Москва слезам не верит

Валентин Черных

Москва слезам не верит

Глава 1

Списки поступивших в химико-технологический институт были вывешены в фойе перед актовым залом. Возле них толпились абитуриенты. От стендов со списками многие отходили энергично-решительно – они уже студенты, значит, жизнь на пять лет вперед определена.

Катерина протиснулась, нашла фамилии на «Т», мгновенно вобрала их взглядом. Были Тихонов, Тишков, Тахадзе, Тимурзалиев, Тагизаде, Татарцева. Она еще раз медленно прошлась по списку, читая каждую фамилию от начала до конца, могли ведь поставить не точно по алфавиту. Дважды прочитав весь список, отошла. Фамилии «Тихомирова» не было. Можно возвращаться в общежитие. Kатерина проваливалась уже второй раз. Теперь оставалось позвонить и сообщить о случившемся. Она прошла мимо нескольких телефонов-автоматов, оттягивая неприятный разговор, потом остановилась, решилась и набрала номер.

– Академик Тихомиров, – ответили ей громко и быстро.

Академик сразу задавал тон: излагайте конкретно, по существу и коротко.

– Я провалилась, – сообщила Катерина.

– Какой проходной балл? – спросил Тихомиров.

– Двадцать два.

– Сколько набрала ты?

– Двадцать один.

– Приезжай, – почти приказал Тихомиров.

– Я буду поступать в следующем году, – начала было Катерина.

– Приезжай, – повторил Тихомиров и повесил трубку.

Академик Тихомиров был ее родственником. Отец Катерины доводился ему племянником.

В прошлом году, уезжая в Москву поступать в институт, Катерина запретила отцу писать об этом академику. Училась она хорошо, лучше почти всех в классе, во всяком случае девчонок, и представляла, как уже студенткой подойдет к Тихомирову в институте и скажет:

– Я – Катя Тихомирова, дочь Александра Ивановича Тихомирова из Красногородска.

Академиком в Красногородске гордились. В городском музее стоял стенд с его портретом, двумя его книгами, тремя брошюрами и краткой биографической справкой. Более знаменитым из красногородских был только генерал Стругалев, который погиб в битве за Берлин. Именем Стругалева назвали улицу и крахмало-паточный завод. В музее под стеклом лежала фуражка Стругалева, его ордена и пистолет «ТТ».

Тихомиров в Красногородск не приезжал уже больше двадцати лет, а родственники из провинции к нему заезжали, оставались ночевать. Но это было раньше, при первой жене Тихомирова и на старой квартире. Потом он развелся с женой (тоже родом из Красногородска), женился на москвичке, стал академиком, получил квартиру в высотном доме, и родственники перестали у него бывать. Новая жена завела новый порядок. Чтобы переночевать у академика, надо было заранее, не менее чем за месяц, написать письмо, предупредить о приезде и получить ответ, что вас ждут. Некоторые пытались игнорировать эти правила, без предупреждения прямо с вокзала ехали в высотный дом. Их поили чаем, расспрашивали о родственниках, но ночевать не оставляли.

Катерина позвонила Тихомировым только через полгода после того, как в первый раз провалилась на вступительных экзаменах. Она уже жила в общежитии, работала штамповщицей на фабрике металлической галантереи, о чем и сообщила академику. Он и в тот раз, как сегодня, коротко приказал:

– Приезжай!

Тогда она вошла впервые в московскую квартиру, которая для нее стала и мечтой, и образцом. В трех комнатах стояла мебель, которую она видела только в иностранных фильмах. Потом, не сразу конечно, в одном из разговоров с женой Тихомирова Изабеллой она узнала, что мебель и была иностранной. Тихомиров привозил ее из Львова, из Риги: немецкие серванты, настоящие венские стулья. Кожаные кресла он купил в Самборе, на Западной Украине, после войны, когда все еще жили голодно, мебель продавали дешево. Во время войны – а Тихомиров был сапером – он побывал в Германии, жил в домах, в которых добротная мебель стояла веками, и сказал себе однажды: и у меня будет такая. Он всегда ставил перед собой конкретные цели и добивался их. Как только появились деньги, стал покупать мебель – не антикварную, но добротную, конца прошлого века или начала нынешнего, которой в России сохранилось немного. Ее сожгли в помещичьих усадьбах в первые годы революции, растащили по коммунальным квартирам и не хотели продавать ни за какие деньги: мебели в стране делали мало, в основном для контор, казарм, общежитий.

Катерине все это еще предстоит узнать, когда она начнет обставлять мебелью собственную квартиру. Правда, к тому времени все станет проще. Появятся готовые гарнитуры: «гостиная», «спальня», «кухня». Их бросятся покупать, и во многих квартирах будут стоять стандартные стенки, стандартные кресла, ножки от которых выпадали уже через год. Функционально задуманные диван кровати раскладывались с трудом, основательность и прочность исчезали из жизни. У Тихомирова и через двадцать лет стояла прежняя мебель, и она не выходила из моды, а новая – с ее геометрическими резкими пропорциями – устаревала, ломалась, и при жизни человек менял ее несколько раз. А ведь мебель, как и дома, должны служить, и когда-то служили, нескольким поколениям. Получая в наследство комод или шкаф, человек знал, что ему не надо будет беспокоиться о новом комоде или шкафе всю оставшуюся жизнь. И мебель даже перейдет к его детям и внукам.

Катерина вошла в громадный холл, поздоровалась с вахтершей.

Прошла к лифту, не останавливаясь, как это делал Тихомиров, и вахтерша ответила ей уже вслед: «Добрый день» – и не спросила, к кому она идет. Вряд ли ее запомнили, у Тихомировых она бывала редко, подействовала, вероятно, уверенность, с какой здороваются только жильцы. Да и одеждой Катерина не отличалась от девушек из этого дома: модная юбка-«колокол», белая кофточка, туфли на каблуках, не высоких и не низких, удобных для ходьбы по улицам. Она присматривалась к обуви московских женщин: они не экономили на туфлях, покупали в основном чешские или румынские, которые в последние годы появились в московских магазинах и отличались от грубоватых советских.

Дверь открыла Изабелла, подбадривающе улыбнулась – за этот год у них установились доверительные отношения. У Тихомирова не было детей, и Изабелле после сорока вдруг захотелось воспитывать и передавать другим свой опыт. Выяснив, что Катерина не болтлива, она многое рассказывала ей о московской жизни, правда, никогда не говорила о себе. Она всегда ссылалась на опыт подруг и обычно начинала: «Был такой случай с одной моей подругой...»

– Обедать будешь? – предложила Изабелла.

– Спасибо. Если только чайку.

Изабелла принесла чай в кабинет Тихомирова. Академик сел на вращающееся кресло за столом, Катерина на диванчик, Изабелла устроилась в кресле.

– Я звонил в деканат, – сообщил Тихомиров. – Сейчас уже ничего сделать невозможно.

– Я знаю, – подтвердила Катерина. – Буду поступать на следующий год.

Тихомировы переглянулись.

– А почему именно химия? – поинтересовался Тихомиров.

– Мне нравится химия, – ответила Катерина.

– А почему не сельскохозяйственный, не педагогический, не медицинский, строительный, полиграфический? Есть еще как минимум три тысячи замечательных профессий. Ты хочешь заниматься химией как наукой?

– Я еще не знаю, – призналась Катерина.

– Или ты хочешь стать химиком-технологом? Ты была хоть раз на химзаводе или комбинате?

– Не была.

– Я тебе устрою экскурсию, – пообещал Тихомиров. – И это, может быть, раз и навсегда отобьет у тебя охоту заниматься химией.

– Может быть, на филологический? – предложила Изабелла. – У меня там есть знакомые. Можно нанять репетиторов, и за год тебя натаскают.

– Мне это неинтересно. Я люблю физику, химию, математику, – ответила Катерина.

– Поразительно, – искренне удивилась Изабелла. – Я в этом ничего не понимаю. Никогда не понимала. С пятого класса списывала у наших мальчишек и домашние задания, и контрольные.

– Я всегда решала сама, – сказала Катерина. – Но вы ведь стали химиком, и вам это нравится? – Катерина смотрела на академика, не очень понимая, к чему этот разговор.

– У меня так получилось, – Тихомиров помолчал, размышляя, наверное, стоит ли быть откровенным. – Я мог стать кем угодно: метростроевцем, инженером, офицером, летчиком. Но я попал на строительство химкомбината, закончил вечернюю школу, стал рабфаковцем. Химкомбинат дал мне направление в химико-технологический институт. С таким же успехом я мог попасть в военное училище, в строительный институт. Я только в институте понял, что такое химия. Тогда особенно не задумывались над тем, что, выбирая профессию, выбираешь себе жизнь. Хотелось только выучиться чему-нибудь.

– А я знаю, почему Катерина хочет быть химиком, – включилась Изабелла.

Она подошла к схеме. На стене кабинета висел большой лист картона с родословной Тихомировых, которая начиналась с 1790 года. Вначале, правда, шли Кирилловы, Александровы, Ивановы. В русских деревнях не было постоянных фамилий. Сын Кирилла становился Кирилловым, а дети его сына Александра уже Александровыми. Первый Тихомиров был зафиксирован в родословной в 1870 году как мещанин Красногородска. От него шли ответвления. На дочерях линия Тихомировых заканчивалась вместе с переменой фамилии. Академик отслеживал только родственников с фамилией Тихомиров. Среди них были военные, но не выше подполковника, строители, зоотехники, учителя – обычный набор профессий, которые выбирают сельские школьники. В Москве среди Тихомировых были начальник главка, водитель автобуса, начальник районного отделения милиции; был кружок, куда академик вписал и Катерину, обозначив только год рождения, ожидая, вероятно, когда Катерина определится с профессией.

– И почему же химиком? – обратился академик к Изабелле.

– А ты будто не догадываешься? – улыбнулась Изабелла. – Кто самый знаменитый из Тихомировых? Ты. А кто ты? Химик. И девочка решила, что она пойдет по уже проверенной дорожке. И связи будут, и подтолкнуть могут, особенно вначале, и от ошибок предостерегут. Это нормально. Если бы этого не было, надо было бы организовывать самому. Лучшее продолжение дела – семейное продолжение. Мне кажется, ты мало что сделал, чтобы ей помочь.

– Она была на контроле, – возразил Тихомиров, – но ты права. Можно было сделать и больше. Она второй раз не добирает баллов по литературе и языку. Надо, значит, брать репетиторов.

– Я сама подготовлюсь, – заверила Тихомировых Катерина.

– Если бы можно было готовиться самим, то не было бы репетиторов, а они существуют уже несколько столетий. Зачем пренебрегать опытом человечества? Ты это возьмешь на себя? – спросил Тихомиров Изабеллу.

Та кивнула.

– Все. Я завтра выступаю оппонентом на защите докторской диссертации. Мне надо подготовиться. Остальные вопросы в следующий раз. – Тихомиров придвинул к себе толстую папку с рукописью.

Катерина с Изабеллой ушли на кухню. Изабелла заварила кофе, достала бутылку ликера, плеснула себе и девушке в рюмки. Катерина попыталась отказаться.

– Тебе это сейчас надо, – посоветовала Изабелла. – Успокаивает и приводит мысли в соответствие с ситуацией.

Они пили кофе с ликером. Катерине и впрямь стало легче и веселее. Изабелла закурила сигарету, предложила Катерине. Катерина уже пробовала несколько раз курить, но у нее не получалось, першило в горле. Она взяла необычно длинную сигарету с фильтром. Изабелла щелкнула зажигалкой. Катерина затянулась и не закашлялась. Голова приятно закружилась.

– Первый раз куришь?

– Первый, – призналась Катерина.

– Будем считать, что в последний. Никотин меняет цвет лица. К тому же многие мужчины считают, что целовать курящую женщину – все равно что пепельницу. – Изабелла отобрала у Катерины сигарету. – У тебя есть парень?

– Нет, – ответила Катерина, но поправилась, – нет постоянного, ухаживают многие, ну, не многие, но два-три парня есть. Наверное, я им нравлюсь.

– Наверное, – согласилась Изабелла, – но знаешь, какую самую большую глупость ты можешь совершить?

– Какую?

– Выйти замуж за одного из этих троих, которым ты нравишься.

– Я не собираюсь замуж, – заверила Катерина Изабеллу. – Я вначале хочу поступить в институт, закончить его.

– Если хочешь выбраться из той жизни, какой ты живешь, можно все, кроме замужества. Выйдешь замуж, пойдут дети, и уже никакого института тебе не видать. А те ребята, которые за тобой ухаживают, они кто? Маляры? Штукатуры? Каменщики?

– Один – сантехник, один – шофер.

– Одной тебе мы еще сможем помочь, – заметила Изабелла, – но тянуть еще и сантехника, и двоих детей, которых ты ему родишь, – сантехники всегда хотят как минимум двоих. Если родишь девочку, то обязательно нужен еще и мальчик, наследник, так сказать. Хотя что наследовать-то? Комнату в общежитии и две пары ботинок – одни на работу, другие на выход по воскресеньям! – Изабелла долила в рюмки ликеру себе и Катерине. – А ты с кем спишь – с сантехником или с шофером?

Катерина не сразу поняла вопрос, а поняв, почувствовала, что краснеет, и поспешно ответила:

– Ни с кем.

– Это довольно приятное занятие – спать с мужиками. Не со всеми, правда. Но если будет уж очень невтерпеж и не устоишь, предохраняйся. Я тебе дам таблетки.

– Спасибо. Не надо, – заверила ее Катерина.

– Надо, – твердо сказала Изабелла.

– Я пойду. – Катерина поднялась.

– Осенью начнешь заниматься с репетитором по языку и литературе, – заявила, как об уже решенном, Изабелла. – Я заплачу. У меня к тебе просьба. Мы едем на юг в санаторий. Ты сможешь пожить у нас в квартире, пока мы будем в Ялте? Надо поливать цветы и выгуливать Чапу два раза в день: утром и вечером. У нас вечная проблема с собакой. Академик вырос среди собак, свиней и коз.

– Конечно я поживу, – заверила ее Катерина. – Можете не беспокоиться.

– Я и не беспокоюсь, – улыбнулась Изабелла.

В прихожей она взяла с полочки под зеркалом свою сумочку, достала яркий пакетик и протянула Катерине.

– Что это? – спросила Катерина.

– Противозачаточные.

– Мне не надо. Не надо!

– Возьми, – потребовала Изабелла. – За пятнадцать минут до начала акта. И не в рот, а, – Изабелла распахнула полы халата и ткнула в низ живота, – сюда. Вначале немного пощиплет. Не обращай внимания.

– Но я не планирую никакого акта до свадьбы. А она пока не предвидится.

– Ну, как знаешь, – усмехнулась Изабелла. – Но я бы на твоем месте не зарекалась.

Катерина вышла из высотного дома и заспешила в метро. Она уже переняла привычку москвичей экономить время на транспорте, но вдруг осознала, что спешить особенно некуда. Раньше после работы она бежала в библиотеку, через три-четыре часа неслась из библиотеки в общежитие, ужинала кефиром с булочкой и ложилась спать. Рабочий день на фабрике начинался в восемь утра, сорок минут уходило на дорогу, столько же нужно было, чтобы одеться и позавтракать. Катерина вставала в шесть. Она старалась лечь пораньше, потому что если спала меньше восьми часов, то после работы на фабрике ей хотелось прилечь и поспать хотя бы час, а это означало, что она не попадала в библиотеку. Теперь все закончилось, во всяком случае на время, пока Изабелла не найдет репетиторов.

Катерина не заметила, как вошла в привычный свой ритм, она уже неслась к метро, лавируя среди прохожих, которые никуда не торопились в этот теплый летний вечер. Остановись, приказала она себе. И не вошла в метро, а присела на скамейку, чтобы обдумать случившееся. Раньше все было просто. Надо было закончить школу и поступить в институт – это главное. Но ведь даже если она поступит в институт – это только оттяжка на четыре года. А где жить потом? Молодые специалисты, закончившие институт, получали в общежитии привилегию – отдельную комнату. Но потом они женились, рождались дети, и в одной комнате жили втроем и вчетвером по десять лет, пока не получали постоянную московскую прописку. Тогда их ставили на очередь. В отдельные квартиры переселялись ближе к пятидесяти, когда у сыновей и дочерей появлялись свои дети, и отдельная квартира, о которой мечтали всю жизнь, превращалась снова в общежитие.

Посидев на скамейке в невеселых этих размышлениях, Катерина вошла наконец в метро. В вагоне напротив сидели двое парней лет по семнадцати. Они явно рассматривали ее. Катерина машинально одернула юбку, парни усмехнулись, наверное, им понравилось, что их воспринимают как взрослых. Московские – определила она. Белые накрахмаленные рубашки, узконосые модные ботинки, хорошо отглаженные узкие брюки. Отцы давали деньги на одежду, матери за ней следили. Москвичи отличались от ребят из общежития, которые сами стирали, и их рубашки никогда не становились такими белыми. Катерина машинально посмотрела на часы. Если вовремя подойдет автобус, от станции «Сокол» до общежития она доберется минут за сорок. День заканчивался, но впереди был еще длинный незаполненный вечер.

* * *

Людмила лежала, закинув ноги на спинку железной кровати. Ноги у нее были стройные, хорошо тренированные, чуть полноватые в икрах. Когда по многу часов стоишь на стройке с мастерком или у конвейера, икры увеличиваются, как у тяжелоатлетов. А ей пришлось постоять и на стройке, и на конвейере. Через несколько лет на ногах уже проступят вены, потом узлы сосудов – из-за них пожилые сотрудницы даже в жару ходили в плотных чулках. Людмила подтянула полы халата и осмотрела бедра. Тоже начинают полнеть. Надо худеть, подумала она с тоской. Теперь она работала на хлебозаводе, а там в столовую работницы обычно не ходили, обедали сдобными булками и молоком. Людмила следила за фигурой, каждый день вставала на весы. Она боялась превратиться в тетеху с покатыми, как у молотобойца, плечами, с животом, за складками жира которого нарастала мускулатура и от этого живот становился огромным. Мужчины скрывали свои животы пиджаками, куртками, а женщины надевали легкие платья и не стеснялись своего разбухшего тела, потому что вокруг ходили такие же – не лучше и не хуже. Людмила приехала в Москву четыре года назад. Она закончила ФЗО – школу фабрично-заводского обучения, проучилась шесть месяцев и стала маляром-штукатуром. Но работу эту выдержала только одну зиму. Она с детства терпеть не могла холода, а в шлакоблочных коробках новых домов было еще холоднее, чем на улице. Следующей зимой она уже работала на конвейере автозавода. Тяжелая, тупая, изнуряющая работа, но зато в тепле. Заканчивать среднюю школу и институт – на что потребовалось бы минимум восемь лет – в ее планы не входило. Она хотела выйти замуж, но не просто замуж – у нее были вполне конкретные требования к будущему спутнику жизни. Во-первых, он должен быть москвичом, и не потому, что московские парни отличались от иногородних. Москвичи, конечно, побойчее, поразворотливее, но главное – москвичи имели постоянную прописку. Со своей временной лимитной она могла работать только на стройках, на конвейерах, в литейных цехах, на тех самых тяжелых работах, на которые не шли москвичи. И поэтому в Москву допускали до ста тысяч молодых людей и девушек по лимиту. Они селились в общежитиях, обычно в комнатах на троих, как сейчас жила Людмила. А это – три кровати, три тумбочки, платяной шкаф, три стула и стол. Все казенное с инвентарными номерами. Выход отсюда был только один: замуж за москвича. За Людмилой ухаживали хорошие парни – спокойные, работящие, непьющие, но как только она узнавала, что они такие же лимитчики, тут же прекращала знакомство. В каждом женском общежитии существовали мифы об удачных замужествах. Рассказывали, например, что одна из девчонок познакомилась на танцверанде в Сокольниках со студентом института международных отношений, вышла замуж и уехала с ним в Америку. Людмила тоже ездила на танцверанду в Сокольники, но ей студенты института международных отношений почему-то не попадались. На танцы ходили студенты строительных институтов, такие же иногородние, как и она. Они тоже мечтали познакомится с москвичками, чтобы после окончания института остаться в Москве.

