Сенсей пошел по кругу, играя мускулами и с усмешкой посматривая на меня, желая нагнать страху. Но его примитивность, неумное бахвальство наоборот подействовали на меня успокаивающе и вселили уверенность. А когда он, издав ритуальный крик, взвился в стремительном прыжке, наметившись ударить ногой, я отскочил в сторону и локтем руки угодил ему в косточку ступни. Воинственный клич сменился диким рычанием, боль исказила лицо сенсея; он подпрыгнул несколько раз на ушибленной ноге, лизнул языком губы и снова устремился на меня, тесня к кольцу визжавших от восторга ненавидящих меня людей.
      Сенсей старался сократить дистанцию, перейти на ближний бой - я понял опасность его коротких ударов, - и когда он снова ринулся в атаку с поднятыми на уровень плеч руками, я, рубанув по правой, отскочил в сторону. Удар ребром ладони, которую я тренировал, подобно японцам, каждый день отстукивая по твердым предметам, заставил сенсея ещё раз облизнуть губы и хватит ртом воздух. Лицо его налилось кровью, дыхание зачастило; и я, сделав ложный выпад ногой, ещё раз достал его кулаком в подреберье. Удар не смертельный, но чувствительный, и напор сенсея значительно ослаб.
      Он шел за мной по кругу, готовясь к решительному нападению, отдыхая и выжидая более благоприятного момента. Передышку ему нельзя было давать, и я, отступая, нападал сам, доставая его то ногой, то кулаком. По тому как сенсей сосредоточился, прижав руки к груди для защиты, я понял, что он хочет сокрушить меня ногой, большелапой, увитой мускулами, как у каменной статуи Геркулеса.
      Мы прошли ещё полкруга. Сенсей, похоже, осознал, что тянуть время не в его пользу, и прыгнул на меня, целясь пяткой в голову. Я успел отскочить ему за спину и попытался нанести ответный удар в пятый позвонок. Попади я в цель, противник мой не поднялся бы с земли - там нервный узел. Но удар пришелся левее, по почке, и все равно сенсей отлетел к ногам своих учеников. Его тут же подхватили, поставили на ноги и снова толкнули на меня. Глаза его горели злобой, лицо исказил звериный оскал. Я решил не давать ему опомниться, довершить бой, и рванулся навстречу. Сенсей взмахнул рукой, и я увидел в ней зажатый нож - кто-то успел сунуть ему, когда его поднимал.
      Я прикрылся локтем, стараясь отвести удар. В какой-то степени мне это удалось - нож лишь зацепил плечо. Этой же рукой я хлестнул сенсея по переносице. Он откинул голову назад, и в этот момент я со всей силой рубанул ребром ладони по его кадыку. В горле что-то хрустнуло, сенсей захрипел и стал оседать на землю. На меня тут же набросились со всех сторон, повалили и стали бить кулаками и ногами, кто чем мог. Я, прикрыв лицо и голову, сжался в комок, теряя от боли сознание. Сквозь удары и шум в ушах до меня донесся чей-то окрик. Голос мне показался знакомым, но чей, вспомнить не мог. Удары прекратились. Я успел ещё подумать, не Герпинеску ли это? И голова моя затуманилась, неведомая сила подхватила меня и понесла куда-то в черное бескрайнее пространство.
      Глава вторая
      1
      По стеклу ползал большой черно-желтый лохматый шмель, уже обессиленный, натыкающийся на перекладины рам, не рискующий переползти их голубое небо, цветы, зеленая трава притягивали его магнитом, и он бился о стекло, рвался туда, на свободу.
      Я смотрел на шмеля, на окно и никак не мог понять, где нахожусь и что со мной. Все тело болело, словно у меня переломаны все косточки, в ушах стоял звон. Особенно острая боль чувствовалась в плече. Простудился я или так сильно упал, катаясь с горки на лыжах?
      "Мама"! - позвал я и испугался своего голоса, не мальчишеского, а сиплого, немощного, как у старика со смертного одра.
      Открылась дверь, и вошла женщина вся в белом. На косынке красный крестик, а из-под неё выбивается темная прядь волос. Приблизилась ко мне, положила прохладную ладонь на лоб; сказала ласково с небольшим южным акцентом:
      - Оклемался, красавец? Дюже болит? - кивнула она на плечо и сама же ответила: - Знамо, болит. Ничего, до свадьбы заживет. Потерпи, скоро доктор придет.
