Земля, укрывавшая его, осталась позади, а до той, к которой он стремится, лежит бесконечность. Что ему в это время Сталин? Взор его ищет ближайший бугор, кочку, ямку... труп, дающий укрытие. Перевести дух на минуту перед новым броском. Нет сил продолжать эту тему. Может быть, и слышались кому-нибудь такого рода бодрые клики, но не мне. И насколько мне известно, ни Некрасов, ни Быков, ни Гроссман ни о чем подобном не пишут и не вспоминают. О Сталине вообще не велось разговоров. Не считая политручьих.
      Помню только единственный: "Всего ожидал, но такой бордели... Впрочем, только дурак не видел..." Это все тот же директор школы.
      Было видно, что мы все более и более втягиваемся в тяжелые, нескончаемые бои за каждый метр земли, за каждый дом, не говоря уже о деревне или поселке.
      Рассказывать об этом бессмысленно, да и неинтересно. К тому же, как ни странно, все главное, что относится к боевым действиям, как таковым, начисто стерлось в памяти. Жизнь этого времени предстает как бы в обрывках. Оттого, может быть, что память, спасая мозг от депрессии, освобождается от бесконечных, превосходящих силы человеческие усилий и трагедий... Не знаю.
      21
      Когда мы стояли под Наро-Фоминском, случалось, что в темные осенние ночи виделись сполохи, поднимавшиеся над Москвой, отбивавшейся от немецких бомбардировщиков. Теперь, на исходе января 1942 года, Москва уже отдалилась на целую сотню километров, и перед нами, как заветная цель, предстал неслышимый ранее районный Юхнов. И сами мы перешли из Московской области в Калужскую.
      Штаб дивизии расположился, как кажется, в Извольске, штаб полка в Износках. А сами мы, 1-й гвардейский полк, вышли на левый берег Угры. Между нами и Юхновом было километров 15-20. Но то была "Лощина смерти", как кто-то ее прозвал, и пройти ее было нелегко. Из уст в уста передавался рассказ-байка: на Юхнове, мол, сошлись два приказа: Гитлера - не отдавать ни за что, и Сталина - взять во что бы то ни стало.
      Когда наступление стало развиваться, захватывая лесную чащобу, пулеметную роту разобрали по пехотным подразделениям, и это было разумно. На мою долю, как и политрука, досталась своего рода "инспекция". И наконец, выяснилось, что от четырех пулеметных рот еле-еле собирается по крохам одна-единственная. Начальник штаба полка капитан Бородок предложил мне штабную должность: "Про тебя говорят разное, но больше хорошего. Мне нужны и ПНШ-2 (разведка) и ПНШ-5 (тыл), так что можешь выбирать. А хочешь - так и то, и другое. До времени. Лучшего".
      Мы выходили с ним из лесу, пробираясь тропами. И в гуще березняка я увидал прекрасного рысака, орловца, запряженного в легкие санки с пологом. По крупу лошади там и здесь были рассыпаны следы крови, уже запекшейся. Жеребец косил глазом, не имея возможности выбраться своими силами. И казался сильно напуганным.
      - Санитары, - сказал Бородок. - Сукины дети!
      Мы вывели лошадь, приласкали, помогли успокоиться. В двух-трех местах наложили пластырь. Каждый раз, чуя прикосновение, лошадь вскидывала голову, но, казалось, понимала заботу. Мы вывели ее на дорогу, некоторое время шли рядом с санками, а потом сели и поехали потихоньку. Лошадь шла легко, и мы были ей даже благодарны, ибо бессонные ночи и тяжкие дни порядком измотали и капитана, и меня.
      По дороге на Износки там и здесь лежали, уткнувшись в снег, стабилизаторы, оставшиеся от авиационных бомб. Где-то в стороне барражировала "рама", как называли немецкий разведывательный самолет, наводивший на цель бомбардировщиков, но и сам способный на бомбовый удар. Самый ненавистный тип.
