Перекосов умел расположить к себе людей, и с Миряшовым они, можно сказать, подружились. Как-то на очередное приглашение Миряшов заскочил на дачу с дочкой, Антониной, и Эдуард Петрович, повидавший немало девиц и избалованный их вниманием, был буквально поражен миловидностью и нежностью девицы, её застенчивым характером, словно она росла не в Москве, а в глухой, не испорченной ещё цивилизацией деревне.
      А ему перевалило уже на четвертый десяток, и мать с отцом давно советовали остепениться, найти себе достойную пару. Антонина недавно закончила торговый институт и работала товароведом в универмаге. Профессия, конечно, не ахти какая престижная, и Эдуарда Петровича удивило, как это нежное существо с чистыми голубыми глазами, выражавшими саму доброту и непорочность, могло выбрать такую рискованную специальность, требующую изворотливости, изобретательности, сделки с совестью. Хотя товаровед - не велика шишка, да и дело не в профессии, а в характере человека. А характер у Антонины, убедился Эдуард Петрович, был ангельский, и чего ещё лучше желать в супружестве.
      Он видел - произвел на Антонину неплохое впечатление, понравился ей, и ухаживание она приняла хотя и сдержанно, но не отвергала его, однако, когда он сделал предложение, она вдруг погрустнела и после долгого молчания помотала головой.
      - Не обижайся, Эдик, как мужчина ты мне нравишься, но я люблю другого. Он летчик, воюет в Афганистане, и я жду его.
      Ее честное признание, отказ ещё больше разожгли в нем желание, и он стал убеждать ее:
      - Ты очень наивна и неопытна, Тоня. Летчик - звучит гордо. Но подумала ли ты, где и как придется жить? В отдаленных гарнизонах, где зачастую и квартир ещё нет, приходится скитаться по чужим углам А с работой? Официанткой в какой-нибудь зачуханной столовой не всегда удается устроиться. Целыми днями будешь сидеть дома и ждать мужа? Или с подружками знакомым косточки перемывать? Я тебя не пугаю, я знаю их жизнь - не раз приходилось бывать в гарнизонах и разбирать всякие преступления, связанные с бытовыми неполадками... Да и что это за профессия - летчик? Это раньше их называли сталинскими соколами. А нынче шофер такси в большем почете - и получает больше, и живет лучше.
      - Я знаю, какие трудности меня ждут, - возразила Антонина, - но я их не боюсь. Ко всему, я слово дала.
      И пришлось тогда Эдуарду Петровичу выложить последний козырь: рассказать Антонине, какие неприятности ожидают её отца, если не остановить против него процесс.
      И на этот раз прокурорская интуиция подвела Эдуарда Петровича: козырь, разумеется, заставил Антонину задуматься, но с того дня симпатия девушки к нему заметно стала таять. Перекосов, правда, был не из тех, кто легко отступал от своих целей, он продолжал ухаживать за девушкой, познакомился с её подругой Тамарой, которая была замужем за авиатехником и жила в Чкаловском. С её помощью Тоня и изменила решение...
      Был ли он счастлив после женитьбы? Первый год - да. Тоня словно забыла о существовании летчика, и тот ничем не напоминал о себе; Эдуард Петрович подумывал, не погиб ли он; оказалось, не погиб .
      Жизнь столичного прокурора, вращающегося среди больших и малых начальников, имеющих тоже определенное влияние и вес, требовала немалого времени, частых застолий и новых знакомств, в том числе с женщинами, ищущими любовных приключений. А хорошеньких Эдуард Петрович не забывал. Иногда просто душа требовала встреч с ними. Антонину он любил, и она была отзывчивой, ласковой, доброй. Но что-то в ней было такое, чего он никак не мог понять: то ли она по-прежнему стеснялась его, то ли по натуре была фригидной, - ни разу он не ощутил жара в её груди, любовного экстаза в момент физической близости. А однажды...
