Время - ноль

Александр Чернобровкин
Время – ноль

Часть первая

1

      Пистолетный патрон был новенький, отливал золотом и имел яркую розовую полоску на стыке пули и гильзы. Патрон вертели и так и эдак, показывали со всех сторон, будто хвастались бесценной находкой. Потные пальцы оставляли на нем овальные отпечатки, быстро высыхающие от краев к середине и похожие на маленькие пасти, которые, насосавшись теплой жизни из человека, начинали закрываться и, не успев захлопнуться, вдруг исчезали. Наконец патрон замер дисциплинированным солдатиком, вжавшись капсюлем в большой палец, а тупорылой пулей подперев указательный.
      – Мертвые сраму не имут, – произнес лейтенант Изотов.
      Заметив насмешливый взгляд командира взвода сержанта Сергея Гринченко, офицер торопливо спрятал патрон в нагрудный карман и придал лицу обычное, заносчивое, выражение.
      Красивые жесты любит лейтенантик. Сидел бы тихо и боялся в тряпочку, как все, так нет, повыпендриваться надо – показать, что умрет геройски. А обложат душманы, прижмут огнем к земле, не только про патрон, но и про автомат забудет этот лощеный, пропахший одеколоном летёха. По морде видно: ни разу не битый, наверное, сынок генеральский. В Афганистан подался, чтобы папочка мог без стеснения тянуть за уши непутевого сыночка по служебной лестнице. Но на войне, оказывается, убить могут, поэтому Изотов перед вылетом на первую операцию со страху задолбал вопросами командира заставы капитана Васильева.
      Гринченко подслушал их разговор случайно: дежурил по заставе, пыхтел в ленинской комнате над письмом домой, пытаясь между «здравствуйте» и «до свиданья» что-нибудь втиснуть. О боях нельзя, потому что перепугаешь маму до смерти, а о чем еще писать – понятия не имел. Застава ушла в клуб на фильм, в казарме, кроме службы, остались только командир и его новый заместитель по боевой подготовке лейтенант Изотов. Офицеры сидели на скамейке у входа в здание. Вечер был тихий и теплый, окна ленкомнаты – нараспашку, поэтому разговор был слышен так хорошо, словно болтали за соседним столом.
      – На минах часто подрываются? – спрашивал Изотов небрежным тоном, сквозь который просачивались напряженные, болезненные нотки.
      – Редко, – отвечал капитан Васильев хриплым, будто сорванным, голосом. – Мы с «духами» – душманами – одними тропами ходим, минировать их – это супостатам себе дороже выйдет. Вокруг укрепрайонов попадаются или когда крупную банду блокируем, так выставляют на атакоопасных направлениях... Скорее на змею наступишь, – добавил командир с подковыркой.
      Изотов или не понял, или сделал вид, что не догоняет насмешки. Продолжал допытываться:
      – А вертолеты часто сбивают?
      – Наши, на моей памяти, ни разу. Это грузовые молотят, которые по одному маршруту снуют. Правда, и нас иногда обстреливают. Из пулеметов крупнокалиберных. Помню, тем летом нашу «вертушку» в сито превратили. Двое раненых, один убитый – Ивашура, младший сержант. Хороший был гранатометчик. Как раз напротив меня сидел.
      – А... а бывают случаи, когда в окружение попадают?
      – Мы почти всегда в окружении. Иногда пло-отненько обложат... Не бойся, лейтенант, мы их давим огнем, вооружены они слабовато...
      – Я не боюсь! – заносчиво перебил заместитель по боевой подготовке.
      – Ну-ну... – уже с нескрываемой насмешкой произнес капитан Васильев.
      Врал лейтенант Изотов: боялся – и еще как! Патрон оставил в покое, принялся за каску, которую сдавливал двумя руками с такой силой, точно хотел сделать плоской. Вот и дави, и нечего ерепениться: все боятся.