      - Ты мог заметить, - начал Бородок, - что человек я не трусливый. Еще час назад мы были в самой гуще... И уже попривык, что ли? Авиация - другое дело. Автомата на нее нет. Чувствуешь себя обезоруженным. Какое у нас "господство в воздухе", сам видишь. Спаренных пулеметов и тех все нет, да и эффект от них... - И, оглядывая небосклон: - Так что ты, как появится, сворачивай в кустики...
      С тем мы и въехали в деревню. Длинную, в одну нескончаемую улицу. Доехали до штаба. Завели лошадь в конюшню, приказали накормить и напоить. А санитаров, когда придут с повинной, гнать взашей. Оказалось, что и баня готова, и к обеду кое-что есть.
      - Товарищ начальник штаба, - доложил в числе прочего дежурный. Комполка приказал связаться с ним, как только появитесь.
      Бородок соединился с НП - наблюдательным пунктом, вынесенным на передний край... Завершая разговор, он сказал:
      - Черниловский здесь, в штабе, я его... ПНШ-2 он побаивается, близорук сильно, да и спешки нет... Савельев справляется за двоих... По тылу? Да, пожалуй, подходит более всего... Уговорю, не дурак же он. К ордену? Еще не успел. Сегодня же, вместе с представлением к капитанскому званию... Так точно.
      И ко мне:
      - Коли понятливый, то и объяснять не надо. Берись за тыл: это не только ПФС (продовольственно-фуражное снабжение), о чем разговор особый, но и артмастерские, боеприпасы, все 150 автомобилей и шоферня, похоронная команда, представление к званиям, кадровые вопросы вообще... Да и все другое... А не понравится, пойдешь на батальон. Когда пополнимся. Если хочешь знать правду, под твое начальствование передается больше людей, чем в батальонах, более похожих на взводы.
      - Это приказ?
      - Коли так тебе более нравится, считай, что приказ. Дежурный, свистать наверх, быстро... Товарищи командиры и вся прочая моя команда, представляю вам помощника начальника штаба полка по тылу. И моего непосредственного заместителя. Остальное он вам сам скажет. Да вы и без того наслышаны... Миша, белье собрал? Тогда давай, а то пар сойдет.
      Старший писарь штаба представился сам, представил своих подчиненных, отвел меня в небольшую каморку (стол, кровать, шкаф), положил на табурет комплект белья, ибо и я нуждался в бане, первой после Наро-Фоминска. Устроился. Послал за Мамохиным. То да се.
      На моем рабочем столе уже лежали какие-то расчерченные бумаги с четко выведенными цифрами. Я ничего не понимал.
      - На подпись, что ли?
      - Это наша ежедневная отчетность: и о том, что есть, и о том, чего недостает. Строевая.
      - Липа?
      - Не без этого. Ибо подавать надо к точно указанному сроку, а сведений может и не быть... Но, как видите, живем... В основе тут все верно: а мелочи несущественны.
      - По профессии - бухгалтер?
      - Образование экономическое. Есть у меня в подчинении и бухгалтер, товарищ капитан.
      - Я еще не капитан, и прошу без этого...
      - А об кандидатстве вашем известно потому, что вас только двое на полк... - И, переменив тему: - Весь день сегодня то "рама", то "костыль"... Слышите, гудит?
      Почти сразу в дом ворвались истеричные крики. Все мы бросились на улицу: "Капитана убили"!
      Я поспешил на середину деревни, где, как оказалось, находилась лучшая во всей деревне баня. Дверь предбанника была открыта. На пороге стоял взволнованный лейтенант, красный не то от пара, не то от переживаемого им стресса.
      - Докладывайте!
      - Понимаете... то есть... стали мы выходить, я первый, следом капитан, тут я вспомнил, что забыл выстиранное белье (носовой платок, как выяснилось после), завернул обратно, а капитан как вышел, так бомба ему прямо в живот.
      Мистика! Ведь еще и часу не прошло, как он говорил мне о своем отношении к авиации. Ну, может быть, чуть больше!
      Балоян встретил мое донесение по телефону более чем мрачно.
