Слово о граде Путивле
ModernLib.Net / Чернобровкин Александр / Слово о граде Путивле - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(стр. 2)
Сегодня князь не пришел на заутреню. Вчера вечером он вернулся с многодневной охоты, привез целый воз убитых волков, потом был пир с дружиной, а теперь, наверное, отсыпается. Ведьма без особого труда дотронулась незаметно до рясы попа Феофила и после службы смогла выйти из собора. Домой не спешила, надеясь увидеть князя Владимира. Она осталась на соборной площади поболтать с посадскими бабами, которым тоже некуда было спешить, потому что работать сегодня нельзя, даже еду готовить, иначе целый год нечего варить будет. Мимо них прошел столяр Никита Голопуз – статный парень с длинными курчавыми светло-русыми, почти белыми, даже казавшимися седыми, волосами, черными, как смоль, бровями и зелеными, кошачьими глазами. Это сочетание белого, черного и зеленого сводило девок с ума. К тому же, у столяра на шее на гайтане, рядом с нательным крестом, висел наговоренный узелок с сердцем ласточки, который очень помогает в любовных делах. Одет Никита был в червчатую шапку, лихо заломленную на правый бок, червчатую суконную однорядку и черные остроносые сапоги. Проходя мимо баб, он правой рукой свернул дулю и засунул под мышку левой, чтобы проверить их на ведовство. Ведьма сразу же против своей воли начала ругаться. Но и остальные бабы, увидев Голопуза, принялись ругать его за своих испорченных дочерей. Так что на этот раз опознать ведьму ему не удалось. И долго еще не удастся, до тех пор, пока его дочке не исполниться двенадцать лет. А дочка родится не скоро. Он будет гулять от жены направо и налево, вскоре почти половина посадской детворы будет белобрыса, черноброва и зеленоглаза, и бить свою лучшую половину смертным боем, даже беременную, чтобы загнать в могилу или в монастырь. Она шесть раз забеременеет и скинет плод. На седьмой раз Никита почти на год уедет украшать новый терем в Чернигове, где в то время будет княжить Игорь Святославич, и вернется через месяц после рождения дочери, названной при крещении Марфой. Столяр полюбит ребенка и перестанет колотить жену, пока она грудью будет кормить дочку. Кормление затянется на три Великие пятницы – больше двух лет, отчего девочка вырастет ведьмой. Потом побои возобновятся. Жена столяра еще два раза забеременеет и скинет. Тогда Никита Голопуз решит объявить ее ведьмой. Для этого он изготовит специальную скамеечку: начнет делать ее в Сочельник, ударяя топором один раз каждый день целый год. На Рождество он принесет ее в церковь, надеясь изобличить жену, встанет на скамеечку – и узнает, кто на самом деле ведьма. От удивления он соступит со скамеечки, которая сразу потеряет колдовскую силу. Столяру никто не поверит, но летом, когда горожан начнет косить моровое поветрие, на всякий случай сожгут ведьму вместе с домом. За три дня до смерти она передаст свои знания Марфе. Столяр не угомонится в своем желании изобличить жену, через год сделает еще одну скамеечку и с ее помощью узнает страшную тайну любимой дочери. От удивления Никита упадет на пол. Упадет неудачно, его разобьет паралич, который обездвижит Голопуза и сделает немым. Жена припомнит ему все унижения и побои, а столяр не сможет кому-нибудь пожаловаться на нее, попросить защиты. Только дочь будет жалеть его, смягчать страдания – любимая дочь-ведьма. Промучается Никита Голопуз ровно восемь лет – по числу убитых плодов – и умрет