      Он вернулся домой после бурной попойки, устроенной одним банкиром, которому помог избежать крупного скандала с вкладчиками, чуть не закончившегося объявлением банка несостоятельным. Одна из служащих банка, пышнотелая брюнетка, с которой он удалился потом в отведенные апартаменты, мало того, что испачкала его помадой и облила духами, сунула ему в карман собственную сережку.
      Антонина сразу почувствовала запах чужих духов, спросила, в какой это парикмахерской стали мужчин душить не одеколоном, а "мажинуаром", на что он невнятно пробормотал, что это у друга случайно опрокинул флакон; а утром, меняя носовой платок, выронил из кармана и сережку.
      Антонина ничего не сказала, ушла в другую комнату и закрылась на ключ. С тех пор и пошло-поехало... Никаких объяснений не хотела слушать. А потом то ли с прежним летчиком спуталась, то ли нового любовника с помощью Тамары нашла... Вот же подлые женщины. Вместе гуляли, делились самым сокровенным, а в душе завидовали друг другу, ненавидели. И коварные. Мужчины никогда бы до такого не додумались - подсунуть в карман сережку, рассказать жене друга о его похождениях. А та пышнотелая толстушка и Тамара додумались. Конечно, они хотели досадить не столько Антонине, сколько и ему... Ну, ничего, он тоже неплохо отомстил за себя.
      Четвертая изнурительная ночь. Длинная, холодная и темная как в подземелье. Сегодня он заготовил дров побольше - в те ночи их не хватало, заварил покруче чая, даже сто граммов выпил, чтобы хоть немного снять напряжение, и, положив за пазуху пистолет, попытался задремать. Но то ли крепкий чай, то ли водка, настоянная Чукчей на каких-то возбуждающих травах, разогнали сон и усталость, в пору продолжить путь, если бы не чернильная темнота.
      Интересно, что делает сейчас летчик? Ему-то легче - закрылся изнутри и спит спокойно, а тут? А может, улетел? Перекосову после некоторого анализа и сопоставлений не верилось, что топлива на вертолете всего на полтора-два часа полета. И вел он себя как-то странно. С Чукчей и Кукушкой - понятно, бандиты, а с ним... В глазах его Перекосов читал то непонятную неприязнь, то безразличие, то насмешливое удовлетворение. А ещё он обращался с ним, как с прежним знакомым. Может, и вправду знакомый? - вдруг озарило его. Уж не возлюбленный ли Антонины? Тамара в последнюю их встречу незадолго до полета на Дальний Восток рассказывала, что его уволили из военной авиации и он уехал искать Антонину. Жаль, что тогда и мысли в голову не пришло спросить его фамилию. Постой, постой, начальник лагеря рассказывал, что около года назад Антонину навестил летчик Иванкин, а он пропустил этот факт мимо ушей - плевок бывшей жены будто оглушил его, затуманил рассудок... Потом на прииске летчика называли Иванкиным... Конечно, это он, потому так и смотрел с ненавистью и на борт взял с радостью, зная, какая готовится им участь. Но он оказался умнее бандитов, разработал свой план. Чукчу ухлопал, не дав тому поднять пистолет. Но если он знал, кто такой Перекосов, почему отпустил его, даже пистолет дал в дорогу? Пожалел? Возможно. Но скорее всего рассчитывает, что прокурор отсюда не выберется. И действительно, куда он его завез? Три дня пути - и ни живой души. А мороз крепчает, пистолетом от него не защитишься. Но Перекосов выберется, выживет всем врагам назло. И этот незадачливый любовник получит свое сполна - Перекосов умеет мстить и под землей его разыщет. Все ему припомнит: и отнятую жену, и похищение золота, и убийство Чукчи...
      Он так размечтался, что забыл на время об опасностях, о морозе; нервы его успокоились, и он уснул крепким, коротким сном.
      Разбудил его холод. Ноги так окоченели, что он не чувствовал пальцев, и спину свело судорогой - не разогнуться. Костер еле тлел. И тишина стояла такая, аж в ушах звенело.