      Справа от Сергея Гринченко сидит друг, земляк и однопризывник Витька Тимрук. Левой щекой, покрытой красными бугорками угрей, Витька прижимается к вороненому стволу ручного пулемета, упертого прикладом в пол, и изображает погружение в сон. Покемарить в вертолете не получается, хотя Тимрук прославился тем, что может спать где угодно, когда угодно и в каком угодно положении, даже стоя в строю: закрывает глаза и, как Лобановский, качает маятник вперед-назад, пока не потеряет равновесие и не ткнется головой во впередистоящего. Сейчас Витька широкорото зевнет и потянется – сыграет на публику. Публика – это лейтенант Изотов и рядовой Хализов, плосколицый и с приплюснутым носом сибиряк. Оба «молодые», причем Изотов «моложе», потому что Хализов воюет на полтора месяца дольше, и его уже не прошибают такие жесты, сидит набыченный, тихо сопит, обдумывая какую-то по-сибирски безразмерную мысль, и распрямляет плечи, как по команде «смирно», когда на соседнем сиденьи пошевелится «дед» – пулеметчик рядовой Зинатуллов. Хализов – второй номер пулеметного расчета – таскает в бою коробки с лентами за Зинатулловым. Гнев «деда» для него страшнее всех угроз отцов-командиров, родного отца и душманов вместе взятых. Зинатуллов знает это, презрительно щурит злые раскосые глаза и сплевывает пережеванные спички на коробки с лентами, но если измочаленные волокна попадают на пулемет, придерживаемый двумя руками, сразу сбивает их щелчком и недобро поглядывает на Хализова или Углова, сидящего с другой от него стороны, будто они виноваты. Но рядовой Углов сам «дед», поэтому спокойненько обрабатывает пилочкой ногти – и начхать ему на Зинатуллова. Пилочка медленно елозит по длинному ногтю большого пальца, и при каждом ее движении вперед Углов сжимает губы, словно толкает что-то очень тяжелое, отчего щеки становятся шире и чуть ли не закрывают маленькие уши, плотно прижатые к черепу и будто аккуратно обгрызенные. Рост – метр девяносто два, вес – немного за центнер, а уши – как у пятилетнего ребенка. После взлета вертолета Углов спрячет пилочку и примется за галеты. Есть будет очень медленно, однако без перерыва, и если бы перелет продолжался несколько суток, пришлось бы заполнять галетами все свободное место в салоне.
      Пора вертолету взлететь. Сергей Гринченко пересел поудобней и поправил «жилет», чтобы автоматные рожки в крайнем левом кармане не вдавливались в ребра. «Жилеты» шили сами из палаточной ткани. Надевался он поверх обмундирования, на спине застегивался на пуговицы или завязывались тесемки – кому как нравится, а на груди мел пять карманов: в крайнем правом лежали четыре гранаты, в остальных – по два автоматных рожка, причем в крайнем левом – сорокапатронные от пулемета Калашникова – особая ценность для десантников, достались вместе с должностью командира взвода от «деда» старшего сержанта Архипова, уволившегося весной в запас. Архипов вручил их со словами:
      – Бери, «вольный стрелок»! («Вольными стрелками» называли провоевавших от полугода до года, и старший сержант подчеркивал, что Сергей Гринченко уже не «молодой»). Вернешься на гражданку, приедешь ко мне в гости и за каждый рожок выставишь по бутылке водки, а я выкачу литру навстречу, если к тому времени не угорю от запоя! – и захохотал зычно, радостно.
      В брюхе вертолета зашипело и забулькало. Засвистели винты, набирая обороты. Дрожание машины передалось телу, и Сергей привычно сжал ноги. Вот и началось. А ведь перед самой посадкой отливал, последние капли выдавливал. Теперь мочевой пузырь будет раздуваться, пока не заполнит весь живот. В учебном отряде, когда кто-нибудь из солдат во время занятий по средствам сигнализации просился выйти в туалет, преподаватель, майор, считавший себя очень остроумным, советовал собрать всю волю в кулак и терпеть, а солдаты оценивали шутку по достоинству – ехидным шепотом интересовались, что делать, если вся не помещается. Из вертолета теперь не выйдешь, придется терпеть, хотя воля уже не только в кулаке, но и в животе не помещается.