в ночь на Рождество. Столяр шел к княжескому ключнику, чтобы получить заказ в селе Кукушкино. Вместо старой церкви, «вознесшейся» на небо из-за пожара, князь дал деньги на постройку новой, ее надо было украсить резьбой. Владимир Игоревич, в отличие от отца, не отличался сильной набожностью, крестился только, когда гром грянет, а в церковь ходил по большим праздникам да когда поп Феофил надоест напоминаниями, поэтому, искупая вину, щедро тратил деньги на богоугодные дела. На княжеском дворе Голопуза ждал тиун этого села Яков Прокшинич и его шестнадцатилетний сын Савка – тщедушный юноша с черными, горящими глазами и темными полукружьями под ними. Казались, что полукружья – копоть от огня, пылающего в глазах. Отец и сын были в новых овчинных тулупах и шапках, к которым пристали соломинки. Видимо, пока отец и сын ехали, тулупы везли в телеге, а перед княжеским двором надели, чтобы выглядеть побогаче. Яков обговаривал с ключником Демьяном Синеусом хозяйственный дела, Савка, как бы между прочим, вышел на соборную площадь к съезжей избе. Это была крепкая изба из толстых дубовых бревен, в подклети которой, наполовину закопанной в землю, была тюрьма для татей, воров, клятвопреступников и прочих злодеев. Подклеть имела почти у земли вырубленное, продольное, невысокое и узкое, еле детская рука протиснется, окошко, частично заткнутые пучками соломы. Из окошка тянуло такое зловоние, что даже бродячие собаки оббегали тюрьму как можно дальше. Сейчас в подклети сидел только волхв-чернокнижник. Он ходил по селам, прельщал народ ересью. Волхв ли поджег церковь в Кукушкино или нет – неведомо, но свалили на него, заковали в цепи и посадили в тюрьму. По совету попа Феофила князь Владимир приговорил волхва к смерти, сожжению на костре: как еретик поступил с церковью, так и ему решили воздать. Казнь отложили до конца Великого поста и Пасхальной недели. Савка, не обращая внимания на вонь, подошел к окошечку, наклонился и негромко позвал: – Эй, волхв! – Чего тебе? – послышался из подклети слабый старческий голос. – Это я, Савка, сын тиуна из Кукушкино. Не помнишь меня? Мы с тобой договаривались встретиться за околицей, но тебя мечники повязали. – Много я с кем договаривался, всех не упомнишь, – ответил волхв. Говорил он с трудом, делая паузы между словами. – Ну, как же не помнишь?! Ты обещал дать мне почитать «Волховник». – Ничего я никому не обещал, – произнес волхв. – Я тебе не поп. Это они чего только не обещают на том свете, чтобы на этом люди служили им исправно. – А все получить надо на этом свете и служить дьяволу, который и создал его! – горячо молвил Савка. – Правильно я говорю? В подклети зазвенели цепи: волхв подобрался к окошку. – Ну-ка, отступи на шаг, чтобы я тебя получше разглядел, – попросил волхв. Сын тиуна выполнил просьбу. Из окошка изнутри вынули пучок соломы. – Узнал? – спросил юноша. – Я тебе тогда хлеба дал, а вечером обещал каши, молока и сала принести. – А это разве не ты мечников позвал? – спросил волхв. – Нет, что ты?! Христ... – Савка запнулся и поправился: – Чертом клянусь! Это поп наш Лазарь послал за ними служку. Князь за это мальчишке алтын пожаловал. – Верно. При мне гаденыш хвастался монетой, – подтвердил волхв. – Значит, ты тот самый... И чего ты от меня хочешь? – Хочу душу дьяволу продать, только не знаю, как. – Делами, которые угодны ему, – подсказал волхв. – А какими именно? – Сам думай. – Я уже столько лет грешу, а ничего не получается, – пожаловался