      Прокурору стоило большого труда подняться с валежины, возле которой он разжег костер; сушняк, приготовленный с вечера, ещё был, и он, разминая ноги и хлопая себя по бокам, стал подбрасывать в костер ветви. Разгорелись они не сразу - жар от тлеющих головешек был слаб, а спички надо было экономить - сколько ещё придется ему брести, - и Перекосов, опустившись на колени, стал раздувать угли. Наконец, пламя занялось, приятное тепло охватило лицо, руки. Он, приподняв рукав куртки, взглянул на часы. Еще не было и трех. Какие длинные мучительные ночи! И ни луны, ни звезд. В такую темень в двух соснах заблудишься... Все против него - и люди, и природа, и Бог... Почему он вспомнил о нем? Он никогда не верил в Бога, смеялся над бабушкой, когда та грозила ему за проказы: "Вот накажет тебя Боженька". Милая, добрая бабушка. Как она любила его, все прощала И мать с отцом, конечно, любили. Мать во что бы то ни стало хотела сделать его музыкантом, помогла поступить в институт имени Гнесиных. Какие то были прекрасные денечки! Уже на первом курсе он считался одним из подающих надежды скрипачей. А сколько у него было друзей, девушек! Какие устраивали они вечера! Вот с деньжатами частенько возникали проблемы. После смерти дедушки у бабушки их тоже было не густо: отец строго наказывал, чтобы она не баловала внука, не портила его деньгами, и выделил определенную сумму лишь на еду и одежду. Вот и пришлось самому искать заработок: Эдуард устроился музыкантом в ресторан. Играл только вечером. А вечера частенько заканчивались попойками, после которых о занятиях в институте нечего было и думать. Пропуски, соответственно, сказывались и на успеваемости. В конце концов развлечения закончились отчислением его из института. О службе в армии ему вспоминать не хотелось - самое трудное, бесцельно потраченное время. И музыку он возненавидел. После службы отец, вернувшийся из Англии, устроил его в юридический институт. И вот он - прокурор Генеральной прокуратуры... Судьба будто играет с ним: "то вознесет его высоко, то бросит в бездну без следа"... Поистине мудрые стихи. Удастся ли ему выбраться из этой бездны. Что прежние трудности - мелкие неприятности по сравнению с сегодняшним его положением. Неужто действительно наказание за прежние грехи? Немало людей проклинало его за строгий приговор. Возможно, среди них попадали и невиновные или не в той степени, в какой их обвиняли. И с Антониной он обошелся жестоко...
      "Вот накажет тебя Боженька", - словно проговорила рядом бабушка. Он даже вздрогнул и обернулся. Чернильная темнота вокруг, не считая отблеска от костра близстоящих деревьев. И страх сдавил его грудь, в воображении возникли картины недавнего прошлого: суд над молодым парнем, студентом, обвиняемым в убийстве известного коммерсанта. Улик было недостаточно, но оставить дело нераскрытым значило показать свою несостоятельность, а приказ сверху был строгий: найти убийцу во что бы то ни стало. И Перекосов пошел на сделку с совестью. Суд над Антониной, встреча с ней... Он мысленно стал молить Бога о прощении. Бабушка словно стояла сзади и отрицательно мотала головой - не простит...
      Едва забрезжил рассвет, он, перекусив наспех и попив горячего, обжигающего чая, тронулся в путь В прошлые дни ему встречались разные препятствия: и заболоченные, ещё не замерзшие болота, в которых нога утопала и их приходилось обходить, делая большой крюк, и завалы подточенных рекой деревьев, и густой тальник, тянущийся вдоль речки на целые километры. Но он и предположить не мог, что ему может преградить путь широкий, многоводный и быстрый, как все дальневосточные реки, поток. Он вывернулся неожиданно из-за мыска леса и ошеломил Перекосова своей устрашающей неприступностью, леденящей душу быстриной и холодом - у берегов уже появились прозрачные припаи, ещё непрочные и ломкие, набегавшие волны крушили их, отрывали и уносили на середину.
