– Ты тут не вертись, ничего у тебя не получится, – предупредила баба хриплым мужским голосом. – Хочешь покупать – покупай, а нет – иди дальше.
      – Да хочу покупать, хочу, – смутившись, сказал Воислав. – Может, сбавишь немного?
      – Христа на тебе нет! – прикрикнула баба. – И так задаром отдаю!
      – Ну, уж и задаром! – не согласился дружинник. Корова ему нравилась, но что-то удерживало, не давало ударить по рукам. Может быть, то, что не смог стащить соломинку из-под копыт. Заметив рядом Сысоя, Воислав Добрынич поздоровался с ним и спросил:
      – Ну, как ты думаешь, покупать ее или нет?
      – На вид вроде хорошая, – ответил рыбак, который в коровах разбирался намного хуже, чем в рыбе.
      – Очень хорошая, два ведра молока в день дает, – сообщила баба.
      – Ладно, беру, – махнул рукой дружинник и полез за пазуху за деньгами.
      Рыбак толкнул его локтем в бок. В приметах он разбирался так же хорошо, как в рыбе.
      – Она над передними колесами сидит, – подсказал Сысой приятелю.
      Баба, продающая корову, может сидеть над передними колесами телеги или по незнанию, или со злым умыслом отнять молоко.
      – А ну-ка, пересядь, – попросил дружинник бабу.
      Она и не пошевелилась.
      – Ишь, чего придумал! Буду я тут пересаживаться с место на место! – закричала баба визгливым женским голосом. – Если не хочешь покупать корову, так и скажи, нечего уловки придумывать!
      – Я сказал, пересядь, – уже с угрозой повторил Воислав.
      – И не подумаю! – крикнула баба. – Ходят тут всякие голодранцы, на корову денег нет, вот и пристают к честной вдове, последнее хотят отнять!
      На ее крик подтянулись любопытные. Таких на ярмарке было много.
      – Это я голодранец?! – вскипел Добрынич. – Да я – княжий дружинник!
      – Какой князь, такие и дружинники! – не унималась баба.
      Если оскорбления в своей адрес Воислав Добрынич выслушал бы, еще малость поругался с бабой, потом плюнул со злости, что нельзя ее отдубасить, и ушел бы, то хулу на князя ни за что не прощал.
      – Ах, ты, гадина! – взревел дружинник и рывком стащил бабу с телеги.
      Она упала на четвереньки и завизжала истошно.
      Народ сперва засмеялся, ожидая продолжения драки, но потом замолк. Затихла и баба. Тишина наступила такая, что стало слышно, как льется на землю молоко из передней оси телеги. Оно текло толстой струей, выбивая все более глубокую ямку в земле и растекаясь все шире. Баба говорила, что корова дает два ведра молока в день, – столько и должно вытечь.
      – Ведьма! – выдохнул Сысой Вдовый.
      Баба шустро поползла на четвереньках прятаться под телегу.
      – Ведьма! – заорали хором десятки свидетелей. – Бей ее!
      Толпа кинулась к телеге. Кто-то пытался вытащить бабу с одной стороны за ноги, кто-то – с другой стороны за руки, а остальные били ее руками и ногами. Баба под ударами не издавала ни звука, только в глубине ее толстого тела что-то громко булькало. С головы ее сорвали платок, и оказалось, что баба лысая, только на макушке шиш из волос, как у черта.
      – Разойдитесь, кому сказал!.. – через толпу на помощь к ведьме прорывался поп Феофил, высоко подняв серебряный восьмиконечный нагрудный крест, чтобы видно было, с кем имеют дело. – Прекратите, а то анафеме придам!..
      Чтобы быстрее остановить побоище, поп начал колотить крестом тех, кто загораживал ему дорогу. Крест был тяжелый и убеждал лучше угроз. Оттолкнув от бабы самых рьяных, Феофил загородил ее своим телом и строго спросил:
      – За что бьете?
      – Ведьма, молоко хотела отнять, – показал Воислав Добрынич на текущее уже тонкой струйкой молоко из тележной оси.
      – Истину он говорит? – спросил поп у бабы, лежавшей на земле под телегой, наклонился к ней и приблизил к ее устам крест, чтобы целованием подтвердила правоту своих слов.
      Она отвернулась от креста и ничего не ответила. Если бы она сейчас отреклась, то до конца жизни каждую ночь к ней приходили бы черти и терзали до первых петухов. Ведьмы, испытавшие такое, утверждали, что лучше на костре сгореть.
      – Понятно, – сказал поп Феофил и крикнул в толпу: – Эй, где там мечники?
      – Здесь мы, – расталкивая людей, к телеге подошли два мечника.
      – В тюрьму ее, – показав на бабу, приказал поп. – И чтоб никто ее и пальцем не тронул.
      Поп Феофил не имел права приказывать им, но все знали, каким уважением он пользуется у князя Владимира и как лют ко всякой нечисти и всему языческому. А поскольку, по убеждению Феофила, русичи – народ двоеверный, и христиане, и язычники, и каждого найдется, за что покарать, ослушаться его боялись. К тому же многие исповедывались ему, а кое-кто, особенно перед битвой, во время исповеди говорил больше, чем было принято среди ратных людей.