Савка. – Грех греху рознь. – Я думал, ты меня научишь, поэтому и пришел сюда. – Зря пришел, – сказал волхв, но после паузы произнес: – А может, и не зря... Так что ты хочешь знать? – Всё. – На всё у нас с тобой времени нет. Тебе пора уже уходить, а то народ поймет, зачем ты здесь, и окажешься по эту сторону окна. – Тогда скажи, где книгу спрятал. Я из нее узнаю. – А тебя не попы подослали? – спросил волхв. – Они тоже допытывались, куда я книгу дел. Да так и не узнали. – Никто меня не подсылал! – воскликнул юноша. – Мы с тобой одной веры. Вот смотри, – Савка сорвал с шеи нательный крест, плюнул на него и швырнул в окошко. – Теперь веришь мне? – Не совсем, – ответил волхв, – но деваться мне некуда. Скоро я умру, а вместе со мной и книга погибнет... – Он замолчал надолго. – Всё село они перевернули, только в новой церкви не искали. Посмотри там. – А где именно? – Не помню... Если ты истинно веришь в дьявола, он подскажет, – волхв хохотнул и тяжело закашлялся. Савка просунул в окошко монету: – На, купишь еды. – Мне уже ничего не надо, – отказался волхв и зазвенел цепями, отходя от окошка. Юноша спрятал деньги в карман и торопливо пошел на княжеский двор, потому что к тюрьме начали подтягиваться зеваки, которым было интересно узнать, о чем Савка разговаривал с волхвом. Кроме ведьмы, которая знала не только то, о чем они говорили, но и то, что этот разговор будет последним в жизни волхва. Когда зазвонят к обедне, у него лопнет в горле жила и волхв захлебнется собственной кровью. На подходе к дому ведьму нагнал дружинник Воислав Добрынич – рослый мужчина с пудовыми кулаками, всегда скорый на руку и расхристанный от внутреннего жара. Он нес молодого черного петуха, держа за связанные ноги. Петух вертел головой, стараясь держать ее вверх, и издавал звуки, напоминающие кудахтанье наседки, снесшей яйцо. Дружинник поздоровался с ведьмой и сообщил: – Вот несу Сысою Вдовому петуха. Взял у него позапрошлой весной пятерых цыплят на развод и запамятовал. А тут у меня петухи передрались, молодой со старым. Хотел я молодого оставить, а старого, красного, зарубать на разговение пасхальное. Старому уже семь лет, а говорят, на седьмой год петух может снести яйцо с антипкой – нечистым духом, который будет тебе служить верой и правдой три года, а потом исчезнет вместе с твоей душой. Только что-то в последнее время мы с женой стали часто ссориться. Вчера ее так прибил, что чуть не умерла. Люди говорят, что ссоры из-за черного петуха. Нет, думаю, жена мне еще нужна: дети малые да и привык я к ней. Черт с ним, с антипкой, оставлю старого петуха! Тут я и вспомнил о долге. Пусть Сысой принесет его в жертву водяному, чтобы весь год с уловом был. – И правильно, – согласилась ведьма. – Водяной, говорят, любит черных петухов и свиней. – Точно любит, – подтвердил дружинник. – У меня тесть – мельник, знается с водяным дедушкой, он мне это и посоветовал. Но мне рыбачить некогда, скоро в поход пойдем. – На кого? – То ли на переяславцев, то ли на половцев. Нам без разницы. Куда князь скажет, туда и ударим копьем, – ответил Воислав Добрынич и повернул ко двору Сысоя Вдового. Ведьма зашла на свой двор. Со стрехи донесся звук, будто палкой о палку били. Ведьма увидела в гнезде пару аистов, которые щелкали клювами, и радостно улыбнулась. В тот год, когда ее сожгут, аисты не прилетят в гнездо на ее стрехе. Хотя ведьма знала, что случится это не скоро, все равно каждую весну радовалась прилету птиц.
