К А Т

Верхние угли в горниле покрылись серовато-белым пеплом, лишь нижние, багрово-оранжевые, проглядывали в просветы не спекшейся пока корки, напоминая переполненные звериной яростью глаза и как бы расплавляли воздух над собой, делая его зыбким и тягучим, прорывались дальше и играли золотисто-красными отблесками на разложенном на грязном, в подпалинах столе клеймах, прутьях, клещах, молотках, ножах, деревянном кнутовище, захватанном до блеска, и металлических вставках в концы треххвостого кнута, в лужице на земляном, утрамбованном полу, подернутой пленкой и похожей на темно-вишневый студень, на отшлифованном жале крюка, повисшего над лужицей на толстой бечеве, продетой в кольцо, которое было приделано к высокому, покрытому копотью потолку, на железном засове низкой, закругленной сверху двери с маленьким глазком, сколоченной из толстых дубовых досок, на железном засове и полосках другой двери, широкой, почти квадратной, которая находилась напротив первой и выше, под потолком, и к ней вела каменная лестница в пять стертых ступенек и без перил, на сложенных из диком камня и будто покрытых потом, отсыревших стенах, на темной, потерявшей краски иконе и еле коптящей, бронзовой лампадке, висящих в углу, на стоявшем там же на полу чугуне с придавленной камнем крышкой, на покрывале, сшитом из волчьих шкур, которым была застелена лавка, на воде в двух кадках, стоявших между лавкой и горном, на лице человека, приземистого, но широкого в кости, с густой темно-русой с рыжинкой бородой, который мыл руки в ближней к огню кадке. Если на лбу, с прилипшими к нему темно-русыми прядями, и на крупном пористом носу блики перемещались медленно, плавно, то на поверхности воды вели себя беспокойно: то дробились, то сливались, то совсем исчезали, когда человек окунал или вытягивал закопченные сильные руки, покрытые густой, но короткой, подпаленной шерстью. Вытянув руки из воды, он долго тер их золой, скреб ногтями, а потом выковыривал лучинкой из под ногтей грязь, которая, попав на мокрые подушечки, оставляла розовые следы, и окунал снова по локоть, до закатанных рукавов грязной, в бурых пятнах спереди, желтовато-белой, исподней рубахи, мокрой от пота под мышками и между лопатками. Зола всплывала на поверхность темно-серыми комками, какое-то время перекатывалась на волнах вместе с отблесками, словно пыталась прогнать их, и постепенно исчезала, то ли растворяясь, то ли оседая на дно. Выигравшие поединок отблески сбивались в широкую полосу и затихали, обхватив замершие локти, и казалось, что падают золотисто-красные не от углей в горниле, а от рук.

Кто-то тихонько, по-мышиному поскребся в верхнюю дверь раз, другой. Тяжелая дверь качнулась от сильного толчка и замерла, приоткрытая на самую малость, точно ее отщепили от косяка, вогнав клин. В щель просунулась черная собачья морда с седой клочковатой шерстью вокруг пасти, лысым темечком и золотой серьгой в правом ухе. Пес долго и настороженно принюхивался, подергивая черным влажным носом, затем полыхнул, оглядывая помещение, багровыми, как раскаленные угли, глазами, которые, потухнув, превратились в бельма с едва заметными черными рисочками в центре. Куцехвостое, без единого светлого пятнышка туловище протиснулось вслед за мордой и как бы подталкивая ее, замерло на верхней ступеньке, брезгливо стряхнув с лап снежинки, кончиком хвоста ударило по дубовой двери, которая легко и бесшумно захлопнулась. Прямо с лестницы пес сиганул на стол, обнюхал разложенные там инструменты, недовольно фыркнул и глухо рыкнул и вторым прыжком оказался у лужицы. Шерсть вздыбилась на холке, будто хотела достать до нависшего над ней крюка, по телу пробежала судорога. Пес тявкнул хрипло, словно кашлянул, легонько ткнулся мордой в лужицу, прорывая пленку, и начал жадно лакать. В углу пасти появилась розовая слюна, а из глотки послышалось довольное урчание, напоминающее скрежет ножа, который точат на вертящемся круге. Урчание становилось все громче и громче, будто круг вертели все быстрее и быстрее.

Хозяин словно не замечал гостя, еще какое-то время держал руки в воде, потом побултыхал ими и медленно, точно не хотел, чтобы хоть капля упала на пол, высунул из воды и подержал над кадкой. Грязной тряпкой – лоскутом от старой исподней рубахи – вытер руки и повесил ее на гвоздь, вбитый в стену у горна. Только после этого он повернулся к псу, вылизывающему края неглубокой впадинки, в которой стояла раньше лужица.

Почувствовав взгляд человека, черный пес испуганно вжал голову в плечи и осторожно, словно ждал удара и готов был отпрыгнуть, повернул ее. Глаза его, встретившись с человеческими, налились краснотой, затем вспыхнули, будто выстрелили багровыми искрами, но не смогли одолеть человека и потухли. Пес встал на задние лапы, пригнул голову, точно кланялся, обхватил левой лапой морду, а правой ударил по золотой серьге. Она издала звук чистый и звонкий, будто ударили по ней золотым молоточком, – и пес вдруг увеличился в несколько раз, а шерсть уплотнилась и соткалась в толстую черную материю плаща, укрывавшего от макушки до лап. Полы плаща распахнулись и опали, и из него, точно светло-коричневая гусеница из черного кокона, высунулся лысый старичок с жиденькой седой бороденкой, с похожими на бельма глазами, имеющими вместо зрачков еле заметные рисочки, и с золотой серьгой в правом ухе. Старичок откинул плащ за спину, вытер узкой морщинистой темно-коричневой рукой по-юношески алые губы, тонкие и постоянно шевелящиеся, будто черви на огне, и радостно захихикал. Смех был необычный – будто топором рубили кольчугу – хрз-хрз-хрз!..

– Отдыхаем после трудов праведных? – спросил старичок и, подобрав полы плаща, бесшумно подкрался мелкими шажками к нижней двери, посмотрел в глазок. То, что он там увидел, подняло дыбом сохранившиеся на затылке редкие седые пряди и эаставило старичка зябко поежиться. – Отмучился грешник. Предупреждал его, неслуха, предлагал ко мне в помощники идти. Так нет, гордыня его обуяла: думал, самый хитрый, не выследят. А кто-то возьми и подкинь попу письмецо подметное – и нет больше злодея! Хрз-хрз-хрз!..

– И тебя ждет такое, – равнодушно произнес хозяин.

– Нас, – поправил гость, подошел к нему и с ехидной усмешкой заглянул снизу в лицо, быстро шевеля алыми губами, будто смаковал исходящий от хозяина запах. – Каждому воздастся по делам его – так, кажется, в Писании?.. Значит, обоих нас ждет геенна огненная. Хрз-хрз-хрз!

– Разве? Ты губишь души, а я – кат.

– А чего же тогда люди тебя душегубом зовут, а? – старичок захихикал и опять заглянул снизу в глаза хозяина. Увиденное заставило оборвать смех.

– Ну, ладно, не время разговоры праздные вести. Помнишь уговор?

– Помню.

– Сделал?

Хозяин не ответил.

Старичок нетерпеливо задергался, затряс лысой головой и протянутыми руками, жалобно заскулил:

– Дай, дай, дай!..

– Уговор, – отрезал хозяин.

– У-угх! – раздраженно рыкнул старичок, торопливо сунул руку за отворот светло-коричневого старенького зипуна, порылся там и вытянул ее сжатой в кулак. Поднеся сухонький кулак к лицу ката и резко разжав пальцы, показал на темно-коричневой ладони золотую монету, новенькую, блестящую и, казалось, еще теплую после чеканки.

Хозяин взял ее двумя толстыми, почерневшими от железа и огня пальцами, попробовал на зуб. Сходив к иконке, достал из-за нее маленький серебряный сосудик, пузатый и с узким горлышком, вернулся к столу, кинул на него монету. Вытянув из горльппка пробку – потемневший от времени сучок – брызнул из сосудика на монету. Она зашипела, как раскаленное железо в воде, вспыхнула синеватым пламенем. Запахло серой. Когда пламя потухло, на столе вместо монеты лежала горсть обожженной, красноватой глины. Хозяин тряхнул сосудиком в сторону гостя.

Колдун шарахнулся от брызг, злобно рыкнул – и сразу заискивающе засмеялся.

– Пошутил, каюсь!

– Не люба святая водица?

– Ой, не люба! – признался старичок – Спрятал бы ты ее, а?

– Вдруг ты еще раз пошутишь?.. Ну-ка, выкладывай.