      Вертолет набрал высоту, полетел в сторону границы. Лейтенант Изотов припал к иллюминатору, что-то высматривая. Нечего там смотреть, земля по обе стороны границы одинакова, только на нашей план перевыполняют, а на афганской стреляют. Может быть, попадут и в кого-нибудь из сидящих в салоне. Но не в тебя. Когда часто видишь, как погибают другие, перестаешь верить, что и с тобой может случиться такое, но не так. Как не верил в детстве – не умру и всё! – а с тайной надеждой, что тебе повезет, вернешься домой живым и не калекой. Впрочем, об этом думаешь, пока летишь туда. Там некогда думать. Там надо внимательно смотреть и слушать, моментально падать или стрелять. Но особенно слушать, потому что твоя пуля – из неуслышанных.
      Вертолет круто пошел вниз. Дальше будет лететь, прижимаясь к земле, как бы облизывая сопки, чтобы труднее было сбить. Изотов наклонился к Сергею, задвигал искривленными губами. Гринченко постучал пальцем по уху: не слышу. Нервишки сдали у летёхи. Сам напросился в группу захвата – пусть помандражит. Изотов первый раз летит на боевую операцию, предыдущие две были мирные, молодняк натаскивали. Обычно в группу захвата отбирают обстрелянных солдат, но лейтенанту Изотову, как офицеру, сделали исключение. И напрасно: черт его знает, что их ждет. Может, ничего, а может, засада. Как бы из-за этой гниды лощеной не погиб кто-нибудь.
      Витька Тимрук всё обнимает ствол пулемета и куняет, хотя сна ни в одном глазу. Углов языком собирает галетные крошки с дрожащей ладони. Язык белый, лишь края розовые. Зинатуллов с ожесточением перемалывает зубами спички. Пол у его ног усыпан размочаленными волокнами. Они шевелятся, напоминая глистов. Хализов тупо смотрит на них, наверное, решает, кому придется убирать: ему или летчику?
      Болтанка стала невыносимой, как в кузове грузовика на проселочной дороге. Живот раздуло, болит – ни дохнуть, ни пошевелиться. Лейтенант опять с расспросами лезет. Да пошел бы он!..
      Из кабины вышел вертолетчик в выгоревшей синей робе без погон. Он по-приятельски подмигнул лейтенанту Изотову и остановился у люка.
      Витька Тимрук поднялся, подергал рожок пулемета, словно боялся, что отвалится во время прыжка. Пулеметчики идут первым и последним. Командир – вторым. Сергей надел ранец и рацию, передернул затвор автомата и поставил на предохранитель. Два рожка, связанные изолентой навстречу друг другу, будто прилипли к ладони. Вообще-то запрещалось их связывать, но так быстрее перезаряжать. Хализов, как второй номер пулеметного расчета, пойдет предпоследним, значит, за Сергеем будет Углов или Изотов. Лучше бы рядовой, а то офицер, того и гляди, с перепугу в спину стрельнет. Всё путем: лейтенант пропустил Углова.
      Вертолетчик открыл люк. Свежий, прохладный воздух как бы с разбега влетел в салон. Светло-коричневая, потрескавшаяся земля была метрах в трех. Тимрук чуть подался вперед, ожидая команду. Черный ремешок каски, врезавшись в побледневшую щеку, подымался и опускался над поигрывающим желваком. На одном из побагровевших угрей топорщилась невыбритая волосина, мелко подрагивала. От Витьки шел острый, аммиачный запах пота и мягкие запахи ружейного масла и свежевыстиранного хэбэ.
      Вертолетчик освободил проход:
      – Пошел!
      Полусогнутое тело Тимрука рывком вылетело из вертолета, быстро переместилось влево, подальше от свистящих винтов. Сергей метнулся вправо. Метров через двадцать упал и сразу открыл огонь по цели, намеченной на бегу. Душман с винтовкой в руке несся по полю к кишлаку. После третьей очереди винтовка ткнулась стволом в землю. Там, где должен был быть приклад, блеснула на солнце заточенная полоска – лезвие мотыги. Какая разница: в кишлаке сменил бы мотыгу на винтовку...