      - Почему, Черниловский, скажите мне, красивые цветы долго не цветут? Ведь я нарочно его из этого ада... Ну уж чего говорить. Через час снеситесь со мной. Желаю удачи. Минутку, как вы думаете хоронить?... Одобряю.
      Через час соединяюсь с Балояном. Приказано передать начальнику связи полка, чтобы тот принял на себя временное командование штабом. Мне же поручалось заместительство и командование тылом. Меж тем начальник связи, старый кадровый офицер, так и не поднявшийся выше капитанской планки, тяжело болел, госпиталь отвергал, а в штабе, превозмогая боль в ноге, появлялся не иначе как с оказией и не более чем на час-другой.
      Ротная моя жизнь, едва ли не лучшая ее часть, ушла в прошлое. Новое меня не веселило, и потребовались недели, пока я свыкся со своей новой службой и даже полюбил ее.
      По странной случайности перемены произошли и в местожительстве моей семьи. Дней через пять-шесть мне принесли открытку из дому. Привожу как свидетельство тех лет.
      Известный французский историк Марк Блок посетовал как-то на то, что не дано побывать вечерней порой в доме старого франкского крестьянина и подслушать его вечернюю молитву - не ту, что в церкви, а ту, что в доме, перед деревянным распятием. Что он просит у бога, в чем его печали? За такую возможность Блок был готов отдать какой-нибудь и даже какие-нибудь из дошедших до нас древних актов. Историк, прикоснувшийся к древности, к жизни людей, самых простых из людей, хорошо понимает и ценит эту неисполнимую и невосполнимую утрату. Кто знает, может быть, бесхитростное письмо моей жены, посланное на фронт, что-нибудь скажет тому, кто будет писать о прошлой войне, а писать о ней будут, пока свет стоит.
      "Дорогой мой, пишу в поезде. Еду к маме в Чебеньки. Через несколько дней напишу с места. Галочка здорова, шлет тебе привет и тысячи поцелуев. Уехали из Арыси 17-го, как только дождались билетов. Три ночи провели на улице. Теперь уже скоро Чкалов, а оттуда - несколько часов до цели. Надеюсь на то, что все обойдется. Деньги, что прислал (500 р.), и те, что по аттестату, получила как раз перед отъездом, и они очень пригодились. Но больше не шли, достаточно аттестатских - остальное оставляй себе. Ведь я, без сомнения, найду работу на месте. Будь здоров. Пока! Если б ты знал... твои Люся и Галя". 23 марта 1942 года.
      И вскоре другое: "Устроились, весь дом наш, холодно, но терпимо... Пишу и слышу, как Галя воспитывает своих кукол: "Кушать и кушать! Разве так можно?.. Надо научиться терпеть... Сейчас все кушают мало, я и сама бы поела..."
      Нестерпимо!
      22
      Деревня Красное. Бывшая. Ни единого дома. Колодец да сарай. Улица единственная в бывшей деревне - выглядит по меньшей мере странно. Снег аккуратно расчищен, по обеим сторонам улицы образовались два правильных вала. Но что это? Будто стекло блеснуло, отразив весенний луч.
      - Мамохин, посмотрите, что это?
      - Очки. Оттаяли на солнце. Не выковыриваются.
      Дело сразу же разъяснилось. Мертвые немецкие солдаты, уложенные штабелями вдоль сожженных домов. То же в сарае, где все было приготовлено к кремированию. Мерзлая земля, понять можно. Впечатление жуткое.
      А за деревней, по пути на командный пункт, видишь следы недавних сражений. И наши и ненаши: поле мертвых. Проходим мимо похоронной команды. Еще издали заметил, что четверка составляющих ее солдат сидят на чем-то посреди чистого заснеженного поля.
      - Обедают, - комментирует эту сцену Мамохин. - Намаялись таскавши.
      Заметив нас, все четверо стали во фрунт с ложками в руках. И тут я увидел нечто непривычное, все еще непривычное, хотя, казалось бы, всего навидался. Сидели эти парни на трупах. Замерзших, конечно. Положенных один на другой. В горшке дымилась каша. Мирный отдых и обед.