Колдун достал вторую монету, не новую, с зазубриной на обрезе, кинул на стол. Она покатилась,, перепрыгнула, звякнув, через металический прут, ударилась о клещи и, покачавшись, легла на стол. Капля святой воды, упавшая в центр ее, не растеклась и заиграла разными цветами, как росинка под солнечными лучами. Хозяин, взяв монету, долго с любопытством рассматривал ее, покусывая западающие в рот кончики рыжеватых усов, а затем спрятал в мешочек, висевший на гайтане, рядом с позеленевшим медным крестиком.

– Помни, – сказал колдун, – пока будешь расплачиваться ею, будет возвращаться к тебе, а если подаришь…

– Не запамятую.

– Как же, как же! Хрз-хрз-хрз!.. Да, теперь заживешь на славу: вино, девки, – гуляй душа! – согласился старичок и протянул к нему сложенные лодочкой темно-коричневые ладони: – Давай!

Хозяин шагнул к лавке, замер, будто вспомнил что-то, и пригнув голову, как при входе в низкую дверь, пошел к стоявшему в углу под иконкой чугуну с крышкой, придавленной камнем. Скинув камень и крышку на пол, долго бултыхал рукой в чугуне, пока не нашел то, что нужно. Он оторвал от висевшей на гвозде, грязной тряпки лоскуток, завернул в него выловленное из чугуна, вытер покрытую розовой влагой руку, а потом отдал сверток колдуну.

Тот схватил жадно и сразу отступил задом шага на три от хозяина Осторожно, точно боялся сделать больно, развернул лоскуток на узкой ладони. Посередине лоскута, на розовом мокром пятне, лежало большое сердце, свежее, вырванное из груди совсем недавно.

– У-у, какое большое! – Колдун понюхал его, подергивая носом и шевеля алыми губами. – И дух от него нечеловечий. Ф-р-р!..

– Нечисть и воняет нечистью, – ответил хозяин, почесывая щеку.

– Теперь мне послужит! – радостно сказал старичок, завернул сердце в лоскут и завязал тугим уэлом. – Славный будет холоп! Хрз-хрх-хрз!

Он опять подошел к нижней двери, посмотрел в глаэок, на зтот раз спокойно.

– Сожгут тело-то?

– Поутру, – ответил кат.

– Успею, – тихо вымолвил колдун и вернулся к столу. – Ну, прощай!

– До встречи, – мрачно произнес кат.

Старичок лукаво захихикал, собрался сказать что-то, но передумал. Схватив зубами узелок он закутался с головой в плащ присел. Из-под плаща донесся чистый звон, будто золотым молоточком ударили по золотой серьге – и старичок превратился в черного пса с узелком в зубами. Прошмыгнув мимо ката, взлетел по лестнице, царапнул лапой дверь, заставив приоткрыться на самую малость, и исчез за ней.

Хозяин поднялся по лестнице, закрыл дверь на засов и трижды перекрестил ее. Вернувшись к горну, накидал в него древесных углей из стоявшего рядом мешка и часто заработал мехами. Они жалобно скрипели и выдували воздух со звуком, похожим на лопотание. Пламя загудело, заметалось по горнилу, ярко осветило помещение. Блики веселее забегали по инструментам, стенам, воде, покрывалу.

Хозяин подошел к столу, выбрал два прута, гладких с одного конца и шершавых, в окалине, с противоположного. Постучав шершавыми концами по столу, сбивая окалину, опустил их в кадку с водой, точно закаливал. Прутья нужны были, чтобы нанизать на них куски мяса, которые хозяин вынимал из чугуна, стоявшего в углу под иконкой. Упругие и скользкие куски линями выскальзывали из корявой руки, плюхались в рассол, разбрызгивая его. Тяжелые, тягучие капли стекали по стенам, по чугуну извне, застревая на крутом боку, словно раздумывали, не упасть ли прямо отсюда на пол, и, не решившись, ползли дальше между бугорками копоти. Рука с растопыренными толстыми пальцами ныряла в зев чугуна, по-новой вылавливала кусок и медленно, боясь уронить, вытягивала из рассола,. а другая рука подносила прут шершавым концом к темно-красному, казалось, только что вырезанному из тела, мясу, вдавливала в середину куска, образуя впадинку, которая мигом заполнялась бледно-розовой жидкостью, похожей на сукровицу. Прут с трудом протыкал мясо и, словно никак не мог остановиться, вонзался в него на всю длину, сначала до державшей прут руки, потом – до последнего нанизанного куска. С мяса долго еще падали розоватые тягучие соленые капли, как будто оно оплакивало само себя, и дорожка из этих слез протянулась от чугуна к горну, куда вернулся кат. Прутья были закреплены в горниле так, чтобы огонь не доставал до мяса, но оно все равно быстро потеряло влажный блеск и потемнело. Золотисто-красные языки жадно тянулись к нему, иногда добирались-таки и уволакивали за собой бледно-розовые слезинки, которые, упав на угли, сразу испарялись.

Кат сходил к лавке, достал из-под серого с рыжими подпалинами покрывала зеленый штоф с водкой и краюху черного хлеба, надкушенную с одного конца. Поставив напротив горнила мешок с углем, сел на него лицом к огню, отхлебнул из штофа, занюхал хлебом и замер, уставившись на пляшущие золотисто-красные языки. Казалось, он молился им, беззвучно произнося слова, в которых была и жалоба на то, что не успел родиться во времена огнепоклонников. Иногда, словно этого требовал ритуал обряда, поворачивал прутья, чтобы мясо поджаривалось ровно, снова выпивал маленький глоток водки и занюхивал хлебом.

Вынув оба прута из горнила, положил один мясом на клещи и ножи, а второй поднес ко рту, жадно вцепился зубами в верхний кусок, по-звериному дернул головой, срывая его, проглотил, почти не пережевывая, лишь фыркал, обдувая обожженное небо, и ронял на подбородок капли горячего жирного сока. Каждый кусок запивал водкой и заедал хлебом, который кусал мягко, будто деснами. Вскоре оба прута опустели и были брошены на стол у молотка, а штоф – в угол у чугуна, где посудина напоминала выглядывающую из-под большого черного камня зеленую лягушку. Хозяин потянулся, хрустнув костями, почесал волосатую грудь, засунув руку в разрез рубахи, достал из-за пазухи мешочек на гайтане, а из мешочка – золотую монету с зазубринкой на обрезе и, вытерев руку о штаны на бедре, положил монету на мозолистую широкую ладонь и долго смотрел на нее с тем благоговением, с каким недавно любовался пламенем. Потом монета была спрятана в мешочек, а мешочек – за пазуху, хозяин подошел к лавке и, не раздеваясь и не разуваясь, завалился на нее поверх покрывала. Через минуту он уже храпел. Храп напоминал треск костей, перемалываемых каменными жерновами.

Разбудили ката стук в верхнюю дверь – сначала тарабанили кулаками, затем шибанули ногой – и крики:

– Эй, кат, открывай!

Не обращая внимания на стук и крики, он сел на лавке, зевнул, перекрестив привычно рот, почесал спину, потом задумался, вспоминая, отчего на душе тяжело, и рука так и осталась заведенной за спину, а глаза тупо уставились на одно из двух окошек-бойниц, расположенных почти под потолком в стене напротив горна, через разрисованные морозом стекла которых в помещение проникал тусклый свет. Вспомнив, что было ночью, он подошел к дальней от горна кадке, припал ртом к воде. Пил долго и громко сопя. В другой кадке он медленно умылся, по-собачьи отфыркиваясь. Вытирался снятой с гвоздя грязной тряпкой, надолго прижимая к лицу, будто хотел на целый день запомнить ее запах. Перед тем, как открыть верхнюю дверь, трижды перекрестил ее и сплюнул через левое плечо.

– Православные уже заутреню отстояли, а ты все дрыхнешь! – накинулся на него вошедший первым стрелец – статный юноша с озорными глазами и нежным светлым пушком на щеках и подбородке, одетый в сшитый по фигуре красный кафтан и красную шапку с рыжей беличьей выпушкой.

Второй стрелец был постарше годами, с черной бородой, заостренной книзу и плохо прикрывающей сабельный шрам на левой щеке. Кафтан на нем был поплоше, а шапка с заячьей выпушкой. Остановившись на верхней ступеньке, он нашел глазами иконку и перекрестился на нее. Движения его были степенны, а выражение лица строго и исполнено достоинства. Он прошел за молодым к нижней двери, подождал, пока тот заглянет в глазок и испуганно отпрянет, посмотрел и сам, долго и без страха.