      Витька Тимрук тоже отстрелялся. В секторах Изотова и Углова никого не было. Только Зинатуллов продолжал стрелять по всаднику, скакавшему по дороге в сторону гор. За всадником тянулся шлейф рыжей пыли. Выстрелов и топот копыт не было слышно, потому что в ушах стоял вертолетный гул. Пулемет дернулся еще раз, стреляные гильзы покатились по земле – и наездник исчез в клубах пыли, а лошадь, закидывая голову вправо, поскакала дальше.
      Теперь можно и отлить, правда, желание пропало, опять придется выдавливать по капле.

2

      Опершись рукой о запыленную стену, смотрел, как размывается и покрывается пеной горка серой, обсыпавшейся штукатурки. В нос ударила вонь запущенного общественного туалета. Стараясь дышать пореже, Сергей Гринченко уставился в похожее на амбразуру дота окошко с разбитым стеклом. Чуть наискось виден был врытый в землю двумя ножками-трубами металлический стол с навесом, заваленный объедками – огрызками хлеба и пирожков, рыбьими головами и чешуёй... К вечеру похолодало, и мужики перебрались внутрь пивного бара, освободив стол птицам. Один воробей, наверное, самец, наклевался вымоченных в пиве крошек и теперь не только взлететь, но и стоять на лапках не мог. Второй, должно быть самка, прыгал вокруг него, беспокойно чирикая. Зовёт мужа домой, но он, видать, наклюкался не впервой, поэтому слушает с пьяной невозмутимостью, а может, и не слышит её, оглох от потуг поднять задурманенную голову. Везёт ему: нагрузился быстро и на халяву.
      Пивной бар похож был на большую часть построенных в Донецке за последние десять лет. Говорят, какой-то учёный доказал, что пара кружек пива после смены в забое предохраняют от силикоза. Вот и натыкали по всему городу пивнушек-близняшек, словно наштампованных на огромном прессе из камня, железа и стекла. Камень пошёл на подсобные помещения, железо – на боковые стены зала для посетителей, стекло – на переднюю стену, и в сумерках, пока не зажгли свет, бар напоминал громадный аквариум с мутной водой, только вместо рыбок в нём бултыхались людишки. Сергей проплыл между ними к высокому, по грудь, столику у стены.
      Он отхлебнул пива с осевшей пеной из своего наполовину пустого бокала и опёрся спиной о стену. Бар скоро закроется, пора сваливать отсюда, но без денег тебя нигде не ждут. В кармане две монеты одинакового диаметра: трёшка – всё, что было, когда выходил из общежития, и двадцатикопеечная – остаток с двух рублей, заработанных на покупке без очереди по ветеранскому удостоверению билетов в железнодорожной кассе. С этими деньгами будет завтра встречать Первое мая. Хорошо, что пива набулькался, есть не хочется, до утра дотянет. А утром поедет к сестре. Там накормят и напоят.
      К столику подошёл коренастый парень с перебитой переносицей, поставил два бокала и развернул газету, в которой была половина вяленого леща, порезанного тонкими ломтиками. Мякоть отливала янтарём, сочилась жиром. Сергей сглотнул слюну, отвернулся. Придётся, видимо, ехать к сестре сегодня.
      – Бери, – сосед показал на рыбу.
      Сергей покосился по сторонам, проверяя, нет ли ещё кого рядом, ведь с соседом не знаком.
      – Бери, не стесняйся, мне одному много.
      – Спасибо.
      Насколько голоден, понял, когда впился в рыбу зубами. Сестра наложит полные тарелки и уйдёт из кухни, чтобы не видеть, как жадно ест, а вернётся с красными, припухшими веками. Тарелки будет мыть долго и тереть их так, будто решила счистить узоры. Из-за этого и не любил Сергей ходить к ней.
      Сосед смаковал хвостик. Пососёт, откусит маленько и запьёт большими глотками пива. С левой стороны почти все зубы стальные, наверное, в драке вынесли. В вертикальных морщинах у уголка губ проглядывали упрямство и гордость, немного приглаженные, точно стершиеся от частого употребления. За эти черты характера, наверное, и били. А руки сплошь покрыты татуировками – старыми, бледно-синими, и новыми, иссиня-чёрными, – отчего создавалось впечатление, что парня недавно пытали, защемляя руки в дверях. Наколки не фраерские – абы что, а зековские, за каждым перстнем и церковным куполом стоят ходки на зону и годы, оттянутые там. Теперь понятно, почему сосед так быстро определяет голодных.