      Возвращаясь, я увидел их за работой. Сентиментальные читатели могут пропустить этот абзац, как я и сам многое опускаю в своем рассказе. Нацепив на ногу трупа петлю, солдаты стаскивали убитых в кучу, перекинув веревку через плечо. Как санки. "А как еще?" - спросил я себя. И пошел не оглядываясь. "Мертвые сраму не имут"?
      Что такое сантименты? Только ли "проявление излишней чувствительности"? Или еще и другое, обязательный компонент жестокости?
      Запомнился мне немецкий окоп, отвоеванный еще в начале наступления. Дно окопа было устлано соломой и обрывками немецких газет и журналов. Подняв один из них, я наткнулся на фотографию фюрера, ласково треплющего ягненка. Лицо его источало чувствительность. А под фотографией значилось: "Адольф Гитлер - президент Всегерманского общества защиты животных". И мне вспомнился Сталин, точно таким образом завладевший личиком знаменитой Мамлакат и, как рассказывали, ронявший слезы сожаления в последней сцене фильма "Чапаев", Сталин, многократно смотревший чаплинские чувствительные "Огни большого города".
      Не стану хвастать своей ранней понятливостью, скажу только, что в 1937 году был репрессирован мой отец, за честную и коммунистическую убежденность которого я могу смело поручиться. Как-то, осмелев, я позволил себе упрекнуть Сталина в том, что по сравнению с Лениным он редко выступает.
      - Редко, - отрезал отец, - но каждое его выступление - программа!
      Это было, наверное, в 1929 или 1930 году, когда уже все главное вполне определилось. И отец мой, замечу, был отнюдь не несмышленыш. Чем же все это было? И для нас, и для немцев?
      ...В том же окопе, кстати, и я и мои солдаты, встав поутру с гнилой соломы, обнаружили на себе импортных вшей. До того мы их не знали. В Наро-Фоминске бани топились регулярно и белье наше старательно просматривалось всеведущим старшиной. В том числе и мое. Я был потрясен. Но из всего может быть извлечен полезный урок. И чтобы вернуться к счастливому настроению, я позволю себе следующий рассказ.
      Примерно через год по обстоятельствам, о которых я намерен рассказать в своем месте, докладывая уже в качестве помощника прокурора 43-й Армии (все той же 43-й, дошедшей до Кенигсберга), я (в связи с одним уголовным делом) доложил Военному совету армии в присутствии двух десятков офицеров, при сем присутствовавших, что в таком-то медсанбате, кстати сказать, вши переползают от одного раненого к другому, пользуясь для этого полотняной стенкой.
      - Полковник Гинзбург, - возвысил свой голос командующий армией генерал-лейтенант Голубев, - что это может значить?
      Начальник санслужбы армии, кандидат медицинских наук полковник Гинзбург поднялся с места и, пожав плечами, спокойненько так доложил:
      - Видите ли, товарищ командующий, сообщение прокурора вносит новый вклад в медицинскую науку. Ибо до сих пор считалось, что нательная вошь не оставляет своего донора ради сомнительных путешествий по стенам.
      Легкая улыбка осветила мрачноватое лицо командующего, а член Военного совета повернулся ко мне в намерении сказать что-нибудь язвительное. Не любил прокуратуру. Но был весьма расположен к СМЕРШу.
      И тут я вспомнил своих наро-фоминских кровопийц. Рассказ мой произвел впечатление. А когда начальник тыла, человек удивительной интеллигентности, поставил моему оппоненту в упрек и тон и содержание доклада, настроение переменилось полностью.
      - Как вы могли? - спросил я полковника, уже сидя в седле, чтобы возвратиться во "второй эшелон" штаба армии.
      - А что мне оставалось, - ответил он цинически. - Откуда мне было знать, что моим оппонентом будет... - И сел в машину, не договорив свое "вшивец", "завшивленный" или что-нибудь в этом роде.
      23
      Штабная служба на фронте, да еще в масштабах полка, оказалась, вопреки ожиданиям, далеко не рутинной. Теперь приходилось отвечать за "тысячи мелочей". И на сон оставалось много меньше, чем в роте.