      И я вспомнил. Вспомнил каземат, попытку вырваться на волю, драку с сенсеем. Как же я не заметил, когда ему передали нож... Хотя, чтобы это изменило?.. Уклониться от удара или даже выбить нож можно было у новичка, а не у профессионального убийцы, учителя различным приемам нападения и защиты с оружием и без него. Хорошо ещё что жив остался. А что с сенсеем? Кажется, коронный мой номер я провел успешно. А что дальше?..
      - Где я? - спросил у сестры, поправляющей подо мной подушку.
      - В самой лучшей больнице нашего города, с гордостью ответила сестра.
      - И давно я здесь?
      - Да нет, только вчера вас привезли. После обеда. Кто ж тебя и за что так отделал?
      - Хулиганы какие-то, - не стал я откровенничать.
      - Не люди, а звери пошли. И сладу с ними никакого нету. На прошлой неделе дочку моей соседки снасильничали. А ей только четырнадцать... Варнаки проклятые.
      Она похлопотала в палате минут пять, раздвинула пошире портьеры на окнах, сменила в графине воду, напоила меня из термоса теплым чаем и ушла, оставив в душе затеплившуюся надежду на спасение. Если меня не убили там, в логове головорезов, то, значит, я им нужен, а "лучшая больница в городе" и вовсе сулит освобождение. Видимо наше правительство согласилось выпустить торговцев оружием, чтобы спасти меня. А доказать свою невиновность в наезде на ребенка я постараюсь.
      Минут через десять в палату зашел врач, пожилой мужчина с лохматыми, как у Брежнева, бровями. Осмотре мои раны и ощупав тело, он записал что-то в историю болезни и ушел, даже не поинтересовавшись моим самочувствием. Похоже, русский пациент пришелся ему не по душе. Мне он тоже показался несимпатичным и не очень-то соответствующим своей самой гуманной профессии, потому я не стал приставать к нему с вопросами, где я, когда меня выпишут. Уж коли сестра не стала со мной откровенничать, этот бука тем более не пойдет на конфронтацию с теми, кто привез меня сюда. Где я, не трудно самому догадаться: конечно же, не в Советском Союзе. И если не в Кишиневе, то в другом городе Молдовы, жаждущим поскорее выйти из-под влияния Москвы.
      Сестра сделала мне укол, и я уснул. Но спал плохо: мучили боль и кошмары, а душный, пропитанный лекарствами воздух, комом застревал в горле и вызывал кашель, который отдавался на теле, словно снова меня били ногами и кулаками.
      В обед сестра принесла мне куриный бульон, фруктовый плов и даже пирожное. Но я есть ничего не стал: только вид пищи вызывал внутри боль. С трудом выпил виноградного сока - губы у меня были разбиты и при малейшем движении трескались, доставляя неимоверные муки.
      На ночь я попросил сестру увеличить дозу обезболивающего, и она сделала укол другим более сильным наркотиком. Я проспал беспробудно часа четыре, а потом боль снова разбудила меня. Но я не стал вызывать сестру, в голове начали рождаться новые планы бегства из нового заточения. Когда стало светать и больница погрузилась в предрассветную тишину, я, преодолевая боль и слабость, встал с кровати и подошел к окну. Тихонько приоткрыл фрамугу. Четвертый этаж. И стена гладкая, как полированная доска, не за что даже глазу зацепится; и карнизы такие узкие - воробей не усядется. Нет, через окно не уйти. Тем более в моем состоянии...
      Доковылял с трудом до двери, легонько толкнул её. Она так оглушительно заскрипела, словно вместо петель в неё вставили специальные звуковые сигнализаторы. В тот же миг передо мной появился молодой крепкого телосложения мужчина в белом колпаке и халате.
      - В чем дело, больной? Вам не разрешено вставать. Вызовите дежурную сестру кнопкой, - недовольно произнес он.
      - Простите, доктор, я не хотел её беспокоить. Мне надо по малой нужде...
      - У вас под кроватью "утка". Вам нельзя вставать, - более категорично повторил он. - Если мучает бессонница, выпейте вот таблетку финлепсина, он протянул мне маленькую белую пилюлю.
      Я поблагодарил и вернулся к кровати. Меня охраняют. Другого и быть не могло...