Хозяин словно не замечал их. Сложив в горниле костерком щепки и поленья и накидав сверху углей, оторвал от куска бересты длинную ленту, белую с черными крапинками с одной стороны и светло-коричневую с другой, поджег ее от лампадки и, прикрывая ладонью огонь, жадно пожирающий ленту и коптящий густым черным дымом, отнес к горнилу и сунул в костерок. Подождав, пока пламя разгорится получше, подкинул углей и неспешно заработал мехами, которые наполнили помещение жалобным скрипом и лопотанием.

Шумно хлопнув дверью, в помещение зашел священник, высокий, дородный и круглолицый, с красными от мороза и водки щеками и носом, с окладистой светло-русой бородой, в черной рясе до пят, поверх которой был надет на длинной, до пупа, серебряной цепи серебряный крест с большим рубином в перекрестьи. Правой рукой он цепко, как за рукоять меча, держался за основание креста. Простуженным басом поп спросил у хозяина, показав бородой на нижнюю дверь:

– Там?

– А куда он денется, мертвый? – сказал кат.

– Ну, мало ли?! От колдуна всего можно ждать! – Поп выставил крест вперед, открыл нижнюю дверь и вошел в нее со словами: – Господи, спаси и сохрани…

И стрельцы скрылись за дверью. Вскоре оттуда выскочил юноша, опростоволосился, истово перекрестился несколько раз и вытер шапкой побледневший лоб. Второй стрелец выбрался задом, волоча за собой голое, задубелое человеческое тело, казавшееся черным от синяков и засохшей крови. Лицо трупа было обезображено, без ноздрей, губ и ушей, а закатившиеся глаза смотрели пустыми белками, напоминая комочки снега на саже. Грудь была разворочена, поломанные ребра походили на сучья с ободранной корой. Юный стрелец подождал, пока тело перетянут через порог, подхватил несгибающиеся ноги с обожженными ступнями. Последним вышел поп, остановился на пороге, осенил крестным знамением комнату, из которой вынесли труп, и закрыл дверь, произнося:

– Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь!

Стрельцы вытащили мертвого колдуна во двор, послышалось испуганное ржание и голос юноши:

– Балуй, сволочь!

Направился к выходу и священник, но хозяин преградил ему дорогу.

– Батюшка, молебен хочу… – скороговоркой произнес он.

– Чего тебе? – не понял священник

– Молебен, во спасение души грешной, – повторил кат. – Вчера поутру в лесу шатуна на рогатину посадил. Шкуру хочу… в уплату за молебен…

– А-а! Ну, давай… Во спасение души – это надо, особенно тебе. Работенка у тебя того … – он посмотрел на орудия пыток, на хозяина – не обиделся ли? – и добавил: – Богоугодное дело делаешь – там зачтется… А шкуру давай. Мне сегодня уже поднесли одну. Ночью, слыхал, переполох был?

– Нет, спал я, – ответил хозяин, пряча глаза.

– Ну, здоров ты спать! Такой шум был – всех на ноги поднял, кроме тебя!

– А что стряслось?

– Медведь в терем княжеский залез, в коморку к ключнику. Разодрал его в клочья – если б не золотая серьга, не опознали бы. И дворового помял. Хорошо, стрельцы подоспели, упорались с косолапым.

– Медведь? Ключника? – переспросил кат.

– Ага. Тоже шатун. Лето сухое было, не нагуляли жирку, – сказал поп.

– Непонятно только, как он в коморку забрался. Окно в ней зарешеченное, а дверь изнутри на засов была заперта, вышибали, когда услышали оттуда рев и крики. Странно все это. И зелья всякие в коморке нашли. С червоточинкой был ключник. Давно я к нему приглядывался, да не за что было зацепиться, ловок был, сукин сын!.. Ну, о покойниках или хорошо, или… – он перекрестился, потом боевито вскинул голову и цепче ухватился за крест.

– Где там твоя шкура?

– Сейчас.

Кат исчез за нижней дверью и вернулся через короткое время с пустыми руками и растерянным лицом.

– Нету, – промолвил он и подозрительно посмотрел вслед ушедшим стрельцам. – Вчера вечером была. Когда мертвеца затаскивал, была, ей-богу!

– Хитришь, братец!

– Истинный крест, не вру! – перекрестившись, поклялся кат. Поняв, что ему не верят, предложил: – Может, это – золотой? – Он вынул из-за пазухи мешочек, достал из него монету с зазубриной на обрезе. – За молебен… во спасение… Нет, дарю на церковь.

Поп проверил монету, впившись в нее белыми крупными клыками, довольно улыбнулся и спрятал в загашник под рясу. Благословив ката, протянул ему серебряный крест для поцелуя.

Кат приложился потресканными губами к багровому камню, на котором играли золотистые отблески, обслюнявил его и будто слизал отблески. И так и стоял, не разгибаясь, пока священник не скрылся за верхней дверью. Очнувшись, подошел к лавке, порылся под покрывалом, серым в рыжих подпалинах. Находку сжал двумя руками, осторожно вынул из-под покрывала, поднес к горну. Потемневший от засохшей крови узелок упал в самый жар, на раскаленные, золотисто-красные угли, запрыгал, как живой, и вдруг взорвался синим пламенем, испускающим черный жирный дым, который завертелся воронкой и стремительно вылетел в дымоход. Из горнила сильно пахнуло серой.

В Е Д У Н

Посреди лесной поляны рос дуб в три обхвата, величественный, как идол, с кроной густой, широкой и настолько высокой, что казалось, будто достает до облаков, и, глядя на нее, у многих возникала мысль, а не вырий ли это – мировое райское дерево, у вершины которого обитают души умерших? Толстыми темно-коричневыми корнями, похожими на птичьи пальцы, вцепился дуб в землю, покрытую неяркими лесными цветами, зеленой травой и почерневшими прошлогодними желудями. На согнутом в суставе пальце-корне сидел ведун – старик с цвета потемневшего серебра волосами, длинными, вьющимися, разделенными на прямой пробор, бородой по пояс и кустистыми бровями, нависающими над глубоко сидящими глазами, почти полностью закрывая их, одетый в белую с красно-синей вышивкой по вороту рубаху навыпуск и черные штаны. Он держался двумя руками, серо-коричкевыми, будто прокопченными и покрывшимися пылью, за посох, который верхним концом лежал на правом плече, а нижним упирался в землю между босых ног, тоже серо-коричневых, со светло-серыми ногтями и сильно выпирающими плюснами. Слева от старика лежал волк с шерстью цвета потемневшего серебра, примостив корноухую голову, со шрамами от рысьих когтей, выцарапавших правый глаз, на передние лапы, широкие, со сточенными когтями, которые, казалось, не смогут удержаться, заскользят на утоптанной, прорезанной трещинами тропинке, ведущей от леса мимо дуба к просевшей в землю хижине. Стояла она неподалеку от дуба, крона нависала над ближней ее четвертью и накрывала тенью всю полностью, как бы пряча и от любопытных взглядов, и от солнечных лучей. Другая тропинка, короче и уже, вела от хижины к роднику, чистому и звонкому, убегающему тонким ручейком вдоль первой тропинки в лес, где замолкал, с трудом пробиваясь через завалы прошлогодней листвы. И человек, и зверь, не шевелясь, слушали веселый перезвон воды и смотрели в ту сторону, куда убегал ручеек. Смотрели равнодушно, наверное, не было уже ничего на земле, что могло удивить их, нарушить их покой, лишь иногда волк прял куцыми ушами, то ли настороженно прислушиваясь к чему-то еще, то ли реагируя на укусы блох.

Зверь тревожно дернул головой, оторвал ее от лап. Пасть приоткрылась, обнажив стертые желтые зубы, а черный, поблескивающий нос зашевелился, принюхиваясь.

– По делу едет, в первый раз, – тихо произнес ведун, – часто останавливает коня, решает, не повернуть ли назад, от греха подальше. Муж зрелый, осторожный и истинно верующий.

Волк, будто поняв слова человека, положил голову на передние лапы и прищурил левый глаз, наблюдая, как из леса на поляну выезжает на кауром жеребце широкоплечий мужчина лет сорока с небольшим. Открытое лицо его было загорелым и обветренным, темно-русые с проседью борода и выглядывающие из-под зеленой шапки волосы – аккуратно подстрижены. Одет в темно-зеленый полукафтан с обтянутыми желтой тканью пуговицами и штаны и коричневые юфтевые сапоги с загнутыми вверх носками. Сильной рукой всадник сдержал шарахнувшегося, почуяв волка, жеребца, стегнул нагайкой, заставив везти себя к дубу. Остановился в саженях трех, спешился и, удерживая за повод перебирающего ногами и испуганно косящего глаза коня, снял шапку и поклонился, не глубоко, но с уважением.

– День добрый!

– Здравствуй, – тихо ответил ведун.

– Прими скромные дары, – сказал мужчина, снял с жеребца переметные сумы, подошел к старику и положил у его ног, показав содержимое: окорок, колбасы, кренделя, бутылки заморского вина и туесок с медом.