Были еще курсанты военных училищ, похожие на парней со стройки, только в военной форме. Конечно, можно было выйти замуж за курсанта. Те, у кого на рукаве мундира четыре полосы – что значило четыре года обучения, – были особенно активными. Учеба заканчивалась, предстояло распределение в дальние гарнизоны, и парни торопились: кому охота ехать в тайгу или пустыню без женщины? За Людмилой ухаживал один из училища погранвойск. Но она, взвесив все, отказалась от его предложения. Лейтенанты начинали службу на заставах, в горах или в тайге. В лучшем случае через несколько лет они могли перебраться в районный городок, но из такого же Людмила уехала в Москву, чтобы никогда туда не возвращаться. Будущий пограничник ей нравился, но, приняв решение, она перестала ездить на танцы в Сокольники, а адрес общежития никогда никому не давала. Людмила вообще предпочитала поменьше рассказывать о себе, потому что москвичи настороженно относились к лимиту. Она уже обжигалась на своей доверчивости. На стройке работал молодой прораб. Она бы и не обратила на него внимания, если бы не узнала, что он коренной москвич и живет с родителями в отдельной двухкомнатной квартире. Прораб познакомил ее с родителями и объявил им, что женится. Родители не возражали, но прописать ее отказались. «Поживите, поснимайте комнату, присмотритесь друг к другу, – сказала будущая свекровь. – А мы присмотримся к тебе». Не поверили, что она, такая красивая, влюбилась в их низкорослого сына, к тому же прихрамывающего – он в детстве сломал ногу, нога неправильно срослась, из-за этого его даже не взяли в армию. Чтобы она стала его женой, прораб согласился снимать комнату, по вечерам ремонтировать частные квартиры, зарабатывать на первый взнос в кооператив. Он наметил целую программу, как выбиться из этой жизни. За пять лет он собирался внести первый взнос на квартиру, в следующие пять – купить телевизор, холодильник, необходимую мебель. Выходило, что десять лет надо было вкалывать не разгибаясь, подрабатывать вечерами и еще десять лет выплачивать за квартиру. А она хотела получить все сразу.

Сегодня у Людмилы не было постоянного, верного и влюбленного в нее парня. Впрочем, слова «парень» Людмила не любила. «Парень» – это что-то деревенское. Лучше «мужчина», «поклонник», может, даже «любовник», как в книгах и кино. Чтобы он приезжал за ней на машине, водил в рестораны и снимал для нее квартиру – пусть небольшую, однокомнатную. Такие мужчины были где то рядом, но ей не попадались. Они не ходили на танцы, ездили на своих машинах, а не в метро. За четыре года в Москве она так и не смогла вырваться из круга тех, кто работал на стройках, стоял у конвейеров, водил по улицам Москвы автобусы, грузил контейнеры на вокзалах. Среди ее знакомых было несколько москвичей, но никто из них не знал, что Людмила лимитчица, живет в общежитии и работает на хлебозаводе формовщицей. Она представлялась студенткой или медсестрой – несколько месяцев она проработала санитаркой в психиатрической больнице и получила кое-какие медицинские познания. Только в исключительных случаях давала знакомым телефон общежития, только тем, кто был особенно настойчив и к тому же нравился ей.

Людмила посмотрела на часы. Через пятнадцать минут должен позвонить Вадик. Но он мог позвонить и через полчаса. Значит, минут сорок ей придется ждать на вахте. От этого настроение у нее испортилось еще больше. К тому же раздражала Антонина, которая, напевая, гладила платье, ожидая своего Николая.

* * *

Людмила, Антонина и Катерина приехали в Москву из маленького районного городка Красногородска Псковской области. Из Красногородска чаще уезжали в Ленинград, все-таки поближе, чем Москва. В Ленинград ездили продавать мясо, когда осенью забивали свинью, в Ленинград ездили за покупками. Но еще в тридцатые годы первые красногородские пробрались в Москву на строительство шарикоподшипникового завода. И после них уже каждый год кто-нибудь уезжал в Москву к дальним родственникам или бывшим соседям. И те пристраивали вновь прибывших на стройки и заводы.

Людмила, Катерина и Антонина учились в одной школе, в одном классе. Первой после седьмого класса в Москву уехала Людмила. Она писала такие замечательные письма о магазинах, театрах, метро, высотных зданиях, что вслед за ней через год в Москву уехала Антонина, повторив путь Людмилы. Та же самая школа ФЗО, и Антонина уже штукатур-маляр на стройке. Сильная, ловкая, она сразу стала хорошо зарабатывать. Ее уважали, а тяжелая работа для нее была не в новость: в Красногородске, как старшая дочь в семье, она занималась уборкой дома, возилась в огороде, летом на поливку носила по сорок ведер воды за вечер – семья большая, и огород держали большой. Антонина тоже не собиралась учиться, не ставила она и цели выйти замуж за москвича. Кого полюбит, за того и выйдет, ну и чтобы он ее любил.

С Николаем Антонина познакомилась, не прилагая особых усилий: он работал электриком на той же стройке, что и она. Ей нравилось, что Николай простой, веселый и заботливый. Нравилось, что он старше ее и уже отслужил в армии. Он служил в военной авиации на тяжелых бомбардировщиках электромехаником и интересно рассказывал про Дальний Восток. Парни, отслужившие в армии, и в Красногородске, и в Москве считались наиболее надежными: после армии они относились к женитьбе всерьез. Конечно, за нею ухаживали и другие парни. Но близости ни с кем из них Антонина пока не допускала – боялась забеременеть. В общежитии и недели не проходило, чтобы не делали абортов. Дня три отлеживались, клялись, что «больше никогда, ни с кем», и снова «залетали». Напарница Антонины за три года работы на стройке уже сделала пятый аборт.

С Николаем Антонина ходила в кино, а на днях он сказал, что хотел бы познакомить ее с родителями. Родители Николая приехали в Москву перед войной, как и все, вначале жили в общежитии, потом в коммунальной квартире, а год назад получили отдельную двухкомнатную в новом блочном доме – одном из тех, которые впоследствии назовут «хрущобами». Николай родился уже в Москве.

Антонина гладила платье, поглядывала на Людмилу, которая лежала, задрав ноги на спинку кровати, мазала лицо раздавленными ягодами клубники и молчала – значит, у нее плохое настроение. Антонина попыталась ее разговорить:

– Что-то Катерина задерживается. А вдруг поступила?

– Держи карман шире, – ответила Людмила, и Антонина замолчала, опасаясь, что Людмила начнет кричать и швырять все, что попадет под руку. С ней такое бывало.

Общежитие находилось в новом микрорайоне Химки-Ховрино. Большое четырехэтажное здание тянулось вдоль улицы. Вначале в нем жили только девушки, и поэтому его прозвали «Кошкин дом». Теперь здесь были комнаты и семейные, и для молодых специалистов. Из раскрытых окон неслась музыка. Радиолы, электропроигрыватели транслировали на улицу модных в то лето Нину Дорду, Марка Бернеса, Ива Монтана. Из одного окна доносился легкий перебор гитары, и Булат Окуджава пел «Полночный троллейбус». Значит, появился катушечный магнитофон – у кого-то из молодых инженеров. Магнитофоны покупали или собирали из деталей только инженеры.

Катерина прошла мимо вахтерши. Раньше вахтерши не пускали парней в общежитие, сейчас, когда все перепуталось, они в основном сидели у телефона, чтобы вызвать милицию в случае драки или «скорую помощь», если дело дойдет до серьезных неприятностей. Антонина слонялась по коридору, поглядывала в окна, ожидая Николая. Ей не хотелось, чтобы он заходил в комнату: у Людмилы дурное настроение и неизвестно, что она сказанет. Антонина обрадовалась Катерине, бросилась к ней:

– Поступила?

И, не получив ответа, начала утешать:

– Ничего, позанимаешься еще, и на следующий год обязательно поступишь.

Она шла рядом, вздыхала, пыталась взять подругу за руку.

– Какие люди! И без охраны! – прокомментировала Людмила, когда они вошли в комнату.

– Сейчас не получилось, в следующий раз получится, – успокаивала Антонина.

– Кто же спорит? – немедленно прокомментировала Людмила. – В институты до скольких лет принимают? До тридцати пяти. У нее еще уйма попыток.

– Ты бы хоть клубнику с себя сняла! Николай же сейчас придет, мы с ним в концерт идем, – попыталась урезонить Людмилу Антонина.

– В концерт! – передразнила Людмила. – Тетеха! Три года в Москве живешь! «В концерт»! «На концерт» надо говорить.

– А почему же говорят «в кино», а не «на кино»? – удивилась Антонина.

Но Людмила ей ответить не успела: в дверь постучали.

– Войдите! – пропела Людмила.

В комнату вошел невысокий, коренастый парень лет двадцати пяти.

– Здравствуйте, – сказал он. Увидел обнаженные почти до трусиков ноги Людмилы, ее красное лицо и, не очень понимая, что все это значит, попятился к двери.

– Куда же вы? – засмеялась Людмила, поднимаясь.

– Я подожду там... в коридоре, – и Николай захлопнул дверь.

– Ну что ты его пугаешь! – возмутилась Антонина. – Он не такой, как твои знакомые. Он скромный.

– Да уж, – согласилась, вставая, Людмила. – Интеллектом явно не изуродован. И стоило тебе в Москву ехать! Такого ты и в соседней деревне могла бы найти.

Антонина хотела что-то ответить, но махнула рукой и выскочила в коридор.

– Ну что ты к ней цепляешься? – укорила ее Катерина. – Может быть, это ее счастье.

– Да ну, – отмахнулась Людмила, – не знаешь ты, что такое настоящее счастье.

– А ты знаешь?

– Я знаю, – заявила Людмила.

– Может, расскажешь? – предложила Катерина.

– Я тебе покажу, – пообещала Людмила.

Николай и Антонина спустились по лестнице и оказались возле вахтерши как раз в тот момент, когда зазвонил телефон.

– Общежитие слушает, – сказала в трубку вахтерша. – Какую Людмилу? Здесь Людмил много...

Антонина все поняла и бросилась вверх по лестнице. Через несколько секунд, теряя на ходу тапочки, бежала к телефону Людмила. Она вдохнула и выдохнула несколько раз, чтобы говорить не запыхавшись, взяла трубку.

– Я слушаю. Кто? Вадик! Какое общежитие? Это моя бабушка так шутит. К нам сейчас гости приехали из Новосибирска, так она нашу квартиру общежитием стала называть. Не говори! Все в Москву лезут, будто она резиновая... Нет, сегодня не могу, сегодня у папы день рождения. Завтра? Может быть. Хорошо, я тебе тогда сама позвоню, а то я весь день в институте буду. Чао!

Людмила повесила трубку и набросилась на вахтершу:

– Что, обязательно надо говорить, что это общежитие?

– Мне так комендант приказал, – оправдывалась вахтерша.

– А почему просто не ответить «алло»? – наседала Людмила.

Вахтерша не нашлась что ответить и сама перешла в наступление:

– Тогда дежурь у телефона, когда тебе звонят, – я старая, не могу бегать по этажам. И вообще, в общежитие нельзя звонить по личным вопросам.

– А по каким можно? – спросила Людмила.

– По делу.

– А мне только по делу и звонят, – заявила Людмила. – Сегодня, может быть, решалось важное дело. А вы его могли разрушить одной неосторожной фразой, и я на всю жизнь могла остаться несчастной. Вы этого хотите, чтобы я была несчастной?

– Я хочу, чтобы вы все были счастливыми, – примирительно ответила вахтерша.

Людмила укоризненно покачала головой, грустно улыбнулась и начала подниматься по лестнице. Снова позвонил телефон. Людмила остановилась. Вахтерша сняла трубку и сказала:

– Алло! – и, зажав трубку ладонью, попросила Людмилу: – Позови Варенцову из двадцать третьей.

Людмила вернулась в комнату. Катерина сидела за столом и плакала.

– Поедем в Москву? – предложила Людмила.

– А мы разве не в Москве? – не поняла Катерина.

– Мы на выселках. Поехали в центр. Целый вечер впереди. Чего здесь киснуть?

Катерина подумала и согласилась.

* * *

Девушки вышли из метро на площади Революции и пошли вверх по улице Горького. В те годы выходили на улицы просто погулять: этот обычай принесли с собой жители маленьких городков и поселков. Москва интенсивно заполнялась провинциалами уже несколько десятилетий. Вначале приезжали на строительство заводов, метрополитена. После войны приток был небольшим, но, когда колхозникам стали выдавать паспорта, Москва стала быстро расти. И с окраины вечерами и в праздники бывшие жители маленьких городков и деревень съезжались в центр, чтобы пройтись по главной улице, на людей посмотреть и себя показать.

По тротуарам двигалась довольно плотная толпа, кто-то останавливался у витрин. Магазины уже закрылись. Все магазины в Москве открывались и закрывались одновременно. Где-то издавалось распоряжение, и миллионы принимали его как должное: если так, значит, так и надо.

Возле входа в кафе «Молодежное» толпилось около сотни жаждущих. Кафе открылось недавно. В нем подавали мороженое, пирожные, и говорили, что можно даже заказать коктейль. О коктейлях знали только из заграничных фильмов и книг. Попробовать, что это такое, хотели многие, поэтому попасть в кафе было трудно.

– Бесполезно, – оценила ситуацию Людмила. И они пошли дальше.

В витрине магазина стояли две модели телевизоров – «Рекорд» и «Чайка». Они практически ничем не отличались друг от друга, но по ним транслировались разные программы. По одной передавали футбольный матч, по другой пел хор имени Пятницкого. Звук через толстое витринное стекло не доходил, но мужчины, толпившиеся у витрины, и без звука все понимали, комментировали удачи и просчеты игроков.

– Послушай, – сказала вдруг Людмила, – пять лет над учебниками горбатиться – и что? Все равно рабочие больше инженеров получают.

– Инженером интереснее, – возразила Катерина.

– Тоже мне интерес, – не согласилась Людмила, – снизу работяги жмут, сверху начальство давит. Да и химия – наука скучная, одни формулы.

– Химия – будущее человечества, – заявила Катерина. Так считал академик Тихомиров.

– Ты не о будущем человечества, а о своем настоящем думай, – посоветовала Людмила.

За ними пристроились двое парней. Обычно девушки ходили по двое, парни тоже предпочитали ходить вдвоем, в случае драки легче биться, да и знакомиться удобнее. Один начинает, другой подхватывает.

– Эй, девчонки! – бодро начал один из парней.

– Топай, топай! – осекла его Людмила.

Парни, вероятно, такого ответа не ожидали и притормозили.

– Ты чего так строго? – спросила Катерина. – Ребята вроде ничего.

– Вот именно, ничего, – ответила Людмила. – Лимитчики, вроде нас. За версту видно.

– А по нам видно разве? – удивилась Катерина.

– Не видно, пока рот не раскроем. Но это только для очень проницательных, а таких немного, – успокоила ее Людмила.

Они дошли до памятника Маяковскому. Вокруг памятника собралась толпа. Молодые поэты читали стихи. Вероятно, в первый раз, когда возле памятника стали читать стихи, толпу не успели разогнать, не было на этот случай указаний, и теперь поэты читали каждую субботу и воскресенье.

Людмила и Катерина постояли в толпе. Было плохо слышно и не очень понятно. Катерина стала рассматривать хорошо одетых молодых парней: в серых костюмах, серых галстуках и до блеска начищенных ботинках. Аккуратно подстриженные, хорошо выбритые. Ей нравились такие, которые следят за собой и своей одеждой.

– Чего ты на них пялишься? – прошептала Людмила.

– Симпатичные, – шепотом ответила Катерина.

– Дура! Какая ты дура! – вздохнула Людмила. – Это же комитетчики, они здесь на работе.

– А что такое «комитетчики»?

– Чекисты.

Один из парней придвинулся ближе, видимо, хотел расслышать, о чем они шептались. Людмила вытащила Катерину из толпы и пошла вниз мимо театра «Современник» по Садовому кольцу.

– Пойдем в Дом кино, – предложила она. – Там сегодня французский фильм, может, кто проведет.

– А зачем проводить? – опять удивилась Катерина. – Билеты купим.

– Там кино без билетов смотрят, – объяснила Людмила.

Катерина не очень поняла, как можно ходить в кино, не покупая билета, но переспрашивать не стала. Она хотела понять про чекистов.

– Ты с ними знакома? – спросила Катерина.

– С кем?

– С чекистами.

– С ними знакомиться не надо, и так видно.

– А как? – все не могла понять Катерина.

– По взгляду. У них глаз крутится. Лицо неподвижно, а глаз туда-сюда. А костюмы ты их видела?

– Ну, видела.

– Им их в одном ателье шьют. И не модные, и не старомодные, а где-то посередине, чтоб в глаза не бросались.

– Но ты же заметила.

– Мне один знакомый объяснил. И ботинки у них до блеска начищены. Военная привычка. Они еще когда в училище учатся, их приучают следить за обувью. Потом они привыкают и не могут ходить в пыльных ботинках.

– Культурные люди – ботинки чистят, стихи любят.

– Ты в самом деле дура или притворяешься? – не выдержала Людмила.

Катерина не притворялась, она всегда хотела знать точно. Почему, как, зачем?

– Стихи они любят, – передразнила Людмила. – Мало ли что могут эти поэты сказать! А вдруг что-нибудь антисоветское?

– А я еще ни разу не слышала ничего антисоветского, – призналась Катерина.

– Еще услышишь. Какие твои годы!

Они дошли до улицы Воровского, там, в бывшем доме политкаторжан, разместился Дом кино, где собирались московские кинематографисты. Подкатывали «Победы», «Москвичи», нескольких полных немолодых мужчин с очень молодыми женщинами привезли на «ЗИМах». Они вышли, и машины тут же отъехали.

Казалось, здесь все знали друг друга. Здоровались, целовались. Людмила пыталась договориться с несколькими одинокими мужчинами, но те улыбались, разводили руками, извиняясь. Они ждали своих женщин или приятелей.