      2
      Прошла неделя моего больничного заточения. Не прошла, а проползла, мучительно медленно, угнетающе, в страданиях и раздумьях. Что меня ждет после выздоровления? Освобождение или новые муки? Судя по тому, что днем и ночью с меня не спускают глаз, вряд ли отпустят по добру, по здорову. И все-таки надежда не покидала. Я стал есть, больше двигаться и даже потихоньку заниматься гимнастикой; и молодой организм заметно крепчал, с каждым днем прибавлялись силы, росла уверенность.
      К концу недели раны на губах заросли, синяки на лице исчезли, уменьшились боли внутри тела - в области грудной клетки, под лопатками, в пояснице. Доктор по-прежнему со мной почти не разговаривал, внимательно осматривал, ощупывал пальцами, спрашивал, где болит, записывал в своем "гросбухе", давал на своем языке указания сестре и, удовлетворенно хмыкнув, покидал палату. Но однажды утром он стал любезен со мной: ощупывал мягче и осторожнее и вопросы задавал мягче и доброжелательнее. А в конце осмотра на его мясистом лице вроде бы даже промелькнула беззлобная усмешка.
      - Из-за такой девушки не грех и пострадать, - вдруг сказал он, собираясь уходить. - К сожалению, пока не могу разрешить вам прогулку с ней, довольствуйтесь свиданием в палате. - И удалился.
      Я не успел ещё прийти в себя от такой неожиданной новости, как в палату вошла Альбина в легком, будто сотканном из белоснежного облака платье, в белой шляпке и белых, с золотистой каемкой туфельках. И лицо было такое счастливое, что мое подозрение о её причастности к моим несчастьям вмиг улетучилось.
      - Здравствуй, милый, - сказала она радостно и поцеловала меня в щеку. - Если бы ты знал, сколько я пережила и сколько потратила сил, чтобы найти тебя, ты бы простил меня. Но теперь все позади. Я обещала тебе, что помогу и выполнила свое обещание, хотя сделать это было далеко не просто.
      А я-то в чем только её не обвинял!..
      Альбина словно принесла в палату кусочек солнца и свежего весеннего воздуха, насыщенного ароматов полевых цветов, от которых у меня закружилась голова. От её ласковых слов, целительным бальзамом излившихся на избитое тело и измученную душу, навернулись слезы, и чтобы сдержать их, не показаться в её глазах малодушным, потерявшим веру в свои силы, я обнял её и ответил на её поцелуй горячим поцелуем в губы. Перевел дыхание и спросил:
      - Объясни мне пожалуйста, где я. Тут ни от кого ничего толком не добьешься.
      Она села на стул, на котором только что сидел врач, и, покусав губу, задумчиво стала рассказывать:
      - Если ты ничего не знаешь, я тебе кое-что объясню. Оказывается мы попали с тобой в руки боевиков. Они следили за тобой как только увидели с прокурором гарнизона, у которого под арестом находились контрабандисты. Под видом гаишников они задержали нас. Но я им не нужна была, хотя все равно потребовали с отца выкуп в сто тысяч долларов. А тебя решили обменять на контрабандистов. - Она замолчала, кусая губу, что было признаком недоброй вести. И я не ошибся. - Но что-то не сработало, или кто-то. Может, пресса перестаралась, обвинив тебя во всех смертных грехах; может, другие причины... Ваше командование объявило ультиматум: если тебя не освободят, армия сделает все, чтобы найти банду и уничтожить. - Она снова замолчала, а у меня все заныло внутри: это же смертный приговор! Угроза только ожесточит бандитов. Даже если их найдут, разве они оставят меня в живых?
      - И что дальше? - поторопил я Альбину, стараясь не показать своего отчаяния.
      - А дальше, - она улыбкой попыталась сменит тему: - Ты оказался вон каким героем. Я не предполагала, что ты такой забияка... Одним ударом... насмерть...
      - Насмерть? Ты не ошибаешься?
      - Я была на похоронах. Это ты того хулигана, который напал на нас со своими дружками в кафе.
      Мне вспомнился тогдашний её возглас и ответ Герпинеску на мой вопрос, у кого я.
      - Он из банды Барона? - спросил я, пристально глядя в глаза Альбины. И она смутилась, дернула плечиками.
      - Возможно. Почему ты спросил меня об этом?
      - Потому что ты знаешь, кто такой Барон, - пошел я напролом, надеясь выдавит из неё ещё какую-нибудь информацию. Но Альбина невинно улыбнулась и помотала головой.