      Перекосов стоял на берегу, пригвожденный к земле этим страшным видением, не в силах поверить глазам своим, словно ему приснился кошмарный сон, и он, проснувшись, ждал, когда наваждение уплывет, рассеется. Но наваждение не уплывало, не рассеивалось, резало ему глаза, колючим ознобом пробегало по телу. Он не мог понять реальности положения, сосредоточиться и решить, что делать дальше. Мысль, что придется замерзать здесь, на берегу, усугубила панику, и он не видел другого выхода, кроме пистолетного дула, которое избавит его от долгих мучений. Вспомнилось красивое, посуровевшее лицо летчика Иванкина, когда Перекосов попросил пистолет, недолгое его раздумье и озарение... Он знал, что и с пистолетом ненавистному сопернику, разлучившему его с возлюбленной, далеко не уйти..
      Что же делать? Что делать? Летом можно было бы с помощью бревна переправиться на ту сторону - пловец он никудышный. А теперь... Пяти минут будет достаточно, чтобы окоченеть в такой воде... Рядом лес и топорик есть, но даже Робинзон Крузо не смог построить лодку.. А если плот? - слабым проблеском мелькнула спасительная мысль и тут же погасла: чем ты будешь сбивать бревна, когда у тебя ни гвоздей, ни веревки.
      И все-таки он не отпускал её, как утопающий соломинку. Вспомнилась церквушка в Торжке, построенная ещё в XVIII веке русским умельцем без единого гвоздя и не развалившаяся, сохранившаяся до наших дней. Конечно, то был мастер. А Перекосов никогда раньше топор в руках не держал. Но другого выхода - хочешь не хочешь - нет.
      Постояв ещё минут десять в горестном раздумье, он пошел к лесу, снял рюкзак, достал топорик и отправился на поиски сухих деревец, чтобы было полегче тащить их и на воде они выше держались. Внезапная опасность и надежда вырваться из этого плена будто вдохнули в него силы, и он, сняв для удобства перчатки, стал торопливо рубить первую попавшуюся сосенку с опавшими иглами. Срубил, вытащил из леса и пошел за новой. Топорик был хотя и острый, но легкий, а неуменье им пользоваться привело к тому, что вскоре на руках появились мозольные волдыри. Он натянул перчатки, но было уже поздно, руки горели, как от ожога. Начинало темнеть, и надо было позаботиться о запасе дров для костра. Он собрал обрубленные ветки под елкой, где решил скоротать ещё одну ночь, рассчитывая на следующий день закончить с плотом и переправиться на правый берег узкой речушки, вдоль которой протопал четверо суток, и разжег костер.
      Ночь, как и предыдущие, прошла в тревоге, коротких беспокойных снах и раздумьях. Снова вспоминались детство, женитьба, измена, месть. И снова он подумал о Боге - может, в самом деле он есть, все видит и карает за грехи? Он готов был мысленно просить прощение, но, вспомнив о плевке Антонины, почувствовал, как гневом наполняется его сердце, и понял, что никогда не простит её..
      На строительство плота, как он ни торопился, ушло три дня. Мороз все крепчал, и по реке и её притоке поплыла шуга. Перекосов понимал, какой опасности подвергает себя, но другого выхода не видел; построить шалаш и ждать, пока реки скует льдом, у него и мысли не возникало. Его больше пугал мороз, голод; хлеб уже кончился, консервы он ел с галетами, выделяя по одной в сутки; пшено и рис тоже были на исходе, а заняться охотой на зверя значило упустить время.
      Утром холодный, колючий ветер разогнал остатки облаков на небе и потащил снежную поземку, обещая более сильные морозы. Перекосов хотя и предусмотрел трудности спуска плота на воду, заранее строил его на кругляшах, на покатом к реке берегу, чтобы столкнуть было легче, долго возился, используя рычаги из срубленных заранее березовых шестов. Наконец, удалось сдвинуть с места один угол, потом другой. Так сантиметр за сантиметром он столкнул плот в воду. Шуга ударила в опущенный нос, заливая водой бревна сверху. Чтобы унты окончательно не промокли, Перекосов набросал на плот кучу ельника, леской, которую нашел в рюкзаке, привязал его к перекладине, завернул спички и документы в целлофановый пакет и, уложив рюкзак посередине, оттолкнулся от берега. Бурный поток подхватил скрепленные тремя перекладинами бревна, заскрипевшими в местах зарубок, грозясь рассыпаться, и у Перекосова мороз пробежал по коже. Но плотик выдержал, стал удаляться от берега. Прокурор стал шестом управлять им, хотя это почти не удавалось - вода оказалась сильнее и тащила плот на середину основной, широкой реки.