Катерина стояла в толпе и смотрела на актеров, знакомых по фильмам. Она узнала Ланового. Высокий, красивый, он поднимался по лестнице, чуть откинув голову, надменный и отрешенный. Катерина представила его на улицах Красногородска, такого медлительно-значительного, с откинутой головой, и рассмеялась. Так ходил местный красногородский сумасшедший Ванечка.

– Ты чего? – спросила Людмила. Ей так и не удалось никого уговорить, чтобы их провели, и она присоединилась к Катерине.

– Ой, Румянцева! – Катерина показала на Надежду Румянцеву.

Людмила осмотрела улыбающуюся актрису.

– Лет через пять будет похожа на Зинку – знаешь, которая в Красногородске на рынке пирожками торгует.

У Людмилы был приметливый и недобрый взгляд. Конечно, Румянцева напоминала Зинку, но та была толстая и глупая. Появились Ларионова и Рыбников. Ларионова была красива настоящей российской красотой: круглолицая, румяная, с ясными синими глазами. Рыбников оказался простоватым парнем, похожим на тех, которых он играл в недавно вышедших фильмах «Весна на Заречной улице» и «Высота». Песни, которые он пел в фильмах, пели теперь парни в их общежитии.

– Эти недолго проживут вместе, – прокомментировала Людмила.

– Почему? – удивилась Катерина.

– Уведут ее у него, – Людмила была категорична. – Таких красивых всегда уводят.

И никто тогда не знал, что проживут они вместе еще тридцать лет и Ларионова похоронит Рыбникова и останется вдовой.

Рыбников, проходя мимо них, подошел к высокому, не очень молодому, явно за тридцать, мужчине:

– Ты кого-нибудь ждешь?

– Жду, – раздраженно ответил мужчина, – Ленку. У нее пропуск.

– Сейчас я выпишу тебе пропуск, – пообещал Рыбников.

– А вы тоже артист? – спросила Катерина, когда Рыбников отошел.

– Начинающий. – усмехнулся мужчина.

– Поздновато начинаете, – заметила Людмила.

– А как ваша фамилия? – поинтересовалась Катерина.

– Неважно. Я только в одном фильме снялся. Вы этот фильм не видели.

– Скажите! – попросила Людмила. – А вдруг мы его увидим.

– Ну, Смоктуновский, – ответил мужчина.

Эту фамилию девушки не слышали. Но Катерина ее запомнила. Потом этот актер будет много сниматься, а в театр зрители будут приходить «на Смоктуновского». Через двадцать лет Катерина на заседании в Моссовете напомнит ему об их первой встрече на лестнице Дома кино, он улыбнется:

– Как же, как же. Помню.

И перейдет к интересующей его проблеме. Актеры хотели построить кооперативный дом на берегу канала недалеко от Икши. Это место в свое время выбрали летчики-испытатели для дачного поселка. Они облетели на самолетах все Подмосковье и остановились на Икше. Позже здесь построили себе дачи первые космонавты. Они начинали как летчики-испытатели, приезжали сюда к своим знакомым и, как только появилась возможность самим построить дачи, выбрали места рядом с поселком. Говорили, что в тех лесах был какой-то особенный микроклимат. Комиссия Моссовета, в которой заседала Катерина, решила вопрос положительно для актеров – те получили участок и начали строить дом. Смоктуновский, уходя, улыбнулся и повторил:

– Как же, помню, помню.

На следующей встрече он ее не узнал. Она не обиделась. Человеческая память не могла вместить тысячи лиц, которые видел каждый день актер. Но до этой их встречи оставалось более двадцати лет.

* * *

Людмила сделала еще несколько попыток попасть в Дом кино, ей не удалось, и они двинулись в обратный путь. И тут они услышали, как через громкоговоритель объявили:

– Машину боливийского посла – к подъезду.

Они свернули на улицу Герцена. Мягко подкатил приземистый, почти распластанный по земле «форд». Из подъезда посольства вышел темноволосый господин с дородной женщиной в блестящем платье. И снова громкоговоритель потребовал:

– Машину военно-морского атташе, командора...

Далее следовала непонятная, довольно длинная фамилия.

– Как, как его фамилия? – не поняла Катерина.

– Фамилия не имеет значения, – отмахнулась Людмила.

Она наслаждалась блеском никеля на машинах, сиянием драгоценностей на женщинах, сверканием орденов на мундирах.

– Вот это – настоящее, – восхитилась Людмила.

– Что настоящее? – не поняла Катерина.

– Все это!

– Ну да, – возразила Катерина. – Я недавно в оперетту ходила. Там точно такие же мундиры и платья показывали.

– Ну и дура же ты! – хмыкнула Людмила. – Именно это и есть жизнь. Настоящая жизнь. Для этой жизни мы в Москву и приехали, потому что Москва сегодня – большая лотерея. Можно выиграть сразу и по-крупному. Москва – это... это дипломаты, внешторговцы, ученые, художники, артисты, писатели – и все это мужчины.

– Ну и что?

– А мы – женщины!

– А мы-то зачем нужны этим писателям, дипломатам, артистам? – удивилась Катерина. – У них свои женщины есть.

– А мы не хуже ихних.

– А где мы дипломатов и артистов встретим? – трезво рассудила Катерина. – Они на хлебозаводе и галантерейной фабрике не работают.

– Да, – подтвердила Людмила. – Ты смотришь в самый корень. Главный вопрос: где найти? А везде! Приходится быть щукой с раскрытой пастью. Чтобы твой карась не проплыл мимо тебя. Надо быть всегда наготове, чтобы схватить его. Ты почитай книги. Во всем мире в столицы приезжают молодые, чтобы завоевать их. Мужики идут одним путем, мы другим.

– А мы каким? – спросила Катерина.

– У нас один путь. Через мужиков. Мы им нужны. Так природа устроила. Я тебе столько раз твердила: не вяжись с лимитой. Замуж надо выходить за москвичей. Ух, как я их ненавижу!

– Кого? – не поняла Катерина.

– Москвичей! Но они выбирают. Они – как дворяне, которые захотят или не захотят жениться на нас, барышнях-крестьянках. Им такое право дало это сволочное государство. Оно им дало прописку. Они рождаются сразу с пропиской. Это их главная привилегия. И даже если они живут в коммуналках, у них есть своя площадь. Они могут переходить с работы на работу, их никто не выкинет из общежития, как нас. Они могут даже временно не работать. Переждать, выбрать. Деньги? У них есть родители, которые всегда помогут. Они не работают на этих черных, грязных, тяжелых работах, как лимита. Сидят в теплых конторах, торгуют в магазинах и презирают нас. За что? За то, что мы работаем на них. За то, что мы бесправные рабы! У нас нет выхода из рабства, кроме как замуж. Мы должны выходить за этих колченогих, дутых идиотов!

– Нет уж, – подумав, решила Катерина, – это не для меня. Лучше обратно в Красногородск.

– Фигушки! – выкрикнула вдруг Людмила. На них стали оборачиваться, и она заговорила чуть тише, но все так же темпераментно. – Нет уж, я выйду замуж за колченогого, за идиота, за старого пердуна. Я пропишусь. Если надо, я потерплю. А потом разойдусь и разменяю квартиру. Пусть даже в коммуналку, но чтобы постоянная прописка. Потом можно поднакопить денег и обменяться на отдельную, приплатив конечно. Вся Москва против нас, а мы против нее. Кто кого! Мы все равно победим.

– Почему? – спросила Катерина.

– А потому, что нам отступать некуда.

– Ты как герои панфиловцы, – рассмеялась Катерина. – Велика Россия, а отступать некуда.

– А я и не отступлю, – подтвердила Людмила. – Сучья Москва еще будет меня уважать. У меня будет все, что имеют московские выродки.

Они шли по Москве. В квартирах уже зажигались огни. Окна были открыты, дома за день нагрелись в июльскую жару. В квартирах двигались мужчины в майках, за одним из окон женщина лежала на диване и читала книгу. Светились экраны телевизоров. Нет, размышляла Катерина, успокаивая себя, совсем не обязательно выходить замуж за старика. Она закончит институт, ее распределят на работу, как молодому специалисту ей вначале, конечно, выделят комнату в общежитии. Дальнейшую свою жизнь она представить пока не могла.

Глава 2

Общежитие просыпалось рано.

Блондинки, брюнетки, худенькие, полные, выбегали из подъезда общежития, поеживаясь от утренней свежести, бежали к автобусной остановке. У остановки на лавочке в этот утренний час всегда сидел пожилой мужчина, а невдалеке от него гулял старый толстый фокстерьер. К мужчине привыкли, с ним здоровались, хотя никто не знал, кто он и где живет. Он отвечал на все приветствия, а тех, кто уже долго жил в общежитии, называл по именам.

Катерина поздоровалась с ним, мужчина приподнял кепку. Никто не задумывался, почему он здесь сидит каждое утро. Он выгуливал собаку, но выгуливать ведь можно и в других, более удобных местах. Катерине он казался стариком.

... Через двадцать лет, когда она уже стала директором комбината химволокна, она как-то утром проезжала мимо своего бывшего общежития, увидела стайку девушек на остановке и попросила шофера остановиться. Ничего не изменилось. Только общежитие перекрасили в зеленый цвет. А невдалеке от остановки сидел все тот же старик. Он почти не изменился, только поседел и подсох. И фокстерьер был таким же толстым и старым. Но ведь прошло двадцать лет, подсчитала она. Значит, старику тогда было не так уж и много лет, та собака, конечно, умерла, это – другая собака, а может быть, уже третья, собачий век короток. И девушки из общежития другие...

Что влекло сюда старика? И она вдруг поняла: старик получал удовольствие, рассматривая юных женщин. Такого не увидишь больше нигде: одновременно так много молодых женщин.

Один знакомый Катерины говорил: «Я люблю всех молодых женщин. Я бы и эту, и эту, и ту. Я хотел бы переспать со всеми. У этой такая замечательная грудь, у этой замечательная подпрыгивающая попка». Катерине это казалось непонятным. Попка и есть попка. У мужчин она замечала небритость, мятые лацканы пиджаков, стоптанные каблуки ботинок, тусклые, засаленные галстуки. Она уже не обращала внимания ни на лицо, ни на фигуру, если видела плохо сшитый костюм, несвежую рубашку. В толпе она могла выделить только одного, и то если он сам отличал ее взглядом, если показывал свою заинтересованность. Ее подруги по общежитию мечтали познакомиться с высоким и красивым. Для нее рост не имел значения. Ей, конечно, нравились высокие мужчины – когда идешь с высоким, на тебя обращают внимание, – но нравились и плотные, коренастые, если от них исходила сила и уверенность. И это всегда был один. Только один.

... У Катерины будет несколько любовников и ни одного мужа, но это все потом, в те двадцать лет, которые еще впереди.

А пока она и Людмила протиснулись в переполненный автобус.

* * *

Стройка, где работала Антонина, была невдалеке от общежития. Микрорайон застраивался уже несколько лет.

Антонина дошла до блочного двенадцатиэтажного дома с одним подъездом, поднялась на шестой этаж – лифт еще не работал, – приготовила инструменты.

Ее напарница Полина, как всегда, опаздывала, но опоздать на стройку было невозможно: придя, мужчины курили, готовили инструменты и, хотя смена начиналась в семь утра, раньше восьми к работе не приступали.

Полина добралась до шестого этажа и села перекурить на площадке. Наверху, на седьмом этаже, курили электрики. Иванов – сорокалетний, широкоплечий, с кривоватыми ногами (он всегда ходил в зеленых армейских галифе и брезентовых сапогах), Николай – в чистом комбинезоне, такие выдавали авиационным механикам, и запасливый Николай привез их несколько из армии, и Борщ – тридцатилетний электрик, имени которого никто не запоминал, потому что нормальная украинская фамилия была редкостной и необычной для русских и его все звали по фамилии. Электрики говорили о женщинах. Борщ спросил Иванова:

– Ты Нинку вчера трахнул?

Антонина почувствовала, что краснеет. Полина насторожилась и загасила сигарету. С Ивановым у Полины была многолетняя связь. Они то расходились, то снова сходились. Сейчас они не разговаривали друг с другом, вернее, не разговаривала Полина. Она сделала аборт от Иванова, а тот даже не зашел ее проведать, когда она отлеживалась в общежитии.

– Не я ее, а она меня, – ответил Иванов.

– И как?! – спросил Борщ.

– А никак, – мрачно бросил Иванов.

– А кто из них злее, – продолжал расспрашивать Борщ, – Полина или Нинка?

– Полина – царица! – вздохнул Иванов.

Полина задержала дыхание, ожидая продолжения.

– Она одна на Москву и Московскую область. Я как-то подсчитал: у меня было двести двадцать пять баб. А лучше ее не было.

– А чем она лучше других? – поинтересовался Николай.

– Это объяснить нельзя. Я иногда думаю: если бы ее снять на кино, то такой фильм можно было бы показывать как учебное пособие у нас в стране и даже за рубежом. У нее талант к этому делу.

Полина не выдержала и улыбнулась. Антонина хотела ее о чем-то спросить, но Полина прижала палец к губам.

– Преувеличиваешь, – с сомнением произнес Борщ. Полина хмыкнула. – А ты, Коль, со своей Антониной уже переспал? – Борщ переключился на Николая.

– У нас с Тоней всерьез, – ответил Николай.

– А ты и загони всерьез, – посоветовал Борщ. – Дело это серьезное. Тонька вполне готова. Вчера смотрю, бежит вниз по лестнице, а у нее груди вверх-вниз, как воздушные шары, еще немного – и поднимут ее.

– Закрыли эту тему, – потребовал Николай. – У меня с Антониной всерьез. Если бы я сейчас про грудь твоей жены стал расписывать, как бы ты на это посмотрел?

– Посмотрел – и сразу по роже, – признался Борщ.

– И ты можешь схлопотать, – предупредил Николай.

– Не заводитесь, мужики, – прервал их Иванов. – Пошли работать.

И они пошли в комнаты.

– Молодец твой Николай, – похвалила Полина. – Мужик. Ты ему уже дала?

– У нас с ним всерьез, – Антонина покраснела.

– Замуж, что ли, предлагает? – спросила Полина.

– Намекает. Скоро к родителям поведет знакомиться.

– Родители – не самое главное, – Полина закурила чинарик. – Главное – он. С ним жить. Я бы на твоем месте переспала с ним.

– После свадьбы, – ответила Антонина на давно для нее самой решенный вопрос.

– После свадьбы поздно может быть. А если он как мужик никакой? Ты думаешь, чего Борщ так заводится? Было у меня с ним один раз. Нормальный трехминутка.

– Ты это про что? – не поняла Антонина.

– А про то, что его хватает на три минуты. Только разогреешься, а он уже все закончил. С таким жить – одно мучение, каждое утро вставать будешь с больной головой.

– А Иванов? – спросила Антонина.

– Это мастер, – улыбнулась Полина. – Однажды на выходные его жена с дочкой уехала к своей матери. Я к нему пришла – в девять утра легла и только в девять вечера встала. Представляешь, двенадцать часов! Последний раз полтора часа, на тумбочке будильник у них стоит, я время засекла. Думала, что не выдержу, один раз в обморок даже провалилась. Очнулась, а он чешет и чешет. Не торопится. Он ласковый. За такого замуж – и больше ничего не надо.

– А он не предлагает?

– Он дочку любит... Давай работать. – Полина залила краску в бачок краскопульта.

Этот разговор, в котором Антонина не все поняла, распалил ее. Она сняла спецовку, но все равно было жарко. Спустилась во двор, выпила две кружки холодной воды из бочки, которую привозили каждое утро для рабочих. Николай увидел ее с седьмого этажа, и она услышала, как он бежал вниз, шлепая подошвами по ступенькам. Николай подошел к бочке, улыбнулся, тоже выпил две кружки воды. Она посмотрела на него. Его глаза не отрывались от ее груди. Она была в обтягивающей футболке с короткими рукавами. Что бы ответила Полина, если бы ее вот так рассматривали, в упор, не стесняясь?

– Все твое будет, – пообещала она Николаю, но посчитала все-таки нужным уточнить: – Со временем.

– Да уж скорее бы, – вздохнул Николай.

– Это от тебя зависит, – заметила Антонина.

– Да я хоть сегодня.

– Ты с Ивановым посоветуйся, – произнесла Антонина и подумала: если это так важно, взрослые мужики могли бы молодым рассказать, как это все делается, чтобы и ей и ему было хорошо. Надо ей самой откровеннее поговорить с Полиной, пусть расскажет, как надо все делать, – если ее так хвалили, значит, она знает такое, чего не знают другие. Она побежала на шестой этаж. Ее груди и вправду поднимались и опускались, как воздушные шары, она прижала их ладонями. Сверху спускался прораб, ему было за пятьдесят, на него уже не смотрели, как на мужчину, но Антонина заметила, что он оглядел ее с головы до ног.

* * *

Катерина работала на прессе в цехе металлической галантереи. Работа была нехитрая: положить – снять, снова положить и снова снять. Она штамповала основания для подсвечников, которые в то время начинали входить в моду.

Не оглядываясь, по изменившемуся звуку, она поняла, что у соседки пресс начал корежить заготовку. В этой смене работал плохой и медлительный наладчик. Значит, пресс будет остановлен на полдня. Катерина оглянулась. Работница смотрела в ее сторону. Грузная, пожилая, проработав в этом цехе лет двадцать, она так ничего и не понимала в станке, а действовала механически – положить, нажать на педаль, снять, снова положить.

Катерина уже через три месяца сама могла обнаружить причину брака, наладить пресс. Вот и сейчас Катерина встала, взяла сумку с отвертками и ключами, открыла крышку пресса, отрегулировала механизм, положила заготовку, нажала на педаль. Пресс работал точно. Работница начала было благодарить, Катерина улыбнулась ей и отошла. Ее в цехе уважали и почему-то побаивались. Уважали, наверное, за то, что работала хорошо, а побаивались из-за ее уверенности в себе. Она не боялась ни мастера, ни нормировщика. Проверяла заполненные наряды, находила ошибки, даже с бухгалтером цеха спорила: бухгалтерские премудрости оказались не такими уж сложными. Ей нравилось узнавать новое. И начальство заметило ее после того, как она выступила на собрании. Начальник цеха, бестолковый, крикливый, капризный, держал работниц в страхе. Мог уволить – и увольнял, а женщины держались за место, потому что жили рядом и работа не требовала квалификации, ее осваивали за несколько дней.

Собрание тщательно готовили – ждали секретаря райкома партии, того, что отвечал за промышленность и строительство в районе. Трем работницам заранее написали речи. И они в основном говорили о том, что подводят смежники, не хватает комплектующих деталей, протекает крыша, что станки старые, а на соседней фабрике – с программным управлением. Секретарь райкома записывал. И тогда вышла Катерина.

– Для штамповки подсвечников, ложек и пепельниц не нужны станки с программным управлением, – заявила она. – Нужно отремонтировать те, что имеем. И вовремя налаживать их. А наладчиков не хватает, потому что уважающий себя человек не будет работать с таким начальником цеха. Если бы кто-то хоть один раз где-нибудь на улице так нахамил, как начальник хамит каждый день в цехе, его посадили бы как хулигана на пятнадцать суток. А здесь не только не сажают, а даже выписывают премии. В газетах пишут о развитом социализме, а у нас... Вот, посмотрите: и в президиум село почему-то одно начальство. Насколько я понимаю, президиум выбирают. А здесь вышли и сели, как у себя в квартире.