      – Не тронут, – ответил один из мечников, а второй, поддев острым носком сапога червчатый платок, валявшийся в пыли, закинул его бабе на грудь, чтобы прикрыла лысую голову с шишом.
      Хотя било бабу много людей, на лице и голове ее не осталось ни одного синяка или ссадины. По всему было видно, что больше всего ее огорчило то, что опростоволосили. Первым делом, лежа на земле, она повяла платок, а потом уже встала на четвереньки и вылезла из-под телеги.
      – Сжечь бы ее надо, – предложил Воислав.
      – Не убий! – напомнил поп библейскую заповедь. – Я ее от ведовства отучу да так, чтобы после себя порчи не оставила на земле, – пообещал Феофил. – Найдем умирающую старуху, заставим ведьму передать ей свои знания и отпустим на все четыре стороны: больше вреда она не принесет, потому что нечистью по два раза не становятся. А старуху пострижем в монашки, очистим молитвами и с божьим благословением отпустим ее душу прямо в рай.
      – Оно, конечно, можно и так, – согласился Добрынич, хотя с удовольствием бы посмотрел, как баба будет корчиться на костре.
      Остальные тоже не отважились спорить с попом Феофилом. Был он мал ростом и худ телом, но огромной внутренней силы, веры и ума. Взгляд его глубоко запавших глаз цвета неяркой весенней сини на снегу, прикрытых нависающими верхними веками, не выдерживал никто. В детстве Феофила подменили. Родители его не почитали своего банника, не оставляли ему воду и веник, чем сильно рассердили. Однажды мать Феофила пришла с ним в баню мыться и забыла произнести заклинание: «Крещеный на полок, некрещеный с полка». Банник и воспользовался ее оплошностью. С того дня у ребенка росли только голова и пузо, он перестал говорить и ходить. Такие дети живут два-три года, а потом превращаются в головешку или банный веник. Мать догадалась, в чем дело, и обратилась за помощью к Провне, пообещав в награду козу. Старая ведьма объяснила ей, что надо сделать. Следуя ее совету, мать Феофила вырезала ореховый прут, забила им до смерти лягушку, а потом отнесла подменыша в баню и принялась лупить его этим прутом. Подменыш, до этого в течение многих дней не издававший ни звука, вдруг заголосил так громко и так жалобно, что никакое женское сердце не выдержало бы. Но материнское, подготовленное поучением ведьмы Провны, не дало слабины. Мать била долго, пока, устав, не вытерла пот со лба и на миг прикрыла глаза. В этот миг банник, раздраженный плачем подменыша, обменял его на человеческого ребенка. Феофил долго болел, рос медленно, сильно отставая от ровесников, и отличался странностями. Идет по какому-нибудь делу – и вдруг остановится, словно окаменеет, не видя и не слыша происходящего рядом. Долго так стоит, иногда по полдня. Затем очнется, обязательно скажет что-нибудь невпопад и пойдет дальше. Зато с малолетства поражал всех большим умом и силой воли. Бывало, зрелые мужи спрашивали совета у мальчишки, и всегда Феофил говорил дело, а если упрется, никакое наказание или награда не заставят его отступиться. И еще он дня не мог прожить без козьего молока и обзывал извергами тех, кто резал и ел коз. Люди знали, чем он обязан козе, поэтому не обижались. Знатоки нечисти утверждали, что «возвращенного» ждет большое будущее, если пойдет в священнослужители. К мнению этих людей прислушался тогдашний поп соборной церкви Протасий, взял мальчика в ученики. Феофил поразил его способностями. Протасий сообщил о смышленом отроке черниговскому епископу Порфирию. Благодаря содействию епископа, в семнадцать лет Феофил стал попом соборной церкви. А мог бы и выше подняться: Игорь Святославич и Владимир Игоревич хотели сделать его своим священником. Феофил отказался. Он считал, что в соборной церкви больше пользы принесет людям и вере христианской.
      Поп Феофил пошел покупать козу, потому что старая его вот-вот должна была сдохнуть. Народ тоже разошелся по своим делам. Пришел ярмарочный староста, чтобы забрать и сохранить добро нечистой бабы, пока ее не «перекуют» в обычную, но корову ее так и не нашел. Вроде бы только что буренка была здесь, а куда делась – никто не мог объяснить. Ярмарочный староста решил, что пусть баба сама ищет ее, не его это дело, и повел на княжий двор лошадь с телегой.
      Воислав Добрынич пошел искать другую корову. Вместе с ним отправился и Сысой Вдовый. После долгих перебираний, остановились на черно-белой корове, продаваемой кукушкинским тиуном Яковом Прокшиничем. Хоть она и давала всего полтора ведра молока в день, зато цена терпимая, и дружинник сумел-таки незаметно стащить соломинку из-под ее копыта. Когда ударили по рукам, и продавец передал новому хозяину коровы ее подойник, чтобы не перестала доиться на новом месте, Сысой Вдовый спросил тиуна:
      – Слушай, ты не помнишь, как зовут того мужика, с которым я рядом сидел на твоей свадьбе?