      - Не знаю, милый. Слыхать о нем слыхала - о банде Барона молва по всей Молдове идет, а кто он, - снова пожала плечиками, - понятия не имею. Если ты вспомнил тот случай в кафе, когда я пригрозила подонкам Бароном, так я блефовала. Его все хулиганье и мелкая шпана боятся. И сработало.
      Ее глаза смотрели так невинно, голос звучал так искренне, что усомниться в её правдивости не представлялось возможным. И все-таки...
      - А как ты попала на похороны? - поинтересовался я.
      - Без проблем. Весь город почти собрался. Твои коллеги-журналисты его таким героем преподнесли, такую рекламу ему сделали, что у многих появилось желание проводить в последний путь жертву советских оккупантов.
      - Даже так? И кто убил его, сообщили?
      - Неизвестный советский офицер. В нашем любимом кафе. Рукояткой пистолета перебил ему сонные артерии. Предупредил: кто попытается его задержать, пристрелит на месте.
      - Значит, скрылся?
      - Значит, - усмехнулась Альбина. - Сюда, в больницу Кагула.
      Наконец-то прояснилось, где я. Но объяснение Альбины облегчения не принесло, теперь на меня повесили ещё одно убийство.
      - Как же это я смог одновременно находиться в банде Барона заложником и оказаться в кафе?
      - Не знаю. Потому, наверное, и не назвали твое имя.
      - Как ты меня разыскала?
      - О-о, это длинная и неприятная история, стоившая моему папочке немало денег. Но я обещала, и вот видишь, у тебя. - Она снова стала целовать меня.
      - И все-таки, - остановил её я. - Меня волнует моя судьба. Что дальше?
      Альбина погрустнела, задумалась.
      - Я не хотела тебе говорить: положение пока очень сложное. Но мы ищем выход.
      - Я знаю, что очень сложное. Но расскажи подробнее.
      Она помяла пальцы рук.
      - В общем, ваши не пошли на обмен, арестовали ещё нескольких сотрудников ГАИ, чем обострили ситуацию. Барон предъявил им ультиматум: если не освободят арестованных в течение пяти дней, корреспондент... - Она замолчала. Да и без слов все было ясно.
      - Но пять дней уже прошли?
      Она кивнула. И повторила:
      - Мы сделаем все, чтобы освободить тебя... Кое о чем папа уже договорился, не знаю как ты отнесешься к этому...
      - Говори, - поторопил я, не ожидая из её сообщения ничего хорошего, но предпочитая знать свою участь, чем быть в неведении.
      - Они предложили такой вариант: сохранят тебе жизнь, если ты согласишься быть у них военным советником и тренером - ты так разделался с их сенсеем, что они считают тебя прекрасным самбистом и каратистом.
      - Учить их убивать людей?
      - Да нет. По-моему, это не банда Барона. Они готовят телохранителей для бизнесменов. Ты же там был, видел эту школу.
      - Я сидел там в одиночной камере и, кроме яблоневого сада да господина Герпинеску, возможно самого Барона, по существу, ничего и никого не видел. Да - ещё спортивную площадку и полосу препятствия видел. Там что, воинская часть раньше располагалась?
      - Не знаю. Я там не была.
      - Нет, учить людей убийству... не на войне, извини меня.
      - Но у тебя нет другого выхода. Притом, это временно, не надолго. Мы что-нибудь придумаем, может, выкупим тебя. Надо пока выжить...
      Да, выбора у меня не было. Но возвращаться за колючую проволоку к бандитам, где каждый в любую минуту может воткнуть нож в спину... И отказаться, когда приговор уже вынесен... Положеньице... Рискнуть? А что я теряю. Во всяком случае, отсрочу свою смерть. Как говорил наш комбат в Афганистане: "Не важно, когда умереть, важно, как умереть". А там я могу ещё сделать что-нибудь полезное для своей страны... Не может быть, чтобы мои командиры и наше правительство бросили меня на произвол судьбы. Тут что-то не так. В общем, надо идти на компромисс...
      - И на какой срок они берут меня тренером?
      - Этот вопрос папа тоже обговаривал. Договорились - на год, после чего клятвенно заверили, что отпустят тебя с миром. Но я надеюсь, что мы раньше тебя освободим.
      - Ну что ж, - после длинной паузы согласился я. - Ты права, другого выхода у меня нет. И я верю - не им, разумеется, а тебе с отцом.
      Альбина обняла меня за шею, обдав запахом французских духов.
