Первый мужчина, как и первая женщина, – это круто. Хотя бы потому, что не с кем сравнивать. Кажется, что только с этим человеком тебе будет так заебательски. Первому разрешается то, что остальным придется брать с боем или за большую плату; первому прощается то, за что из остальных выпьют два раза по пять литров крови; первому достается самый цвет, остальным – полова. Первый – это я!
      С этим приятным чувством я сбегал в соседний парк, где проделал упражнения на дыхание тайцзы-цюань и отработал каты. Комплекс упражнений состоит из трех частей: небо, земля, человек. Каждая часть примерно на двадцать минут. Все три я делал каждое утро на зоне, а на воле – по одной, чередуя. Утренник морозный, землю прихватило ледяной коркой, неприятно вдавливается в босые ноги. Мои движения медленны и красивы, напоминают планирование перышка в безветренную погоду. Голова и тело освобождаются от забот и эмоций, впитывают энергию земли, деревьев, неба, солнца...
      Место для занятий я выбрал не самое оживленное, даже наоборот, однако и здесь уже появились зрители: двое подростков и толстушка лет тридцати. Ребята пытаются повторять за мной, а бабенка кидает маячки. С каждым днем она все ближе ко мне. Заебала своей простотой. Ведь такая толстая – за неделю на мотоцикле не объедешь, а выебешь ее – сутки с хуя жир будет капать.
      Вернувшись домой, становлюсь под ледяной душ. Особый кайф в этой процедуре – когда выходишь из-под струй. Что-то подобное ощущаешь, когда долго молотил себя молотком по яйцам, а потом вдруг промахнулся.
      Ира спит, свернувшись калачиком. Интересно, снится ли ей выдуманный принц или уже я? Сдвигаю густые мягкие волосы с ее щеки и провожу по теплой коже занемевшими от холода пальцами. Лучше горячий хуй в жопу, чем холодная капля за пазуху – Ира всхлипывает, прячет щеку под одеяло и открывает глаза. Она относится к редкой категории женщин, которые даже спросонья красивы. Глаза ее переполнены зрачками и кажутся больше, чем на самом деле. В них появляются испуг и возмущение, затем узнавание и радость, затем взгляд моими глазами на себя и неловкость. Ира мышонком прячется под одеяло.
      Я ложусь рядом, протягиваю ей руки:
      – Грей.
      Она пытается обхватить мои ладони, понимает, что для этого ей пришлось бы основательно растоптать свои, и проникается восхищением. Ее теплое дыхание ласкает мои пальцы. Руки холодные – хуй голодный. Он уже бодает ее бедро в такт моему дыханию. Предвкушение ебли – обалдевающее чувство для баб. Ирочка задышала пореже, чтобы растянуть его наподольше. Дыши – не дыши, а терпение у мужиков лопается быстрее. Я беру ее, тепленькую, пахнущую сном. Она легко переваривает боль при втыкании, постепенно входит во вкус. Когда хуй с нажимом проезжает по клитору, она всхлипывает, причем с каждым разом все жалобнее, а перед тем, как кончить, даже с испугом. Влагалище ее обмякает, словно поломались подпорки. Вот и все – она моя отныне и навеки веков. Того, кто показал дорогу в рай, помнят всю жизнь.
      Ира лежит трупом: умерла девушка, рождается женщина. Самое удивительное, что дня через два она все это выкинет из головы напрочь, будет считать, что совсем не изменилась. В каждой бабе два хамелеона.
      Она тихо шмыгает носом раз, другой, поворачивается ко мне, прижимается носом к плечу и начинает реветь. У меня большое подозрение, что у баб в носу находится кран, управляющий слезами. Поэтому и шмыгают перед тем, как зареветь. Минут пять меня не беспокоят, а потом опять раздается шмыганье – закрывается кран – и меня начинают облизывать, как эскимо. Такое впечатление, что всю энергию, потраченную мною на еблю, я обязан получить обратно. Это сейчас-то, когда и пизда похуй!