      Тем более что едва ли не большую часть времени, и особенно в горячие дни, приходилось бывать и на НП, и в батальонах. И как ни странно, самые живые и самые драгоценные для меня воспоминания приходятся именно на такого рода дни и недели.
      Всего не расскажешь, но вот, например, повернутые к Юхнову батальоны вынуждены были отрыть себе окопы в снегу. И здесь пребывали. НП Балояна был столь же снежным. Противник находился от нас метрах в четырехстах и точно так же окопался в глубоком снегу. Был, по всей видимости, апрель 1942 года.
      Требовалось подписать листы с представлениями на следующее воинское звание, что относилось к моей компетенции. И хотя Балоян возражал: "Можем потерять человека", - я явился. Хотя и ночью, конечно. Лейтенанты требовали заслуженных "кубиков" на темных петлицах, и я не мог ссылаться на "обстановку". К тому же некоторые из них, едва узнав о представлении, уже и сами нацепили себе недостающий знак.
      Формальности заняли несколько минут, доклад о других делах штаба чуть больше, ибо связь поддерживалась у нас, почти не прерываясь. Намереваясь прикорнуть часик-другой, ибо до рассвета было еще далеко, я было отошел в тихий угол, но был вызван по срочной необходимости.
      - Вот что, Черниловский, - сказал мне подполковник. - Прошу вас составить представление на себя самого. Довольно вам прятаться за военюриста. Пора присвоить вам строевое звание капитана. Это во-первых. А во-вторых, поелику вы строевой офицер, не сочтите за труд направиться в первый батальон и сообщить его командиру лично приказ о наступлении. Карту видите? Вот его маршрут, а вот его цель и время. Запоминайте внимательно. Все, кроме автомата, оставите здесь, дорога небезопасная, на виду противника, но я вам дам своего автоматчика. Не перепутаете? Ладно, ладно, верю.
      ...К слову сказать. Чего только на мне не висело в первые недели пребывания на фронте. Как на Робинзоне Крузо по иллюстрациям Жана Гранвиля. Автомат, парабеллум, штык в чехле, противогаз, гранаты на поясе и взрыватели к ним в нагрудном кармане, левом - ближе к сердцу. Наконец, полевая сумка и планшет. Распоясаться, простите, было делом нелегким. Скоро это ушло. И штык и противогаз. Остался один любезный сердцу парабеллум, безотказный трофейный пистолет, честно отнятый в честном бою. А в сложных ситуациях еще и автомат - "шмайсер", легкий, удобный, безотказный, заряжающийся не с круглой катушки, а с магазина, легко входящего в сапог... И планшет.
      Выбравшись из окопа и переправившись ползком через уязвимое место, мы с автоматчиком (точнее сказать, я, руководимый безгласным автоматчиком) направились в батальон. Чистым полем, без ракит и кустов. Самое страшное было не в том, что убьют-ранят, а в том, чтобы не быть захваченным разведкой противника. Не будь этого, ночная прогулка была бы лишь в радость.
      Добравшись до батальонного окопа, построенного по правилам фортификационной науки - угол, угол и еще раз угол, - уединились мы с батальонным капитаном и, прикрывая огонь наших фонариков от всевидящего противника, стали разбираться с приказом - по его собственной карте. На это ушло полчаса, если не больше. Батальонный внес некоторые, незначительные, на мой взгляд, коррективы, которые были затем разрешены начальственным "Ладно, ладно, ему видней".
      - Что это за странный звук перед окопами. Прислушиваюсь, но не пойму.
      - Часы тикают. На мертвых. Густо шли, густо лежат! Пока пружина не сдаст. У меня их тут... хотите пару? Штамповка, конечно, но вот эти получше. Да ладно, носи. А это барахло, - о моих наручных, - отдай ординарцу. (Что я и сделал).
      И, нагнувшись к мешку:
      - Видал фрицевы деньги: с серпом и молотом! Социалисты... мать их...
      Близился рассвет.