– Спасибо, – поблагодарил ведун, глядя не на дары, а на волка, который приподнял морду и жадно зашевелил носом, принюхиваясь к сумам. – Поторговал с барышом – так?

Мужчина удивленно посмотрел на него, ответил робко:

– Истинно так Ведун пригляделся к украшенному янтарем кошелю, висевшему на узком, с серебряными бляшками поясе.

– Как там варяги – не грозят войной?

– Не до нас им, между собой воюют, – уже не удивляясь, ответил купец.

– Опять к ним поедешь или в Орду?

– Опять к ним: торг больно хорош.

– Ты здоров, дела в порядке, не прелюбодей, и жена должна быть под стать мужу, значит, из-за детей беспокоишь, из-за сына, – поразмышлял вслух ведун. – Ну, сказывай, что натворил отрок.

Купец еще раз поклонился, теперь уже до земли.

– Помоги, век не забуду, отблагодарю!..

– Если в моих силах будет, – остановил ведун. – Что стряслось?

– Погиб сын. И умер не сразу, а не успел сказать, кто его: пуля в голову попала, без памяти был… Два года я у нехристей просидел: смута у них была, шибко на дорогах шалили. Мои решили, что еще на год задержусь, сын не утерпел и с чужими купцами к варягам на торг подался. Обоз как раз мимо шел, сын и пристал к ним, товара взял много. Вернулся я, подождал, надеялся, по первому снегу возвратятся, а на Николу-зимнего подался следом. И разминулся. На Рождество привезли его, беспамятного. Сказали жене, что ночью напали на их обоз и подстрелили сына. Ну, это частенько бывает, такова доля купеческая. В этот раз и на нас разбойники нападали, однако мы быстро охоту отбили, люди у меня ученые и смелые, один к одному молодец… Только вот что странно: вместе с сыном погиб и помощник его, холоп верный, а из ихних людей погиб ли кто – одному богу известно, и ни товара, ни барыша у сына не оказалось, мол, в кости проиграл да на гулящих девок потратил.

– А был раньше за ним такой грех?

– Да откуда?! Я бы не допустил!.. Хотя, конечно, любил он игрища и с товаром сам впервые пошел. Но ведь и холоп был к нему приставлен, жена наказала: отцовской рукой, если что.

– Думаешь, купцы на барыш позарились?

– Думай не думай, а странно все. И жена подметила: не договаривали они что-то. Да и знаю я их, торговал как-то в одной артели с ними: не чисты на руку, сами попадутся и тебя под монастырь подведут… Помоги, подскажи, кто сына загубил? А я в долгу не останусь! – Купец опустил руку на украшенный янтарем кошель.

– После, – остановил ведун, – если просьбу выполню… На погосте похоронили?

– Да. В хорошем месте лежит, на холме у сосны, там песок, сухо…

– Надо будет потревожить могилу, – тихо произнес ведун.

Купец вздрогнул, сильнее сжал шапку – и поник головой.

– Тревожь, – выдохнул горько.

Ведун встал, опираясь двумя руками на посох, оправил сзади рубаху и жестом показал купцу, чтобы подал сумы.

– Подожди, верну их, – сказал он и понес дары в хижину.

И волк поднялся, посмотрел левым глазом на забившегося жеребца и ощерился, казалось, в улыбке, а потом затрусил за хозяином.

– А когда?.. – нерешительно задал вопрос купец.

Ведун остановился у порога, обернулся.

– Я дам знак.

Пропустив в хижину зверя, зашел и сам, оставив дверь приоткрытой. Через непродолжительное время из жилища вышел волк, волоча по земле переметные сумы, ремешки которых держал в зубах. Положив сумы у ног купца, снова, ощерившись, глянул на испуганно бьющегося жеребца и убежал в хижину.

Ветер, чудилось, делал темноту ночи гуще, как бы нагонял ее к маленькой церквушке, что стояла неподалеку от слободы, к крестам на кладбище. Одинокая сосна на вершине холма жалобно поскрипывала при порывах ветра, гнулась, будто под грузом навалившейся на нее темноты, и время от времени постреливала стволом, будто вторила раскатам грома, которые приближались к погосту, подсвечивая себе дорогу молниями. Некоторые молнии успевали отразиться в отшлифованном острие лопаты, выкидывающей землю из могилы на вершине холма.

Острие врезалось в доску, звук от удара наполнил гроб и плавно, точно вытекал через тонкое отверстие, затих. Ведун отложил лопату, пошарил рукой по дну ямы. Пальцы нащупали гладкую, неизъеденную червями крышку. Ведун присел на корточки, прислонившись спиной к стенке ямы, вытер рукавом пот со лба и тяжело, с присвистом, вздохнул. На краю ямы появилась серая тень с горящим, красным глазом. Вспыхнувшая молния потушила глаз и высветила волка, а раскат грома, похожий на треск сломавшегося дерева, заставил хищника припасть к земле и заскулить, тихо и протяжно.

– Ну! – прикрикнул на него человек. – Иди стереги.

Ведун вновь принялся копать, забирая поуже, только над крышкой гроба. Очистив ее от земли, перешел к изголовью и поддел острием лопаты доску. Отделилась она со скрипом, тяжело. Очередная молния наполнила розовым светом белую материю, на которой лежал труп юноши, казалось, не тронутый тлением: стоит дотронуться до груди, как юноша откроет глаза, зевнет и встанет, потягиваясь. Ведун перехватил черенок повыше и, отстранившись телом, чтобы не обрызгало трупным ядом, дважды всадил острие в покойника. Взяв на краю ямы холщовый мешок, ведун осторожно, стараясь не дотрагиваться руками, засунул отрубленное в мешок, туго завязал его бечевой и выкинул из могилы. Положив доску на место, попрыгал на ней, прибивая, и выбрался с лопатой из ямы.

Комья земли, падая на гроб, наполняли его гулом, к которому добавлялся тихий шелест капель дождя, крупных и холодных. Ведун торопливо махал лопатой, прислушиваясь к крикам петухов и время от времени поглядывая на восток. Из-за грозовых туч, небо там пока не собиралось светлеть. Вскоре дождь разошелся на полную силу, мокрая земля нехотя отрывалась от лопаты, ведун часто отдыхал и размазывал мокрым рукавом капли пота и дождя на лице. Потом он долго поправлял лопатой могильный холмик, а сверху положил в локте от двурукого креста – на то место, где была раньше, – половинку яичной скорлупы, светлую внутри и темно-коричневую снаружи.

На тихий короткий свист вынырнул волк из кустов неподалеку, подбежал к хозяину. Обнюхав холщовый, мешок, злобно рыкнул и отошел от него.

– Не хочешь – не надо, сам понесу, – сказал ведун и, взяв мешок, зашагал по тропинке к лесу, опираясь на лопату, как на посох.

Немного не доходя до поляны, на которой стояла хижина, ведун свернул с тропинки в чащу. Волк брел за хозяином, держась не слева, как обычно, а справа – подальше от мешка. Ведун подошел к высокому, в полчеловеческого роста, муравейнику вытряхнул на верхушку его содержимое мешка.

– Не трогать! – приказал он волку и пошел напрямую, через чащобу, к хижине.

Зверь послушно поплелся следом, но при вспышке молнии оглянулся, с раздражением посмотрел на темный кривобокий шар, лежавший на закругленной верхушке муравейника.

Через несколько дней погожим вечером пришел ведун к муравейнику. Запоздавшие, крупные, черные муравьи торопливо возвращались в свое жилье, замирали у норок, может быть, спрашивая разрешения войти, и быстро залазили в них. Черный с рыжинкой муравей все еще бродил по теменной кости желтовато-белого черепа, часто останавливался, шевеля усиками, затем сбежал на переносье по лбу, в котором зияла дырка величиной с копейку, с переносья – в глазницу, из нее – по лицевой кости на нижнюю челюсть, а оттуда – на сухую светло-коричневую травинку, где остановился, развернулся и потрогал усиками череп, словно проверял, на месте ли он, и убежал в ближнюю норку. Ведун подождал, пока муравей закончит проверку, взял череп, посмотрел в пустые глазницы, в дырку во лбу, повернул, отыскивая выходное отверстие. Его не было, а внутри черепа что-то перекатилось, и на муравейник упала расплющенная, темно-серая, серебряная пуля. Ведун поднял ее, повертел в руке, изучая, приставил к отверстию во лбу. Пуля входила впритык. Ведун спрятал ее в карман, а череп – в холщовый мешок и пошел к хижине.