      Он пожалел, что не учел быстрого течения - надо было строить плот выше от устья притока, тогда бы легче преодолеть узкую речушку, теперь же плот вынесло на самую середину и бороться с вязкой, как патока, водой, замешанной на шуге, было очень трудно.
      Бревна продолжали поскрипывать на волнах от ударов льдисто-снежных куч, появляющихся то слева, то справа, но плотик держался, плыл и плыл. Перекосов даже порадовался - так быстрее доберется он до какого-либо селения, - однако пронизывающий насквозь ветер, достающая и сквозь ветки ельника вода, промочившая унты и сковывающая судорогой ноги, заставили его снова взяться за шест и грести к берегу. Он наловчился использовать даже шугу, отталкиваясь от неё шестом, и сантиметр за сантиметром стал приближаться к правому берегу.
      Торчащие из воды коряги залома он увидел, когда до берега оставалось метров десять. Плот несло прямо на него. Перекосов, собрав все силы, стал усиленно грести к берегу. Шуга у берега была плотнее, и ледовые припаи будто гнали буруны от себя. Он понял, что избежать столкновения не удастся, бросил шест, уцепился за рюкзак - без еды ему долго не продержаться, - и услышал треск разламываемых бревен.
      10
      Сообщение по радио о пропавшем вертолете с золотом, молчание подручных, не явившихся до сих пор ни к месту встречи, ни на запасные явочные квартиры, бесили начальника охраны Кувалдина, покинувшего прииск заранее, сославшись на семейные обстоятельства, уверенного, что операции с золотом пройдет как по маслу - два года он продумывал и разрабатывал это похищение, все, казалось, предусмотрел - и на тебе.
      "Что могло случиться? Чукча и Кукушка решили вдвоем завладеть золотом?" - мелькала мысль, но, зная того и другого, их трусоватость и раболепное преклонение перед ним, паханом из паханов, как величали его в воровском мире, известного на всех дальневосточных приисках своей жестокостью, умением находить злоумышленников в любой точке страны и служащего верой и правдой золотодобытчикам, охраняя их труд и спокойствие, вряд ли они рискнули бы на такой опрометчивый шаг. И вертолет нашли бы - не мог же он улететь с двухчасовым запасом топлива за океан.
      Видимо, случилось что-то непредвиденное. Фриднин велел не дергаться и ждать. А у того интуиция поистине инсайдовская - далеко и намного вперед видит.
      И Кувалдин ждал, зная, что всех их, начиная с него и кончая летчиком, ищут. А потому нашел такое место, куда и самому опытному сыщику не придет в голову заглянуть - в военный городок морских летчиков близ Совгавани...
      Год назад, отдыхая в шкотовском санатории, он познакомился с женой морского летчика Наташей, симпатичной тридцатилетней женщиной, умной, скрытной и не любящей выставлять напоказ подругам свои достоинства и успехи, как делали это другие. Даже в санатории, где людей мало интересуют поступки других, она настояла снять комнату для любовных свиданий.
      В любви она была бесподобна - изобретательна и неуемна, доводила его и себя до исступления, потому встречались через день, устраивая отдых.
      Перед отъездом из санатория Кувалдин сказал Наталье, что бывает по делам службы в их гарнизоне, и спросил, как её найти. Она ответила, что лучше этого не делать: "Семья есть семья и муж у меня ревнивый", но потом нашла выход: "Зайдешь к моей подруге, Анюте, представишься моим школьным соклассником, попросишь сообщить мне. Она передаст".
      И вот он у Анюты. Не такой роскошной женщины, как Наташа, но тоже ничего, "съедобной", как говорил Семен Семенович Фриднин, а он большой дока по женской части.