Зал вначале замер. Потом разразился хохотом. Катерина видела, что секретарь райкома покраснел. Но он был опытным и понимал, что надо переломить ход собрания, и тут же задал ей вопрос:

– Какие у вас конкретные предложения?

– Освободить от должности начальника цеха. Ведь над его глупостью весь цех смеется!

– И кого же назначить? – поинтересовался секретарь. – Может быть, вас?

Он оглядел зал. Он ждал реакции. Это был проверенный, много раз опробованный ход. Работницы должны рассмеяться. Нелепое же предложение.

Но работницы не смеялись. Они ждали, что ответит Катерина.

– Назначить предлагаю Леднева, начальника первого участка. И через неделю в цехе будет порядок, – спокойно произнесла она.

Работницы с мест начали выкрикивать: «Леднева! Леднева!»

Собрание кое-как закончили. В следующую зарплату денег Катерине начислили меньше всех, и она узнала, что кто-то приходил к коменданту общежития узнавать, как она себя ведет. Начальник обвинил ее в халатности, вынес выговор за поломку станка. Ее явно выжинали. Она не могла уйти – лишилась бы общежития. Работницы при встрече отводили глаза. Они ничем не могли ей помочь.

Катерина решила посоветоваться с академиком. Тихомиров выслушал и сказал:

– Есть два пути. Я могу позвонить в свой райком партии, оттуда позвонят в райком вашего района, из вашего райкома позвонят на фабрику и попросят отстать. И от тебя отстанут. Но этот вариант прибережем на будущее. А сейчас пойдем по стандартному пути.

И он продиктовал Катерине жалобу, где была указана фамилия секретаря райкома, который был у них на собрании. Жалоба была о расправе за критику. Академик подсказал, чтобы она написала о недостатках на производстве и свои предложения по их ликвидации. Он дал ей несколько листов бумаги и отослал на кухню. Потом прочитал написанное, кое-что переделал, взял газету «Правда», вставил несколько фраз из передовой статьи, заставил ее переписать начисто. И письмо ушло.

Через несколько дней в их цехе появился директор фабрики в сопровождении парторга. Они остановились невдалеке от Катерины, и парторг кивнул в ее сторону.

Директор фабрики, сорокалетний, коренастый, вполне еще мужчина, рассматривал ее с явным интересом. И она улыбнулась директору. Директор от неожиданности тоже улыбнулся, подошел к ней и спросил:

– Как дела?

– Хорошо. А у вас как?

– Так себе, – сказал директор. – Сама знаешь. Оборудование изношенное.

– На нем еще можно работать, если работу наладить.

– И ты считаешь, что Леднев наладит?

– Наладит, – подтвердила она. – Леднев и производство знает, и деликатный. У нас, когда наладчик запивает, он подойдет ко мне и скажет: «Катенька, голубка, помоги». Да я для него все сделаю.

И директор рассмеялся. Но глаза оставались серьезными. И вдруг он спросил:

– Письмо в райком сама писала или кто помогал?

– Помог, – призналась она. – Дядя. Он академик.

– Ты москвичка?

– Я псковская, – Катерина улыбнулась. – Я только год в Москве.

– А я смоленский, – признался директор. – Почти соседи.

Директор протянул ей руку.

Директорская ладонь оказалась жесткой и сильной, и она подумала, что этот смоленский парень работал и руками. И тоже, наверное, пробивался.

Катерина оглянулась. Работницы смотрели в их сторону.

– Меня зовут Николаем Степановичем.

– А меня Катериной.

– Катерина, я подумаю о твоем предложении.

– Подумайте, предложение-то хорошее, – убежденно сказала Катерина.

– Учиться не собираешься?

– В этом году завалила. На будущий год буду поступать.

– Я тоже только с третьей попытки поступил, – признался директор. – Ты поступишь! Мы, из провинции, упорные.

– Наверное, – согласилась Катерина. – Как говорит моя подруга Людмила, нам отступать некуда.

– Она верно говорит. Если будут проблемы – заходи. Смоленские всегда помогали псковским, а псковские – смоленским.

– Мне неудобно, – смутилась Катерина.

– Тебе – удобно, – сказал директор и пошел.

Катерина смотрела ему вслед. Невысокий, коренастый, длиннорукий. Он ей напоминал псковских деревенских мужиков. Они ходили так же, чуть сутулясь, будто их руки тянулись к земле.

Через неделю на фабрике было партийное собрание, где директор критиковал их начальника цеха. Еще через неделю начальника перевели в отдел снабжения, и на его место назначили Леднева. После этого пожилые работницы начали здороваться с Катериной. На цеховом комсомольском собрании ее выдвинули комсоргом цеха. Она отказалась. Леднев вызвал ее в свою контору, закрыл дверь и спросил:

– Ты не хочешь мне помогать?

– Я хочу, но мне надо готовиться в институт.

– Пойми, – убеждал ее Леднев, – я должен сформировать свою команду, чтобы меня поддерживали. И начальники участков, и парторг, и комсорг. Иначе меня сожрут. Ты присматривайся к производству. Осенью я тебя в начальники участка выдвину.

– Не утвердят, – возразила ему Катерина. – Надо хотя бы техникум закончить.

Катерина уже разбиралась в иерархии руководства цеха.

– В порядке исключения – можно, – заверил ее Леднев.

– С чего бы ради меня делать исключения? – засомневалась Катерина.

– Директор утвердит, – уверенно сказал Леднев. – Вы же земляки.

– Мы почти соседи. Я псковская, а он смоленский.

– И оба не любите москвичей. Это вас и объединяет.

– Почему мы должны не любить москвичей? – удивилась Катерина.

– Москвичей нигде не любят. Я в армии служил, так все были против москвичей. Слишком мы бойкие и разворотливые. Москва – жесткий город. Знаешь пословицу – «Москва бьет с носка»?

– Я и другую знаю – «Москва слезам не верит».

– Тоже правильная пословица. Ведь в России, если поплачешься, – пожалеют. А в Москве слезам не верят. Но ты ведь не из плаксивых.

Катерина обо всех этих событиях рассказала Изабелле и академику. Они слушали, уточняли, задавали вопросы. Катерина заехала к ним перед майскими праздниками помочь Изабелле убрать квартиру.

– На Первое мая ты поздравь директора, – подсказала Изабелла и достала яркую открытку.

– Мне неудобно, – стала отказываться Катерина.

– Поздравить всегда удобно, – возразила Изабелла.

– А что я напишу?

– Пиши, – Изабелла начала диктовать. – Дорогой Николай Степанович!

– Никакой он мне не дорогой. Можно – уважаемый. Я его уважаю.

– Нет, именно дорогой, а не уважаемый, – настаивала Изабелла. – Уважаемый – это ты сразу устанавливаешь возрастную дистанцию. Ты – молодая, а он уже уважаемый.

– Он не молоденький, – подтвердила Катерина

– И не старик. Всего-то лет на двадцать постарше тебя. Ты за него замуж можешь выйти.

Катерина не удержалась и рассмеялась.

– Ничего смешного. Академик старше меня на двадцать два года. Это вполне нормально. Раньше во Франции аристократы женились только после сорока. После сорока – это возраст женихов! Пиши: «Дорогой Николай Степанович! Поздравляю вас с праздником весны. Желаю счастья, удачи. Я рада, что вы есть». «Вы» напиши с большой буквы. И подпишись: Катерина псковская.

– Секретарша же прочтет эту открытку! Что она подумает?

– Пусть думает, что хочет, – отмахнулась Изабелла.

– Я лучше фамилией подпишусь, – попросила Катерина.

– Пиши, как я сказала, – рассердилась Изабелла.

Катерина написала, как велела Изабелла, и отправила открытку.

В профкоме ей предложили путевку в дом отдыха в Ялту. За треть стоимости. Она отказалась: надо было готовиться к экзаменам. К ней проявляли внимание. Она это чувствовала. Иногда она думала: а вдруг директор в нее влюбился? И пугалась этой мысли. На фабрике все знали, что у директора есть любовница – технолог из цеха кожаной галантереи, высокая блондинка. Только не это, решила Катерина. Она старалась даже не проходить мимо здания фабричного управления, чтобы не встретить директора.

... Потом она поймет, что ее просто пытались приручить. Она и сама будет приручать бойких и агрессивных работниц, когда станет директором комбината. Энергию надо направлять в нужное русло. Так делали всюду. Недовольных, если они были умны и энергичны, выдвигали. И бывшие бунтари становились начальниками цехов, инструкторами райкомов.

Через несколько лет, когда Леднев станет директором фабрики, а Николай Степанович будет работать в Моссовете, они не раз встретятся на городских активах, в моссоветовских комиссиях, и Катерина будет во всем поддерживать и Леднева, и директора. Эти двое мужиков не бросят ее, когда на нее посыплются несчастья, они помогут ей в самые трудные годы, когда она останется одна с ребенком...

* * *

А пока Катерина ставила куски латуни, нажимала на педаль, и пресс выдавливал основание для подсвечника. Корпус подсвечника штамповали на соседнем станке. Катерина посмотрела на часы. До конца смены оставалось меньше часа. Она могла и не смотреть на часы – время определялось по усталости, накапливавшейся к концу смены. Деревенели руки, болели плечи. Она все чаще вставала со своего табурета, чтобы разогнуть поясницу.

* * *

И на хлебозаводе заканчивалась смена. Людмила достала из сумки туалетное мыло «Земляничное» и пошла в душ. Работницы в душе пользовались хозяйственным мылом: зачем мыться своим, если дают казенное – огромные серые кубы, которые не умещались на ладони. Их разрезали стальной проволокой на несколько частей. У хозяйственного мыла был специфический запах гнилых фруктов. Людмила этот запах опознавала среди сотен других. Даже не глядя на женщину, она определяла в ней работницу, особенно летом: запахи в жару становились навязчивыми. В самом начале своей работы на заводе она ехала в метро. Рядом с ней сидел молодой мужчина в костюме, при галстуке, в начищенных черных ботинках. Даже в жару он не мог себе позволить рубаху навыпуск и сандалеты. Это означало, что он работал в приличном месте, может быть, даже был связан с иностранцами. Мужчина повернулся к ней, несколько раз вздохнул и сказал:

– Вы с Трехгорки?

– С чего это вы взяли? – с вызовом откликнулась Людмила.

– Извините, – сказал мужчина. – Здесь обычно садятся девушки с Трехгорки. Меня ввел в заблуждение запах хозяйственного мыла. Я начинал в цехе, и нам выдавали такое мыло. Очень специфический запах. Его невозможно забыть.

С того дня Людмила никогда больше не пользовалась хозяйственным мылом. Стоя под душем, она намылилась своим «Земляничным», пустила горячую воду, потом холодную, потом снова горячую, чувствуя, как проходит усталость в плечах.

Пожилые работницы любили посидеть после душа. Охлаждали пиво под струей холодной воды. Выпивали по три-четыре кружки. И от этого еще больше полнели. Никто из них ни о какой диете не думал. Те, что были замужем, считали, что они пристроены и мужья должны принимать их такими, каковы они есть, да и дети к тому же еще на ноги не поставлены. Уйти может только подлец. Правда, такие подлецы находились. Уходили к другим женщинам. К этому относились как к судьбе. И уже не надеялись выйти замуж второй раз. Молодыми и то выходили не сразу, сколько усилий требовалось, чтобы мужчина согласился зарегистрировать брак. Получив штамп в паспорт, женщины сразу успокаивались. Даже если разведется, все-таки замужем побывала, не стыдно перед другими. А если есть дети, то алименты будет платить. Людмила с тоской смотрела на эти разбухшие плечи, вислые задницы, животы в складках. Это были не женщины, а просто механизмы из плоти, уже выполнившие свои функции: родили, выкормили детей и перестали быть женщинами. Людмила выскочила из душа одной из первых. Быстро оделась. За нею попыталась увязаться новенькая, работавшая всего вторую неделю.

– Может быть, сходим в кино? – предложила она.

– У меня дела, – ответила Людмила.

– Подожди меня, поедем вместе.

– Извини, нам не по пути, – отрезала Людмила и пошла, не оглядываясь.

Девушка покраснела. Пожилые работницы ее успокоили.

– Она с нами не ездит.

– А почему?

– Может, брезгует. Не хочет показывать, что такая же рабочая, как и мы.

Людмила вышла из метро в центре, на площади Революции. Зашла в несколько магазинов, купила губную помаду, крем для рук. Двинулась по улице Горького. В легком коротком платье, в легких туфлях, она шла не спеша, ловя взгляды мужчин, обращавших на нее внимание. Кое-кто из них притормаживал свой бег, оглядывался, она это замечала и иногда, чтобы убедиться, оглядывалась сама. Некоторые мужчины делали вид, что приостановились случайно, один ей улыбнулся, один помахал, показал на часы и развел руками: рад бы познакомиться, но время не терпит! Людмила ему тоже помахала и тоже показала на часы. Пусть не думает, что он ей интересен, и без него дел навалом. Но никаких дел у нее не было, а в общежитие возвращаться не хотелось – вечер совсем пустой, никто ей звонить не обещал. Можно, конечно, посмотреть по телевизору фильм в красном уголке – большой комнате, где висели портреты членов Политбюро и стенгазета, выпущенная перед майскими праздниками. Газету выпускали два раза в год: к майским и к октябрьским праздникам. Телевизор она начала смотреть в Москве. В Красногородске, когда она оттуда уезжала, телевидения еще не было.

К телевизору собирались заранее. Некоторые приходили часа за два до начала вечерних передач, занимали самые удобные места, ближе к экрану. Те, кто опаздывал, обычно стояли сзади.

На площади Маяковского Людмила снова спустилась в метро. Напротив нее сидел молодой крепкий парень в новых джинсах, в синей в мелкую белую клетку рубашке и остроносых модных ботинках. На нем все было заграничное, поэтому она и обратила на него внимание. А во внешности ничего особенного: коротко стриженный, лицо самое заурядное, но широкоплечий и с крепкими ногами, которым было тесновато в джинсах.

И вдруг она услышала, что два парня, сидевшие рядом с ней, говорили явно о нем.

– Это же Гурин из челябинского «Трактора».

– Он перешел в молодежную сборную?

– Ненадолго. Возьмут в основной состав.

– Да, защитник толковый.

Людмила увидела, что этот Гурин из челябинского «Трактора» смотрит на нее. Слегка одернула подол платья и бросила на него быстрый взгляд. Через несколько секунд снова посмотрела, уже пристальнее: прием отработанный, внимание надо закреплять. Следующий взгляд ее был еще более продолжительным, с вопросом: чего тебе от меня надо? Гурин улыбнулся. Она улыбнулась ему и достала из сумки книгу. Пусть думает, что она смутилась, а книга – хороший повод для начала разговора. Получилось, как она хотела. Парни, сидевшие рядом с ней, вышли на станции «Белорусская». Гурин пересел на освободившееся место и спросил:

– Что вы читаете?

– «Три товарища», – ответила она.

В этот год издательства стали выпускать Ремарка и Хемингуэя. Их читали все. И она купила книгу Ремарка. Гурин посмотрел на часы, и она поняла, что он сойдет на следующей остановке, у стадиона «Динамо». Времени оставалось несколько секунд, а Гурин явно не мог придумать второго вопроса. За эти несколько секунд Людмила просчитала всю свою дальнейшую жизнь. Это же уникальный шанс! Парень из провинции, у него наверняка еще нет девушки в Москве. Конечно, пока он живет в общежитии, но, если возьмут в один из хоккейных клубов, в основной состав, и если в команду «Динамо» или ЦСКА, квартиру дадут в течение года.

Она встала на секунду раньше, чем встал он, и пошла к двери. Он двинулся за ней. Людмила быстро соображала, какой выход ему нужен. Краем глаза она отметила, как он дернулся влево, и пошла к левому выходу. Он тут же пристроился рядом.

– Значит, и вы здесь выходите? – спросил Гурин.

Нормальный идиот, подумала Людмила. У нее в запасе оставались еще две-три минуты, а надежда на то, что Гурин успеет с ней познакомиться и договориться о следующей встрече, уменьшалась с каждой секундой. В такие моменты Людмила принимала решение мгновенно.

– А я вас знаю, – сказала она. – Вы – Гурин из челябинского «Трактора».

Гурин даже остановился от неожиданности. Его узнавали в Челябинске, но чтобы в Москве, да еще такая красивая девушка...

– Вы интересуетесь хоккеем? – удивился он.

– Очень, – с жаром ответила Людмила. – Хоккейная игра – это как рыцарские поединки. Кто кого!

Людмила один раз видела хоккейный матч по телевизору и не очень поняла: то ли хоккеисты на большой скорости на коньках не могли остановиться и поэтому натыкались друг на друга, то ли специально сшибались, чтобы остановить нападение на ворота.

– Я очень рад, что вы так думаете, – сказал Гурин.

– А вы за границу уже выезжали? – поинтересовалась Людмила.

– Один раз. В Чехословакию. Но скоро собираемся в Швецию.

– Как я вам завидую! – воскликнула Людмила. Это была чистая правда.

– Ничего интересного, – отмахнулся Гурин. – Утром физическая подготовка, потом тренировочная игра, а вечером – матч. Я Прагу и не видел.

– Еще увидите и Прагу, и Париж.

– В Париже чемпионатов не проводят.

– Очень жаль.

– А как вас зовут? – спохватился Гурин.

– Людмила. – Она протянула Гурину руку и он пожал ее.

– Может быть, мы встретимся еще раз? – спросил Гурин и покраснел, наверное испугался собственной смелости.

– А где?

Но Гурин замолчал. Он потратил слишком много эмоциональной энергии, ему явно требовалась передышка. Надо приходить на помощь, решила она. Гурин уже дважды смотрел на часы.

– Давайте завтра в кафе «Молодежном», – предложила Людмила. Наконец-то узнаю, что такое коктейль, подумала она.

– Завтра не могу. Мы едем на базу, на тренировки. Это восемьдесят километров от Москвы. И у нас режим.

– Тогда позвоните, когда освободитесь, – и Людмила на книжной закладке написала номер телефона общежития. И тут же пожалела об этом. Телефонный номер общежития теперь знали шестеро. А это грозило неуправляемостью процесса; вахтерша никогда не запомнит, кому из них что надо отвечать.

– А я могу позвонить вам? – спросила Людмила.

– Я в общежитии, – ответил Гурин. – У нас один телефон на этаж.

У нас один на четыре этажа, подумала Людмила.

– Лучше я вам буду звонить, – решил Гурин и, пожав ей руку, бросился в сторону стадиона.

С этим может получиться, размышляла Людмила. У нее улучшилось настроение. Появилась конкретная и вполне реальная цель. Остальные знакомые – только знакомые, шансов на замужество практически никаких. Недавно она познакомилась с телевизионным оператором. Телевизионщики входили в моду, как когда-то летчики.