В убогом и маленьком жилье ведуна стояли у стены справа от двери стол и скамья, сколоченные из плохо обтесанных досок, у стены слева – лавка с толстым ворохом сена, покрытым серым рядном, а одеялом служила медвежья шкура. У стены напротив входа был очаг, который топился по-черному. Он еще дымил, и извилистые синеватые ленты, прижимаясь к закопченной стене, уползали в дыру в крыше. На левой и правой стене висели пучки сушеных трав, запах от них был настолько силен, что перебарывал запах гари. Ведун подошел к очагу, кинул в него бересту, которая зашевелилась, будто от боли, и вспыхнула, коптя, а сверху положил несколько поленьев. Повесив на огонь котелок, заполненный на четверть родниковой водой, ведун взял с полки над столом туесок и осторожно, боясь дать лишку, насыпал в воду сухих, перетертых в пыль мухоморов. Белесая пыль расползлась по воде, покрыла ее тонким слоем, потемнев. Поставив туесок на полку, ведун сел на скамью лицом к очагу. Волк, наблюдавший за хозяином от порога, подошел к его ногам и лег на брюхо, примостив морду на передние лапы. И человек, и зверь застыли, точно парализованные, наблюдая, как разгорается огонь, как становятся все длиннее ярко-оранжевые языки, жадно облизывающие черные, закопченные бока котелка.

Варево закипело, ведун подошел, помешал его деревянной ложкой с погрызенным черенком, подождал немного и снял с огня, отнес к порогу, где поставил котелок на земляной пол. Волк понюхал варево и сердито фыркнул. Они вернулись к очагу и опять стали неподвижно и беззвучно смотреть на огонь. Дрова догорали. Пламя, обидевшись, что отняли у него поживу, сникло и стало бледнее, а немного погодя и вовсе исчезло, точно всосалось в багрово-золотые угли, медленно покрывающиеся серовато-белым пеплом.

Ведун сходил к порогу за котелком. Убедившись, что варево остыло, выпил его, а котелок, зачерпнув в него воды из стоявшего в углу деревянного ведра, повесил над затухающими углями. Из холщового мешка он достал череп, поставил на стол глазницами к себе. Глядя в темные провалы, вложил пулю в дырку во лбу так, чтобы наружу торчала самая малость ее, и опустил на желтовато-белое темя руки, серо-коричневые, будто прокопченные и покрывшиеся пылью. Они как бы отделились от неподвижного полусогнутого тела, зажили самостоятельно – тяжелыми птицами закружили над черепом, совсем близко, точно поглаживали теплом, исходящим от них. Кружились плавно и монотонно, левая по солнцу, правая против. Между ладонями и теменем забегали зеленоватые искорки. Вскоре их стало так много, что слились в сверкающее зеленое облако, которое густело, утолщалось и как бы отжимало руки от черепа. Ведун заработал ими быстрее. От напряжения глаза его запали еще глубже, а кустистые брови опустились еще ниже, будто придавленные вздувшимися на лбу морщинами. Пальцы вдруг растопырились и согнулись, точно хотели вонзиться ногтями в темя. Руки очень медленно поплыли к груди ведуна и, словно привязанная к ним, вылезла из черепа серебряная пуля и полетела следом. Они замерли на полпути к груди, она – в пяди от черепа.

Освободившееся от рук, зеленое, сверкающее облако расползлось вверх и в стороны, став похожим на овальное, окислившееся, медное зеркало, которое будто начал начищать мелом кто-то невидимый, постепенно меняя цвет зеркала на золотисто-белый, а потом принялся брызгать черной краской. Черных пятнышек появлялось все больше, они сливались в картину, зыбкую и чуть смазанную, на которой нарисованное двигалось: покрытая снегом земля подпрыгивала вместе с голыми деревьями, которые росли по обочинам дороги; с обозом из груженых саней, которые еще и ехали из глубины картины; с человеческими фигурками, которые бежали вглубь, к обозу. На передних санях вспыхнул яркий красный огонек и осветил лицо стрелявшего. Руки ведуна дрогнули – пуля упала на стол, зеркало потускнело и как бы растворилось в воздухе.

Ведун тяжело вздохнул и вытер ладонями пот с лица и пену с губ. Он спрятал череп в холщовый мешок, достал с полки туесок с медом, зачерпнул полную ложку. Растворив мед в котелке, выпил теплый сладкий напиток, выплеснув остатки в очаг. Потемневшие угли зашипели, испуская белый пар, от которого по хижине распространился приятный, сладковатый запах. Тяжело переставляя ноги, ведун дотащился до лавки и лег на спину, укрывшись медвежьей шкурой.

Проскользнув в узкую щель между притолокой и дверью, солнечный луч будто с трудом пробивался через занавес повисших в воздухе пылинок и падал на медвежью шкуру. Разгоряченный борьбой, он поджигал холодным рыжим огнем длинные шерстинки, но усмирялся, гас, на серо-коричневой руке ведуна, покоившейся поверх шкуры. Ведун лежал неподвижно и вроде бы не дышал, вокруг его глаз, будто копоть, чернели круги. Так же неподвижен был и волк, который в своей обычной позе – морда на передних лапах – отдыхал рядом с лавкой на полу. Шерсть на лапах была влажная, торчала короткими грязно-серыми сосульками.

Ведун еле слышно вздохнул. Зверь встал и ткнулся холодным черным носом в горячую руку хозяина, словно спрашивал, не надо ли что-нибудь принести. Серо-коричневые горячие пальцы нежно погладили нос, точно надеялись охладиться о него, и опали. Волк вдруг дернул корноухой головой, прислушался.

К хижине приближался частый перестук копыт.

– Встречай, – прошептал ведун.

Зверь приоткрыл мордой дверь и замер на пороге, настороженно глядя на всадника, под которым испуганно шарахнулся каурый жеребец.

– Ну, черт! – купец огрел жеребца плеткой, спрыгнул с него и привязал к суку дуба.

Вразвалку и похлестывая плеткой по голенищу сапога, он подошел к хижине, подождал, пока волк, зайдя внутрь, уступит дорогу, и решительно переступил порог. Внутри он остановился, громко поздоровался и зашарил взглядом по стенам, отыскивая икону. Не нашел и перекрестился на правый дальний угол.

– Прихворнул? – спросил он

– Да, – еле слышно ответил ведун.

– Мои люди на заре волка видели на околице – ты присылал?

– Я.

– Что… разузнал? – с надеждой спросил купец.

– Да.

– Купцы? – Гость подошел к лавке, склонился над ведуном, чтобы не упустить ни слова. – Говори!.. Ничего не пожалею!..

– Нет.

– А кто? – разочарованно спросил купец.

– Он уже наказан, – еле выдавил ведун и глухо закашлялся. На морщинистом лице выступили крупные капли пота.

– Уже?! – Купец схватился за плеть двумя руками, словно хотел разорвать ее. – У-ух!.. – Он отошел от лавки к столу, хлестнул по нему плетью. – Жаль! Я бы все отдал, чтобы отомстить!

– Ему не меньше досталось, – промолвил ведун.

– Что ж, и на том спасибо!

Купец достал из украшенного янтарем кошеля три золотые монеты, кинул на стол. Две пали плашмя, а третья – на обрез и, описав полукруг, налетела на серебряную пулю со сплющенной головкой, легла рядом. Купец взял пулю, повертел, осматривая.

– И я такими стреляю по ночам: тать или нечисть – в темноте разобрать трудно, а серебряная всех берет… Ну ладно, наказан, так наказан, – сказал купец, поклонился ведуну и поблагодарил: – Спасибо тебе, и дай бог здоровья! Я вечером пришлю холопа со съестным, – может, снадобья какие нужны?

– Нет, – ответил ведун и отвернулся лицом к стене.

Купец кивнул головой, будто соглашался с ним, и вышел из хижины, сунув по рассеянности в карман темно-серую серебряную пулю со сплющенной головкой.