      - Держитесь правее, - напутствовал нас комбат. Тут появился броневик. Настреляется, сволочь, возвращается за грузом и вновь гуляет. Подорвать нечем. А ведь у вас там "лопаточники" есть.
      Возвращение было столь же удачным. Балоян приказал тотчас отыскать командира саперов и отправить их в путь. Прошло, однако, не менее получаса, пока удалось разыскать забившегося в дальний угол лейтенанта. Он, видите ли, решил отоспаться за все прошлые ночи и вид у него был действительно помятый.
      Напутствуемые некоторыми, может быть, не вполне приемлемыми выражениями, "лопаточники" отправились в путь, заложили мину под колеса обнаглевшего броневика и взорвали его.
      На пути в штаб я сделал краткий привал у артиллеристов и минометчиков. Под надежным накатом, на краю рва, при теплой печке лежали на нарах и сидели на табуретах военачальники всех рангов, кто в чем, попивали чаек.
      - Что это? - говорю, - люди вроде бы воюют, а вы прохлаждаетесь.
      - Ну и нахалы эта пехота. Мы, к вашему сведению, только что отстрелялись. Едва выпили по малой, а вы уж тут! Налить или отказать?
      - Нужны вы очень! У меня у самого полна фляжка.
      - Тогда милости просим. Мерси. Переходим к байкам. Не возражаете?
      О них-то и речь.
      Особенно они удавались артиллеристу, которому довелось воевать еще в Первую мировую. От него я наслышался о так называемой царской армии больше, чем вычитал о ней. Не говоря уже о степени правдивости. Хотя рассказы майора никогда не выходили за пределы смешных новелл.
      - Стояли мы в резерве. На отдыхе. Пополнились людьми, их тогда было больше, чем нужно, артиллерией и боеприпасами, которых, к сожалению, было много меньше, чем нужно. И вдруг, ни с того ни с сего слух: инспекция, генерал-лейтенант объявился. И началось. Шагистика, это они всегда любили. Стрельба. Учения по макету, какая-то еще маята и в заключение проба солдатской пищи-рациона. Пришел старикан на солдатскую кухню, сам зачерпнул из котла, пригубил, как-то повертел головой, да и сплюнул. Что началось! Одного тут же сняли, другого посадили под арест... скандал.
      Наконец, собирают. Сидим, помалкиваем. Выходит наружу его превосходительство, прощения прошу - высокопревосходительство. И произносит: "Что ж господа офицеры. Маршируете изрядно, стреляете и того лучше, в тактике не хуже моего разбираетесь, а что касается борща... кабы не язва желудка, с котелком бы съел".
      24
      Всего же более удержались в памяти рассказы о генерале Михаиле Ивановиче Драгомирове (1830-1905), авторе в свое время нашумевшей книги об основах "мирного воспитания войск", главным принципом которой было известное драгомировское "не муштровать, а воспитывать". И только то, что солдату может пригодиться на войне. Монархист и антисемит, Драгомиров не без успеха играл под Суворова, позволяя себе смотреть на солдат как на "святую скотину". Не приемлю в нем и то, что, полагаясь на штык и рассыпной строй Драгомиров решительно возражал против вооружения русской армии пулеметами (достаточно, мол, снабдить солдата "тридцатью патронами). И все же было в Драгомирове такое, что вызывало восхищение и уважение офицеров и солдат. Природный ум публицистический талант, личная храбрость, независимость суждений.
      Ему поручали и командование Военной академией и Киевским округом, и генерал-губернаторство, затем ввели в Военный совет и даже прочили в командующие Дальневосточной действующей армией взамен Куропаткина, от чего Драгомиров по летам своим и физической слабости категорически отказался.
      Часто, по нашим собственным немочам, вспоминаю я и то, как Драгомиров отозвался на предложение высказать свое суждение о введении генерала Е-ва в Военный совет империи: "Заседать в Совете может, совета подавать не может".
      Но вернемся ненадолго к рассказам майора-артиллериста. Не все, к сожалению, сохранила память, а книги о Драгомирове как-то не попадались и не знаю, есть ли такие.