      – Знала бы, давно начала, – влюблено бормочет Ира.
      – Не со всяким бы так хорошо получилось, – заявляю скромно.
      – Знаю, – соглашается она и целует страстно, будто прямо сейчас должны расстаться надолго. – Я так боялась, – сообщает Ира, малость подутихнув, – а все оказалось... – она торжественно целует меня в плечо.
      Все получилось грубее, земнее и слаще, сработало на уровне инстинкта, не считаясь с мозгами. Подозреваю, что чем меньше их, тем больше кайфа получаешь. Дураком быть сладко.

      Из-за леса, из-за гор
      Показал пацан топор.
      Но не просто показал —
      Его к хую привязал.

      Есть вопрос, на который мужчина никогда не ответит правду, приврет в несколько раз. Вопрос этот – сколько баб выебал? От женщины тоже не услышишь правду, только они уменьшают во столько же раз. Зная точное количество выебанных мною баб и во сколько раз привираю, мне не трудно подсчитать, сколько хуев перемеряло пизду той скромницы, которая убеждает меня, что их было всего четыре. Раньше говорили – один. Теперь скромность вышла из моды, три и пять – подозрительные цифры, а с шести начинаешь на блядь тянуть, поэтому выбирают четверку. Но в одном случае верят бабе и мужику – когда они ебутся в первый раз. По крайней мере мои одноклассницы сразу догнали, что я “уже”. То ли я смотреть на них начал по-другому, то ли желания мои стали конкретнее, то ли надменного презрения по отношению к ним у меня прибавилось – не знаю, скорее, все вместе и еще что-нибудь. И девочки с едва обомшевшими, свербящими пизденками потянулись ко мне. Теперь они при встрече со мной поджимали жопу и выпячивали сиськи, если было что поджимать и выпячивать, и все вместе решили, что влюбились в меня.
      А мальчики возгордились мной, будто сами стали мужчинами. Правда, не все. Первым наехал на меня сынок нового директора школы Веретельникова. Он как бы получил по наследству от меня лидерство в классе, ведь я после избиения ушел в тень, а потом настолько увлекся каратэ, что и забыл, зачем начал им заниматься. А теперь вот выплыл и косвенно заявил права на трон. Самому Веретеле слабо было выпрыгнуть на меня, вот он и накрутил Храпунова – недалекого паренька, долговязого и неуклюжего, который считал себя первым силачом класса, потому что никто с ним не дрался. Храп раньше хвастался, что переебал всех девок в классе и в своем дворе, а теперь при мне помалкивал. Началось все перед уроком математики. Учитель, как всегда, опаздывал, и мы маялись хуйней. Храп кинул в меня скомканную бумажку, я вернул ее, угадав прямо в глаз, чем вызвал дружный хохот одноклассников. Такое по мальчишеским правилам нельзя было прощать. Храп выкарабкался из-за последней парты и пошел к первой, за которой, чтобы не баловался, вынужден был сидеть я. Шел он с ухмылкой на придурковатой роже. В классе стало тихо, как во время контрольной. Храпунов, не торопясь, наслаждаясь вниманием, добрел до меня, взял за грудки. Он собирался повыебываться надо мной до прихода учителя и, если я окажусь не слишком покладистым, то продолжить на переменке за школой.
      – Руку убери, – посоветовал я.
      – А то что будет? – ехидно поинтересовался Храп и посмотрел на своих корешей: наблюдайте, как я сейчас буду его опускать!
      Я ударил три раза: правой рукой в солнечное сплетение, чтобы отпустил меня, левой – в челюсть, чтобы отодвинулся, и ногой – по бестолковке, чтобы на всю жизнь запомнила, что музейные экспонаты руками не трогают. Проделал все это не более, чем за три секунды. Храп где стоял, там и лег. Остальные смотрели на него и пытались сообразить, что произошло. Докумекав, заулыбались. Падение тирана – любимое зрелище толпы. Тем более, что рухнули сразу два: еще и Веретельников. Силенок у него было маловато и стадом руководить не умел, потому что слишком долго был моей добровольной шестеркой и, если бы не Храп, так и остался бы директорским сынком, неприкосновенным, но не лидером.