Рудольф рассказывал о знаменитостях, которых он показывал в передачах, о телецентре на Шаболовке, рассказывал с восторгом – он был рядом с ними, они запоминали его имя, здоровались с ним. Официант, думала о нем Людмила. Обслуживает. Подает не тарелки, а лица, но готовят еду все равно другие.

Был еще поэт, злой, нищий. Он доставал иногда контрамарки в театр и приглашал Людмилу. Она его за это и любила. Вместе с ним смотрела почти все новые спектакли в московских театрах.

Еще был заместитель начальника главка, самый пожилой из ее знакомых, уже за пятьдесят. Но он себя старым не чувствовал, потому что долго служил клерком, как он сам это называл, и руководящую должность получил совсем недавно.

С этим может получиться, размышляла Людмила о Гурине. Говорить ему, что она лимитчица и живет в общежитии, не стоило. Надо произвести впечатление. И не запутаться, не завраться. Конечно, если все всерьез, то надо говорить правду, но говорить правду не хотелось. Ведь роман с формовщицей хлебозавода он мог завести и в Челябинске. Вот если бы влюбился по-настоящему (а парни из провинции, недавно поселившиеся в Москве, влюблялись по-настоящему – может быть, от одиночества, да и трудно одному в Москве, нужна подружка, вдвоем всегда легче), тогда можно будет рассказать о себе все. С детьми придется подождать, но не до бесконечности. Она уже сделала два аборта, и врач заводской поликлиники предупреждала ее:

– Рожать надо, Людмила! Два раза обошлось, в третий может не повезти. Ты свой лимит на аборты исчерпала.

С Гуриным могут возникнуть сложности интимного порядка. Обычно провинциалы воспринимали просьбу надеть презерватив как личное оскорбление. Они стеснялись покупать эти предметы в аптеках. Людмила однажды достала из своей сумочки пакетик с презервативом, и на этом ее отношения с поклонником закончились: он принял ее за профессиональную проститутку. Москвичи были сговорчивее, может быть, кто-то из них уже прошел через унижение венерологического диспансера. К тому же Москва полнилась слухами. Иностранцев стало больше, венерических болезней тоже. Этот хоккеист наверняка еще не привык к свободным московским нравам, у них в провинции девушки соглашаются лечь в постель только после свадьбы...

В общежитие Людмила вошла в хорошем настроении. И крем купила, и губную помаду, и познакомилась.

* * *

Антонине пришлось задержаться на стройке – попросил прораб, пообещав отгул. Вместе с Полиной они закончили побелку потолков, покрасили трубы в ванной и туалете, завтра с утра можно клеить обои. Они спустились во двор. Николай ждал ее. Антонина знала, что так и будет. И все равно обрадовалась, даже покраснела – она краснела мгновенно. Полина сразу отстала, а Антонина и Николай, не торопясь, пошли к остановке автобуса.

– Тося, – сказал Николай, – мать говорит, чтобы ты в субботу на дачу к нам приехала.

Антонина ждала этого предложения, но не так скоро. Суббота ведь уже завтра.

– Ты чего молчишь? – забеспокоился Николай.

– Боюсь, – призналась Антонина.

– Чего бояться-то? – удивился Николай.

– Страшно...

Как ему объяснить? К ней будут присматриваться, прислушиваться, как ответит, что скажет. Она знала, что его родители – заводские рабочие, но они москвичи, уже давно, с довоенных времен. А она почти деревенская, Красногородск только недавно стал называться городом, а раньше был поселок Красногородск.

– Знаешь что, – решил Николай, – захвати на первый раз девчонок, чтобы веселее было. Да и им на пользу, свежим воздухом подышат.

Антонина обрадовалась. С подругами не страшно. И поддержат, и прикроют, и самой не надо про себя рассказывать, про нее расскажут все самое хорошее. А плохого и не было. Себя соблюдала, парней не подпускала, даже не целовалась ни с кем. Они дошли до остановки. Подъехал автобус, как обычно, переполненный. Один из парней на остановке поцеловал девушку. У них это получилось легко и складно. И Антонина решилась тоже. Она коснулась губами щеки Николая, которая оказалась очень колючей. Николай заулыбался, обнял ее, ткнулся губами в ее нос. Потом ухватился за поручни, втиснулся в автобус, оглянулся, попытался помахать ей рукой. У него это не очень-то получилось, его уже сжали со всех сторон. Антонина тоже помахала рукой не очень умело и оглянулась, смущаясь, но никто на нее не смотрел.

Антонина шла между блочных пятиэтажек, посматривая в окна первых этажей. Скоро и она будет жить в точно таком же доме. У них с Николаем будет своя, отдельная комната. Как у них все получится в первую ночь? Но у всех же как-то получается. Все-таки надо поговорить с Полиной, как себя вести, что позволять, а чего не позволять. Николаю, наверное, старшие мужики уже все рассказали и объяснили, мужики ведь откровеннее друг с другом.

В субботу девушки встали пораньше. В душевой еще никого не было – в выходные все отсыпались. Выходным днем суббота стала недавно, рабочий люд привык управляться со своими делами за воскресенье, и поэтому еще один свободный день казался праздником.

Подруги погладили платья, позавтракали яичницей. Обычно завтрак готовила Антонина, но в этот раз ее освободили, и завтраком занималась Катерина. Людмила уложила Антонине косы, предложила покрыть ногти лаком, но Антонина отказалась. Она каждую минуту выскакивала в коридор и смотрела через окно на дорогу. Наконец увидела, что возле общежития остановился «Москвич», из него вышел Николай, оглядел себя, подтянул брюки и двинулся к подъезду.

– Приехал! – сообщила Антонина. – Можем идти!

– Пусть поднимется, – попросила Людмила. – Не будем показывать, что мы его ждем. – И она раскрыла книгу.

Николай вошел, поздоровался.

– Мы готовы! – тут же сказала Антонина.

– Не совсем, – поправила ее Людмила. – Но сейчас будем.

Она отложила книгу, осмотрела себя в зеркальце, подкрасила губы и наконец разрешила:

– Можем идти.

Когда они проходили мимо вахтерши, зазвонил телефон.

– Общежитие слушает, – ответила вахтерша. – Кого? – переспросила она. – Людмилу?

Людмила мгновенно оказалась рядом, выхватила трубку.

– Да! Кто? Рудольф, с телевидения? Помню, конечно! Это у нас бабушка шутница. К нам сейчас гости из Риги приехали, так она нашу квартиру общежитием стала называть.

Вести разговор при Николае ей было явно неудобно, она махнула рукой в сторону двери, подруги поняли, но Николай не стронулся с места и слушал подчеркнуто заинтересованно, даже ладонь к уху приложил.

– Нет, сегодня не могу, – продолжала Людмила, уже с вызовом глядя на Николая. – Сейчас мы всей семьей на дачу едем. По какой дороге?

Людмила лихорадочно соображала.

– По асфальтированной, – подсказал Николай.

– По Дмитровке, – нашлась Людмила. – Пока, Рудик, папа торопит. Извини, он такой зануда, вечно ворчит. Я до сих пор не могу понять, как за него замуж можно было выйти. – Она уставилась на Николая и, положив трубку, сказала: – Это я про тебя.

– Побрякушка ты, – беззлобно ответил Николай.

– Не учи меня жить, а лучше помоги материально. – И Людмила двинулась к выходу.

Возле подъезда стоял «Москвич» выпуска первых послевоенных лет – точная копия немецкого автомобиля «опель-олимпия». На конвейере автозавода, у которого еще недавно стояла Людмила, уже собирали другую модель – советскую.

Людмила оглядела «Москвич»:

– Не развалится? По возрасту он старше тебя.

– Не боись, – заверил ее Николай, – ему всего пятнадцать лет.

Людмила и Катерина сели на задние сиденья, Антонине оставили место впереди, рядом с Николаем.

По Ленинградскому шоссе Николай доехал до выезда из Москвы и свернул на окружную кольцевую дорогу.

– Так ты, оказывается, богатый жених, – рассуждала Людмила. – Машина, дача... Если бы я раньше знала, ты бы сейчас не Антонину к родителям вез, а меня.

– Успокойся. Ты не в моем вкусе, Фанера Милосская, – ответил Николай. – А дача – пока это название одно. Садовый участок!

– Тогда нам это не подходит. Поворачивай назад, – потребовала Людмила.

– Да ладно тебе! – попросила ее Катерина. – Посмотри на Тоньку, на ней лица нет от страха.

– Не трусь, Тонька, – весело подбодрила Людмила. – Это еще неизвестно, кто кому сейчас смотрины устроит – они нам или мы им!

– При чем тут смотрины? – смутился Николай. – Просто в гости едем.

– В гости у нас есть к кому ездить, – оборвала его Людмила. – Мы едем посмотреть, стоит ли отдавать в эту семью нашу лучшую подругу. Вы думаете, если вы москвичи, так вам все лучшее? Мы еще устроим свой совет в Филях и долго будем думать – отдавать вам Антонину без боя или устроить Бородино.

Они въехали в дачный поселок. Некоторые владельцы уже подвели дачи под крышу, но на большинстве участков стояли деревянные времянки, многие без окон, больше напоминающие сараи, чем дома. Кое-где строились всерьез, возводили кирпичные стены. Во дворах на временных печках готовили еду. На патефонах крутили пластинки, электричество к поселку еще не подвели.

На участке, возле которого Николай притормозил, стояла времянка, сколоченная из досок. Родители Николая появились, как только Николай заглушил мотор. Ждали – приоделись к такому случаю. Они рассматривали трех девушек, пытаясь угадать, какую из них выбрал сын.

Людмила улыбнулась им, помахала рукой, приветствуя. И мать, и отец, неуверенно улыбаясь, смотрели на сына.

– Принимайте гостей, – Николай начал бодро представлять – Людмила, Катерина, – и, выдержав паузу, почти торжественно произнес, – Антонина.

Антонина вышла из-за спин подруг и опустила глаза, но, увидев, что родители Николая улыбаются, тоже улыбнулась и сразу включилась в приготовления к обеду. Катерину и Людмилу освободили от хозяйственных забот. Людмила тут же стала раздеваться, чтобы позагорать – не пропускать же такую редкую возможность.

– Не надо, – сказала ей Катерина, – мы же не на пляже.

– Мы на природе, – возразила ей Людмила. – Ты посмотри по сторонам, все раздеты.

И вправду, по участкам ходили женщины в ситцевых шароварах и лифчиках, мужчины тоже разделись, некоторые, правда, оставили майки для приличия.

Людмила сбросила платье, легла. Николай и отец ставили забор. Чтобы увидеть Людмилу, надо было оглянуться. Николай оглянулся только один раз, но отец его оглядывался часто. Давно, наверное, не видел оголенной молодой женщины.

Потом они обедали. Мать разлила вермишелевый суп. На второе была вермишель с консервированной свиной тушенкой.

Отец Николая разлил водку по рюмкам. Женщины отказались, а Николай с отцом выпили, закусили, еще выпили.

Катерина посматривала на оживленную улыбающуюся Антонину. Ее явно одобрили, и она радовалась, что все определилось. Но почему только мужчина должен принимать решение, если у нас равенство? Катерина из-за этого не любила ходить на танцы. Стоять, подпирать стены и ждать, пока тебя выберут и пригласят. Даже если тебе не нравится приглашающий, ты должна идти с ним. Если не согласишься, могут обругать, а если ответишь не так, можно и схлопотать по физиономии. И они выбирали – кривоногие, небритые, пахнущие водкой, пивом, потными рубашками с несвежими воротничками, в мятых штанах и нечищеных ботинках. А чистенькие девушки в накрахмаленных кофточках, наглаженных юбках, нарядных платьях радовались, что их выбрали. Стыдно ведь стоять, когда все танцуют.

Женщина должна ждать, когда ее пригласят на танец, когда пригласят в кино и, наконец, когда сделают предложение выйти замуж. А за кого выходить-то? Чему они могут научить будущих детей? Николай – один из лучших: добрый, заботливый, детей плохому не научит, хозяйственный. Наверное, Антонине все-таки повезло.

– Антонине повезло! – заявила Катерина, когда они с Людмилой после обеда снова улеглись на траве.

– Чего же хорошего? – удивилась Людмила. – Теперь для нее все заранее известно: сначала будут откладывать деньги на телевизор, потом на гарнитур, потом холодильник купят, стиральную машину. Все, как в Госплане, на двадцать лет вперед расписано. Глухо как в танке!

– Но так ведь все люди живут, – возразила Катерина.

– А я так жить не хочу. Я тебе уже говорила: жизнь – лотерея! Пока могу, я в нее буду играть! Может, повезет...

– А если не повезет? – спросила Катерина.

– У меня есть еще запас времени. Лет до тридцати поиграю в эту лотерею, а не получится – такие электрики Николаи или сантехники Пети никуда от меня не денутся!

– Но им тоже будет под тридцать, – возразила Катерина. – У них уже по двое детей будет к этому времени. Так ты семью, что ли, разбивать будешь?

– Если будет разбиваться, почему бы не разбить? А ты так далеко не загадывай. Ты что, как партия и правительство хочешь жить? Все заранее расставить по пятилеткам? В жизни ведь так не бывает. У меня один знакомый физик был. Он говорил, что жизнь состоит из атомов. Они бегут – вверх, вниз, в разные стороны. И соединяются абсолютно случайно. Именно случайность порождает порядок. Как он говорил, это краеугольный камень современной физики.

– Значит, от нас ничего не зависит? – Катерина перевернулась на спину и зажмурилась от солнца.

– Поэтому, я тебе уже говорила, надо, как щука, плавать всегда с раскрытой пастью, чтобы своего не пропустить.

– И ты уверена, что не пропустишь?

– Абсолютно, – подтвердила Людмила.

– Что-то у тебя пока не очень получается, – усомнилась Катерина.

– Пока варианты не сходятся. Вот вчера я познакомилась с одним хоккеистом, восходящей, так сказать, звездой. И я чувствую: у меня с ним получится. Я даже вижу, как мы с ним въезжаем в однокомнатную квартиру.

– Лучше в двухкомнатную!

– Нет. Я вижу пока однокомнатную. Я вижу, как встречаю его в международном аэропорту. Они прилетают из Праги.

– Лучше из Парижа.

– В Париже чемпионатов по хоккею не бывает.

– А ты видишь, как вы уже стали стариками и у вас внуки?

– Этого не вижу и видеть не хочу. Я всегда буду молодой.

Подвыпивший отец Николая водил Антонину по участку и показывал яблони, маленькие, в рост девушки.

– Это антоновка, это белый налив, это золотой ранет.

– Здесь можно картошку посадить, – предложила Антонина.

– Обязательно посадим. – Отца Николая шатнуло, и Антонина, подхватив его, повела к дому.

– Все. Скоро Тонька станет нормальной московской жлобихой. Каждую субботу и воскресенье – на участок, на свои огороды. Ненавижу! Я и дома огород ненавидела. Весну, лето, осень вкалываешь за пять мешков картошки да десяток банок огурцов. Все это можно купить. За гроши. И не надо горбатиться.

– Значит, у тебя дачи не будет? – спросила Катерина.

– Будет. Двухэтажная, восемь комнат, с сауной. Ты была когда-нибудь в сауне?

– Не была.

– Свожу, – пообещала Людмила.

Им предлагали остаться ночевать, но Людмила не согласилась: всем пришлось бы спать на полу – в домике стоял только один топчан, вернее, противоснеговой щит из досок, накрытый старым матрацем.

– Я привыкла спать только в своей кровати, – заявила Людмила.

– Всегда? – спросил насмешливо Николай. Ему не хотелось ехать вечером в Москву и наутро снова возвращаться на участок.

– Всегда, – подтвердила Людмила, хотя иногда неделями не ночевала в общежитии.

На следующее утро Николай рано заехал за Антониной. Она собиралась тихо, но Катерина проснулась и тоже начала собираться.

Уже год она жила в Москве, но на московские театры, концерты, музеи, выставки у нее не хватало времени. С утра – на работу, потом в библиотеку. После прошлогоднего провала на экзаменах в институт она занималась упорно и методично. В районной библиотеке у метро «Сокол» скоро обнаружила таких же девчонок из других общежитий. Они сдружились, доставали и передавали друг другу образцы сочинений, билеты по математике, по химии. Библиотека закрывалась в девять вечера, и они еще успевали на последний сеанс в кинотеатр «Сокол».

... Потом их пути разойдутся. Через двадцать лет одна из них станет преподавать в университете на геолого-почвенном факультете, другая уедет в Израиль. Катерина только тогда узнает, что рыжая Милка – еврейка. Она приехала из Белоруссии, работала на фабрике резинотехнических изделий, занималась по воскресеньям в аэроклубе, потом закончила авиационный институт. В Израиле Милка стала летчиком-истребителем и, как говорили общие приятельницы, одной из первых израильских женщин-генералов. В это Катерине не очень верилось, хотя Галя – тоже из давней компании, – которая вышла замуж за румына, как-то переслала письмо и подарок от Милки – серебряный браслет. Все это Катерине передал румын, даже не назвавший своего имени. Он позвонил, договорился о встрече в метро. Улыбнулся, протянул Катерине сверток и исчез. А Катерина весь вечер перечитывала письмо от Милки и вспоминала прошлое...

Но все это будет только через двадцать лет, а сегодня утром Катерина собиралась пойти в Третьяковскую галерею. Живя в Красногородске, она думала, что все москвичи постоянно ходят в театры, в консерваторию, на выставки, но уже через полгода поняла, что столичные граждане живут так же, как красногородцы. Во всяком случае, те женщины, с которыми она работала на фабрике. С утра – на работу, после работы – по магазинам, потом домой – приготовить еду и заняться хозяйством. По воскресеньям ездили на садовые участки или в Серебряный бор на пляж. Те, кто помоложе, иногда ходили по вечерам в ближайший кинотеатр. Никто из ее знакомых никогда не был в Большом театре. В театры ходили, если фабком закупал билеты и устраивал культпоход. Вместе с фабричными Катерина побывала однажды в оперетте и один раз в театре имени Пушкина.

Она составила для себя культурную программу, но осуществить ее оказалось трудно. Случайно Катерина достала один билет в Большой на «Пиковую даму». В этот день она не успела поспать после ночной смены и стала засыпать уже в середине первого акта. Она вообще хорошо засыпала под музыку. Опера ей не понравилась. Что-то старомодное и неестественное увидела она в том, что вместо нормальных разговоров все поют.

Еще в первый месяц жизни в Москве она побывала в Третьяковской галерее, но приехала туда уже перед закрытием, за полчаса обошла все залы, нигде не задерживаясь, и твердо решила, что обязательно придет сюда в воскресенье с утра и проведет весь день. Это воскресенье наступило только сегодня.

– Ты куда? – спросила Людмила, проснувшись.

– В Третьяковскую галерею. Поедем вместе, – предложила Катерина.

– В Третьяковской одни командировочные и гости столицы, – зевнула Людмила.

– Я же не на людей иду смотреть, а на картины, – возразила Катерина.