      Анюта проигрывает внешними данными - небольшого росточка, и личико ординарное, курносая; зато одинокая - муж погиб в авиакатастрофе.
      В день приезда Наташа не смогла прийти к подруге, и Кувалдин сумел быстро найти общий язык с Анютой.
      Наташа это сразу поняла и пожалела, что дала ему адрес и разрешила приехать сюда, но делать было нечего, смирила гордыню, изредка, но все же навещала его. А Анюта вдруг закапризничала: "Или я, или она". Вот собственницы! Он посмеялся: "Я же не муж, чтобы ревновать. Или после встречи с Натальей меньше тебя ласкаю?"
      Она ничего не ответила, а с Натальей, видимо, переговорила, и та прекратила любовные свидания. Жаль, конечно. В гарнизоне особенно не погуляешь - негде, да и лишний раз светиться ему не хотелось, - а Наташа здорово скрашивала одиночество. И ещё одно беспокоило: женщины обидчивы, злопамятны и мстительны, как бы Наталья (хотя она и не болтлива) или Анюта не проговорились о нем, где не надо. Правда, и та и другая мало что о нем знают, только то, что он говорил о себе: он-де геолог, ведет изыскательские работы, кочует с места на место, потому ни семьи, ни постоянного места жительства не имеет. Правда, обе могли обратить внимание на то, что он никогда не стеснял себя в денежном отношении, любил рестораны, дорогие вина, изысканные закуски, но, живя у Анюты, не мог же он скопидомничать, заставлять одинокую женщину тратиться на него. А теперь, когда цена денег резко упала и их приходится возить с собой чемоданами, какой смысл беречь? Вкладывать в какое-то дело или в Сбербанк вовсе рискованно.
      В гарнизоне он собирался пробыть недолго, от силы неделю, а прожил уже две, и никаких известий от сообщников.
      Он оставил адрес доверенному человеку из Совгавани, далекому от его дел, врачу, лечившему Кувалдина два года назад от ревматизма, полученного ещё в юные годы на промывке золотого песочка. Кувалдин щедро заплатил доктору, и они подружились. Изредка начальник охраны навещал его и каждый раз оставлял крупную сумму денег, объясняя, что зарабатывает хорошо, а тратить не на что и не на кого. Семьи действительно у него не было, да и в его положении не стоило ею и обзаводиться - по восемь-девять месяцев на прииске - с апреля по ноябрь, - и задуманное заставляло быть более осмотрительным, осторожным, ограничивать себя в желаниях. Вот выгорит дело, обеспечит он свое дальнейшее существование, тогда можно будет забыть о прииске, поселиться где-нибудь на берегу Черного моря и развлекаться с женой, растить и воспитывать детишек. Правда, в сорок лет не просто будет отвыкнуть от прежних замашек, но он умеет держать себя в руках...
      До Нового года оставалась неделя, все в гарнизоне готовились к празднику, а он чувствовал себя как на углях: Анюта посматривает на него с подозрением - приехал повидаться с Натальей, а живет уже около месяца, обещая чуть ли не каждый день скоро уехать. Вчера она спросила прямо: "У тебя неприятности?" - "С чего ты взяла?" - сделал он удивленное лицо. "Да вижу, заскучал ты здесь и что-то тебя держит. Может, Наталью позвать?" "Не надо, - ответил он. - Просто торопиться мне некуда - зимой мы, геологи, бездельничаем. А у тебя мне нравится. Вот съезжу в город, позвоню в управление и, если там никаких вводных не дадут, вернусь к тебе праздновать Новый год. Не возражаешь?" - "Конечно, нет. У нас уже сейчас собирают деньги, в столовой устраиваем банкет. Познакомишься с моими подругами, начальниками". - "А не лучше ли дома? Новый год - семейный праздник, и я предпочел бы остаться с тобой вдвоем".
      Она с недоверием посмотрела на него: что-то темнишь ты, мой милый. И чтобы развеять её подозрение он достал деньги, дал ей двести тысяч. "Если хочешь - пожалуйста, давай погуляем в компании. А для дома я тоже кое-что в городе раздобуду".