      – Слева или справа от тебя? – спросил Прокшинич. Память у него была необыкновенная, все об этом знали, за это его и поставили тиуном.
      – А черт его знает! Позавчера встретил его на реке, в темноте не опознал. Он позвал меня в гости, а как зовут, я никак не вспомню, – признался рыбак.
      – Не могли они тебя позвать в гости, – сказал тиун. – Ни тот, что слева сидел: его семь лет назад под Рождество медведь-шатун в лесу задрал; ни тот, что справа: он утонул зимой в реке, в полынью провалился, только шапку и выловили.
      – И тот мужик на реке без шапки был, – припомнил Сысой. – С кем тогда я разговаривал? Не с утопленником же?!
      – Это тебе виднее, – ответил Яков Прокшинич и подозрительно посмотрел на рыбака.
      В это время в центре ярмарки появился конный княжий бирюч, загудел в трубу, сзывая народ. Сысой Вдовый и Воислав Добрынич пошли послушать.
      Бирюч объявил:
      – Прошлый год князь Святослав Всеволодович Киевский побил половцев, взял большой полон, богатую добычу и освободил из плена многих христиан. Поэтому Игорь Святославич Новгород-Северский, послал сказать брату двоюродному Ярославу Всеволодовичу Черниговскому, родному брату Всеволоду Святославичу Трубчевскому и Курскому, племяннику Святославу Олеговичу Рыльскому и сыну Владимиру Игоревичу Путивльскому: «Разве мы не князья? Добудем и мы себе такой же чести!» Ярослав Всеволодович ответил: так тому и быть. Остальные князья ответили: на чем старший город положил, на том и пригороды стали.
      Чернигов и Новгород-Северский были старшими городами, а Трубчевск, Курск, Рыльск и Путивль считались их пригородами.
      – Князья порешили выступить после Пасхи, на Фоминой неделе. Ежели есть охотники постоять за землю Русскую и веру христианскую, пусть объявятся тысяцкому. Князь Владимир поможет оружием и броней.
      – А я думаю, почему у меня рука правая так сильно зудит?! – сказал Воислав Добрынич своему другу Сысою Вдовому. – Если почешу, и сразу перестанет, значит, подерусь с кем-нибудь. А тут уже который день зудит. Я и подрался, и жену поколотил – не проходит. Теперь понятно.
      – Везет тебе, в поход пойдешь, – позавидовал рыбак. – И я бы пошел, да не возьмут.
      Не то, чтобы статью Сысой не вышел, просто все знали, что смелости и злости в нем маловато, с детства недрачливый был. Потому он и дружил с Воиславом, что тот мог за двоих постоять. А Добрынича притягивала во Вдовом доброта и безотказность, которых у дружинника было маловато.
      – Слушай, а почему бы тебе ездовым не пойти? – предложил Воислав. – Дело не тяжелое и не опасное, сиди себе в телеге да лошадь погоняй. Денег заработаешь, и, глядишь, что-нибудь из добычи перепадет. Все равно тебя дома никто не ждет.
      – Рыбы надо на всю зиму заготовить, – сказал Вдовый, который представил, что придется шляться по степи, а, может, еще и биться с половцами, и поостыл к походу.
      – Успеешь. Мы должны к уборочной вернуться, – произнес Добрынич и решил за приятеля: – Пойдешь ездовым. Я замолвлю за тебя словечко тысяцкому.
      – Нет, не надо просить за меня... – начал было Сысой, окончательно перехотевший идти в поход.
      – Да чего там, мне не трудно, попрошу! – перебил дружинник, приняв его отговорку за стеснительность. – Пойдем по такому случаю в харчевню, меда ставленого выпьем. Я угощаю.
      Он всегда обещал угостить, но каждый раз странным образом получалось, что платил за все Сысой. Они пошли к Якиму Кучковичу, у которого было лучший мед на посаде, по пути оставив корову во дворе Добрынича. В харчевне уже много народа собралось. Кто праздновал удачную покупку, кто продажу. И Ванька Сорока что-то праздновал, угощал, как обычно, своих друзей-приятелей, которых у него было без счета. Потягивая мед, о того крепкий, что с ног сшибал, все обсуждали предстоящий поход. Кое-кто, несмотря на пост, закусывал вареными яловичными потрохами: сердцем, печенью, желудком, выменем, губами и ушами, которые Кучкович продавал с большой скидкой. Чем больше выпивали меда, тем больше становилось охотников пойти на половцев. Вскоре и Сысой Вдовый решил, что он не трусливее остальных, что сумеет постоять за землю Русскую и веру христианскую. Он вышел во двор по нужде и увидел через открытую дверь сарая подвешенную на крюках, вбитых в подволок, свежую коровью шкуру такой же масти, какой была буренка бабы. Хотел рассказать об увиденном другу Воиславу, но передумал, потому что драка начнется, а Сысой этого не любил. Он даже прикрыл дверь в сарай, чтобы Воислав случайно не заметил шкуру.

6

7

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.