- Это как борзую лучших кровей назвать Шариком.
      - Но почему? - возмущённо недоумевала я.
      - А ты прокатись в Европу и поболтай с каким-нибудь профессором о какой-нибудь французской литературе. Через пару дней тебя одолеет лютейшая ностальгия по твоей первой учительнице, которая... несколько энциклопедичнее смотрела на жизнь.
      - Что значит энциклопедичнее? Например, Пётр образован энциклопедически.
      - Вот поэтому он и обиделся, когда ты обозвала его образование европейским. Там говорят и думают только о себе: как я тонок, высок и глубок. Может, пора уважить и соседа? Вдруг он тоже тонок? Хотя... Ещё немного подожду: вдруг нет?
      - Но все хвалят европейское образование!
      - Передай привет императору Александру I. Вот кого удушила бы своими руками, - сказала бабушка, побледнев.
      Я испугалась, неожиданно обнаружив, что у неё нет прошлого. Всё - только настоящее. Потом я испугалась за Петра. И за себя. Какой тупой дурой должна казаться ему я, со случайными европеоидными штампами, но ведь ненамеренно, а вслепую, вроде как вырвалось из пассивного лексикона. Ужас. Бедный мой Пётр.
 
      Когда он ушёл, я прикинулась предновогодней итальянкой: выбросила полквартиры, вымыла всё, до чего дотянулась, переставила уцелевшую мебель и включила телевизор. Через минуту выключила. Мне стало пусто-пусто, словно меня из розетки вытащили, и всё моё электричество утекло на соседний этаж, где разворачивались некие эксклюзивные события - без меня.
      Я не умею скрипеть зубами, как Пётр, а то поскрипела бы вволю. Мне очень скучно без бабушки. Если б я вязала или вышивала! Если б умела спать, как сурок! Если б у меня были проблемы с Петром! Я взяла бы клубочек шерсти, пригорюнилась и заснула, а во сне увидела бы возвращение влюблённого Петра из командировки. Но мне не до шуток. Что же ты, старая ведьма, со мной, молодой, сделала!
      У меня большая квартира, но и по ней нельзя бродить вечно. Постояв у окна и посмотрев на падающие звёзды, я услышала бабушкино напоминание: звёзды падают к ветру. Заяц-беляк наобещал холод, звёзды пали к ветру, что ещё?
      Найдя книгу потолще, я уютно расположилась на тахте, укрылась пушистым пледом и заставила себя читать.
      ...Кто увидит во сне наводнение - тому будет выгодное предприятие, богатство. Кто увидит народ (Господи, как можно увидеть народ?) - тому важные новости. А кто узрит обезьяну - тому бессильный враг. Что такое бессилье?
      А к чему бы видеть обморок? А, это к тоске и потере доброго друга. Я во гневе перевернула книгу и уставилась на обложку: сны и сновидения. Бред и бредятина, куры и курятина, слова и словятина. Нет, шиш, я не сойду с ума. Нет причин.
      Всё моё со мной, особенно Пётр. Правда, на него сейчас падёт лишняя нагрузка, но это временно. Подумаешь, соседка не пьёт со мной чаю. Лобызает какого-то проходимца, сбрендившего на властомании. Это не имеет ко мне отношения, подите прочь, любезные народы, вас должно резать или стричь, как завещал великий Пушкин. О!..