      ...Случилось так, что в алтаре военной церкви кто-то, прошу прощения, наложил... До царя дошло. Командующий округом Драгомиров рвет и мечет. А найти виновного не могут.
      Вызывает военного прокурора (взгляд на меня). Спрашивает: как ищете? И говорит: дурачье, психологии не понимаете. А она, между прочим, самое главное в вашем ремесле. Поймите: офицер не позволит, солдат не посмеет. Ясно?
      - Так кто же тогда, Ваше высоко...
      - Ну как же не понять! Унтер-офицер сверхсрочной службы! Вот где надо искать. От солдат отошел, до офицера же не дошел. Еще разъяснять или сами додумаете?
      И что оказалось? Так и есть: унтер-офицер сверхсрочной службы. Чем-то его обошли. (И ко мне: "Учили вас этому в институте? Нет? Как же так?")
      - Знаете, майор, как и всякий бурбон, так и Драгомиров третировал, насколько я знаю, военную юстицию. И этот его успех нельзя выдавать за соломонову мудрость. Мне известны случаи, когда он, доверяя анонимкам...
      - Правильно. Не ожидал, хотя и рассказывали про вас... Собирает Драгомиров по какому-то поводу все роды войск на банкет. И тост: за Генеральный штаб - мозг нашей армии, артиллерию - ее руки, пехоту - ноги, связь - нервы... ну и все в таком роде. На это он был мастер.
      И уже было начали пригублять, как поднимается старенький генерал и говорит эдак нараспев: "Военную юстицию изволили запамятовать, Ваше..."
      - Правильно, господа. Прошу прощения. Добавим к сказанному - за военную юстицию, прямую кишку, через которую армия выбрасывает все ей ненужное...
      Когда отсмеялись - с тем неподдельным товариществом, которое вырабатывается в человеке в ходе справедливой войны, - майор, озабоченный моим отношением к рассказанному, потрепал меня по плечу, разлил по новой и сказал:
      - Вы, юноша, не смеете обижаться по столь невинному поводу. Конечно, бурбон, как и весь генералитет. Начиная с великого князя Николая Николаевича. При всем том Драгомиров же оставил нам здравый совет. Будучи начальником Академии Генерального штаба, он имел обыкновение беседовать с офицерами на вольные темы. И отвечать на вопросы. Спрашивают его однажды:
      - Мы тут нередко спорим, Ваше высокопревосходительство, должно ли русскому офицеру самолюбие иметь. Драгомиров помедлил и говорит:
      - Видите ли, господа, самолюбие что... его надо иметь, но стыдно показывать.
      Разгорелся спор. Некоторые были за то, что терпеть и сносить обиду позорно и безнравственно. Некоторые держались формулы генерала. Уже накинув шинель, чтобы распроститься с обществом, я решил подлить масла в огонь
      - Рассказывают еще про Драгомирова, что, как-то сидя в кабинете командующего округом, кабинете, выходящем окнами во двор, он обратил внимание на то, что вызванный им полковник шествует без шашки. Безобразие! Но вот он входит, и шашка при нем.
      Отделавшись пустяковым поручением, Драгомиров отпускает полковника, поворачивается к окну: без шашки. Снова вызов, и снова в шашке.
      - Что за парадоксы вы выделываете с шашкой? Отвечайте смело. Обещаю повышение по службе, если ответ понравится.
      - Ничего парадоксального, Ваше высокопревосходительство. Входя к вам, я навешиваю вашу собственную шашку, а выходя от вас, возвращаю ее на вешалку в приемной.
      Остальное профантазируйте сами. Спасибо за приют, угощение и интересный разговор.
      Только что выговорил, как страшный грохот потряс землянку. Снаряд ударил в угол наката, сорвав дверь. Холод ворвался в тихую милую обитель, все бросились утепляться, солдаты занялись дверью.
      Мамохин, мастер на все руки, руководил делом без спешки и умело. Вскоре все стало как прежде.
      - Куда ж вы уходите? Подлили масла и вон!
      - Спешу к завтраку, вон уже светает. Пора бы и вам на покой. Честь имею!