      - Ты умница. Я буду тебя навещать, поправляйся быстрее.
      2
      И вот я снова за высоким железобетонным забором с колючей проволокой поверху, в небольшой комнатенке двухэтажного особняка, в котором живут дезертиры и уголовники, домушники и карманники, решившие за большие деньги повысить свою квалификацию - перейти в разряд наемных убийц. И мне надлежит учить их самым жестоким, самым изощренным приемам насилия.
      Я не раз задавал себе вопрос, правильно ли поступил, приняв предложение главаря школы террористов ( уже на третий день я знал чем занимаются "курсанты-спортсмены", будущие телохранители бизнесменов), и, проанализировав ещё раз ситуацию, пришел к выводу, что правильно. Приговор мне подписан, и умереть никогда не поздно; главное - как умереть. Надо не упустить шанс, дать о себе знать, разоблачить эту банду. Правда, мои попытки пока тщетны. Даже Альбина, которую я просил переслать письмо моим родственникам в Москву, отказалась, объяснив, что дала слово никаких просьб моих не выполнять, дабы не усугубить мое положение. А письмо - было бы ниточкой... Что ж, будем ждать других оказий. Надеюсь, и наши органы безопасности не прекратили поиски...
      Визит Альбина задал мне новую головоломку, заставив не одну ночь помаяться от бессонницы, поразмышлять над тем, что кроется за предложением стать тренером в школе убийц. Кто такой Барон, как удалось Альбине пробиться ко мне и насколько правдиво её объяснение? Недоверие к ней снова терзало душу. Вот уж поистине - пуганая ворона куста боится... И ответ пока определился такой: тренером меня взяли, конечно же, не из-за моих необыкновенных способностей, а хотят использовать для каких-то своих целей, потому надо быть все время начеку, вести игру как вдумчивому шахматисту, видеть расклад фигур и поле битвы на много ходов вперед. Барон, конечно же, не Комрад Герпинеску - слишком мелкая фигура в такой игре и ординарная умом и поступками - я успел это определить по беседам с ним. За Бароном стоит влиятельный в правительстве человек, обладающий немалыми средствами, а возможно и властью: содержать такую школу даже преуспевающему бизнесмену непросто. Правда, по ночам "курсанты-спортсмены", переодевшись в элегантные костюмы, выезжают куда-то на машинах и мотоциклах, возможно на "охоту" за баксами. Но без надежного прикрытия сверху школа долго не просуществовала бы.
      Загадкой для меня оставалась и Альбина. В больницу и во второй раз она приехала абсолютно трезвой, и я удивился произошедшей в ней перемене. Значит, она вовсе не алкоголичка? Почему же она тогда так напивалась?.. И выглядела помолодевшей, будто девчушка лет семнадцати. В легком полупрозрачном платьице с лиловыми колокольчиками по оранжевому полю, от которого веяло степью и луговыми цветами, Альбина сияла, как знойное июльское солнце, обжигая меня прикосновениями будто наэлектризованного тела, игривым покачиванием бедер, большими огненно-карими глазами. Словно и не было две недели назад Андрея, её жениха, не случилась с ним ужасная катастрофа. И словно то дорожное происшествие, из-за которого я оказался в застенках и на больничной кровати, смертный приговор, вынесенный мне, являлись для неё всего лишь детской игрой, или, по крайней мере, недоразумением. А сколько я пережил за эти дни, сколько в моих волосах появилось седины! А о ней ни слова в газете, и разъезжает на своей машине (правда, теперь на новой, светло-бежевых "Жигулях" последней модели) как ни в чем не бывало. Разыскала меня там, где не могут найти опытнейшие следователи, контрразведчики... Неужели такова магическая сила папенькиных денег и её обольстительной красоты?
      Альбина и в самом деле была чертовски привлекательна. Даже широковатый нос с большими ноздрями, тяжелые скулы показались мне оригинальными, придающими лицу особую прелесть. Но как она относится ко мне, что заставляет её проявлять такое участие? Угрызение совести, симпатия или тоже далеко идущие цели, связанные с кознями националистов во главе с Бароном? И не мог я пока найти ответа на вопрос напилась ли она тогда в кафе с горя или талантливо разыграла сцену, чтобы завлечь меня в западню...