      Взяла его томик. Он есть прелюбимейший мой писатель. Очень хорошо провела полчаса.
      Побродила, взяла все свои книжки. То есть написанные мной. Разложила на тахте, как пасьянс. Хорошо. И это хорошо. Поставила на полки. Мною написали книжки, мною поставили их на полки. Мною прочитали Пушкина. Мною побеспокоили Петра. Мною вертят как хотят.
      Взяла Достоевского. Страсти!
      Не берёт меня описание страстей. Не понимаю слов. Всё живое и прекрасное, верю. Но чтение сопровождается неконструктивными муками; давлюсь чужими нервическими смыслами, запихиваю их побуквенно, поабзацно, - бесполезно. Пришлось бросить книжку на пол.
      Что со мной?
      Зависть? К Давиду? Невозможно. Бабушка - моя. Ему она всего лишь любовница. Подумаешь!.. Репетитор по взятию власти. Да любая женщина учит мужчину власти. А потом недоумевает: куда, куда ты удалился?.. Да так, империю расширить... Вот ещё посмотрим, как будет удаляться обученный Давид. Вот ещё посмотрим, как он не сможет вспомнить её имя, когда станет депутатом! И на порог не пустит. И клевретам скажет "Не пущать!" - типа ходют тут всякие.
      Кстати, с чего я взяла, что бабушка - моя? Соседка, всего лишь соседка. Вот, например, что они там сейчас делают, спрашивается? Что?
      Бабушкин голос прозвенел в моей воспалённой грешной голове: живи своей жизнью. Она, видишь, и со своего этажа мне советы ссыпает! Заботливая ты моя. Может, скажешь, из чего мне построить жизнь? У меня ничего нет, кроме исчезающей работы, чрезвычайно стабильного Петра и несокрушимо-стервозной бабушки. Все подруги кончились. Все театры, кинозалы, библиотеки, - всё кончилось, когда в мою жизнь вошла бабушка. Она одна заменяет любой театр и даже цирк. Она - окно в миры как видимые, так и невидимые. Я ей ни к чему. А она бриллиант, она - одна такая. После неё дружить и разговаривать на Земле не с кем. Она заменяет многообразие форм и смыслов этого мира одной собой. Таких больше нет.
      Все знают (ах, какой привет массовой прессе!), что удачный поиск единственного мужчины, того самого, предназначенного, который вторая половина и прочая, - это чушь, математически невозможная. Найти нельзя никого.
      Но я нашла бабушку, а она меня. Сравнение с мужчиной абсурдно, но я хочу так.
      Это сравнение, конечно, хромает на оба костыля, однако на другое сравнение моя фантазия и не замахивается. Бабушка сейчас - это смысл моей жизни. Только при наличии бабушки я живу и развиваюсь. Кажется, даже умнею, местами.
      Терпи, прозвенел голос. Так надо. Испытания надо проходить самой. Без наркоза. А то не засчитается.
      Ну что ж. Борьба за счастье отменяется. О чём бишь я мечтала в детстве? Описать вишнёвый луч. Всю жизнь пытаюсь дописать один пейзаж, а он уходит, выворачивается и нос показывает. Назло всем: напишу его и покажу бабушке. И Давиду, мерзавцу-разлучнику.
      Уж я намотаю вишнёвый луч на ваши влюблённые шеи. Ждите, любодеи.
 