3
Новгород-северский князь Игорь Святославич, как научили его в детстве по завещанию Владимира Мономаха, каждое утро обходил свой огромный двор. Грузный и неторопливый, он выглядел старше своих тридцати двух лет. На нем была низкая четырехугольная золотого шитья шапка с меховым околышком из соболя, красная камковая чуга – узкий кафтан с рукавами по локоть и короче обычного, предназначенный для верховой езды, – подпушенная соболем, с золотыми пуговицами и подпоясанная золотым поясом, вишневые порты из тафты и золоченые юфтевые сапоги, подбитые серебряными гвоздиками. Он всегда одевался ярко, чтобы издали узнавали. Первым делом князь проверял кладовые в подклетах, где хранилось всякое добро: в одной – оружие, в другой – конная упряжь, в третьей – столовая утварь, в четвертой – одежда... Потом шел в хлебню и поварню, узнавал, что готовят на обед, давал советы, которые никто не слушал: поесть князь любил, но в еде был неразборчив. Дальше направлялся в пивоварню, где еще и меда сытились, пробовал свежие напитки и тоже давал советы. К этим советам прислушивались, потому что в напитках Игорь Святославич разбирался хорошо. Дальше он проверял погреба и ледники, где хранились молоко, сыр, яйца и другие скоропортящиеся продукты; сушило, где висело соленое мясо, вяленая и пластовая рыба в рогожах; житницу, где в бочках, сундуках и коробах лежал зерновой хлеб, мука и сухари. Мимоходом заглянув в мыльню, на гумно, в овин с печами и ригами, князь шел на скотный двор, отделенный от главного заметом. Там он быстро обходил птичник, свинарник, овчарню, коровник и неспешно заходил в конюшню, над которой была сенница из двух отделений: для сена и для соломы. Князь Игорь очень любил лошадей. Конюшню была самой большой постройкой на скотном дворе. Старший конюх – сухощавый, жилистый старик без правой руки, потерянной в битве, – встретил его в воротах.
– Как мои красавцы поживают? – спросил князь.
В последнее время особой его гордостью были два угорских жеребца-иноходца, игреневые – рыжие со светлыми гривами и хвостами, Огонек и Рыжик.
– А что с ними станется при таком-то уходе?! – сказал старший конюх. – Сейчас выезжать их будем. Сам проедешься, князь, или мне доверишь?
– Одного – я, другого – ты, – оказал ему честь князь. – А как остальные лошади?
– Наши все в порядке, а вот купеческого коня домовой всю ночь гонял, в мыле стоит и такой запуганный, что даже от меня шарахается.
– Какой он масти? – спросил Игорь.
– Вороной, другого бы домовой не тронул, – ответил старший конюх.
Князь Игорь был темно-русый с рыжинкой и не любил черноволосых, следовательно, и домовой был той же масти и с такой же неприязнью.
– В другой двор отвести его – гостя обидишь, оставить здесь – коня загубишь и домового рассердишь. Что в таком случае лучше? – задумался князь.
– В таком случае гость должен думать. Тем более, что он мог бы коня и на гостином дворе оставить, – подсказал старший конюх.
– И то верно! – радостно воскликнул Игорь Святославич, который не любил ломать голову над трудными вопросами.
– И вообще, мутный он какой-то, этот гость. Домовой зазря не стал бы гонять лошадь, – поделился своими соображениями старший конюх.
– Да уж, – согласился князь Игорь то ли со словами о госте, то ли о домовом, то ли об обоих.
Он подошел первому к деннику, в котором стоял Рыжик, протянул ему краюху ржаного хлеба, щедро обсыпанного крупной синевато-серой солью. Жеребец радостно всхрапнул и осторожно влажными теплыми губами взял хлеб из княжеской руки. Игорь Святославич перешел к соседнему деннику и скормил вторую посоленную краюху Огоньку.
– Седлай их, – приказал князь и пошел дальше по конюшне, внимательно осматривая лошадей. Советы не давал, потому что в конюхах держал проверенных людей, которые сами знали, что надо делать. В конце конюшне он скормил третью подсоленную краюху старому коню, мухортому – красновато-рыжему с желтыми подпалинами и черным хвостом и гривой. В благодарность за долгую и верную службу, старого коня не убили, а оставили здесь, в тепле и покое, доживать свои последние дни. На теле коня было несколько шрамов, полученных в битвах. Князь погладил шрамы, вспоминая эти битвы.
Когда Игорь Святославич вернулся к первому деннику, оба венгерских жеребца были оседланы. Князь отвязал Огонька, повел во двор.
– Балуешь ты их князь, – пробурчал старший конюх, отвязывая Рыжика.
– Глядишь, в бою вспомнят об этом и спасут меня! – весело произнес князь.
Во дворе он ловко вскочил в седло и подождал, старшего конюха, который, не смотря на однорукость, с не меньшей легкостью оказался в седле. Они неспешно поскакали по двору, конюх – слева и на пол лошадиного корпуса сзади.