      – Еще раз выпрыгнешь, глаз на жопу натяну и моргать заставлю, – предупредил я Храпа, который смотрел на меня с пола охуевшими моргалами.
      Стадо с презрением посмотрела на него и на директорского сынка. Последнему даже больше досталось. Руководить – не хуем себя по лбу бить, сноровка нужна. Лидерами рождаются. Еще в школе я допер, что руководитель должен награждать и миловать, а расправляться и обирать надо руками своих холуев, таких всегда хватает. Обижаются пусть на них, а к тебе обращаются за помощью. С Веретельниковым я разделался руками Храпа. Он мне сам помог своим длинным языком, не уяснив простого житейского правила: по миру ходи, да хуйню не городи. Примерно через недельку после нашей драки, когда Храпунов свыкся с мыслью, что он опять второй, и принялся налаживать контакт со мной, я произнес насмешливо:
      – А Веретельников говорит, что он второй, что ты зассышь с ним драться.
      Мы возвращались домой из школы. Веретеля – чуть впереди, дергал за косички нашу одноклассницу Анечку Островскую – кудряшки, кудряшки, печальные глаза. Храп догнал его на обледеневшей луже и ловко подсек ногой. Директорский сынок растянулся с таким усердием, точно все шесть уроков мечтал проехать брюхом по обледенелому асфальту. Портфель его проскользнул еще дальше, выгрузив на ходу несколько тетрадок и учебник по физике, на длинном торце которого было написано синей ручкой “Виниту”. Вождь апачей Хуй Собачий! Он перевернулся на бок, прикрыв руками живот и лицо. Лежачего не бьют, но он сам бы ударил, поэтому и подстраховывался. Храп тупой-тупой, да хитрый, понял, что можно победить без драки.
      – Так ты сильнее меня? – наехал он на директорского сынка.
      Анечка стояла в метре от них и с довольной улыбкой наблюдала. Но даже ее присутствие не помешало Веретеле опуститься.
      – Нет, – выдавил он после паузы.
      – Не слышу! – выебывался Храп.
      – Ты сильнее.
      На следующий день он обратится ко мне за помощью и я скажу Храпу, чтобы больше не трогал это чмо. Веретеля опять станет моей самой рьяной шестеркой. Шестерками ведь тоже рождаются.

      Вчера с милкою ебался,
      И мой хуй в пизде остался.
      Видишь, милочка бежит,
      А в пизде мой хуй торчит?

      Забавно наблюдать за Ирой. Она прячет глаза от людей, ей кажется, что все догадываются о том, что случилось ночью, и жмется ко мне, ища защиты. Мы съездили в тихий ресторанчик с хорошей кухней, где оба с завидным аппетитом пообедали. Потом я купил ей охапку бордовых роз. Именно охапку, потому что в данном случае количество переходит в качество. Теперь уже действительно все смотрели на нее, точнее, на цветы, и догадывались, за что ей обломилось столько овощей. Благодаря охапке, Ирине стало до пизды чье бы то ни было мнение. Она несла цветы, как ударница переходящее знамя, и даже в машине держала в руках.
      Дом ее был неподалеку от ресторана. По пути я отметил две вывески кооперативов. В прессе пишут, какая у кооператоров тяжелая жизнь, а их все больше и больше становится.
      Я остановил машину в довольно захламленном дворе. Не ожидал, что областной “пыжиковый” квартал будет таким засранным.
      Ира перехватила мой взгляд и пожаловалась:
      – Раньше по два раза в день уборочная машина приезжала, а теперь появляется, когда захочет. И милиционера из подъезда убрали, шляются, кто хочет.
      – Проводить до двери?
      – Нет. – Она чмокнула меня в щеку и старательно вытерла помаду. – Заедешь в семь?
      – Да.