      Это я ещё шутила, это я ещё почти кокетничала...
 
      Джованни внимательно посмотрел на несуществующее небо, на несуществующий горизонт, на несуществующую любовь. Как устроено! Ничего нет, а слова есть. Мария замужем, её нет, а книга будет. Ловко. Только Он мог устроить так: ничего не было, а теперь всё есть. Даже небо, горизонт и любовь.
      Неплохо, но зачем Ты выдумал эту страшную боль?
 
      ВИШНЁВЫЙ ЛУЧ. ПЕРВЫЙ ВЫХОД
 
      Шёл дождь. Поляна была неправильно-картинной, мокро-зелёной, глянцевой, душистой, - хочется все лаковые слова бросить на грудь той вызывающей, кромешной поляне, очарованной светом заоблачным, серо-ватным и невидимым.
      Опьянённая красотой душа подростка - пошлые слова. Но ничего другого и не скажешь. Ведь это было опьянение, правда: голова покруживается, плечи подрагивают, вся жизнь впереди, жить хочется болезненно-сильно, однако жить никак нельзя, пока не приклеишь эту глянцево-зелёную, холёную поляну к бумаге. Так начинается прискорбнейший путь, которого поначалу не боишься. Ведь в школе словесность - лишь предмет, являющийся дисциплиной; а это умеренно развращает. Вот физика - это проблемы, пот и кровь. А словесность - это игра в прятки с добродушным учителем, покорно-простодушно рекомендующим учебник почитать.
      Вот и славно. Не буду писать поляну! Никуда не денется. Трава росла - и будет расти. Дождь шёл - и будет идти. Облака прячут солнце - и будут прятать. Мир не перевернётся, если поляну оставить в покое.
      Нюхаю воздух: он переполнен травами, лягушками, молодостью, ветром, любовью, что актуально. Переплываю речку - и не пишу ничего про эту тёмную, узкую, холодную речку. И не надо. Мир не переворачивается. Как сказал мне один великий композитор: "Вы хвалите меня за мелодии, но ведь главное - их развитие! Похвалите уж за то, за что я сам себя ценю: умение развить мелодию. Вот мастерство!"
      Потом всю жизнь показываю нос поляне: ты оставалась там всё время, пока я жила, не описав тебя; ты и теперь там же, на берегу чистой Усманки, зелёная и даже охраняемая. Никому не причинён вред - ни словом, ни вострой косой лесника, ни копытами.
      Мир остаётся на своём законном месте вне зависимости от количества сказанных о нём слов. (Представьте, я тогда действительно так думала...)
      Там осталась мелодия. Она ждёт развития. А мир идёт своей дорогой.
      В этой удобной думе живёшь долго и счастливо. До той поры, когда внезапно худеет облако, тридцать лет назад укрывшее солнце, и выходит пылающий краешек светила: мажет золотом лес, роняет вишнёвый сок и - спать. И вспыхивает мир, и рождается неутолимая жажда красоты. Появляется художник. Поначалу строго вежливый, респектабельный, он думает, всё это скоро будет описано и всё пройдёт, и можно дальше будет жить как люди, дышать как люди, думать в своё удовольствие, выдумывать мысли...
      Ровно секунду вился дымок вишнёвого света над берегом Усманки. Ровно секунду весь мир был как ошибка монтажа.
      Ты уже почти ушла домой, ты могла и не увидеть послания, но что-то заставило тебя на прощание обернуться, - а тут вдруг всё и случилось. Непоправимое. Охнешь - и уже не важно, что опять дождь, облака, поляна, лес, воздух и лягушки. Рассекречено истинное намерение вечерней природы - и все смыслы подвинулись бесповоротно. Наивная. Тебе предложили развитие. Луч. Прямо с неба. Мастерство. Это когда что и как приходят одновременно.
      С тех пор единственное честное беспокойство души, неутолимое, как жажда жизни, владеет и владычествует: вишнёвый луч! А всё, что живёшь напоказ, на общество, - притворство. Лишь бы спрятаться от вишнёвого луча и вынести себя за скобки. Пусть мучается Пришвин: у него был кабинет хороший, жена молодая, вторая, добрая, умная. Пусть он и пишет красоту родимой природы.* Его тоже щекотал ослепительной неизобразимостью - луч.
      ...И японцы, вечно на поселении у вулканов, пусть они пьют церемониальный чай, пылая от сдерживаемой страсти. Они такие телесные, эти восточные мудрецы, у них такая буйная кровь! - вот пусть и мучаются в передаче оттенков. Им сам Бог велел: у них земля непрочная. И вода кругом. Их всех вот-вот то ли смоет, то ли стряхнёт. Выбор мал, приходится пить чай за расписными ширмами приличий.
      У них даже коты влюблены, как люди. **
      Японцы обуздали свои страсти под страхом смерти. Нам, русским, этот страх неведом: нам не угрожает Океан. Нас потряхивает редко и только по краям.
      Россия порой краями помахивает, как очень крупная бабочка - окантовочками, когда задумчиво греется на лепестках.
      Она благочинно подправляет границы, как подолы вселенской юбки. Мы прихорашиваем каёмки. Никто не понимает, зачем это нам нужно столько места. Курилы там всякие.
      А на поверку мы держим и даже стягиваем свои границы как только можем, ибо выпустив на волю наши подолы, мы юбкой вишнёвой накроем Землю. Мы беспредельны. Человечество должно каждый день молиться за Россию, чтоб она берегла себя.
      В промежуточной толще можно, конечно, и чаю попить, но спокойно, внеапокалиптично.
      У нас и бублики к чаю легко пролезут в горло безо всякого участия гейши. Наш мужик и сам умеет чаю попить. Ему не требуется шёлковое шуршание невесомого существа, подающего чай с истовостью в плоских чёрных очах: у них женщина с помощью чая молится на мужчину. А у нас если чай, то чай. А молятся у нас без чая.
      И вообще. Представьте только! Восточное блюдо! Разговор с Богом, а чай вприпивку и сахар вприкуску. Очевидно, они цивилизованные.
 
      ___________________________________________________________ *
      М. Пришвин. "Лето".
      "Мне принесли белую водяную лилию. Я дождался, когда солнечный луч попал ко мне в окно, и поставил стакан с купавой против луча.
      Тогда жёлтое внутри цветка вспыхнуло как солнце, а белые лепестки стали так ярко белы, что неровности бросили синие тени, и я понял весь цветок как отображение солнца на небе.
      Долго смотрел на прекрасный цветок и затосковал по воде".
 