– Купец рассказал, что Владимир Глебович переяславский ополчился, ждет гостей: то ли меня, то ли половцев. А может, и тех, и других! – князь засмеялся. – Бояре мои думные разделились: одни за то, чтобы идти на половцев, другие требуют отомстить переяславцам. А третьи готовы и туда, и туда идти одновременно! – Он опять хохотнул.
Игорь Святославич медленно принимал решение, любил советоваться со всеми, кому доверял. Старший конюх не был думным боярином, поэтому князь и говорил как бы несерьезно.
Старший конюх знал князя с малолетства, правильно понимал его и ценил доверие к себе. Подумав, произнес:
– За последние годы Глебович много людей потерял, полк у него сейчас маленький.
– Маленький, но князь переяславский – полководец отважный и полк под стать ему, – сказал князь. – Побить его, конечно, можно, только много своей дружины положим.
– Я тоже так думаю. Но не нападет ли он на нас, когда мы с половцами будем биться? – усомнился старший конюх.
Князь задумался. В это время они выехали со двора на соборную площадь. Заутреня давно кончилась, но возле собора кучками стоял народ, что-то горячо обсуждали.
– Не должен напасть, – сказал князь. – Половцы в прошлом году сильно его потрепали. Да и в этом году могут наведаться. Пока мы одну орду будем бить, другая прискачет в гости к нему. Ведь его волость пограничная со степью.
– Наша тоже.
От соборной паперти к всадникам заковылял юродивый Юрашка. У него с детства были искривлены ноги, при ходьбе колени были вместе, а ступни врозь, поэтому передвигался медленно и сильно раскачиваясь из стороны в сторону. На Юрашке была рубище до пят. В прорехи проглядывало грязное тело с гнойными ранами. Одни говорили, что это он сам себя истязает, чтобы усмирить плоть, другие – что это нечистая сила мучает, чтобы поскорее извести его. Длинное узкое костистое лицо юродивого постоянно кривилось, особенно тонкогубый рот. Иногда казалось, что и черепные кости смещаются, искривляя голову.
– Вот он – душегуб! – указывая грязным кривым пальцем с обкусанным до мяса ногтем на князя Игоря Святославича, закричал юродивый. – Вот он – истребитель христиан!
– Типун тебе на язык, Юрашка! – пригрозил князь, придержав коня. – Когда это я христиан истреблял?
– А-а, память короткая?! – кривя лицо и неестественно сгибая кисти рук, кричал юродивый. – Забыл град Глебов под Переяславлем?! – Юрашка указал кривым пальцем в небо. – А бог помнит!
– Так они врагами нашими были! – попытался оправдаться князь.
– Тебе все христиане враги, а ханы половецкие, еретики безбожные, твои сваты! – Намекнул Юрашка на несостоявшуюся свадьбу князя Владимира Игоревича с дочкой хана Кончака. Он затрясся в истеричном смехе, сильно изогнулся назад и чуть не упал.
– Не сваты они мне, разорвал я помолвку! – отрекся князь и перекрестился, подтверждая свои слова. Торопливо достав из мошны несколько монет, швырнул их юродивому: – На, поставь за меня свечку и помолись.
Юрашка упал на колени, чтобы удобней было подбирать монеты, завозил руками в темно-серой пыли.
– Дешево ты оценил кровь убиенных христиан! – крикнул юродивый вслед отъезжающему князю.
Игорь Святославич и старший конюх ехали какое-то время молча.
– Ты ведь брал со мной Глебов на щит? – спросил князь.
– Брал, – ответил старший конюх. – А взамен руку там оставил.
Помолчав, пока не обогнали баб, которые шли на реку полоскать постиранное в мыльных, князь произнес решительно:
– На половцев пойдем. Отгуляем пасхальную неделю, а на Фоминой – в путь. – После паузы добавил: – А по возвращению церковь поставлю, – и уточнил: – Каменную.
Князь Игорь Святославич потянул повод, разворачивая коня, но вспомнил, что придется проезжать мимо собора, и повернул в переулок, чтобы вернуться на скотный двор через другие ворота.