      Спросить она хотела: заеду ли вообще? И уходить не решается потому, что боится больше не увидеть меня. Я не стал разубеждать, пусть поволнуется, оценит по достоинству свалившееся на нее счастье. Моя скромная особа умеет подать себя.
      Теперь путь мой лежал к окраине города, в район хрущоб. Там живет чмо с бородкой, очками и взглядом всепрощенца – вылитый Чехов. В отличии от писателя, его всепрощение распространяется только на него самого, остальным не забывает ничего. Не люблю бородатых. Неприязнь к ним появилась после одного случая, когда я поднялся с малолетки на взросляк. Я выиграл в карты три пачки сигарет, которые мне были ни к чему, собирался корешам отдать. Тут подходит ко мне мохнорылый чувак и предлагает:
      – Давай отсосу за пачку сигарет.
      Отвел я его на парашу и прорезал в бороду. Он, лязгнув зубами, слег в лужу ссак. Я распечатал пачки, высыпал сигареты ему на еблище. Почти все скатились на пол, промокли. Он их высушил и скурил. Пидор – он со всех сторон дырявый.
      Мохнорылый Псевдочехов в рабочее время обходит клиентов от Госстраха, а в свободное – наводит на них. У меня много наводчиков по всей стране. Одних нашел и совратил я, другие сами на меня вышли, третьих кореша подкинули. Кого только нет среди них! Самое интересное, что толкает их заниматься этим не столько жадность (без нее, конечно, не обходится, но она составляет треть, не более), сколько зависть. Этим людям плохо, когда кому-то хорошо, и наоборот. По наводке Псевдочехова я до отсидки поставил десятка три хат. Каждый раз добыча была богатая. Теперь мне нужна одна, но такая, чтобы хозяева не сообщили в милицию и чтобы мне хватило на отдых в Крыму. Кавказ не люблю: слишком много там черноты с жестами удельных князьков, устаешь бить усатые морды и отстегивать мусорам. Да и бабы в Крыму податливее. На Кавказ они едут раскручивать лохов, а в Крым – ебаться.
      Страховой агент выгуливал собаку в сквере неподалеку от дома. Белая с рыжими пятнами беспородная шавка по кличке Найда тявкала на всех подряд и только пинок хозяина заставлял ее замолкнуть ненадолго. Псевдочехов любил рассказывать, как два раза в год топит щенков. Подозреваю, что именно для этого он и завел собаку.
      Я шел рядом с ним по аллее, по обе стороны которой лежал в кустах грязный, недотаявший снег, и слушал традиционное вступление – намеки на повышение цены за наводку.
      – Обнищал народ, попробуй найди богатого. – Он закуривает. Хоть и холостяк, а потягивает “Портрет тещи” – сигареты “Лайка”. – Страховаться никто не хочет, и болтать стали меньше, и пить.
      – Чем же они занимаются?!
      – Кто их знает?! Стараюсь поменьше общаться с ними.
      Он тоже считает всех быдлом и меня в том числе. Найти бы в этой стране кого-нибудь, кто быдлом считает себя!
      – Есть одно местечко, может быть там будет что-нибудь стоящее.
      – Когда разузнаешь?
      – Седня.
      Говорить бы сначала научился, интеллигент паршивый! Посмотришь: вроде бы все грамотные, некого и на хуй послать, а копнешь поглубже – ебота на еботе и пизда на животе. Или это он под Горбачева косит?
      – Мелочевка не нужна, – напоминаю я, отодвигая ногой Найду, которая лает то ли на меня, то ли на березы, голые и мокрые, словно обсосанные, – по ее косым глазам не разберешь.
      – Ебать – так королеву, воровать – так миллионы, – выдает Псевдочехов с гордостью, будто сам придумал.
      За королеву у него, как догадываюсь, Найда. Про совковые миллионы можно сказать то же самое.
      – Думал, что нашел такую, – оправдывается он, – а утром проверил: нет, показушники. Уж извини, что понапрасну вызвал.
      – Да ладно, я не в обиде.
      – Надеюсь, за недельку что-нибудь подыщу, – пообещал он.