      Сердце словно предчувствовало беду: друг-доктор занедужил сам, и Кувалдина уже три дня ждала телеграмма: "Мама тяжело заболела. Приезжай". Он знал, что это значит и куда надо отправиться.
      11
      Мороз прочно сковал речку-переплюйку, да и времени с момента вынужденной посадки прошло больше месяца, по радио давно уже не передают о пропаже вертолета с золотом, бдительность поисковых групп притупилась (что они рыщут по стране, Валентин не сомневался), пора отправляться в путь. Все ли он сделал?.. Вертолет в первый же день после ухода Кукушкина и прокурора он с большим трудом затащил под кроны разлапистых елей. Хорошо, что предусмотрел взять из вертолета трос. С его помощью, действуя рычагами из жердей, он надежно спрятал своего спасителя. Зря, правда, снял аккумулятор и радиоприемник - сразу станет ясно, что посадка не аварийная, но теперь вряд ли вертолет найдут скоро. А без радиоприемника тут с ума сойти можно. Правда, Иванкин находил себе занятия: рыбачил, охотился, рубил дрова, топил печку. Иногда день пролетал незаметно. А вот когда хандрил, погружался в воспоминания, на душе становилось муторно и день тянулся месяцем.
      Особенно ему нравилась здесь рыбалка. В предчувствии скорого ледостоя начали скатываться с верховья таймени, ленки, сиг, щуки, хариус. Используя для наживки белые личинки жука-дровосека, которых нетрудно было добыть из прелой еловой древесины, Валентин насаживал их на крючок и только успевал подсекать. Уха и жареная рыба ему надоели, хлеб давно кончился, а две пачки галет и консервы он берег на дорогу.
      Охота была похуже: глухари и рябчики попадались редко, а на сохатого рука не поднималась - такие красавцы, что глаз не отвести. Да и куда ему столько мяса? А за дикими кабанами надо побегать, изучить их повадки, долго ждать, когда они на тебя выйдут, или гнаться за ними во все лопатки. А в дорогу запастись салом просто необходимо: оно не замерзает, питательно, вкусно.
      Позавтракав и попив чая, Валентин взял ружье, набил карманы патронами и вышел из землянки. Яркий солнечный свет и белизна снега ослепили его, и он стоял некоторое время, прикрыв глаза ладонью, ожидая адаптации. Когда резь в глазах прекратилась, надел лыжи и, как бывало в юности, с задором помчался по рыхлому скользкому снегу, не чувствуя ни малейшей тяжести, словно лыжи сами мчали его.
      Он хорошо изучил окрестные места и направился вдоль опушки к видневшейся невдалеке невысокой сопочке, заросшей у подножья дубняком, куда приходили кабаньи стаи полакомиться желудями. Правда, в этом году урожай у дуба скудный, но кабаны все равно появляются там, роют снег, ищут.
      Свернув на неширокую прогалину, Валентин увидел кабаньи следы и здоровенные, похожие на следы от лаптей. Не иначе, за стаей увязался медведь. Неурожайный год не дал некоторым из них возможности нагулять жир и залечь на зимнюю спячку, вот и шатаются они по тайге в поисках пищи.
      Преследовать голодного хищника небезопасно, понимал Иванкин, но любопытство взяло верх, и он, перезарядив ружье патронами с картечью, ускорил бег.
      Боровой лес вскоре кончился, и к подножью сопки пришлось подниматься по редкому, невысокому кустарнику, который хорошо его маскировал.
      Валентин повесил ружье на шею, сбавил шаг и стал внимательно прислушиваться. Следы были свежие, и, когда медведь настигнет стаю, раздастся визг и шум борьбы... А если медведь уже настиг жертву? Он не волк, охотничьим азартом не страдает - удовлетворится одним кабанчиком... Надо быть настороже, в случае чего, не замешкаться. И оказался прав: не прошел и с километр, как услышал медвежий рев, а ветерок, дувший ему в лицо, донес запах пота и крови.