4
После того, как у Сысоя Вдового завелся петух, домовой как бы проснулся от спячки, перебрался из-под печи в курятник. В позапрошлом году здесь жили петух и две наседки с цыплятами. Половину цыплят Вдовый раздал соседям и знакомым на развод, вторую половину ястреб перетаскал, петух погиб в поединке с соседским, одна курица умудрилась выскочить со двора и попасть под колесо проезжающей мимо телеги, а последнюю хорек задавил. Теперь черный петух был единственной живностью во дворе, поэтому домовой пересчитывал его каждый день и несколько раз ночью. Обычно домового злил первый крик соседских петухов в конце ночи, который сообщал об окончании времени нечисти, о том, что пора прятаться от людей, а вот крик своего петуха, звонкий, хоть и не окрепший, радовал. Домовой довольно крякал: «Эк!» и приговаривал: «Знай наших!». Он был уверен, что со временем петух возмужает и будет кричать громче и солидней, затмит всех соседей. Поэтому домовой раскопал в углу сарая свой клад – горшок с просом, припрятанный на черный день много лет назад, – и скормил зерно петуху. Угощение понравилось, и петух перестал дергать головой, когда его пересчитывали: домовой ведь считает дворовую живность по головам.
В пятницу ночью в курятник зашел Сысой Вдовый. Домовой спрятался, чтобы не испугать хозяина. В потемках Сысой на ощупь нашел петуха, схватил за крылья и понес в дровяной сарай. Там он, осторожно передвигаясь в темноте, добрался до дубовой колоды, на которой рубил дрова. На колоде лежал топор. Сысой взял его, а на колоду положил бьющегося петуха. Хоть и бил топором в темноте, снес голову птице одним ударом. Петух, брызгая кровь во все стороны, продолжал дергаться, пока Вдовый не шмякнул тушку о колоду. На ощупь Сысой нашел на земле отрубленную петушиную голову и отнес ее в курятник, положил в старую корзину с трухлявой от старости соломой, в которой раньше неслись куры. Взяв прислоненные к сараю весла, пошел на улицу.
Когда за хозяином закрылась дверь курятника, домовой на всякий случай пересчитал петуха. Голова была на месте, и у домового отлегло от сердца. Ночной визит хозяина не предвещал ничего хорошего, домовой заподозрил, что сейчас убьют птицу. Он бы ни за что не простил этого, мстил бы так долго, пока не надоест. Поскольку утеха его не пострадала, домовой подумал, не стащить ли для петуха зерна в соседнем дворе? Не решился, поскольку за такие дела можно остаться без бороды, причем выдергивать ее будут по одной волосинке все домовые посада, которые успеют до первых петухов прибежать на зов пострадавшего домового. А без бороды ходить неприлично, пришлось бы сидеть под печью не только днем, но и ночью, пока не вырастет новая.
Сысой Вдовый с безголовым петухом в левой руке и веслами на правом плече подошел к Поскотинским воротам посада. При свете ущербной луны он увидел стражника, который сидел на бревне у стены возле ворот. Копье он держал прижатым двумя руками к груди, а голова упала на грудь. Рыбак понял, что стражник задремал. Сысой почти круглый год, за исключением сильных морозов и глубокого снега, ходил босой. Шагов рыбака стражник не услышит, даже когда вплотную подойдешь, а застукаешь его спящим, разгневается и не выпустит из посада. Поэтому Вдовый отошел назад, в темноту у забора, по которому и стукнул веслами как бы случайно.
Стражник встрепенулся, завертел головой, пытаясь понять, кто шумел.
Рыбак вышел из темноты к воротам.
– Это ты, Сысой? – спросил стражник.
– Я, – ответил Вдовый.
– Куда это тебя нелегкая несет?
– Да вот надо водяного ублажить, чтобы с уловом был весь год, – ответил рыбак. – Приготовил ему петуха черного.
– Это надо, – согласился стражник, с лязгом выдвинув засов, закрывавший калитку в воротах. Выпустив Вдового из посада, пожелал: – Удачи тебе!
– Спасибо!