В О Л К О Д Л А К

Полная луна была бледна, словно припорошена снегом, и неяркий свет ее чуть прибелял деревья, кусты и траву, а так же лошадей, пасшихся на длинном пологом склоне, который спускался от деревенской околицы к реке и по которому, чудилось, стекает жиденький лунный свет, чтобы сбиться над руслом в клубы тумана, густого и будто упругого, аршинный слой которого уже отвоевал у берега песчаную отмель и продолжал карабкаться выше по склону, и казалось, что белый в серых яблоках жеребец не от табуна отбился, а является передовым клоком тумана. Стреноженный жеребец осторожно переставлял ноги, все дальше уходя от табуна, иногда замирал на месте, помахивая длинным белым хвостом и кося большой черный левый глаз на костер, вокруг которого расположились мальчишки, присматривающие за лошадьми, убеждался, что они не обращают на него внимания, и снова тянулся к сочной, не вытоптанной траве, а здесь, возле оврага, ее много. Мальчишек у костра было семеро, но дежурил один, самый старший, а остальные спали головами к огню на расстеленных на земле тулупах. Неподалеку от костра, на границе света и темноты, лежали две собаки, крупные и лохматые, и сонно наблюдали за бодрствующим человеком. Он сидел, поджав под себя ноги по-татарски, и прилаживал трехгранный наконечник к ясеневой стреле с гусиным оперением. Пяток готовых стрел уже лежали в колчане слева от мальчика, а справа – ясеневые прутья, гусиные перья и – на тряпице – железные наконечники. Сделав стрелу, мальчик приложил ее к луку, большому, боевому, наверное, отцовскому, натянул тетиву, целясь в кого-то невидимого, потом плавно ослабил тетиву, положил стрелу в колчан, а лук – рядом с колчаном. Затем дежурный подкинул в костер хвороста, подняв стайку золотисто-красных искр, и встал и посмотрел, все ли лошади на месте. Белого в серых яблоках жеребца он разглядел не сразу, собрался завернугь его, но поленился, сел и принялся за следующую стрелу. Жеребец, догадавшись, что проверять теперь будут не скоро, быстрее заперебирал спутанными ногами в сторону куста терновника, росшего над оврагом.

Под кустом лежал матерый волк с серой в рыжих подпалинах шерстью и со шрамом, пересекающим лоб прямо посередине, от темени до межбровья, и казалось, что глаза красны не от свирепости, горевшей в них, а от крови, до сих пор стекающей в глаза из старой раны. Они неотрывно смотрели на жеребца, и чем ближе тот подходил, тем ярче они горели и тем сильнее напрягались мышцы подобравшегося тела хищника. Когда расстояние между жертвой и волком сократилось до трех прыжков, он медленно и беззвучно оторвал брюхо от земли, подался корпусом чуть назад, перенося вес на задние лапы, и, покрепче вцепившись когтями в податливый дерн, оттолкнулся и полетел к жеребцу. Конь вскинул голову, почувствовав опасность, но еще не заметив ее, и как бы нарочно подставил хищнику шею. Волчьи зубы впились в серое яблоко, под которым билась толстая жила, прорвали тугую шкуру – и мягко вошли в трепещущее, сочное, теплое мясо и перерезали яремную жилу. Глотая солоноватую кровь, волк вгрызался все глубже, и запах и вкус ее одурманили его, напрочь отшибли слух, как бы не существовали для хищника ни предсмертное ржание жеребца, бьющегося в судорогах, ни лай собак, захлебистый и надрывный, в котором ненависть боролась со страхом, ни крики людей, тоже надрывные, но визгливые и прерывистые, в которых было больше удивления и возмущения, чем боязни.

Вдруг что-то ударило в левую волчью лопатку, и острая боль как бы ввертелась в тело. Боль была настолько сильной, что хищник поперхнулся кровью и оторвался от шеи жеребца, который лежал на боку и все еще перебирал задними ногами, выбив в земле длинные продолговатые лунки. Волк вскинул голову, оскалил зубы и блымнул красными глазами, отыскивая обидчика. К нему бежали две крупные лохматые собаки и шестеро мальчишек, а седьмой стоял на месте, натягивал тетиву лука. И еще волк увидел краем глаза гусиное оперение на стержне стрелы, которая торчала в его теле и из которой словно бы втекала жгучая боль в левое плечо. Не заметив, а почувствовав, что в него летит вторая стрела, волк отпрыгнул в сторону и сразу метнулся вперед, навстречу собаке, которая попыталась остановиться, чуть не перекувырнулась через голову и оказалась боком к хищнику Он хватанул ее чуть ниже поджатых ушей, за холку, мотнул головой, ломая шейные позвонки, и разжал зубы. Собака завозилась на земле, кропя ее кровью и жалобно скуля. Вторая было кинулась к ней на помощь, а потом развернулась и, поджав хвост, полетела под ноги подбегающим людям. Волк грозно рыкнул ей вслед и метнулся к оврагу. Стрела зацепилась за ветки терновника, волк взвыл от боли, которая парализовала его тело, и покатился по склону оврага. Достигнув дна и остановившись, хищник какое-то время лежал неподвижно, ждал, когда утихнет боль, потом осторожно перекусил стержень стрелы как можно ближе к лопатке и поковылял на трех лапах к реке. Людей и собак он не боялся: туман уже забрался в овраг и был такой густой, что дальше носа ничего не разглядишь. Вода в реке оказалась теплой и в то же время приятно освежающей рану. Волк старался плыть так, чтобы течение било в правый бок, но все равно достиг берега намного ниже того места, чем ему хотелось бы. Он побрел по мелководью вверх по течению. Человеческие голоса и собачий лай зазвучали ближе, потом постепенно затихли. Тогда волк опять переплыл реку. На этот раз плыть было труднее, и течение снесло почти к тому месту, где пасся табун. Люди там разговаривали поспокойнее, лишь собака брехала с прежними ненавистью и страхом. Волк затаился в прибережных кустах, набираясь сил для последнего рывка.

Звезды на небе постепенно меркли, сливаясь со светлеющим небом, а луна наливалась краснотой, словно кто-то, соскребая с нее снег, растирал до крови. Волк смотрел на нее, сдерживая желание взвыть и жалел, что сегодня не затмение, а то бы мог сожрать ее. В деревне запел петух, и его кукареканье словно кнутом стегнула зверя, заставила подняться и зашкандыбать к своему жилищу. Боль и торопливость подвели его: выбравшись из кустов на тропинку, протоптанную по-за огородами, чуть не налетел на девушку. Она шла босая, маленькие розовые ступни и белые точеные икры покрывали подтеки размоченной росой пыли, подол сарафана был приподнят левой рукой, а правая лежала на шее, будто девушка передавливала горло пальцами, чтобы сдержать крик радости или горя, наверное, все-таки радости, потому что между двумя волнами распущенных на грудь и закрывающих лицо, светло-русых волос проглядывали припухшие, зацелованные губы. Волк отпрянул назад, в кусты, зацепившись за ветки обломком стрелы и еле сдержав скуление, и затаился. Девушка, отпустив подол, тоже замерла, потом убрала волосы с глаз, больших и черных, испуганно посмотрела на кусты и стремительно побежала, обогнув их по высокой росистой траве, отчего подол ее сарафана потемнел. Частое и глухое шлепанье ее пяток вскоре затихло у большой новой избы, во дворе которой взбрехнула собака.

Волк выбрался на тропинку, посмотрел в сторону новой избы и поковылял в противоположную. На другом краю деревни он свернул с тропинки в огород, прилегающий к маленькой кособокой избушке в одно окно, стоявшей особняком от остальных домов. Собаки во дворе не было, как не было и никакой живности в полуразвалившемся хлеву и даже воробьи не гнездились в почерневшей от времени и непогод стрехе, покрытой, словно коростой, темно-коричневыми пятнами мха. Волк толкнул мордой незапертую дверь избы, вошел внутрь и лег на земляной пол посередине. В избе были лишь стол да лавка, выстеленная сеном.

Вот пропели третьи петухи – и волка вдруг закорежило, точно его спутанным поджаривали на сковородке. Тихо поскуливая, сворачивался он клубком, а потом резко, как пружина, разгибался и начинал сворачиваться в обратную сторону, чуть ли не доставая носом до крестца, опять резко разгибался и начинал сворачиваться вперед, постепенно увеличиваясь в размерах и теряя шерсть. Когда первый луч солнца проник в окошко, выходящее на восток, посреди избы лежал голый и мокрый от пота и крови мужчина лет сорока, в спине которого торчала обгрызенная стрела. Мужчина повернул голову влево, посмотрел на стрелу, попробовал выдернуть ее рукой. Она вспять не шла. Тогда он поднялся, подошел к сложенной из бревен стене, нашел трещину, расположенную примерно на уровне его пупа. Присев у стены спиной к ней, он вставил конец стрелы в трещину и налег на стрелу так, чтобы она двигалась в его теле вперед и вверх. От боли он закрыл глаза и закусил тонкую нижнюю губу острыми желтоватыми зубами. Из обоих уголков рта потекли струйки темно-вишневой густой крови, а со лба – крупные капли пота, которые перебирались на вздувшиеся шейные жилы, а затем на бугры напряженных грудных мышц, покрытых короткой рыжеватой шерстью. Чуть ниже левой ключицы под кожей вспух маленький бугорок. Постепенно он становился все острее и выше, из вершины, прорвав белую, незагорелую кожу, показалось черное влажное жало и полилась темно-вишневая, тяжелая кровь. Рана словно сама по себе расширялась и выталкивала наконечник стрелы, а заодно и кровь, которая залила левую часть туловища и пах. Когда наконечник вышел весь, мужчина тяжело выдохнул и, набрав полные легкие воздуха, схватил стрелу правой рукой и, яростно зарычав, выдернул ее. Он сел, прислонившись спиной к стене и опираясь о земляной пол правой рукой, в которой была зажата окровавленная стрела, переломленная у наконечника, и, казалось, заснул, потому что вовсе не обращал внимания на мух, облепивших подтеки крови на его груди.