      – Я не спешу, – сказал я и пошел к машине.
      Никогда с наводчиками не здороваюсь и не прощаюсь за руку, обращаюсь, как с пидорами. Впрочем, с пидорами я вообще не здороваюсь.

      Это что за поебень
      Крылышками машет?
      Это наша детвора
      Возле елки пляшет!

      Мое возвращение во власть больше не потребовало драк. Одноклассники вновь стали ждать от меня приказаний и старательно выполнять их, а директорского сынка забыли, даже не подъебывали. Тем более, что мало быть хуястым, надо еще иметь голубую залупу, потомственную. Такую сосут с гордой радостью и хвастают этим. Отсюда и мода на предков-дворян. Какое чмо ни спроси, каждое голубых кровей, а на самом деле – просто голубое, пидорастическое. Мне хватало моей номеклатурной.
      Но вернемся к тем баранам, которые учились со мной в одном классе. Они еще не хвастались родословными, пытались выебнуться попроще. Им важно было, чтобы на них обратил свой взор человек, которого считают выше себя, то есть я. Многие ради этого были готовы на все, даже сделать пакость учителю.
      Первой жертвой стала классная руководительница химичка Раиса Максимовна. Она была копия мартышки и так же глупа, но считала себя красивой и жутко умной. Раньше она с таким рвением вылизывала мне очко, что я забывал о туалетной бумаге, а после смерти отца напала первой из учителей и попыталась вырыгать на меня все, что до этого проглотила. Она смогла мне только на хуй насрать. Поэтому переключилась на директорского сынка: вылизывать ей было сподручней. Веретеля, непривычный у таким ласкам, кончал с пол-оборота, лишая химичку многих положительных эмоций. Этого балбеса я и кинул в атаку первым. Храп по моей подсказке закинул ему:
      – Веретеля, а вот и побоишься задрать юбку классной, когда она мимо тебя будет проходить!
      – Хули нам пули-бумбули, еще и как задеру! – хвастливо ляпнул он.
      – Хули в Туле, а здесь Саратов, – поддел я.
      – Да я не только юбку, я и трусы с нее стяну!
      Заявлено это было при всем классе, а хуй – не улей, вылетит – не поймаешь. Пришлось делать. На трусы его, конечно, не хватило, а юбку задрал ей до ушей, показав всему классу розовую комбинашку, застиранную и с обтрепанным подолом, сшитую из плотного материала, который сгодился бы на шторы. Какого цвета стало еблище химички – догадайтесь сами. Веретелю получил пиздюлей от папаши и кладанул Храпа, с которого спроса нет, потому что подпадал под статью 3– Д (Дебил, Двоечник, Драчун).
      – Молодец, Веретеля! – похвалил я его на следующий день, а на остальных посмотрел с искренним презрением.
      Чего только они не делали, чтобы я и их похлопал по плечу! Столько соли было насыпано на хуй учителям, что у многих залупы пооблезали. А уж про Раису Максимовну и говорить нечего – последние волосины с пизды обсыпались. За копейку медную заебали бедную.
      Первым на мировую со мной пошел физрук. Как и положено неудачнику (удачливые спортсмены в учителя не попадают), он пил по-черному и, соответственно, имел напряги с начальством и женой, поэтому лишние хлопоты с учениками ему были ни к чему. Впрочем, удачливый спортсмен – то же довольно неясное выражение. Разве можно назвать удачливым человека, у которого к тридцати годам светлое будущее уже позади?! Физрук пригласил меня к себе в кабинет, набитый мячами, непарными кедами и спортивными трусами всех цветов и размеров.
      – Ты, я вижу, спортсмен, не то, что эти хлюпики. Спортсмены всегда друг за друга! – он потряс в воздухе кулаком. – Будешь моим заместителем во время урока. Если козел какой-нибудь будет выделываться, наказывай от моего имени. Только чтоб без следов. Договорились?
      – Договорились.