– Спасибо в карман не положишь! – пошутил стражник. – Если год будет уловистым, угостишь рыбкой.
– Обязательно, – пообещал рыбак.
Сысой Вдовый и без напоминания дал бы стражникам рыбы даже в плохой год, потому что часто шел на рыбалку или возвращался с нее ночью, а от них зависело выпустить-впустить его или нет. И вообще, он не умел отказывать людям. Кто бы что ни попросил, в долг или без возврата, Сысой всегда отдавал. Поговаривали, что он и жену с детьми так отдал смерти: та в шутку спросила, думала, откажет, как все делают, а Сысой согласился. Смерть от удивления пожала плечами и забрала всю его семью. Это была одна из причин, почему он до сих пор ходил во вдовцах. Вроде бы работящий мужик, не злой и не старый, только недавно за тридцать перевалило. Понятно, девки его чурались, потому что на тот свете души супругов соединяются и вторая жена останется без пары, но на посаде вдовых баб было чуть ли не больше, чем замужних, но ни одна из них не решалась выйти за Сысоя. Жить в нищете да еще и бояться, что тебя в любой момент смерти отдадут, – нет, лучше остаться вдовой. Поэтому и дали ему прозвище Вдовый.
Лодка Сысоя стояла на берегу реки, на цепи, обведенной вокруг ствола дерева и замкнутой на замок. Всю зиму она пролежала на берегу вверх дном, а когда с реки сошел лед, рыбак законопатил ее, просмолил по-новой и подтащил к воде. Завтра он собирался первый раз в этом году поставить сети. Вода еще не прогрелась, на хороший улов рассчитывать не приходилось, но даже несколько рыбешек помогли бы переждать до лучших времен.
Сысой отомкнул замок, закинул цепь в лодку, положил в нее весла, оттолкнул от берега и запрыгнул сам. Он погреб к глубокому омуту чуть ниже посада. Реки он знал, как свои пять пальцев, и даже в темноте безошибочно, по едва заметным силуэтам берегов, мог определить, где находится. Перед омутом он перестал грести, лодку сразу начало разворачивать бортом к течению. Проплывая над омутом, Сысой Вдовый опустил в воду безголового петуха и произнес заклинание:
– Вот тебе, дедушка-водяной, гостинец с весной! Люби нас да жалуй: чтоб дождь был вовремя в поле и рыбы в неводе вдоволь!
Ниже по течению вскинулась огромная щука и с шумом упала в воду, подняв волны. Лодку рыбака покачало на этих волнах.
– А больше у меня ничего нет! – крикнул Сысой в ту сторону, где плеснулась рыба, решив, что жертва показалась водяному слишком маленькой.
Рыба больше не плескалась, поэтому рыбак огорченно вздохнул: угробил птицу зазря. Он развернул лодку против течения и погреб к посаду. Обратная дорога была намного труднее, потому что отвык за зиму махать веслами.
Впереди послышались всплески весла – кто-то плыл навстречу. Сысой Вдовый перестал грести, развернулся к носу лодки, чтобы посмотреть, кому еще не спится ночью. Это была узкая короткая одноместная лодка-долбленка. В ней сидел и греб одним веслом грузный низкорослый мужик с непокрытой головой. Хотя лицо его разглядеть в темноте не удавалось, Сысой был уверен, что не знает этого человека. Встречный перестал грести и поздоровался:
– Доброй ночи, Сысой!
– И тебе доброй ночи! – ответил рыбак, перестав грести. Теперь обе лодки, развернувшись боком к течению, рядышком медленно плыли вниз. – А ты откуда меня знаешь? Что-то я тебя не припомню.
– Забыл, значит?! – насмешливо произнес мужик в долбленке. – На свадьбе у тиуна кукушкинского мы с тобой рядом сидели.
– Так это когда было! – сказал в оправдание Сысой.
– А ты что, рыбу ловишь? – перевел разговор мужик. – Вроде бы рано еще, вода холодная.
– Рано – не рано, а когда есть нечего, будешь в любое время ловить, – тяжело вздохнув, ответил Вдовый. – Завтра сети поставлю, а сегодня водяному жертву приносил. Зря петуха извел, мал он показался водяному.