– Это не для нас, – Людмила усмехнулась. – Я лично в научный зал Ленинской библиотеки поеду, – сообщила она.

– Ты в библиотеку? – удивилась Катерина.

– А ты знаешь, какой там контингент? – заявила Людмила. – Доктора наук, академики, аспиранты.

– Будешь смотреть, как они читают?

– Не я на них, а они на меня смотреть будут, – многозначительно заметила Людмила.

– Чтобы записаться в научный зал, надо высшее образование иметь, – сказала Катерина.

– У меня высшее жизненное. Ты знаешь, сколько работницы библиотеки получают? Не знаешь! Меня за пару шоколадных конфет записали. Могу и тебе пропуск достать.

– То, что мне надо, есть и в районной библиотеке.

– Эх ты! – вздохнула Людмила. – Как была, так и останешься девушкой районного масштаба.

Людмила могла и приврать, но Катерина уже знала, что ее странные идеи иногда приносили самые невероятные плоды.

Катерина доехала на метро до центра, прошла мимо ресторана «Националь», где толпились иностранцы. Она определила, что это немцы, – в школе она изучала немецкий язык. Постояла невдалеке, но не смогла ничего понять из их оживленного разговора. К гостинице подкатил автобус, иностранцы зашли в салон. Мужчины пропустили вперед женщин, одетых в яркие блузки. Женщины были в основном старые, да и мужчины тоже немолодые. Наверняка воевали в последнюю войну, подумала Катерина, и, может быть, против нас. Она родилась уже после войны и немцев видела только в кино. Но, приехав в Москву, как-то увидела двух молодых немецких офицеров. Их форма так была похожа на ту, из кино, что она даже пошла за ними. Молодые немцы с одинаковыми желтыми портфелями шли, разговаривая громко и оживленно. Прохожие постарше замедляли движение, смотрели на них с удивлением, некоторые растерянно. Катерина вспомнила, как тихо выматерился пожилой мужчина, зашарил по карманам в поисках папирос. Закурил, повторяя:

– Как же так? – и прибавил слова про их немецкую мать.

Об этой встрече она рассказала академику и Изабелле.

– Почему они не изменят форму? Ведь еще и через пятьдесят лет будут живы люди, которые воевали. Они же их запомнили.

– Нас Европа тоже запомнила, – заметил академик. – И тоже будет помнить не одно десятилетие.

– Но мы же их освободили, – возразила Катерина. – А они нас хотели завоевать.

– Это мы так считаем, что освободили, – сказал академик. – А они считают, что мы их завоевали.

– Не говори глупостей, – оборвала Изабелла академика, – она еще маленькая и неправильно тебя поймет.

Катерина шла мимо старого университета, небольшого и уютного. Она очень удивилась, когда увидела старый Московский университет. Для нее существовал только один, новый, на Ленинских горах, – похожее на гигантский торт высотное здание, изображения которого встречались на почтовых открытках, в туристических проспектах, в учебниках истории. На следующий же день после приезда в Москву она поехала на Ленинские горы, обошла университет, но не рискнула войти внутрь здания. Она сразу решила для себя: поступить сюда наверняка невозможно. Это для других, для москвичей, для иностранцев, для особо способных и умных. Здесь, наверное, учатся только избранные. Она подала документы в химико-технологический институт, в котором когда-то учился академик. Если в нем уже учился один красногородский, значит, и у нее есть шанс. В университете никто из знакомых и земляков не учился.

У Манежа Катерина свернула к Кремлю. В Кремле на экскурсии она уже была и вычеркнула его из своего списка мест, обязательных для посещения. При случае она о Кремле, о Царь-пушке и Царь-колоколе уже могла рассказать. Она прошла вдоль Александровского сада, пересекла Москву-реку и, свернув влево, переулками стала добираться до Третьяковской галереи.

В этот утренний час в Замоскворечье было пусто и жарко. Во дворах играли дети, женщины развешивали выстиранное белье. У цистерны с пивом скопилась очередь мужчин. Мужчины в сатиновых шароварах и майках, небритые, помятые с субботнего похмелья, курили и стучали костяшками домино. Совсем как в Красногородске. Казалось, что здесь столичная жизнь ничем не отличалась от провинциальной. Женщины варили воскресный обед, летом все делали окрошку, только ставили ее в холодильники, а не в погреба, как в Красногородске.

После воскресного обеда детей отправляли гулять и давали денег на дневной сеанс в кино, а взрослые заваливались спать.

– А почему взрослые по воскресеньям днем ложатся спать? – как-то спросила Катерина Людмилу, когда они учились в четвертом классе.

– Да не спят они, – ответила Людмила, которая всегда почему-то знала больше, чем Катерина и Антонина. – Они трахаются!

О сексуальных отношениях между мужчинами и женщинами Катерина кое-что знала, но не в подробностях. В кино их никогда не показывали. Герои только целовались. Кое-что узнавали от старших сестер, от взрослых женщин, когда они выпивали и становились откровенными. Катерина много узнавала от Людмилы, хотя они были ровесницами и Людмила в школе училась плохо, на одни тройки, не могла решить даже самой простой задачи по арифметике и всегда списывала у Катерины.

В это воскресное утро в Третьяковской галерее посетителей было мало. Несколько мужчин, явно командированных, в костюмах и при галстуках, несмотря на жару, двигались из зала в зал, и Катерина шла вместе с ними. На осмотр каждого из залов у них уходило одинаковое количество времени – несколько минут. Иногда Катерина отставала, иногда отставали командированные, но все равно в одном из залов они сходились снова.

В зале с иконами почти никто не задержался. Катерина тоже осмотрела иконы мельком. Святые на иконах лишь отдаленно напоминали живых людей, и Катерина подумала – то ли иконописцам запрещали рисовать святых похожими на людей, то ли тогда еще не умели рисовать. Иконы ей напоминали детские рисунки: вроде бы и похоже, но очень уж неумело. И цвета были без полутонов, в основном золотое, синее и красное.

Залы с картинами восемнадцатого века она прошла, почти не задерживаясь. Лица на портретах отличались от сегодняшних спокойствием и невозмутимостью. Им-то о чем было беспокоиться? И деньги не надо рассчитывать от получки до получки, и откладывать не нужно целый год, чтобы купить пальто.

Катерина задерживалась у картин, которые она знала по репродукциям. Она долго рассматривала «Утро в сосновом бору» Шишкина. Красногородск окружали леса, и всегда жители боялись медведя-шатуна. В рассказах медведь всегда был один. В то, что собралось такое количество медведей в одном месте, Катерине поверить было трудно, но художники, как и писатели, тоже имеют право на вымысел, на преувеличение – так говорила им учительница литературы.

Катерина постояла у картины Пукирева «Неравный брак». По урокам истории она знала, что помещик мог выдать замуж крепостную девушку за того, кого выбирал сам, потому что в России существовало крепостное право, практически рабство, и было это почти сто лет назад. Катерина быстро подсчитала, и вышло, что ее прадед был рабом. Она посмотрела на дату на табличке. В это время крепостное право уже отменили, к тому же невеста, судя по одежде, явно не из крестьянок. Катерина читала, что девушек раньше выдавали замуж по расчету насильно, за богатых. В это она тоже не очень верила, в конце концов, можно было и сопротивляться, устроиться на работу. Катерина записывала в большую тетрадь афоризмы и красивые выражения, в основном про любовь. Многие девочки имели такие тетради, выписывали чаще не из книг, которые читали, а переписывали одна у другой. Тетрадка Катерины начиналась с выражения: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Потом шла запись: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях» – Долорес Ибаррури. Уже в общежитии Людмила перечитала эту цитату и сказала:

– У нас на заводе говорят по-другому, лучше дать стоя, чем на коленях.

Катерина перешла в залы с картинами советского периода. Люди на картинах мало напоминали живых. Очень мускулистые мужчины и очень грудастые женщины. Таких в жизни встретишь одного на тысячу. А лица чем-то напоминали святых на иконах, такая же строгость и торжественность.

Катерина почувствовала, что устала, ей не хотелось больше смотреть, хотя она прошла еще только залы с живописью тридцатых годов. Она решила досмотреть в следующий раз и направилась в буфет: утром она выпила одну кружку молока с булкой и сейчас хотела есть. В буфете взяла сосиски, хлеб и чай.

Командированные, с которыми она переходила из зала в зал, уже сидели за столиком. Один из них, самый молодой (не старше тридцати, определила Катерина), поймав ее ищущий взгляд, показал на свободное место за их столиком. Катерина подошла, улыбнулась и поблагодарила.

– Я вам завидую, – сказал молодой человек. – Вы можете хоть каждый день ходить в галереи и театры. Вы ведь москвичка?

– Да, – ответила Катерина, – я москвичка.

И поняла, что ответила, как отвечает Людмила, и даже улыбнулась в ее манере. Она решила поправиться и сказать, что в Москве всего год, но не успела. Командированный уже задал следующий вопрос:

– Вы учились в художественном институте или училище?

– Почему вы так решили? – удивилась Катерина.

– По тому, как вы смотрели на картины. У одних мастеров вы останавливались, мимо других пробегали. Я не ошибся?

Катерина растерялась. Людмила, наверное, ответила бы, да, вы не ошиблись, но она еще не умела, как Людмила, поддерживать разговор, выслушивая собеседника и пересказывая его же рассуждения только другими словами.

– Нет, – призналась Катерина. – Я к искусству не имею отношения.

– А к чему имеете?

– Ни к чему, – Катерина решила не врать. – Я поступала в химико-технологический и провалилась.

– Я тоже поступил со второй попытки. Закончил автодорожный. Знаете, тот, что рядом с метро «Аэропорт».

– Знаю, – ответила Катерина. – Я живу в Химках-Ховрино.

– Этот район начал застраиваться, когда я учился в институте. Меня зовут Андрей, – представился ее новый знакомый.

– Меня Катерина.

Двое других командированных поглядывали на них, но молчали. Потом поднялись:

– Мы в гостиницу. – И ушли.

– Деликатные люди, – отметил Андрей. – Заметили, что вы мне понравились, и отошли.

– Вы в командировке?

– Да. Я живу в Брянске. Распределили после института. Я сам брянский.

Катерина хотела было признаться, что она псковская, но почему-то не сделала этого. Они вышли с Андреем из галереи и пошли по Пятницкой к центру. Андрей рассказал, что работает инженером на авторемонтном заводе, не женат и живет с родителями. Катерина шла рядом со взрослым мужчиной. И он принимал ее за взрослую. Я и есть по-настоящему взрослая, думала Катерина, мне восемнадцать лет, даже по закону я уже имею право выйти замуж. Как выяснилось, Андрей старше ее на десять лет, но академик старше Изабеллы больше, чем на двадцать, и отец старше матери почти на десять лет. Катерина представила, как они начнут переписываться, потом она приедет к нему в Брянск и останется у него, конечно, вначале они зарегистрируют брак в загсе. И уже ничего не надо решать, все за нее решит он, потому что он старше и мужчина.

– А кто ваши родители? – интересовался Андрей.

– Отец химик, мать филолог, – ответила Катерина, понимая, что начинает запутываться. Химиком был академик, а филологом Изабелла. Отец Катерины закончил строительный техникум, а мать работала лаборантом на молокозаводе.

– А вы живете с родителями?

– Конечно. – Катерина заметила, что говорит с интонацией Людмилы.

– В коммунальной или в отдельной квартире? – продолжал расспрашивать Андрей.

– В отдельной. Но очень небольшой, – ответила она, вспомнив разговоры Антонины о квартире родителей Николая. – Двадцать восемь квадратных метров.

– Это стандарт для нынешних двухкомнатных квартир.

Андрей не жаловался, но сожалел, что не смог после института остаться в Москве. Столица – центр автостроения, и он мог бы стать конструктором новых автомобилей. Андрей вспоминал о годах учебы, о выставке картин Дрезденской галереи. И Катерина вдруг поняла, что он хотел бы вернуться в Москву. Конечно, она ему понравилась, но, наверное, прежде всего его интересовала возможность остаться в столице. И чем больше он говорил о Москве, тем больше Катерине хотелось признаться, что она его обманула, и рассказать, что никакая она не москвичка, а обыкновенная лимитчица и живет в общежитии, и работает на галантерейной фабрике. Но никак не могла набраться смелости. Катерина представила, как все это скажет, как он замолчит, а потом выругается матом – чего с ней, обманщицей, церемониться. Может даже ударить. С нею однажды такое случилось на танцах в Сокольниках. Она не хотела идти танцевать с парнем, он ее выматерил и попытался ударить. За нее заступились курсанты-пограничники, с одним из которых тогда встречалась Людмила. С курсантами старались не связываться. Они дрались всерьез и очень умело, ломая руки и ноги, их побаивалась даже милиция.

– Мне пора, – заметила Катерина. – Родители меня ждут. Сегодня мы едем на дачу.

Андрей растерялся от неожиданности – Катерина прервала его рассказ о дипломном проекте.

– Может быть, мы еще погуляем? – неуверенно предложил Андрей.

– Извините, не могу, – Катерина прикрыла глаза, как это делала Людмила, сразу становясь неприятно надменной.

– Я часто бываю в командировках в Москве И если вы позволите, – он вдруг перешел на «вы», хотя называл ее уже на «ты», – я мог бы вам позвонить.

– Позвоните, – разрешила Катерина и продиктовала телефон общежития, изменив последнюю цифру. Она представила, как он будет звонить из Брянска по междугородней связи и в какой-то квартире скажут, что здесь Катерины нет и никогда не было. Однажды, когда Людмила при ней дала парню телефон, намеренно изменив последние цифры, Катерина ей сказала: «Зачем так обманывать, лучше вообще не давать никакого номера. Это же подло!»

Я поступаю подло, подумала Катерина и бросилась в метро. Она несколько раз оглянулась, не идет ли за ней Андрей, но никто не шел. Она посмотрела на часы. День только начинался. Она приедет в общежитие и ляжет спать, вечером в красном уголке будет смотреть телевизор. Можно, конечно, пойти на пляж, но одной идти не хотелось, и она впервые за последние месяцы пожалела, что у нее нет своего парня, с которым сейчас можно встретиться, погулять, вечером пойти в кино.

Что-то у меня не получается с парнями, подумала Катерина, они меня обходят. Тебя считают зазнайкой, как-то сказала ей Антонина. Катерина знала, что никакая она не зазнайка, просто, если парни привирали, она об этом говорила прямо. Еще она не любила, когда от парней пахло водкой, а от них вечерами всегда пахло, и они становились развязно-болтливыми. Это они от робости, пояснила ей Людмила, они еще более неуверенные, чем мы. Нам даже проще: мы сидим и ждем, когда нас пригласят, когда с нами заговорят. А ведь им страшно: пригласишь на танец, она откажет, а кругом все видят, что тебе отказали.

Нам не лучше, возражала Катерина. Стоишь, подпираешь стену и ждешь, когда тебя пригласят. Мы же не выпиваем для храбрости. Скорей бы уж я кому-нибудь понравилась, и он бы мне понравился, думала Катерина в вагоне метро, вышла бы замуж, все ведь выходят замуж. Напротив нее сидели мужчины. Пожилые, за сорок, под рубашками навыпуск бугрились животы. Мужчины вытирали пот уже мокрыми платками. Неужели таких тоже любят? – думала Катерина.

Глава 3

А Людмила в это время ехала в противоположном направлении – в Ленинскую библиотеку. В этой библиотеке занимались аспиранты, кандидаты наук, был зал для профессоров и академиков. Она однажды зашла в этот зал. За столиками сидели в основном старики. Обычно, когда она входила, мужчины обращали на нее внимание, но здесь читали сосредоточенно. Один поднял голову, глянул мельком и снова вперился в книгу. Она поймала взгляды библиотекарш – так обычно смотрят продавцы в отделах самообслуживания, за всеми сразу и обязательно за кем-то одним, кто вызывал опасения. В этом зале она явно вызывала опасения. К ней уже собиралась направиться одна из библиотекарш. Людмила фыркнула, одернула кофточку, поправила прическу. Долго собираешься, подумала Людмила и вышла. Она бы могла сказать этой тощей селедке в очках, что о ней думает, но ничего говорить не стала. Зачем ей скандал, разбирательства, выяснения, как и почему она получила пропуск?

Людмила прошла в третий научный зал, положила тетрадку и очки на один из свободных столов и пошла заказывать литературу. Обычно она в карточке выписывала шифры нескольких книг, даже не вчитываясь в названия. Книги укладывались на стол для видимости. На открытых стеллажах она обычно брала журналы – «Огонек», «Работницу» и еще журнал «Польша», где всегда на нескольких страницах была показана модная одежда, какую начинали носить в Европе. Когда такая одежда появлялась в московских магазинах, Людмила уже знала, что покупать.

В этот раз она просмотрела журналы и пошла в курилку. Она курила уже два года. Начинала для форсу в компаниях, чтобы казаться современной, к тому же в эти годы в Москве появились болгарские и албанские сигареты в красивых пачках. Приятно вытащить сигарету, щелкнуть зажигалкой, которые еще не продавались в Москве – их, как и шариковые ручки, привозили из-за рубежа. Теперь Людмила курила постоянно. Вначале об этом не знали ни на заводе, ни в общежитии. На заводе некоторые пожилые работницы курили еще с войны – папиросы «Беломорканал», к которым привыкли. И Людмила после обеда стала выходить с ними в подсобку, чтобы выкурить длинную сигарету «Фемина».

В курилке библиотеки среди мужчин всегда сидели несколько молодых женщин. Здесь многие уже знали друг друга, некоторых знала и Людмила. Она достала сигарету, к ней протянули зажигалки сразу двое. Одного она знала – этот инженер писал здесь реферат для поступления в аспирантуру. Иногда Людмилу спрашивали, над чем она работает. Она обычно отвечала: над собой, опасаясь откровенного вранья, – здесь всегда мог найтись специалист по психиатрии. В последнее время она обычно представлялась студенткой медицинского института, которую интересует психиатрия.

В эту библиотеку она записалась вполне сознательно. В библиотеке, особенно в курилке, знакомились легко. Она знала постоянных посетителей, но каждый раз в курилке возникали новые мужчины. За первый год в Москве у нее не появилось ни одного знакомого, который не работал бы на стройке или конвейере автозавода. На танцах она знакомилась с курсантами военных училищ, все с той же лимитой из общежитий. А ей нравились интеллигентные молодые люди, они всегда рассказывали что-нибудь интересное. У них в классе физику преподавал бывший фронтовик, он закончил институт после войны и получил распределение в их школу. Единственный мужчина-учитель на всю школу. И все учительницы, которые еще не вышли замуж – а учительнице выйти замуж еще труднее, чем маляру со стройки, особенно в маленьком городке, – влюбились в физика. А он женился на продавщице из овощного ларька, красивой цыганистой Аньке, которая – единственная из всех женщин райцентра – не носила лифчика. Летом в жару она ходила в майке, и мужчины, когда их посылали за овощами, всегда шли в ее ларек, чтобы посмотреть на эту перекатывающуюся под майкой грудь. Физик ее увидел, потом его увидели с ней в парке, а потом физик переехал в дом, где она жила с матерью. После окончания учебного года сразу четыре учительницы уволились из школы. Какой смысл работать, если ты пришла в новой кофточке, но никто, кроме малолеток, не замечает. Когда есть мужчина, есть и надежда, особенно если мужчина неженатый.