      Он облизал губы и посмотрел на шкаф, в котором стояли кубки. Все ученики знали, что в одном из кубков запрятан шкалик водки, к которому учитель время от времени прикладывается. Физрук решил, что я еще слишком молод, и сказал:
      – Ну, иди, я на тебя надеюсь.
      Его надежды оправдались. Класса с восьмого мы иногда будем вместе выпивать, а после первой ходки я случайно встречусь с ним и обыграю в карты до трусов. Шмотки, часы и обручальное кольцо верну, на выигранные деньги куплю водки, и мы пойдем к нему в гости. Жена у него красивая и выглядит моложе своих лет, но с написанным крупными буквами на лице диагнозом “хронический недоеб”. Может, потому и сохранилась так хорошо: ебля старит. Я отдеру ее по высшей категории в трех метрах от храпящего мужа. После этого при каждой встрече физрук передавал мне привет от жены и зазывал в гости. Я иногда заскакивал, поил мужа, ебал жену – и все трое были счастливы.
      Вскоре на поклон ко мне пришли остальные преподаватели. И я воздавал: одним – простить и алтын на водку жаловать, другим – на конюшню и выпороть. Дольше всех мытарил Раису Максимовну. За что попала под раздачу? У нее пизда лохмаче. Вот я и причесал малехо.
      В один прекрасный день она оставила меня после уроков на разговор.
      – Овчинникова (староста класса) не справляется со своими обязанностями! – гневно сообщила мартышка. – Я думаю, у тебя получится, тебя и так все слушаются, – тут она скривилась, будто в говно вступила.
      Могла бы и не кривить харю: сколько вороне не летать, все равно говно клевать.
      – Не справлюсь.
      – Я тебе помогу.
      – У меня еще тренировки, и так уроки еле успеваю делать.
      – Насчет оценок не беспокойся, – сдала мартышка всю педагогику разом.
      – Мне не оценки, а знания нужны, – гордо заявил я. В общем, выебывался, как хотел.
      Она потупила глаза, как старая дева при виде ссущего мужика, и жалобно молвила:
      – Помоги мне, прошу тебя.
      Тринадцатилетний школьник опустил сорокалетнего учителя – вот она власть, вкус ее свежей крови. Кто хоть раз попробовал, будет рваться к ней всю жизнь.
      – Ладно, помогу, – нехотя бросил я.
      – Только пообещай, что в классе всегда будет порядок, – потребовала Раиса Максимовна.
      Шустра: дай залупу лизнуть – хуй с яйцами заглотнет.
      – Это не смешно. Сами будьте старостой, – я решительно двинулся к двери.
      – Подожди, ты не правильно меня понял! Твой авторитет, как старосты, ты должен... ты можешь... я прошу тебя...
      – Хорошо, попробую, – прервал я ее невразумительное бормотание.
      – У тебя получится, я верю, – лепетала она, – ты далеко пойдешь.
      Далеко – эт-точно! К концу учебного года я стал комсоргом класса и членом комитета школы, на следующий год – комсоргом школы, а в десятом классе – членом комитета райкома комсомола. В университет на исторический – факультет партийных работников – я был принят практически без экзаменов и сразу избран комсоргом курса и членом комитета. Если бы и дальше шагал такими темпами, то годам к тридцати был бы членом Политбюро ЦК КПСС. Однако судьба моя знала, что коммунизм – это ненадолго, и я пошел далеко, но... по этапу.

      Сидит парень на печи,
      Хуем долбит кирпичи.
      Хочет сделать три рубля —
      Не выходит ни хуя!

      Как бы ты ни нравился бабе, она должна проверить тебя на подругах. Захотела хоть одна увести тебя, значит, действительно нравишься. Бабе не нужно то, что без надобности другой. Это у них от большого ума, наверное. Поэтому я первым делом начинаю подбивать клинья под подругу. Даже если я ей на хуй не нужен, все равно построит глазки в ответ. Моя же телка замычит на нас обиженно, оценит меня по достоинству и сделает то, о чем давно мечтала – боднет соперницу. Самые липкие гадости о бабах говорят их лучшие подруги.