– С чего ты взял?
– Я на речке всю жизнь провел, знаю, когда ему нравится, а когда нет. Если щука возле борта всплеснулась – не к добру это.
– Много ты знаешь, – насмешливо произнес мужик. – А петух у тебя, действительно, последний был?
– Вот тебе крест! – перекрестился рыбак.
Мужик дернулся, будто его кнутом стегнули.
– Да верю, верю! – торопливо произнес мужик и гребанул веслом, разворачивая долбленку носом вниз по течению. – Ну, бывай, Сысой! – произнес он и очень быстро заработал веслом, загребая по очереди с правого и левого борта.
– И тебе всего хорошего! – пожелал Сысой, разворачивая лодку носом против течения.
– Будешь в Кукушкино, заходи в гости, – донеслось из темноты.
– Обязательно зайду, – пообещал рыбак. – А как тебя зовут?
Ответа он не услышал, видать, мужик на долбленке далеко уплыл. Зато неподалеку от лодки, ниже по течению, как раз над омутом, опять вскинулась огромная щука. Сысой огорченно вздохнул, что такая рыбина не попадается ему в сети, и погреб к посаду.
5
На святого Василия – «выверни оглобли» по всей Руси проводили ярмарки по продаже скота, телег и упряжи. В этом году Василий попадал на понедельник, поэтому торговать скотом начали в воскресенье. На выгоне возле посада собралось много путивльского люду, приезжих из ближних и дальних сел, заезжих русских и иноземных купцов. Путивльские в основном продавали телеги, повозки, колымаги, дровни, разнообразную недорогую упряжь, изредка корову, пару овец или коз. Заезжие русские купцы торговали гуртами скота из своих волостей. Иноземцы предлагали мохнатых варяжских тяжеловозов, резвых угорских иноходцев, грациозных византийских рысаков, низкорослых, выносливых, половецких лошадок и дорогую сбрую и скупали товары местного производства.
Сысой Вдовый утром потрусил сети и удивился богатому улову. Рыба попалась не крупная, но много для этого времени года. Солить ее было нечем, обычную еду пресной ел, поэтому рыбак понес почти вес улов продавать. Ярмарка, конечно, была по продаже скота, но и по свежей рыбе народ соскучился. Скоромное есть нельзя, а вяленая и соленая рыба надоели всем под конец Великого поста. Ожидания Сысоя оправдались, рыбу расхватали мигом. Цену он не заламывал и торговаться не умел. Собьет покупатель цену чуть ли не в половину, Вдовый не возражает. Помогло ему то, что покупателей на его рыбу было много, большинство брало, не торгуясь. Распродав товар, рыбак закинул на плечо мокрый пустой мешок и пошел по рядам смотреть, кто что и почем продает и покупает. Ему бы и самому не помешала корова или хотя бы коза, но вырученных денег едва хватит на соль для засолки следующих уловов, хлеб для еды и репу на рассаду. В прошлом году нечего было сажать на огороде, отдохнула земля. Только чеснок вырос, но от этой заразы захочешь не избавишься.
Полюбовавшись лошадьми, Сысой Вдовый перешел туда, где торговали коровами. Там его друг Воислав Добрынич приценивался к буренке. Продавала ее баба, толстая, с раздутым, будто водой опилась, лицом и закутанная в большой, не по ее размеру, мужской овчинный тулуп. Одежда была явно не по теплой погоде, но, как говорится, пар костей не ломит. На голове у бабы был червчатый платок с золотой змейкой по краю. Сысой никогда раньше эту бабу не видел, наверное, из дальнего села. Она сидела на телеге, запряженной черно-пегой понурой кобылой, и левым глазом зорко следила за дружинником, который хотел незаметно взять из-под копыт коровы соломинку и положить у себя в хлеву – унести здоровье скотины, а правым глазом – за Ванькой Сорокой, который вертелся рядом и то ли ее хотел обворовать, то ли Воислава Добрынича. А может, она просто была косой и ни за кем не следила.
Страницы:
1, 2, 3
|
|