Избу освещала лучина, пламя которой колебалоеь с запаздыванием, но в такт порывам воющей за стенами метели. Хозяин в надвинутой на брови лисьей шапке, холщовой рубахе навыпуск и портах сидел на лавке за столом и плел силок из конского волоса, длинного и белого. Короткие и широкие пальцы с серыми потресканными ногтями двигались неловко, часто упускали волосины, и тогда мужчина недовольно шевелил мясистыми, вывороченными ноздрями. Работа настолько увлекла его, что не услышал стук в дверь, а когда она заскрипела петлями, открываясь, испуганно вздрогнул и прикрыл силок телом, будто был застукан за кражей этого ловчего орудия.

В избу вошла женщина в белых валенках, длинном овчинном тулупе и сером пуховом платке, повязанном так, что открытыми оставались лишь глаза, большие и черные, с длинными ресницами, на которых быстро таяли снежинки. Снег лежал и на платке, и на тулупе, и на валенках – казалось, что женщина нарочно вывалялась в сугробе перед тем, как войти в жилище.

– Вечер добрый! – поздоровалась она голосом, немного приглушенным платком. – Ну и метель! К утру по самые крыши снега навалит, из дому не выберешься! – Стоя у порога, она отряхнула снег с тулупа и, поднеся ко рту розовые ладошки, подышала на них через платок.

Хозяин не ответил на приветствие и даже не глянул на гостью, продолжая горбиться за столом.

– Что ж сесть не предлагаешь?! – насмешливо спросила она. – Али не рад гостю?!

Она прошла к столу, встала напротив хозяина и, наклонив голову к левому плечу, заглянула ему в лицо. Пламя лучины, горевшей над столом, заколебалось сильнее, будто изображало борьбу двух характеров, которая велась взглядами. Мужской оказался слабее: хозяин потупился и сгорбился еще сильнее.

Женщина медленно закрыла глаза, стряхнув с ресниц маленькие, играющие оранжевым светом капельки, и медленно открыла их.

– Зачем пришла – знаешь? – спросила она.

– Нет, – буркнул хозяин.

– Ну да, откуда тебе, бирюку, знать: ни в церковь, ни в лавку, даже к колодцу не ходишь! – с издевкой произнесла она и, переменив тон на серьезный, рассказала: – Сестру мою старшую замуж выдают. За моего… Старшая ведь должна первой замуж выходить, приданого за ней больше дают – вот он, сокол ненаглядный, и променял меня…

– Я-то тут причем?

– А при том, что не бывать ей его женой! Что хочешь сделай, а помешай! Хоть зельем отворотным опои, хоть отравой, а разладь свадьбу!

– Нету у меня никаких зелий, к знахарке иди.

– Померла она осенью – али запамятовал?! – со злостью произнесла гостья.

– У меня нету, – угрюмо повторил хозяин.

– Найдешь! – сверкнув черными глазами, приказала женщина. – Расшибешься в лепешку, но найдешь. Хоть под землей… Или вся деревня будет знать, что ты волкодлак.

Хозяин дернулся, будто его стегнули кнутом.

– Ты думаешь, я забыла, как летом столкнулась с тобой на тропинке?! Или надеялся, что не признала?!.. Признала. Не сразу, правда. На Спаса-яблочного – помнишь? – ехали мы с тятей в телеге, а ты навстречу шел, лошадь еще от тебя шарахнулась. Зыркнул ты на нее – сердце мне и подсказало: он! А потом увидела, как ты в речке умывался, шрам на лбу тер… Да, должен ведь быть шрам и от стрелы! Ну-ка, заголи левое плечо!

Хозяин не пошевелился.

– Хватит и шапку с тебя снять, – продолжала она. – На загривке, поди, шерсть волчья?

Хозяин не ответил, но силок выпал из его рук.

Гостья заглянула под стол, чтобы узнать, что упало.

– Не из хвоста ли кузнецова жеребца, того – белого в серых яблоках?.. Как кузнец за ним убивался, обещал всех волков в округе собственными руками передавить! А ходить-то ему за обидчиком далеко не надо – до околицы всего. Ох и обрадуется он!..

– Чего хочешь? – оборвал хозяин.

– Я же сказала: зелье, чтоб свадьбу расстроить.

– Нету у меня зелий.

– Найди.

– Не знаю, где.

– Ну, тогда обижайся на себя! – произнесла она и сделала шаг в сторону двери.

– Если б мог, разве б не достал! – взмолился он и впервые поднял голову и посмотрел тусклым взглядом узких глаз в черные глаза женщины.

Взгляд был пристальный, обычно ни зверь, ни человек не выдерживали его, но только не гостья. Переглядев волкодлака и, видимо, поверив ему, она спросила:

– А порчу наслать можешь?

– Нет, я же не колдун.

Гостья презрительно хмыкнула и задумалась о чем-то, прищурив глаза.

– Зато ты – волкодлак, – тихо и нараспев, будто думала вслух, произнесла она после затянувшейся паузы. – Из церкви будут возвращаться мимо твоего дома – вот и встретишь, оборотишь свадебный поезд.

Хозяин удивленно посмотрел на нее.

– Это уже не твоя забота! – ответила гостья на его немой вопрос. – Все, что угодно, лишь бы она не разула его!

Гостья развернулась на пятках и широким, мужским шагом вышла из избы.

Проводив ее взглядом, хозяин встал, подошел к висевшему на стене колчану, достал из него новую стрелу, единственную из всех с трехгранным наконечником, попробовал, остро ли жало, и ощерился в улыбке.

Снег слепил так, будто не только отражал солнечные лучи, но и делал их ярче. Стоило задержать на нем взгляд, как начинали болеть глаза, а потом переведешь его на что-нибудь другое – на спину возницы, допустим, – и долго видишь темное пятно, а не белый кожух. Возницы стегнул кнутом по широкому крупу гнедого коренника, и снег под полозьями заскрипел звонче, а потом завизжал на повороте. Стала видна передняя тройка, в которой сидели жених и невеста. Невеста оглянулась, почувствовав недобрый взгляд младшей сестры, счастливая улыбка пожухла на ее лице, будто прихваченная морозом. Старшая сестра отвернулась и крепко прижалась к жениху.

Вскоре впереди показались избы родной деревни. Мальчишки, застревая в глубоком снегу и часто падая, побежали по улице вглубь деревни, закричали «Едут!». Из домов выходили люди, кто останавливался на крыльце, а кто и за ворота выбирался. Стоял у своих ворот и волкодлак. Узкие желтоватые глаза его пристально посмотрели на свадебный поезд, потом на людей, стоявших у соседних домов. В руках он держал лук и колчан со стрелами, будто собрался на охоту. Он подождал, пока мимо пронесется первая тройка, встретился взглядом с ночной гостьей, сидевшей во второй тройке, и еле заметно кивнул головой. Заметив улыбку на ее лице, оскалился и сам.

Безмолвно поговорив с волкодлаком, младшая сестра почувствовала сладкую истому, точно все уже произошло, а не предстоит еще. Она захохотала задорно.

Засмеялись и люди, стоявшие по обе стороны дороги, замахали руками и что-то закричали, наверное, пожелания счастья молодым, но из-за скрипа полозьев слова трудно было разобрать.

Радостные крики оборвались разом, люди отпрянули от дороги, кто-то истошно завопил. Послышалось предсмертное хрипение лошади и испуганное ржание другой. Младшая сестра вдруг осознала, что в одежде ей тесно и жарко, задергалась, чтобы высвободиться. И еще младшую сестру мучила жажда крови, утолить которую могли лошади – гнедой коренник, пытавшийся скинуть со спины волка, почему-то наряженного в белый тулуп,. или пристяжные, отбивающиеся от двух седых волков. Но вдруг внимание ее привлекла молодая волчица, вспоровшая брюхо вороной пристяжной в первой тройке. Младшая сестра спрыгнула с саней и побежала к ней, на мгновение удивившись, что передвигается на четвереньках и подвывает по-волчьи.