      – Представляешь, мама до сих пор заставляет ее мыть уши по утрам. Она по флакону духов выливает на шею, чтобы не слышно было, как они воняют, – в противовес паре моих комплиментов сообщила Ира о своей лучшей подруге Гале Федоровской, той самой худющей сучке.
      Мы сидели в том же ресторане, за тем же столиком, за которым мажорные детки накачивались вчера и многие предыдущие дни. Компания приняла меня с ленивым любопытством, без особой радости или раздражения. Свиноухий Петя и рыжий Гена сунули, знакомясь, вялые ладони, а третий – очкарик с заплывшими глазами по имени Степан – даванул сильнее, чем я ожидал. Глаза его настолько затерялись в складках жира, что создавалось впечатление, будто очки служат увеличительными стеклами для собеседников, чтобы могли рассмотреть его гляделки. Галя при ближнем рассмотрении оказалась еще худее. У меня хуй толще, чем у нее ноги. Верхняя губа клювиком, значит, кто-то из предков молдаванин, а нижняя при разговоре раскатывается и как бы западает в рот. Она подкрасила их, увеличив вдвое, и это очень заметно. Какие у нее уши – не разглядел, потому что были спрятаны под волосами. Если они у нее такие же тонкие, как губы, то и я бы их не мыл, боялся дотронуться – вдруг отвалятся?! Каждый из этой компании привык пупом земли считать себя, других замечали изредка, от скуки. Немного интереснее стал я для них после того, как сделал заказ. Рыжий замолк минуты на две, свиноухий поплямкал губами, точно попробовал на вкус сумму заказа, а очкарик посмотрел подозрительно. Не удивлюсь, если узнаю, что его папаша был прокурором области. Степан переводит взгляд на Иру и немного успокаивается: если я чухну, не рассчитавшись, будет с кого спросить. Не трудно догадаться, что он давно имеет на нее виды, но еще легче – что рыбку он удит, а есть хуй будет. Ира смотрит в его сторону так, будто там пустое место.
      Закончив интересоваться мной, Петя и Гриша заговорили о каком-то хачике, который перестал их поить. Рыжий защищал его, видимо, собирался и сам стряхнуть корешей с хвоста. Он подлил Гале шампанского и ляпнул то, что считал комплиментом. Она скривила физиономию и залила обиду вином. Ее мизинец с перламутровым маникюром был манерно оттопырен и, пока пила, как бы указывал на меня: хочу это! Хотеть не вредно. Когда-нибудь на досуге я ее выебу, чтобы нарисовать еще одну звездочку на фюзеляже.
      – Мы до твоего прихода говорили о Борхесе, – манерно оттопырив последнее слово, поставила меня в известность Федоровская. – Как ты к нему относишься?
      Решила опустить меня. А хуй тебе в рот за такой анекдот! Я морщу лоб, изображая скрипучую работу единственной извилины, и когда Ира решает встать на мою защиты, произношу небрежным тоном профессора, заебанного студентами-двоечниками:
      – Восхищен. Ловкий мошенник. Умудрился отгрести все, что можно, не за гениальные творения, а за грандиозные замыслы.
      У Гали от удивления запала в рот и верхняя губа.
      – Разве?
      – Перечитай его еще раз, – советую. – Половину его опусов составляют наметки рассказов, которые стали бы гениальными, сумей он написать их. Но дальше планов дело не пошло.
      – Ох и злюка ты! – вешает она на меня этикетку и как бы включает в круг своих хороших знакомых. – Я с тобой не согласна...
      Бабы всегда имеют свою точку зрения на любое произведение искусства, но им почему-то всегда нравится бездарное, поэтому чувствуют одно, думают другое, а говорят третье, чужое, принадлежащее какому-нибудь авторитету: Галя своими словами пересказывает статью известного критика, которая была недавно опубликована в толстом журнале. Эдакая светская дама, хавчик в искусстве, уездный Добролюбов в юбке.