      Валентин снял ружье и, бесшумно скользя лыжами, пошел на запах, прикрываясь кустами.
      Медведя он увидел метрах в пятидесяти, за трапезой: растерзанный кабан лежал у его ног, а вокруг виднелся истоптанный, изрытый снег - место схватки. Зверь стоял к нему боком, левой стороной, как раз под выстрел в сердце, но летчик раздумывал, бить или не бить? Голодный, одинокий зверь столько гнался за добычей - и самому оказаться жертвой... Почему-то было жаль его.
      Валентин хотел уже повернуть назад и, видимо, скрипнул лыжей; медведь услышал, повернулся, угрожающе зарычав и оскалив пасть, двинулся на него. Валентин выстрелил. Раздирающий уши рев прокатился окрест. Раненый зверь поднялся на задние лапы, приготовился к нападению. Иванкин нажал на второй спуск. Медведя отбросило назад, и он, хрипя и перебирая лапами, повалился на бок. Добивал его Валентин из пистолета выстрелом в ухо. И зверь затих...
      Вечером он варил шурпу из медвежатины. А большой кусок свинины, который отрезал от добычи медведя, густо засолил. Теперь можно уходить. Оставалось только понадежнее запрятать золото. С собой он решил взять килограммов пять. В Уссурийске, куда он намеревался податься, остались друзья по службе на Воздвиженском аэродроме; у них непременно найдутся знакомые стоматологи, которые охотно купят золотишко.
      12
      Анатолий и двое оперативников, приданных ему в помощь, тщательно обследовали улицу за улицей тихого и уютного Уссурийска, частные дома, сдаваемые квартирантам, бывших знакомых Валентина, одиноких женщин, у которых мог приютиться беглец. Но летчик пока нигде не появлялся. А должен появиться, уверенно твердил себе Анатолий, другого пути у него нет. И прежний его коллега, друг, подождет. Терпения у него хватит. А то, что летчик не погиб и операция с похищением золота была хорошо заранее спланирована, следователь не сомневался. Оставалось установить, в какой мере причастен к похищению Валентин, что его заставило заключить преступную сделку с уголовниками? Если, конечно, он не стал их жертвой.
      Почти каждый день он связывался по телефону с Щербаковым, но и тот пока ничего утешительного сказать не мог, советовал ждать.
      Вдруг в самый канун Нового года Щербаков сам разыскал его.
      - Ждите гостей, - сказал коротко. - Кувалдина и Кукушкина. Билеты взяли до Владивостока. Но могут сойти раньше и скорее всего у вас. В поисках прокурора и Иванкина. Похоже, те надули своих подельников...
      Наконец-то! Группу Русанова усилили, и через три дня Анатолий со своим напарником капитаном милиции Постниковым увидели, как из поезда Хабаровск Владивосток вышли двое прилично одетых мужчин с небольшими чемоданчиками, какие обычно берут командированные; высокий, с черными гусарскими усами Кувалдин и рыжебородый крепыш Кукушкин - бороду отпустил в последние дни, явно, чтобы не узнали. Их встретила молодая, лет двадцати пяти женщина на черной "Волге", принадлежащей мебельному комбинату, и отвезла в гостиницу "Уссури". Там их поселили в разных номерах под другими фамилиями: Кувалдин превратился в Сиволапова, Кукушкин - в Королькова.
      Анатолия удивила неосторожность преступников, граничащая с наглостью: разве они не понимают, что их ищут по всей стране и портреты разосланы во все отделения милиции? Правда, сейчас столько совершается преступлений и столько развелось преступников, что за всеми не уследишь. А Уссурийск тихий городок, делать тут гангстерам, ворам нечего - под боком Владивосток, где есть чем и с кем разгуляться.
      Первые же наблюдения за прибывшими подтвердили догадку Щербакова: Кувалдин и Кукушкин ищут Иванкина - навестили его знакомых летчиков и девиц, рыщут по городу, встречают идущие мимо поезда. Перекосова, видимо, искали другие люди и в других городах.