Теперь Людмила тоже не носила лифчика. И чувствовала на себе взгляды мужчин, особенно когда надевала тонкую крепдешиновую блузку. Здесь, в библиотеке, она познакомилась с начинающим поэтом, и зимой, и летом он ходил в одной и той же вельветовой куртке. Он подарил ей журнал «Юность», который недавно стал издаваться, со своими стихами. В курилке его знали и относились с внимательным почтением. Как и к длинноволосому седому сумасшедшему, который в библиотеку приходил, как на работу, с утра.

Людмила выкурила сигарету. Здесь же в курилке были установлены телефоны-автоматы, и она позвонила Еровшину, с которым познакомилась в бассейне, услышала частые гудки – занято – и повесила трубку.

Прожив год в Москве, Людмила выделила для себя несколько мест, где можно завязывать знакомства. Она просчитала все варианты и остановилась на танцверандах, стадионах, библиотеках и бассейнах; зимой годились катки.

На танцверандах она знакомилась с молодыми парнями. Стадионы давали большой выбор: и молодые, и вполне зрелые болельщики в основном мужчины, и появление на стадионе молодой женщины не оставалось незамеченным. Людмила осознала, что в знакомстве на случайность рассчитывать не следует. Для знакомства надо создавать особые условия. Во-первых, в местах знакомства женщин должно быть меньше, чем мужчин. На танцах все-таки девушек было больше, чем парней. Танцверанда – это нормальный вариант для безынициативных. И матери, и отцы знакомились на танцах.

Но Москва предоставляла значительно большие возможности для знакомств. Эти возможности Людмила использовала вполне целеустремленно. Она ходила и на футбольные матчи. Изучила особенности и составы игроков разных команд, чтобы можно было поддержать разговор, потом стала понимать, что происходит на поле, и даже получать удовольствие от игры. Людмила выбрала себе команду – она болела за «Динамо». Эту команду содержало Министерство внутренних дел, и среди ее болельщиков, как определила Людмила, было много состоятельных и солидных людей.

Стадион дал ей несколько знакомств, и каток на Пионерских (бывших Патриарших) прудах тоже себя оправдал. Но самый интересный знакомый у нее появился, когда она стала ходить в бассейн военно-морского флота, находившийся недалеко от общежития.

Самые ранние и самые поздние – перед закрытием – часы посещения бассейна считались неудобными, и на них было легко достать билеты. Людмила купила абонемент на самое позднее время. В это время в бассейн приходила молодежь, в основном старшеклассники, живущие по соседству, и начальники, которые допоздна задерживались на работе.

В этот вечер, как обычно, Людмила приняла душ, натянула купальник и вошла в зал. На крайних дорожках резвились школьники, посредине плавал мужчина с мощными плечами. Он проплывал от стенки до стенки, разворачивался и, не отдыхая, в том же ритме возвращался. Как машина, подумала тогда Людмила. Она не знала, как называется этот стиль плавания, когда пловец только на долю секунды поднимал голову из воды, чтобы вдохнуть воздух. Лица мужчины она не могла разглядеть. Людмила не торопясь плавала, держась у стенки за поручень, делала под водой упражнения для живота, а пловец, не увеличивая и не уменьшая скорости, работая руками, как молотами, переплывал бассейн снова и снова. Этот приходит сюда не для удовольствия, а работать, подумала Людмила, теряя к нему интерес. Крепкий, но старый, решила она. Когда он проплыл близко, она увидела, что из-под шапочки торчат седые волосы. Но пловец, подплыв к бортику, остановился и обратился к ней:

– Привет! Ты новенькая?

– Есть поновее меня, – ответила Людмила. – Я здесь второй месяц.

– Ты псковская? – спросил он.

– Я московская, – ответила Людмила и испугалась: может, знакомый, может, тоже из Красногородска.

– Ты псковская, – улыбнулся он. – В этом нет ничего плохого, но ты растягиваешь гласные не по-московски. Со временем это пройдет.

– У вас прошло?

– У меня прошло. А ты рядом живешь?

– Не совсем, – ответила Людмила неопределенно.

Он ей понравился уверенностью и улыбчивостью. И не такой уж старый. За сорок, конечно, но в хорошей форме, наверное, из спортсменов, подумала она.

– Темнишь, – усмехнулся он. – Зря. Я сегодня добрый. Я на машине, могу подвезти.

– Согласна, – решилась Людмила.

Он посмотрел на часы. Это были особые часы для подводного плавания – Людмила увидела такие впервые.

– В двадцать один сорок пять у выхода, – предложил он.

Людмила вышла из воды до окончания сеанса, чтобы одеться не торопясь. Краем глаза она заметила, что новый знакомый перестал плавать и рассматривает ее. Она остановилась и тоже посмотрела на него.

– И как? – заметила она.

– Замечательно.

Он показал рукой, чтобы она повернулась. Она, подражая манекенщицам, прошлась по бортику, развернулась. Теперь на нее смотрели и старшеклассники. Она помахала им, и они, выкрикивая «бис!» и «браво!», зааплодировали. Ее ровесники – она старше лишь на три года. Кое-кто пытался с ней познакомиться. Она сразу отмела эти попытки – не хватало только тратить время на малолеток. У входа в бассейн стояла «Волга» с частными номерами (в номерах ее научил разбираться курсант милицейской школы). Новый знакомый вышел в дубленке, которые начинали входить в моду. Людмила заметила его взгляд, мгновенно подметивший и ее легкое, не по погоде, пальто, и поношенные полусапожки. Он повернул ключ зажигания, включил радиоприемник.

– Сейчас будет тепло, – пообещал он. – Как тебя зовут?

– Людмила.

– Меня – Петр Петрович.

Потом она узнала об этом обычае представляться вымышленными именами: Николай Николаевич, Михаил Михайлович. Настоящее его имя она узнала позже, когда он разрешил ей звонить домой и на работу.

– Ты из военных? – спросила Людмила. Когда ей говорили «ты», она тоже переходила на «ты». Тем, кто был старше ее, это даже нравилось.

– Как определяешь?

– Ты сказал «в двадцать один сорок пять». Нормальные люди говорят обычно «без пятнадцати десять».

– Понял. Запомню. Молодец.

Он достал сигареты с фильтром, предложил ей. Они закурили, пока прогревался салон автомашины. Сигареты были с ментолом, легкие.

«Волга» мягко тронулась с места.

– Показывай, – велел он.

Она показала, где свернуть с Ленинградского шоссе.

Так бы и ехала далеко-далеко, подумала она. Но они доехали за пять минут. Она хотела выйти пораньше, чтобы он не узнал про общежитие, но подумала: этот все равно узнает. Он остановил машину у общежития и кивнул:

– До четверга.

– До четверга, – подтвердила она.

О новом знакомстве она не рассказала Антонине. Катерина тогда с ними еще не жила. Ей почему-то казалось, что, если она расскажет, Еровшин исчезнет, а когда она узнала, кто он и где работает, то рассказывать уже расхотелось.

Теперь Еровшин всегда довозил ее до общежития. Однажды повел в ресторан «Берлин», а после ужина предложил:

– Поедем ко мне!

Он никогда не говорил о семье, но в том, что он женат, Людмила не сомневалась – очень уж аккуратно всегда выглажены костюмы. За первые две недели знакомства она насчитала у него пять костюмов и восемь галстуков.

Его квартира была в доме на Садовом кольце. Три большие комнаты, в коридоре полки с книгами. В самой большой комнате стоял стол, кресла и диван, магнитофон «Грюндиг», телевизор с большим экраном, тоже не советский.

Все произошло, как в зарубежных фильмах. Еровшин быстро приготовил еду: поджарил шашлык, достал из холодильника ломтики буженины, кеты, черную икру, масло. Пил Еровшин джин с тоником. Людмила впервые попробовала и джин, и тоник, и кока-колу – она обо всем этом только читала в романах из зарубежной жизни и видела в заграничных картинах. И джин, и тоник по отдельности ей не понравились, но, смешанные вместе, они не горчили и не обжигали горло.

Потом Еровшин включил магнитофон, и они танцевали. Людмила знала, что произойдет дальше: Еровшин начнет расстегивать пуговицы на ее блузке, потом, наверное, на руках отнесет в постель. Но Еровшин поцеловал ее и спросил:

– Кто пойдет первым в ванную – ты или я?

– Я, – предложила Людмила.

Мыло в ванной пахло знаменитыми духами «Красная Москва». Два одинаковых куска в ярких нераспечатанных обертках лежали на полочке. Незнакомые заграничные духи и одеколон в красивых флаконах, зубные щетки в нераспечатанных целлофановых упаковках, в таких же пакетиках купальные шапочки, два белых махровых халата, ни разу, похоже, не надеванные. Еровшин будто угадал ее мысли.

– Можешь всем пользоваться! – крикнул он ей из комнаты.

Она приняла душ в шапочке, с удовольствием разорвав упаковку, почистила зубы, попробовала новое мыло, потом надела махровый халат, чуть-чуть подушилась – сначала одеколоном, потом духами.

Еровшин уже расстилал постель. Она отметила туго натянутые накрахмаленные простыни и подумала: потом же ему придется сменить белье и самому отнести в прачечную.

Пока Еровшин был в ванной, она быстро осмотрела шкаф в спальне. В нем висели мужские костюмы – не меньше десяти, но разных размеров. Рубашек, сложенных в аккуратную стопку, было не меньше тридцати! Она услышала, как он вышел из ванной, и быстро забралась в постель.

– Шкаф осматривала? – спросил он, входя в спальню.

– А почему костюмы разных размеров? – Людмила с самого начала решила не врать, и потому ей было с ним легко.

– Ну и глаз у тебя! – удивился он.

У нее до Еровшина уже были любовники.

Когда к ней приходил сантехник Витя, Антонина уходила гулять. Она бродила возле общежития, поглядывая на окна. Как только в окне их комнаты загорался свет, Антонина возвращалась – такая у них была договоренность. Аспирант института торговли Геннадий брал ключи от комнаты приятеля. Они всегда торопились, и Людмила стала думать, что в отношениях между мужчиной и женщиной не так уж много привлекательного. Только с Еровшиным она поняла, что такое заниматься любовью. Он целовал ее в такие места, что она даже подругам не могла об этом рассказать. Однажды она спросила:

– Это у всех людей так бывает или ты один такой?

– У всех, у всех, – он рассмеялся. – Французы даже говорят, что чем выше культура, тем ниже поцелуй.

В общежитии по рукам ходила брошюра о сексе с фотографиями партнеров в разных позициях. У Еровшина были свои любимые позиции.

– А теперь в позицию львицы, – просил он.

Ей это тоже нравилось, но особенно она любила, когда он был внизу, а она лежала сверху. Она не давала ему спешить, регулируя ритм движений, он подчинялся, и ей было приятно это подчинение.

Обычно Еровшин подъезжал к заводу. Она только просила, чтобы он останавливался в соседнем переулке. Они приезжали на его квартиру, и он отвозил ее в общежитие к двенадцати ночи, потому что после двенадцати вахтерши закрывали дверь и уходили спать до утра. Иногда Людмила оставалась у Еровшина на всю ночь, и он утром отвозил ее на завод. Ей было интересно с Еровшиным. Он знал про все и про всех и охотно ей обо всем рассказывал. Она только не могла понять, где он работает.

– В конторе глубокого бурения, – ответил он, когда она спросила его напрямик. Но о своей работе он никогда не рассказывал, зато с интересом слушал ее рассказы о мастере хлебозавода, об Антонине, о Катерине.

Однажды, когда они были знакомы уже год, он поставил на магнитофон бобину с пленкой, и Людмила услышала их разговор. Она рассказывала об Антонине и Николае, потом они занимались любовью, и на пленке все записалось: ее ласковые слова и его дыхание, и ее вскрик – она никогда не могла сдержаться.

– А для чего ты это записал?

– Я не записывал, это записывается само собой, – и он показал вверх, на потолок.

– Понятно. А где-нибудь рядом сидят мужики в наушниках и слушают.

– Никто не сидит в наушниках и не слушает. Срабатывает автоматика. Магнитофоны включаются на голос.

– Значит, и тебя проверяют? – прошептала она.

– Меня уже не проверяют. Но аппаратура все равно срабатывает, и я всегда прошу принести мне пленку после того, как мы здесь бываем.

– Давай еще послушаем, – попросила Людмила, она впервые слышала свой голос, записанный на пленку.

Еровшин отмотал пленку на начало, и они стали слушать. На Еровшина это так подействовало, что он даже не захотел идти в спальню, и они занялись любовью здесь же, на диване.

Через год Людмила знала о Еровшине не больше, чем в первый день знакомства. Правда, он разрешил ей звонить домой.

– Будешь звонить в чрезвычайных ситуациях, если тебе потребуется моя помощь. Жену зовут Мария Филипповна. Скажешь: здравствуйте, Мария Филипповна, это Люда из Пятого управления. Запомни: Пятое управление. Пожалуйста, Вадима Петровича. Обязательно – пожалуйста.

Так она узнала его настоящее имя. Квартира, где они бывали, оказалась служебной. Здесь встречались с секретными агентами. Здесь оперативные работники могли переодеться в другую одежду. Иногда эта квартира была занята, и они ехали в другую, тоже трехкомнатную, наТаганской площади, обставленную в другом стиле: кожаные кресла, бюро с инкрустацией, в спальне стояла большая железная кровать с никелированными шарами, в шкафах много книг по ботанике, а вместо Большой советской энциклопедии тридцать томов словаря Брокгауза. На письменном столе мраморный чернильный прибор и ручки с железными перьями, – такими они пользовались в первом классе, когда еще не разрешали писать авторучками, и она носила с собой чернильницу-непроливашку.

Однажды Еровшин пригласил ее в театр «Современник». У входа спрашивали билеты. Еровшин провел ее через служебный вход. С ним здоровались молодые парни в светло-серых и светло-коричневых костюмах, в черных или коричневых хорошо начищенных ботинках. И рядом с ней сидел такой же парень. Почему-то он чаще смотрел вправо, а не на сцену. А слева сидел пожилой и седой, он смотрел влево. Открылся занавес, и тут все встали и зааплодировали. В соседней ложе сидел Хрущев. Он тоже встал и тоже поаплодировал. Ее тогда удивило: ведь приветствовали его, а он, значит, тоже приветствовал себя? По телевизору показывали торжественные заседания, и, когда на сцену выходили члены Политбюро, в зале тоже все вставали, а члены Политбюро и правительства тоже начинали хлопать. Она спросила об этом Еровшина.

– Народ приветствует партию, партия – народ, – посмеиваясь, объяснил Еровшин.

– А партия разве не народ?

– Народ, народ, – отмахнулся Еровшин.

– А почему тогда на плакатах пишут: «Народ и партия едины»?

– Потому что идиоты, – не выдержал Еровшин. – Какой-то придурок из ЦК придумал эту абракадабру, и никто отменить не решается. А вообще-то партия есть партия, а народ есть народ. Партия это вроде дворянства. Вступил в партию – ты уже не холоп, а дворянин, тебя уже бить по роже не положено, ты уже сам бить можешь. Кстати, а ты в партию вступать не собираешься?

– Нет, – Людмила рассмеялась. – Я замуж собираюсь. Но ты ведь на мне не женишься?

– Не женюсь, – подтвердил Еровшин. – Я стар для тебя.

– Ты не старый. Ты лучше молодых. Ты умнее всех и в постели лучше.

– Я просто опытнее. Малыми затратами я достигаю вполне приличных результатов.

– Мне это подходит. Я бы за тебя вышла замуж.

– Не получится, – вздохнул Еровшин. – Я никогда не брошу жену. Нехорошо бросать женщину, когда ей за сорок. Она уже никому не нужна. Старых партнеров не предают.

– Брось. Просто в вашей конторе это не поощряется. В чине могут понизить. Кстати, ты в каком чине?

– У нас не чины, у нас звания, – поправил Еровшин. – А звание у меня вполне подходящее.

– А генералом ты можешь стать?

– Уже не могу.

– Почему? – удивилась Людмила. – Ты не старый и умный.

– Я уже генерал, – рассмеялся Еровшин.

– Таких генералов не бывает, – не поверила Людмила.

– А какие бывают? – спросил Еровшин.

– Они толстые, пузатые.

– Ну, это в Советской армии.

– А ты разве не в Советской армии?

– Нет. Мы отдельно.

– Значит, я трахаюсь с генералом? – рассмеялась Людмила.

– Значит, так, – подтвердил Еровшин. – Но об этом всем знать совсем не обязательно.

– Я не болтливая.

– Я знаю.

– Откуда? – удивилась Людмила.

– Знаю, – сказал Еровшин. – Ты ведь о наших с тобой встречах даже Антонине и Катерине не рассказала.

– А об этом ты откуда знаешь?

– Знаю. Наши ведь есть и у вас в общежитии, и у тебя на хлебозаводе.

– Если я угадаю кто, ты скажешь? – спросила Людмила.

– Не скажу, – отрезал Еровшин. – Это уже не твоего ума дело.

Людмила не обиделась. Она никогда не обижалась на Еровшина: знала, что это бесполезно. Если он говорил «нет», никакие уговоры и упрашивания на него не действовали.

* * *

Людмила улыбнулась своему соседу в курилке библиотеки, погасила сигарету и снова набрала домашний номер Еровшина. Ей ответил женский голос, немолодой, хрипловатый. Явно курит, подумала Людмила.

– Здравствуйте, Мария Филипповна, – как можно любезнее сказала она. – Это Людмила из Пятого управления. Пожалуйста, попросите Вадима Петровича.

– Пожалуйста, – ответила женщина, и через несколько секунд она услышала его голос.

– Еровшин слушает.

– Я в библиотеке Ленина, – сообщила Людмила. – Настроение паршивое. Жарко.

– Буду через двадцать минут, – ответил Еровшин и повесил трубку.

Будет ругать, что позвонила в воскресенье, или не будет, думала Людмила, выходя из библиотеки. Это даже интересно. Еровшин всегда был ровно спокоен.

Она встала на углу Моховой и проспекта Калинина. С какой бы стороны Еровшин ни подъехал, он ее увидит. Через двадцать минут возле нее притормозила «Волга», он открыл дверцу, она села, и он мгновенно тронул машину.

– Куда мы? – спросила она.

– В бассейн. Тебе же жарко.

– У меня нет купальника.

Он достал из бардачка целлофановый пакет и бросил ей на колени. Она открыла пакет. Ярко-красный купальник-бикини – он всегда и все предусматривал.

В этот жаркий воскресный день в бассейне плавали немногие – люди разъехались на пляжи. Людмила окунулась в тепловатую, нагревшуюся за день воду, легла на спину и медленно поплыла, глядя в небо – серо-голубое летнее московское небо. Она плыла, ни о чем не думая, о чем думать-то: он рядом – он придумает. Потом они посидели в машине, открыв все окна, выкурили по сигарете.

– Поедем в ресторан, – предложил Еровшин.