Молодая волчица всунула морду в распанаханное лошадиное брюхо, сизые кишки из которого вывалились на белый в ржавых пятнах снег и парили, и жадно вцепилась в еще бьющееся сердце. Мотнув головой, оторвала его, теплое и трепещущее, с трудом протолкала в глотку. И тут младшая сестра вцепилась ей в шею, не дала проглотить добычу. Рот младшей сестры забило шерстью, пахнущей хоть и волком, но приятно, зубы прокусили упругую шкуру и вошли в мягкое мясо, наполнив рот приятным вкусом крови, уперлись в шейные позвонки, с силой надавили на них – и послышался хруст. Сильное тело молодой волчицы перестало дергаться, потянулось, точно в сладком зевке, и ослабло. Ярость и жажда крови покинули голову младшей сестры, сменились приятной истомой, расслабившей и ее тело. И тут младшая сестра опять напряглась, потому что левый бок ее обожгло, и острая боль стремительно полезла вглубь, к сердцу, остановив его. Свет в глазах померк, тело стало непослушны, но последним усилием зубы были сжаты намертво.

Т А Т Ь

Глаза были разноцветные: правый черный, похожий на круглый уголек, а левый светло-голубой или, скорее, белый с синей тенью, как снег по весне, и были они как бы независимы друг от друга: могли смотреть в разные стороны, или один – лучиться смехом, а второй – плакать, или один – моргать, а второй – застыть в змеином взгляде. Находились они на круглом конопатом курносом лице, обрамленном длинными, давно не стрижеными, льняными волосами, худенького пятилетнего мальчика, одетого в мятую холщовую рубашонку, латанную-перелатанную, с бахромящимися, короткими рукавами, из которых почти до локтя выглядывали тонкие руки в цыпках. В цыпках были и ноги. Приподнимая то одну, то другую, стоял мальчик на холодных досках крыльца маленькой избушки с камышовой стрехой. Избушка находилась на краю села у изволока и единственное подслеповатое окошко смотрело на реку, широкую и спокойную, медленно несущую коричнево-зеленую воду между крутыми берегами. Вверх по течению поднимались три ладьи, белопарусные, с по-лебединому выгнутыми носами. На носу первой замер статный молодец с непокрытой головой и в темно-синем кафтане. Тряхнув головой, словно отгоняя наваждение, молодец повернулся лицом к избушке и встретился взглядом с мальчиком. В следующий миг он передернул плечами, словно увидел что-то жуткое, и погрозил кулаком. Мальчик, испугавшись, слетел с крыльца, побежал по теплой утрамбованной земле подворья под защиту деда, который чинил конскую упряжь, сидя на бревне у сарая. Дед был плешив, с редкой бороденкой клинышком, невысок и худ, рубашка и порты казались на нем слишком велики, поэтому, наверное, и подкатил рукава до локтей, а штанины до колен. Еле гнущимися пальцами с желтоватыми ногтями, покрытыми серо-белыми трещинами, он связал два ремня, попробовал узел на разрыв и потом только обратил внимание на внука, наблюдавшего с пальцем во рту за его работой.

– Проснулся, пострел?

– Угу, – ответил мальчик, не вынимая палец изо рта.

– Иди молочка испей, кринка в печке стоит.

– Не хочу, – ответил мальчик, вынув палец.

– Почему? Оно же топленое, с пенкой – ой вкусное!

– Все равно не хочу. Дай хлеба.

– А хлеба нет. Вот отсеемся, тогда, если что останется… – Дед тяжело вздохнул и отложил упряжь на бревно.

– Я сейчас хочу! – произнес мальчик и скривился, собираясь заплакать.

– Ну-ну, только не реветь! Мужик ты или нет?! – Он погладил внука по льняной голове. – Потерпи. Мамка придет вечером, может, принесет хлебца.

– Не хочу терпеть!

– Ничего не поделаешь, такова уж доля твоя сиротская. Был бы у тебя тятька живой…

Внук захныкал и принялся тереть глаза кулачками, покрытыми цыпками, но не верилось, что плачет всерьез.

– Потерпи, – повторил дед, – а завтра рыбки свежей поешь. Я сети поставил, утром потрушу их. Вода, вроде, прогрелась, бог даст, с уловом будем.

– А меня возьмешь с собой?

– Я рано поплыву, ты еще спать будешь.

– Разбудишь, и я проснусь! – топнув ногой, сказал внук.

– Хорошо, – пообещал дед.

– А не обманешь, как в прошлый раз?

Дед повернул внука лицом к крыльцу и мягко подтолкнул:

– Иди, молоко пей.

Внук, путаясь в подоле рубашки, вскарабкался на крыльцо, зашел в избушку. Через какое-то время вышел из нее, стирая белые усы рукавом рубашки, остановился на крыльце, глядя на ладьи, которые уже добрались до излучины, вот-вот скроются за поворотом.

– Деда, – позвал он и, показав рукой на ладьи, спросил: – а кто на тех ладьях плывет, купцы?

– Да, – ответил дед, не поднимая головы, склоненной над шлеей, которую он связывал в порванном месте.

– У них много денег?

– Много.

Засунув палец в рот, мальчик смотрел вслед ладьям, пока они не скрылись за поворотом. Он тряхнул головой, как бы отгоняя наваждение, и побежал через подворье и огород к спуску к реке – неширокой промоине, образованной весенними ручьями. Спустившись по ней на заду к реке, прошелся по узкой полосе песка, зажатой между водой и обрывом, разыскал там обломок доски, один конец которого был заострен наподобие лодочного носа, и гусиное перо. Оно было вставлено в трещину в центре заостренной дощечки – чем не ладья?! На носу «ладьи» был поставлен слепленный из глины человечек – чем на молодец с непокрытой головой и в темно-синем кафтане?! Она была пущена в плаванье, мальчик подгонял ее прутиком против течения. «Ладья» кренилась на волнах, рыскала, а парус мелко трясся на ветру. Вскоре игра надоела мальчику, и он, закрыв левый глаз, белый с голубизной, и прищурив правый, черный, поддел прутиком под днище и перевернул ладью. Перо-парус выскочило из дощечки и, подгоняемое ветром быстро поплыло-запрыгало вниз по течению. Мальчик не дотянулся до него, поэтому выловил одну лишь дощечку, перевернул ее. Глиняного человечка на ней не было. Испугавшись чего-то, мальчик быстро вскарабкался по промоине наверх, побежал через огород к избушке.

Пропахший дымом, теплый воздух с трудом пробивался через холодный, скользил по лицу мальчика и, словно зацепившись за веснушки, замирал на нем, согревая. Еще не совсем проснувшись, мальчик услышал, как загремел ухват, ставя в печь чугун, как хлопнула дверь, послышались шаги, неторопливые, тяжелые. Что-то шмякнулось о земляной пол, зашуршало.

– Гляжу, с уловом! – раздался голос матери.

– Еще с каким! – радостно произнес дед и, перейдя на громкий шепот, добавил: – Бог милостив к нам – смотри!

– Ой! – радостно вскрикнула-всхлипнула мать. – Откуда столько?! Неужели опять в сети попало?!

– Ну! – подтвердил дед. – Представляешь, выбираю сеть, чувствую, тяжелое что-то. Ну, думаю, сом или осетр пуда на три. Потом думаю, а почему не бьется? И сплюнул огорченно: опять бревно-топляк попалось! Тяну себе и вдруг вижу – рука, и перстень на ней, на указательном, и как будто грозится! Я чуть сеть не выронил, решил, водяной отваживает, в его владения залез. Перекрестился, молитву прочитал – не исчезает. Ну, тогда наклонился пониже, пригляделся – э-э, человек, утопленник! Втащил его в лодку, освободил от сети – точно человек. Купец, наверное, одет знатно и мошна тугая. Стянул я с него кафтан и сапоги, отвез в затон, к камышам. Там еще парус плавал, видать, с его ладьи, перевернулась, наверное… Да, такие вот дела…

– Ой, какой кафтан богатый, темно-синий, мне всегда этот цвет нравился! – сказала мать. – Может, припрячем? Сыночек подрастет, носить будет.

– Нельзя: мало ли что?! Завтра на ярмарку поедем, продадим его. Скажу, что на берегу нашел. За него много должны дать. Из мощны добавим и коня купим. Гнедко уже совсем старый, не справляется. И хлеба прикупим, чтоб до нового урожая хватило…

– Поросеночка, – подсказала мать.

– Можно и поросенка. А заодно тебе и внуку из одежды что-нибудь справим. Не старая ведь, может, какому вдовцу или бобылю приглянешься.

– Христос с тобой! – одновременно и обиженно, и радостно возразила мать.

– А чего?! Вот коня купим, хозяйство сразу подправится – и хозяин ему найдется. Без мужика вам трудно будет. Я старый уже, долго не протяну…

– Ну, папаня, вам еще жить и жить!

– Все в руках божьих.

– А где… а как с утопленником?

– Пусть в камышах лежит. Пастух будет коров поить, увидит, вытащит. А то как той весной получится: почти все старосте и попу достанется.