      На газете, соединенные спинным плавником, растопырились птичьей лапкой ещё три кусочка рыбы. Вон тот бы Сергею – самый толстый, с прилипшей к мякоти чешуйкой, напоминающей пожелтевший в центре гривенник, – и дотянет до утра.
      Сосед словно угадал желание, придвинул газету к Сергею:
      – Доедай, кореш, я больше не хочу.
      – Да нет...
      – Ладно тебе, ешь – не западло.
      Сергей смаковал леща, продолжая искоса рассматривать щедрого незнакомца. Когда это появилось – после ранения или до – не помнил, но иногда глядя на человека боковым, рассеянным зрением, вдруг видел лицо без кожи – босое, как называл, и тогда проникал в человека настолько глубоко, что становилось жутко. Увидел босым и лицо соседа. Мышцы гладенькие, плотно пригнанные, очень твёрдые на вид и цвета затенённой нержавеющей стали, отчего вставные зубы казались продолжением их. Вставные мышцы перемалывали рыбьи кости и не боялись уколоться.
      Расправившись с последним кусочком, Сергей достал сигареты. Они были сырые и слишком туго набитые, пришлось разминать и выкидывать лишний табак. Сигарета пропиталась рыбьим жиром, дым был горьковатым, противным. Предложил закурить соседу. Тот взял сигарету, поблагодарил кивком головы и опять углубился в свои мысли. Бывший уголовник, а с тактом у него порядок. Такое впечатление, будто встречались с ним там, в Афгане. Да, был у них в группе один с перебитой переносицей, забыл фамилию. Его чуть ли не в первом бою подстрелили из бура – старинного длинноствольного ружья, пули которого обладали большой убойной силой. Та пуля срикошетила от ветки дерева в шею у ключицы и застряла в позвоночнике. Пока ждали вертолёт, солдат лежал тихо, как мёртвый, лишь слёзы текли по обе стороны шрама на переносице, словно из него и выкатывались.
      – Слышь, сявка, – с нотками раздражения обратился сосед к пареньку, стоявшему к нему спиной, – бодаться не надо, ты же не в хлеву! Или с первого раза не догоняешь?!
      Сявка – парнишка лет шестнадцати с розовыми щеками, покрытыми белым пушком, похожим на иней, – хотел было извиниться, но трое его дружков боевито вскинули головы и посмотрели на него ожидающе. Ребята, видать, в ПТУ учатся. Получили степуху, на радостях нахлестались «ёршика» – портвейна с пивом – и теперь горели желанием выплеснуть накопившуюся удаль. Четверо против одного – почему бы не покачать права?! Трое хотели этого – и четвёртый подчинился:
      – Не нравится – катись!..
      Сергей на месте соседа послал бы сопляка по сходному адресу, пофехтовали бы немного языками и вернулись бы к пиву, довольные своей храбростью. Мальчикам хочется показать себя смелыми, можно и без драки, а Сергей уже вышел из того возраста, когда из-за ерунды связываются с четырьмя. Но сосед зону прошёл, там законы крутые: не ответил на оскорбление – опустят. Коротким резким ударом он отправил парнишку на пол.
      Драки в баре не в диковинку. Мужики с соседних столиков похватали свои кружки с пивом, отошли чуток, чтобы не попасть под махалово, но и не упустить ничего интересного. Посмотреть было на что. Пацанам, несмотря на численное превосходство, здорово доставалось. Один размазывал кровь, текущую из разбитых губ, второй закрыл лицо руками и, наверное, раздумывал, упасть или ещё постоять для приличия, а третий, получив по морде, отступал, мотая головой, и снова лез на кулак, правда, с каждым разом все медленнее. Сергей не собирался вмешиваться, сосед и сам справится. Сейчас собьет с ног третьего – и драке конец. Вдруг он заметил, что сопляк с белесым пухом на щеках схватил со стола пустую бутылку из-под портвейна и решил по-шакальи напасть сзади. За что и получил бокалом в лобешник. Красная дуга соединила левую бровь с пробором, кровь необычайно быстро залила глаза и пропитала иней на щеках. Сопляк уронил бутылку и брякнулся рядом с ней.