– Поедем к тебе, – попросила Людмила. В ресторане в этот час наверняка жарко, ей хотелось после бассейна растянуться на прохладных простынях и сосать через соломинку холодный апельсиновый сок.

– На Садовую или на Таганку?

– На Садовую, – решила она.

Она уже понимала, что, видимо, на Таганке жила семья, которую выселили, а квартира со старой мебелью, старой посудой, серебряными вилками досталась его конторе. Когда Людмила бывала там, ей казалось, что сейчас откроется дверь и войдут хозяева. Она как-то сказала об этом Еровшину.

– Не войдут, – ответил Еровшин. – Их расстреляли в тридцать седьмом.

– Но потом реабилитировали?

– Реабилитировали, – подтвердил Еровшин.

– Но у них же остались родственники, которые имеют право на мебель, вещи.

– Родственников не осталось. Их тоже расстреляли.

– А почему людей расстреливали? – спрашивала Людмила.

Еровшин промолчал. Когда Еровшин не хотел говорить, он замолкал, и разговорить его не удавалось. Людмила быстро сообразила: в тридцать седьмом он был совсем молодым, но уже, наверное, служил в органах. Может быть, и сам расстреливал людей, но об этом думать не хотелось.

В холодильнике на Садовой Людмила обнаружила антрекоты. Делала она все быстро и аккуратно. Через несколько минут они уже сидели за столом, Еровшин открыл бутылку виски, бросил в стакан кубики льда. Она уже привыкла пить виски со льдом. Еще в библиотеке Людмила решила провести с ним решительный разговор. Еровшин уже улыбался, значит, через несколько минут предложит ей перейти в спальню.

– Надо поговорить, – сказала она.

– Поговорим потом, – предложил Еровшин. – Мне все равно будет нужна получасовая передышка.

– Поговорим сейчас, – не согласилась Людмила.

– Что ж, поговорим, – нехотя согласился Еровшин.

– Я хочу выйти замуж.

– Все хотят, – заметил Еровшин.

Она знала, что своими репликами Еровшин самый серьезный разговор может перевести в несерьезный. Он мог высмеять, нагрубить, а если не хотел отвечать, то начинал вдруг пересказывать, о чем он сегодня читал в газетах. Или мог спросить о какой-нибудь улице, которую Людмила наверняка не знала, и, получив отрицательный ответ, начинал подробно рассказывать – ее историю, какие дома на ней, когда и кем они построены, и сбить его было совершенно невозможно.

– Мне пора замуж, – произнесла Людмила. – Я хочу родить ребенка.

Людмила ожидала вопросов или реплики Еровшина, но он молчал. Так они помолчали несколько минут, и наконец Еровшин сказал:

– Это естественное желание. Если есть за кого, выходи.

– Конечно, есть, но всякая шелупонь... Может быть, ты мне поможешь?

– Давай досье. То есть подробности.

– Я бы хотела выйти замуж за солидного обеспеченного человека, с квартирой, с хорошей зарплатой, чтобы не надо было несколько лет копить деньги на телевизор, на стиральную машину, на холодильник... Короче, я бы вышла замуж за кого-нибудь из твоей конторы, но в наших отношениях ничего не изменилось бы. Мы так же встречались бы.

– Нет, мы бы не встречались.

– Почему?

– Я обычно не встречаюсь с замужними женщинами.

– Почему? Мужики говорят, что это, наоборот, удобно, никакой опасности, что тебя хотят женить, к тому же меньше вероятность подхватить венерическую болезнь. Сейчас же жуть что происходит. Как только стали пускать иностранцев, кривая роста заболеваний венерическими болезнями резко возросла.

– А ты откуда знаешь?

– Нам в общежитии лекцию читали. И предостерегали, что обязательно надо остерегаться негров. И это никакой не расизм, просто Африка еще очень дикая, и у них не соблюдают элементарных правил гигиены. Послушай, но у тебя же есть какие-нибудь хорошие знакомые, познакомь меня. Может быть, я понравлюсь.

– Ты понравишься. Но знакомить я тебя не буду. Это твои проблемы. Я не имею отношений с замужними женщинами. Как показывает опыт, это всегда кончается скандалами. Особенно в нашей сфере. Потому что мои знакомые обычно совсем не глупы и очень наблюдательны. Если у меня сотрудник не может обнаружить, что жена ему изменяет, я таких отчисляю. Какой из него тогда чекист? Давай решим так: твое замужество – твои проблемы, и ты их решишь сама. Конечно, когда-нибудь ты бросишь меня. Мне бы хотелось, чтобы это случилось как можно позднее, но тут уж как судьба повернет.

– И ты смиришься, если меня от тебя кто-то уведет?

– Конечно, не смирюсь. – Еровшин совсем не шутил. – Я сделаю все, чтобы у него это не получилось, но, если будет большая любовь, я отступлюсь. Но я хотел бы поговорить с тобой о другом. Собираешься ли ты учиться дальше?

– Не собираюсь.

– Почему?

– Не хочу. Неинтересно. Вот Катька хочет стать инженером-технологом. Это же сплошная головная боль – работать на заводе и ругаться с работягами. Учительницей я тоже не хочу. Тупых учеников я бы уж точно лупила по головам. А кем еще?

– Ты же способная. Приметливая, наблюдательная, легко сходишься с людьми, можешь притворяться дурочкой, можешь вешать лапшу на уши. Иди учиться в вечернюю школу.

– А потом?

– А потом я тебя устрою в одно из наших учебных заведений.

– На шпионку учиться, что ли? – усмехнулась Людмила. – Да меня сразу определят, что я псковская, ты же определил сразу.

– Ты могла бы стать юристом. А уж работу я тебе подыскал бы.

– Не хочу. Хочу замуж, хочу родить детей, хочу, чтобы меня любил муж...

– И чтобы он был высокий, богатый и молодой, – добавил Еровшин, смеясь. – Иди, стели постель.

Она расстелила постель, подумала, что в этих квартирах кто-то меняет белье, набивает холодильник продуктами, пылесосит, моет, протирает.

Еровшин в этот вечер был особенно нежным. А у нее вдруг возникло и не пропадало ощущение, что все скоро кончится. Может быть, не надо было заводить разговор, но ведь такой разговор все равно состоялся бы, рано или поздно. Но лучше, чтобы поздно. Ей ведь только двадцать лет, и, чтобы родить, еще есть время. От разговора ли, от выпитого ли виски или от жары она устала, ей очень хотелось спать. Конечно, надо было бы спросить Еровшина, не торопится ли он, но она не спросила и уснула.

Проснулась она поздним вечером. Еровшин, уже одетый, писал за столом. Людмила подошла к нему, обняла, заметив при этом, что он прикрыл написанное лежавшей рядом папкой.

– Забудем про наш разговор, – попросила она.

– Забудем, – пообещал Еровшин и добавил: – Меня некоторое время не будет в Москве, ты пока не звони мне, когда вернусь, я тебя сразу найду...

* * *

На следующий день Людмила возвращалась после работы в общежитие. Вчерашний разговор не забывался. Может быть, она была слишком настойчива, но она встречалась с Еровшиным уже почти два года, и ей хотелось определенности. Но определенность всегда ультимативна, а она уже поняла, что ультиматумы опасны. Ее мать иногда говорила отцу:

– Если опять напьешься, домой не приходи.

Отец напивался, домой не приходил, оставался ночевать у другой женщины.

Тогда мать выдвинула новый ультиматум:

– Не будешь ночевать дома, можешь вообще не приходить.

И однажды отец вообще больше не пришел. Людмила поняла, что мужчины звереют от ультиматумов и поступают по-своему. К тому же большинству мужчин терять было нечего. Все их имущество помещалось в одном чемодане, жили в основном в казенных квартирах, легко меняли один дом на другой, тем более что дома мало чем отличались друг от друга.

Людмила понимала, что ее роман с Еровшиным когда-нибудь закончится. Ее часто принимали за его дочь. Ее это не волновало, но она не хотела, чтобы Еровшина увидели с ней девчонки из общежития. Конечно, старый, разница в двадцать пять лет. Но с ним интересно, а рассказы молодых о том, как они служили в армии, ходили в самоволку, надоели. К тому же все истории были похожи: с глупыми старшинами, с молодыми лейтенантами, которые не умели командовать. У молодых парней самые сильные впечатления были от службы в армии: это и путешествие, чаще всего за тысячи километров, и опасности, и необходимость отстаивать свое мужское достоинство.

Собственно жизнь у парней начиналась после армии. Они возвращались на свои заводы, с которых их призывали на службу, или не возвращались, оставаясь в тех местах, где служили, ходили на танцверанды, где находили будущих жен. Снимали комнаты или поселялись в семейных бараках, жили в них иногда по двадцать лет, ожидая очереди на квартиру. В отпуск вначале ездили к деревенским родственникам, потом в заводские дома отдыха или пансионаты, рожали детей, чаще всего двоих, реже троих. Комната заставлялась кроватями, столом и шкафом для одежды – больше не помещалось. Женщины к сорока годам начинали болеть, постоянно простуживаясь на стройках и в продуваемых цехах. Почти все пили. Собирались обычно после работы, брали бутылку на троих, домой возвращались пьяненькими, летом усаживались во дворе играть в домино. «Забивали козла» по всей стране, наверное, потому, что домино – это еще и возможность побыть в компании. До темноты стучали костяшками, потом ложились спать, утром уходили на заводы.

Огромная страна жила в одном режиме, другого просто не было. Вырывались немногие. Наиболее сильные парни иногда уходили в спорт, но через несколько лет возвращались на те же заводы и пили еще больше от тоскливого сознания, что ухватились за другую жизнь, но не удержались. Некоторые играли в игры, предложенные начальством, участвовали в соревнованиях, на их станках устанавливали красные вымпелы, награждали значками «Ударник пятилетки», в юбилеи и по праздникам они получали ордена и медали, которые надевали два раза в году – на майские и ноябрьские демонстрации. Зарабатывали практически все одинаково. Те, у кого разряд выше и выше квалификация, получали чуть больше, но не намного, поэтому никто не работал в полную силу. Каждый прихватывал что мог с работы. Строители тащили белила, краску, лак, сантехники – краны, электрики – провод, розетки, выключатели, с автозавода выносили карбюраторы, распределительные валы, электрооборудование. Людмиле казалось, что подворовывали все, – что воровала вся страна. Как-то она сказала Еропшину:

– А куда же вы смотрите? Ведь все растаскивают. А кто не тащит, на того смотрят, как на идиота.

Еровшин ответил такое, до чего она никогда не додумалась бы сама:

– Так задумано, – усмехнулся Еровшин. – Это государственная политика, чтобы подворовывали.

– Это же плохо, когда воруют. Кому же это выгодно?

– Государству, – пояснил Еровшин. – Государство всем недоплачивает, и там, наверху, понимают, что на такие деньги прожить невозможно. То, что подворовывают, это как бы дополнительная зарплата. Но это и преступление одновременно. Пока ведешь себя тихо, тебе это не то чтобы прощают, а смотрят сквозь пальцы. Но – пока покорен. А если вздумаешь бунтовать, выступать против власти, у нас всегда есть повод взять тебя за задницу: ты же воруешь, ты же закон нарушаешь. Вот ты недовольна, что вам на хлебозаводе мало платят. И решила организовать забастовку, потребовать, чтобы платили больше. И это справедливо. На зарплаты, которые вы получаете, жить нельзя. Но тебе тут же припомнят, что со стройки ты тащила краску и обои, с автозавода запчасти, с хлебозавода тащишь сливочное масло, изюм, сахар.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Людмила.

– Так ведь со всех хлебозаводов и кондитерских фабрик это тащат. Поэтому каждому бунтарю мы всегда обеспечим отъезд от трех до пяти лет в места не столь отдаленные.

– Неужели правда? – удивилась Людмила.

Глава 4

Еще и еще раз перебирая в памяти вчерашний разговор с Еровшиным, его просьбу несколько дней не звонить, Людмила забеспокоилась. Неужели конец? Она понимала, что это когда-нибудь закончится. Но не так сразу и так незаметно, как бы между прочим: он был в ее жизни почти два года, и его не станет? И никаких скандалов, когда можно утешать себя тем, что он виноват и она правильно поступила, что ушла, бросила – как бросала уже много раз, когда убеждалась, что бесполезно встречаться дальше.

Успокойся, сказала она себе, всегда есть запасной вариант. Но запасного варианта не было несколько месяцев. Она продолжала знакомиться, кое-кто звонил, с кем-то она ходила в кино, но нигде ничего серьезного не просматривалось – слишком много времени занимал Еровшин. Может быть, Рудольф с телевидения? Она встречалась с ним дважды. Он пригласил ее в один из домов на Шаболовке, что рядом с техцентром. В двухкомнатной квартире собралась компания из нескольких телевизионных операторов. Из разговоров она поняла, что две девицы – помощницы режиссеров, одна гример, две из костюмерной. Все по парам. Рудольф привел ее. Сошлись вечером, после десяти часов, когда закончилась какая-то передача. Хозяин квартиры, пожилой, сорокалетний, тоже работал на телевидении. По тому, как он выпил первый стакан портвейна – быстро и жадно – и сразу опьянел, она поняла, что он из пьющих, может быть даже алкоголик. В запущенной грязной квартире не чувствовалось женской руки. Хозяин, перехватив ее взгляд, пояснил:

– Я живу один. Жена ушла. Не к другому, – посчитал нужным объяснить он. – Просто ушла.

Видно было, что в доме собираются часто. Пили в основном портвейн. Еровшин приучил ее к хорошим винам. И если даже она пила виски – с содовой и кубиками льда, этот крепкий напиток не драл горло так, как водка. Отработавшие смену, усталые телеоператоры быстро хмелели, совсем как рабочие конвейера автозавода. Тарелок не хватало, колбасу нарезали на газете, прямо из консервной банки ели бычки в томате. Такое бывало в каждом из общежитий, где ей пришлось пожить. И разговоры ей напоминали заводские. Только на заводе ругали мастеров и инженеров, а здесь режиссеров и редакторов. Время от времени одна из пар уходила во вторую комнату. Потом женщины шли в ванную, мужчины садились к столу, выпивали, некоторое время молчали, но вскоре опять вступали в разговор.

Рудольф тоже позвал ее во вторую комнату. Здесь стояла семейная двухспальная кровать и тахта, покрытая ковром. Рудольф обнял ее и сразу стал стягивать с нее трусики.

И вся любовь, подумала она тогда и, выставив колено, ударила его между ног. Рудольф скорчился от боли, хотя она ударила его слегка – на танцверандах, когда ее пытались затащить в кусты, она била по-настоящему, отключая надолго.

– Зачем же так? – укоризненно сказал Рудольф. – Можно было и словами объяснить, что ты не такая и не с первого раза.

– Извини. – Она вернулась в большую комнату. От тоски и бессмысленности выпила портвейну и вдруг увидела, что все разошлись. Осталась только одна пара. Опьяневшего телеоператора Рудольф с хозяином никак не могли поднять на ноги и решили вызывать такси. Выходило, что они с Рудольфом остаются вдвоем в этой квартире. Людмила вышла на площадку покурить и, не вызывая лифта, чтобы не привлекать внимания, спустилась по лестнице. Зная примерно, где Ленинский проспект, она переулками вышла к нему и дошла до метро. В метро не пускали пьяного парня. Он все пытался войти, но милиционеры его оттаскивали. Стараясь идти прямо, она вошла в метро, едва не упала на эскалаторе. Пожилая женщина спросила, не плохо ли ей, но, встретившись с ней взглядом, нехорошо усмехнулась. В вагоне Людмила достала книгу, но буквы прыгали перед глазами.

Рудольф позвонил через неделю и пригласил на стадион, откуда он вел трансляцию футбольного матча. Людмила отказалась. Она раздумывала. Проведя год с Еровшиным, она уже знала, что богатые мужчины даже пахнут по-другому – хорошим табаком, хорошим одеколоном, а не резким «Тройным» или «Шипром», по запаху которых за несколько метров можно было определить, что мужчина побывал в парикмахерской. Еровшин носил белые рубашки и менял их дважды в день. И брился он тоже два раза в день электрической бритвой – такие только начинали появляться в магазинах. Ее знакомые парни предпочитали темные рубашки, которые не меняли по неделе. Рудольф отличался от них, может быть, потому, что жил с матерью и братом в отдельной квартире. Людмила давно заметила, что мужчины, которые жили в отдельных квартирах, пахли по-другому. Наверное, потому что принимали душ каждый день.

Большинство москвичей, как и красногородцы, еще ходили в баню раз в неделю. И одевался Рудольф довольно модно, не носил советской одежды, предпочитая хоть и дешевую, но модную польскую и венгерскую. По возрасту он должен был бы закончить институт, но окончил только курсы телеоператоров и уже несколько лет работал в телецентре.

Людмила рассказала Еровшину о компании телеоператоров, опустив, конечно, попытку Рудольфа повалить ее на тахту и снять трусики. Но зато она подробно передала его рассказ о знакомстве с Юрием Гагариным во время съемок, его слова: «Первый человек, который побывал в космосе! А простой, доступный! Анекдоты рассказывает. После передачи мы его пригласили, и он выпил с нами по рюмашке». Еровшин, как всегда, выслушал ее, он умел слушать внимательно и не перебивая.

– Дурачок! – произнес он.

– Кто? – не поняла Людмила.

– Первый космонавт Вселенной. Если он будет пить со всеми, кто его приглашает, плохо кончит. Хотя, говорят, не глуп, если стал хоть и подопытным кроликом, но первым. Глупые в первые не попадают даже по случайности. Что будет с ним лет через тридцать? Национальный реликт, как Буденный. И останется ему только тихо пить на даче.

– Почему обязательно пить? – возразила она.

– Потому что споят. В России всех знаменитостей спаивали. Удерживались только очень умные или люди с плохим здоровьем, когда, что называется, душа не принимала. Вряд ли он доживет до старости. Он ведь летчик!

– Не все же летчики разбиваются, – не согласилась она.

– Не все, – согласился Еровшин. – К тому же его будут оберегать. Вряд ли он будет летать. Будет чем-нибудь руководить, учиться его пошлют в академию. Но психология летчика не меняется, даже если он перестает летать. Я знал летчиков, которые прошли всю войну без единого ранения, а потом разбивались на мотоциклах, гибли в драках. А он азартный. Нет, не доживет до старости.

– Тьфу-тфу! – Людмила перекрестилась, как делала ее бабка.

– Может, и пронесет, – сказал Еровшин. – Я хоть в Бога и не верю, но, как говорится, дай Бог. А ты бы не связывалась с этой компанией официантов.

– Они телевизионные операторы, а не официанты, – поправила она Еровшина.

– Официанты, официанты, – подтвердил Еровшин. – Готовят другие, а они разносят каждому к столу через телевизор. Пойми, телевидение у нас всего несколько лет. Это новая сфера деятельности. А в любую новую сферу сразу бросаются неудачники, те, что потерпели крах в других сферах. Я, когда первый раз попал на телестудию, поразился обилию красивых женщин. Все были красивые – и молодые, и не очень.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.