      ** Басё. "В деревне".
 
      Вконец отощавший кот
      Одну ячменную кашу ест...
      А ещё и любовь!
      ___________________________________________________________
 
      Мы, русские, устроились лучше всех. У нас самая удобная страна, самые удобные люди. Вся Земля хотела бы устроиться так же. Поэтому борьба за власть в России - глобальная проблема. Манит всех. Самый лакомый кусок Земли. Понимаю Давида, понимаю сучёныша.
      Конечно, у нас и прохладно бывает, и сумбурно, и просто удивительно. Но это наше личное дело.
      Мы - вызов неверующим. С точки зрения чистого разума, у нас нет права на жизнь, на бескрайнее наше пространство, на пресную воду. Допустить в чистый западный мозг легитимность России - это признать волю Божию. Всего-то. А им, интеллектуалам, нельзя, невозможно признать Бога. Даже как идею. Даже как разумную идею. Им это неудобно и отменяет научный взгляд. Они верят Геккелю даже после его чистосердечного признания в научном обмане.* Чудики, право. Вон аппаратик на Титан швырнули, радуются. Будто он им оттуда тайну жизни передаст.
 
      ------------------------------------------------------------------------------------
      * Э. Геккель, поклонник идей Ч. Дарвина, сильно завидовавший его лаврам, довольно долго мистифицировал научную общественность своими якобы сделанными открытиями о внутриутробной эволюции эмбриона: за девять месяцев зародыш вроде бы проходит все стадии живого от икринки до млекопитающего, ну, как будто подтверждая происхождение жизни эволюционно - от простейших до человека. Когда Геккеля разоблачили (оказалось, что знаменитые схемы внутриутробного развития, где маленькие жаберки становятся нормальными лёгкими, он нарисовал и раскрасил сам лично) и попросили вон из научного сообщества, он высказался в том духе, что все вы такие, и учёные часто врут ради славы. Вот истинный эволюционист во всей моральной красоте.
      _________________________________________________________
 
      Джованни похоронно и скучно посмотрел на рукопись. Пока не поздно - спалить белиберду. Да сохраним же честное имя дамы. А то потомки скажут: ничего себе целомудренница! Какие строки вызвала!
      "Джованни!" - позвали с улицы.
      Новорождённый писатель подошёл, высунулся в окно сколько смог и решительно повернулся к камину.
      Зачем позвали с улицы? Поздно. Всё кончено.
      Положив рукопись на каминную полку, Джованни подготовил дрова, перелистал бумажки, почему-то пересчитал деньги. Очень много бумаги, дров, денег, утреннего света. Изобилие всего.
      Приятно, когда прямо перед смертью - изобилие.
      Мария, ты просто репетиция любви к Богу. Не более. Как любая любовница, ты тренажёр. Как любая шлюха - репетиция любви.
      Хорошо, что ты замужняя, набожная, прекрасная ликом и прочая.
      Хорошо, что ты набожная: в церкви святого Лаврентия 12 апреля 1338 года ты чудо как хорошо смотрелась посреди утвари, камней, в богослужебных запахах... Прости Господи, я плачу, я не забуду этот день, когда Ты обрёк меня на мою чуму. Как ты прекрасна, Мария...
      Я плачу! Плакать бессмысленно, а я плачу, и всё потому, что я ничего так и не сказал ей даже этой подлой, пошлой книжонкой, которую надо сжечь, потому что она порочит великое имя Марии Аквино, потому что не должна порядочная женщина вызывать к жизни такие страницы, такое страдание, такую кровь прямо из сердца.
      Ну почему Ты не отнял у меня разум в тот же день, в церкви святого Твоего Лаврентия!!!
      Зачем тебе, Господи, писать наши книги кровью наших сердец?
      ...А... Ты хочешь сказать, что Тебе тоже было больно, когда Ты творил нас? Мы-то думаем, что Ты радовался, и было это хорошо.
      А Тебе на самом деле было больно? Вот оно что.
      Каждый день наш, каждый вздох - это Твоя боль. Вот оно что. И ярость Ветхого Завета - она от космической, непереживаемой, невообразимой боли! О Боже, вот зачем Ты дал нам любовь к женщине. Только так, и то редко, мы понимаем, как больно Тебе.
      Я понял. Раб Твой, Джованни Бокаччо, сегодня понял Тебя.
 
      УРОКИ ВЛАСТИ
 
      Давид проснулся, но открывать глаза не торопился: постмодернистское видение, мерцавшее пред внутренним взором, было шёлково-бархатным и лилово-серебряным. Всё сновидение звенело и звучало полным оркестром внезапных и точных смыслов. Но без форм и слов. Жаль выныривать: смыслы улетят.
      Женщина, отдавшая ему ночь, сейчас лежала, возможно, рядом, на этой же кровати. Любое утро есть риск для любви, поскольку свет жесточе зеркала, но в нашем случае, когда Давиду дали волю, осыпали чудесами, гарантировали ещё большие чудеса, но при всём этом уютно целовали-обнимали, - в изменённом мужском сознании тихонько поселялась паника.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.