      – Убил! – выдохнул кто-то на ухо Сергею.
      – Рвём когти! – крикнул сосед и кинулся к двери.
      Мужики молча расступились, пропуская их.
      Зато барменша требовательно заорала:
      – За разбитые бокалы кто платить будет?!
      Сосед, задержавшись в дверях, кинул в её сторону трояк – на десяток новых бокалов хватит:
      – На и заткнись!
      В небольшом скверике в квартале от пивнушки сосед остановился. Опершись руками о колени, он тяжело дышал и часто сплёвывал. У Сергея тоже покалывало в лёгких.
      – Здорово ты его! – прерывисто и с подхохотыванием сказал сосед.
      – Как думаешь, не загнётся?
      – Он?! – бывший зек даже распрямился от удивления. – Тебя как зовут?
      – Сергей.
      – А меня Толян... Так вот, Серёга, у той сявки тут – он постучал себя по лбу, – брони на пять пальцев: хоть говори, хоть бокалом бей – не прошибешь. Разве что ломиком можно что-нибудь втолковать.
      – Хорошо, если так. Неохота из-за дурака сидеть.
      – На всякий случай с годик не светись в баре, а лучше вообще о нём забудь... Ты где-то рядом живешь?
      – Нет. С вокзала ехал, смотрю, открыто, – ответил Сергей и предложил сигарету.
      Толик присел на корточки у каменного фонарного столба. Держал сигарету снизу, как «козью ножку». Лицо у него не по сезону загорелое, светло-карие глаза казались продолжением век. Они собрались к шраму на переносице и смотрели на кончик сигареты. Курил осторожно, словно боялся уронить пепел, а когда тот всё-таки упал, спросил у Сергея:
      – Ну, что, выпьем за знакомство?
      – Денег нет.
      – На самогон найду. Употребляешь?
      Сергей кивнул: употребляет всё, чем угостят.
      Купили самогон у толстой пожилой женщины, белолицей и с чёрными усиками, кончики которых западали в уголки рта. Квартира её провоняла сбежавшим молоком, наверное, плещет его на печку, когда гонит, чтобы перебить бражный дух. Она достала из платяного шкафа трехлитровую банку с прозрачной жидкостью. Первачок. О таком говорят, как слеза. Интересно, чья? Пьяниц? Так у них мутные. Жён и матерей? Так у них крепче, проели бы клеёнку, на которую женщина плеснула немного из банки и подожгла. Самогон горел еле заметным голубым пламенем. Женщина размазывала лужицу пальцем, отчего казалось, что именно от её прикосновений воспламеняется самогон. Он быстро выгорел, оставив после себя сладковатый, тягучий, хлебный аромат.
      – Хороший шмурдяк, – оценил Толя. – Давай тогда полтора литра.
      Наливая самогон в бутылки из-под пива, женщина постреливала чёрными шальными глазами то в Толика, то в Сергея. Встретившись взглядом, стыдливо хлопала ресницами и чуть слышно вздыхала.
      – Может, здесь выпьете? – решилась она, скручивая из газеты пробки. – Я закусочки дам – помидорчики солёненькие...
      – После твоих помидорчиков на четвереньках отсюда выползешь! – перебил Толян и развязно шлёпнул её по толстому заду, туго обтянутому платьем.
      Женщина заколыхалась в тихом грудном смехе, напоминая кусок потревоженного студня.
      – Останьтесь, а? – с надеждой повторила она у двери и как бы невзначай прижалась к Сергею.
      Тело её было горячим и мягким, будто ткнулся в свежеиспеченную булку, пахнущую резко, зверино. Нет, до старух он пока не докатился. В подъезде облегченно вздохнул, будто справился с искушением.
      – Ну и баба!
      – Резинка на трусах у неё слабовата, – согласился Толик. – Если сильно придавит, заскакивай. Днём и ночью примет: напоит, накормит и спать уложит... А сейчас пойдём на другую хату. Там не так сытно и спокойно, зато девки молодые.
