось на дороге?
      А Гаврила, между прочим, наседает:
      - Со страху она, что ли? Зверь я какой, что ли?