      25
      Самое трудное в работе помощника по тылу - подписывать похоронки. Привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз, когда это делаешь, думаешь не столько о практической стороне - пенсии, льготы адресатов, - а о том, чем для них станет эта страшная весть.
      Память избирательна. Это известно. Но почему запоминается одно и смывается другое?
      Пришло пополнение. Полевые кухни выкатили на улицу. Наелись, расслабились, курят. Многие после госпиталей. Некоторых знаю: двое из моей роты. В том числе чуваш, отец многодетной семьи. Тихий и покорный человек.
      Когда пришло время построения, он оказался на втором плане. Не может не знать, что его судьба в моих руках. Отчасти, конечно, и все же... На днях подорвались на мине два солдата немногочисленной похоронной команды. Одному сильно повредило ногу, другой недели через две вернется.
      Подхожу, спрашиваю:
      - Из госпиталя? На здоровье не жалуетесь? "Угадай, чудак-человек. Что раздумывать? Помоги". Все кругом догадались.
      - Нет, товарищ командир роты, не жалуюсь.
      - Есть у меня неприятная вакансия. В похоронной команде. Что предпочитаете: команду или назад в роту?
      - Как прикажете, товарищ командир роты. Слышу голос:
      - Можно мне, товарищ капитан? Ногу тянет, не подлечили, сказали, годен и так. Похоронная мне бы в самый раз.
      Смотрю, нет, не нахал, не прощелыга, по моим 26 годам, старик, ногу держит - заметил с самого начала - в позе исходной позиции балерины.
      - Так и быть. Мамохин, приютите ветерана на ночь, а завтра сведете в пулеметную роту.
      Недели не прошло - в списках убитых. Похоронка. Что я мог? За что мне терзание? Другое. Еще пополнение. Одна молодежь. Молодец к молодцу. Назначаю тут же, по интуиции, по опыту, по симпатиям командиров взводов (с последующим представлением к званию), командиров отделений. Такова практика. Иду по строю. Сомневаюсь в одном, колеблюсь в другом, но тут нет и не может быть двух мнений.
      Не только то, что красавец. Не девица же я. И все-таки. Задаю вопросы, вслушиваюсь в ответы. И в то, что говорит, и в то, как говорит. Списан из авиации по здоровью. Да, авария. Ни на что не жалуется. Рад, что вся эта мура позади и наконец-то на фронте.
      - Не смущает вас переход из авиации в пехоту?
      - Поначалу смущал, теперь уже нет. Да и мать вздохнула с облегчением. Теперь я у нее один. Отец пропал без вести в первые дни войны. Служил на западной границе.
      - Вы имеете в виду бунинское? Нет, разговоров о вечной любви не было. Поцеловала, перекрестила, довела до порога и здесь упала. Пришла в себя, извинилась, стала торопить.
      - Командиром взвода пойдете?
      - Если доверите. Чинов не ищу, но и не отказываюсь...
      На следующий день - ученье. Примитивное, имитирующее атаку, поведение во вражеском окопе; саперная лопатка, стрельба по движущейся цели. Не во всем удачное. Немцы зачем-то оставили одинокую мину на вершине оттаявшей горки. И на нее наткнулся, еще не повидав войны, немолодой солдат. Оторвало ступню. Не стонет. Отвоевал.
      Принимаем доклады. Лучшим оказался доклад несостоявшегося летчика.
      - Каков молодец, а? - сказал начальник штаба. Нюх у тебя на людей...
      И та же история. Похоронка. Бедная мать! Но и он тоже!
      Никогда не соглашался с хрестоматийным некрасовским "Не жаль и самого героя".
      Напротив, очень жаль. До сих пор жаль. В полубессонную ночь - не рисуюсь - вижу его порой. В матросской тужурке почему-то.
      Сознательно не называю имен. Чтобы не бередить раны живущим. Прекрасный русский парень - цвет нации!
      И приходит на ум ахматовское:
      Кто знает, как пусто небо
      На месте упавшей башни,
      Кто знает, как тихо в доме,
      Куда не вернулся сын.
      26