 
      Трудно сказать, сколько раз вышибали эту дверь, наверное, это делали все, кому не лень, ещё труднее – почему никто не мешал беспределу. Ведь на площадке четыре квартиры и из двух выходят к коробке под потолком телефонные провода. Замок отсутствовал, дырка от него была заткнута тряпкой, один угол которой свисал, будто специально для того, чтобы удобней было поджигать. И поджигали: выше дырки дверь была в подпалинах. На требовательный стук кулаком в квартире послышались осторожные шаги. Кто-то подкрался к двери, но открывать не спешил.
      – Лека, это я, – произнес Толя.
      Щелкнул засов. Как сначала подумал Сергей, девочка лет четырнадцати открыла дверь и молча отступила в глубь неосвещенного коридора, безучастно глядя на гостей из-под низкой каштановой чёлки большими голубыми глазами с необычайно длинными и густыми ресницами.
      – Клиентов нет?
      – Нет, – ответил Лека ломающимся мальчишеским голосом и закрыл дверь на засов – полуметровый деревянный брус, ходящий в неумело прибитых петлях, изготовленных из сварочных электродов.
      В единственной комнате две двуспальные кровати, металлические и с провисшими сетками, платяной шкаф с зеркалом, вышедший из моды лет пятнадцать назад, желтый стол с потрескавшейся лакировкой, захламленный объедками и окурками, и три колченогих стула из тех, что попадаются в старых шахтных клубах. Кроме Леки – Валерки, – открывшего дверь, находился здесь второй Валерка, тоже Лека, его друг, проживающий в соседнем подъезде. Оба худые, как бродячие собаки, оба учились в седьмом классе, но первый был красив и спокоен, а второй безобразен, с дергающимся истеричным лицом, из-за которого казался года на три старше. Отец его повесился, мать с горя запила ещё круче, поэтому Лека-псих – так обозначил его для себя Сергей – почти всё время проводил в этой квартире. Вместе с мальчишками здесь проживали три девочки-женщины. Самая младшая, пятнадцатилетняя Наташа, хозяйка этого притона, была копией брата, но почему-то не такая же красивая, будто не подсвеченная жизнью изнутри. Складывалось впечатление, что при рождении её забыли шлепнуть по попке. Вторая, шестнадцатилетняя Ольга, с лицом зрелой женщины и неразвитой фигурой, была, наоборот, переполнена жизнью, всё время двигалась и покрикивала на остальных. Третья, тоже шестнадцатилетняя, Светлана, действительно светлая – белокожая блондинка, имела развитую сбитую полногрудую фигуру и бесчувственное круглое лицо тупой работящей крестьянки. Место ей – у корыта, обстирывать шестерых детей, цепляющихся за юбку, и мужа-алкоголика, который пропивает всё, что не успеют спрятать, не реже раза в день колотит жену, а на похмелье орёт, что стал таким из-за неё. А она будет безропотно тянуть лямку и мечтать, как вытащит у мужа получку и под побоями не выдаст, где схоронила. Оля и Света были гастролёршами – приехали из соседнего города, потому что никому там не были нужны: ни родителям, ни школе. Всё это Толик рассказал Сергею, когда курили на балконе, ожидая, пока девки приготовят стол к пьянке.
      – Мне эту хату на зоне «петушок» подогнал – старший брат Леки и Наташки, такой же красавчик. Мол, займись моей сестрой, а осенью откинусь, ко мне ходить будешь. Родители лет восемь назад бросили их, чухнули в разные стороны, ни слуху ни духу, вот детки и пошли по рукам: старший брат – педик, сестра – проститутка, по младшему тоже зона плачет, а там его быстро запетушат, смазливый больно.
      За столом сидели вчетвером: Наташа на коленях у Толика, Сергей и Оля. Валерки ели на полу, а Света подходила к столу, медленно, как холодную воду, выпивала самогонку, отламывала половину цыплёнка-табака, брала помидор, кусок хлеба и с ногами залезала на кровать, где жевала с таким хрустом, будто одни кости грызла. Откуда взялись цыплята и парниковые помидоры – Сергей не осведомлялся. Кормят, фамилию не спрашивая, – ну и не задавай глупые вопросы. Скорее всего, «одолжили» в «Белом аисте», потому что вся посуда была со штампом этого кафе.
      Толик рассказал о драке в пивнушке. С его слов получалось, что повырубал всех сопляков Сергей, а он только на подхвате был. Ольга придвинулась поближе к Сергею и то ли действительно заинтересовалась, то ли по привычке обрабатывала. Какая разница?! Девка хорошая, а то, что проститутка, – что ж, не свататься пришёл.
      – Слышь, Серёга, ты где работаешь? – поинтересовался Толик. – Или бичуешь?
      – Наверное, бичую. Студентом был, теперь выгонят.
      – Студент?! Ты смотри, а похож на своего парня! – иронично заметил Толик и посмотрел как-то по-другому, не презрительно, однако без былой радушности.
      Надо было оправдываться, стать достойным компании, в которой пил.
      – В институт попал случайно, без экзаменов после Афгана приняли.
      – Ты в Афгане был?! – восхитился Толик.
      Все смотрели на Сергея, как на оживший памятник, Валерки даже встали с пола. Вернувшись со службы, первое время благодарил Афганистан за такие минуты – за возможность быть в центре внимания, наслаждаться изумленными взглядами, темечком ощущать ореол славы, вспыхивающий над головой. Постепенно темечко огрубело, а чрезмерное внимание стало раздражать, особенно, когда с советской извращенностью требовали подвига и в мирной жизни: если ты чем-то лучше остальных, значит, должен задаром горбатиться на них.
      – В каких войсках?
      – В пограничных, – ответил Сергей и уточнил: – ДШМГ – десантно-штурмовая маневренная группа.
      – Десантник?! – Толян поджал губы и понимающе покивал головой. – Слышал, вы там творили дела... Людишек убивал?
      – Приходилось.
      – И много?
      – А сколько это – много?
      – Эт-точно: пять лет гулял – мало, пять лет сидел – до фига, – согласился Толик. – Ну, десяток замочил?
      – В день?
      Толик удивленно присвистнул.
      – Не считал, некогда было, – сказал Сергей.
      – Награды есть?
      – Орден «Красная звезда», медаль «За отвагу» и афганская побрякушка.
      – Так у тебя полная рука козырей! Эх, мне бы такой расклад, жил бы, как человек! – восхитился Толик и недоуменно посмотрел на Сергея. – А какого ж ты?!.. Ладно, давайте дёрнем за то, что живым вернулся. – Он разлили на семерых последнюю бутылку. – Жаль, мало. Надо было ещё литру прицепить.
      – Лека, – обратилась Оля к Валерке-брату, – неси коньяк.
      Лека сходил на балкон, принес оттуда две бутылки пятизвёздочного. Он обменялся с Олей взглядами, с чем-то не согласился и отрицательно помотал головой. Мало принёс, но коньяк, видимо, его, и Оля не имела права требовать больше. Сергей подивился умению пацанов прятать, ведь он с Толиком топтался на балконе минут десять и не заметил, что в ворохе тряпья, сваленного в дальнем углу, лежит такая ценность.
      Под коньяк Сергей рассказал несколько наработанных частыми повторениями баек об Афганистане, которые нравились всем слушателям, кроме тех, кто служил там. Но ведь не любят слушать то, что было до и после этих эпизодов, начинают зевать, перебивать вопросами. А ему всегда хотелось рассказать о буднях, которые были труднее своей незначительностью и повторяемостью. Он помнил каждое дежурство, каждый боевой день, каждую операцию. Дежурства всплывали в памяти лицами напарников и главной темой разговора, дни – погодой и часами отдыха, операции – местностью и потерями, особенно потерями. Когда в группе вспоминали какую-то операцию, то говорили: та, в которой погиб тот-то или ранены тот и тот.
      Самогон и коньяк разморили, все сидели будто связанные прорезиненными верёвками. Пропала охота и говорить, и слушать. Наташа перебралась на кровать к Свете, а Оля прижималась к Сергееву плечу тёплой щекой и посматривала снизу вверх сонным взглядом сытой кошки. Толик лениво щёлчками гонял по столу скрученную металлическую пробку от коньяка, пока не слетела а пол.