      У меня в группе пять человек: двое русских, один украинец и двое молдаван, недавно сбежавших со срочной службы. Русские и украинцы бывшие зэки, занимавшиеся бандитизмом и кражами, освобожденные по Горбачевской амнистии и снова попавшиеся на рэкете и вовремя скрывшиеся здесь, за забором школы террористов. Молдаване - Мирча Хадырке, двухметровый увалень с туповатым и жестоким лицом, и его односельчанин Петря Супруне, антипод по внешности и характеру: красавец с гусарской выправкой, энергичный и неглупый, ловкий и компанейский, любящий в часы досуга "травить" байки, рассказывать анекдоты и внимательно слушать других.
      Отношение всех пятерых ко мне, как я и предвидел, однозначное: каждый при удобном случае воткнул бы нож в спину, и за сенсея, и за то, что я русский офицер, "изгалявшийся" над ними во время срочной службы, и за то, что снова командую ими. Особенно ненавидит Мирча. Обладающий недюжинной природной силой, в физическом отношении он уступает солдату-первогодку: не может подтянуться на турнике до трех раз, не говоря уже о таких упражнениях, как передний выжим, склопка, прыжки через "коня", которые обязательны для каждого курсанта; и мне приходится заниматься с ним больше, чем с другими. Каждый раз, когда я повторяю команду: "К снаряду!", его сытое, круглое, как колобок, лицо покрывается бурыми пятнами, а в глазах вспыхивают искры негодования. Но нам приходится терпеть друг друга, хотя в один прекрасный момент, может, у кого-то из пятерых или у меня выдержки не хватит...
      Групп в школе восемь. Есть сборные, многонациональные, как моя, а есть чисто молдавские. Но никаких эксцессов между группами нет и межнациональных трений пока не происходило. Тренеров, а точнее сенсеев (в школе отдается предпочтение японским видам борьбы), тоже восемь, плюс четыре преподавателя по теории: по тактике террора, по вооружению и стрелковому делу, по связи и шифрокодированию, по общей подготовке, включающей историю Молдавии, экономику, государственное устройство. В общем, целый подпольный университет...
      Распорядок в школе строгий, как в армии: подъем в 6,00, физзарядка, утренний туалет, завтрак. Занятия с 9,00 до 14,00. Обед, отдых до 16,00. Еще два часа занятий. Потом курсанты, кто не в наряде и не задействованы в других мероприятиях, могут покинуть территорию школы до 23,00, то есть до отбоя. Выходные - суббота и воскресенье, дни отдыха и встреч с родными только для тех курсантов, кто успевает в учебе.
      Кроме занятий, курсанты несут караульную службу, обрабатывают виноградники, садовые деревья, огород, расположенные на территории школы. Это своеобразное подсобное хозяйство, обеспечивающее нашу столовую свежими овощами, ягодами и фруктами.
      Живут курсанты по два, четыре в комнате; лишь мы, сенсеи и преподаватели, имеем отдельные комнаты. В холлах на первом и втором этажах стоят цветные телевизоры. В спортивном зале иногда крутят кино, в основном американские боевики - клубом школа ещё не обзавелась.
      Из разговоров курсантов я понял, что школа расположена недалеко от города Кагула. После войны здесь базировался мотострелковый батальон, потом земля с постройками переходила то в областное управление, которое пыталось создать здесь что-то наподобие совхоза, но так и не сумело, то в городское, передавшее в конце концов участок во владение спортсменов. И вот недавно из спортивного комплекса выросла школа террористов. Еще один аргумент не в пользу Альбины: папа-то её ныне президент спортивной ассоциации. И я снова приходил к мысли, что они оба как-то причастны к моей судьбе. Но подозрения и догадки - это ещё не факты. Надеюсь осталось ждать недолго, чтобы разгадать эту тайну...
      Я занимался с Мирчей в спортивном городке, учил его прыгать через "коня". Он в школе пробыл уже месяц, то так и не научился преодолевать этот барьер: разбежится, оттолкнется руками о переднюю часть снаряда, а на заднюю садится верхом, цепляясь за кожу руками. Как я ему ни объяснял, как ни показывал, он бычил свою узколобую голову, кивал, что понял, а когда разбегался снова, и снова припечатывал свою толстую задницу к снаряду.
      Время клонилось к вечеру. Спортгородок пустовал: курсанты, переодевшись в штатское, спешили за школьные ворота, и Мирча, изрядно вспотевший, завистливым взглядом провожал их, а на меня сверкал исподлобья молниями, готовый вот-вот сорваться. Я терпеливо охлаждал его пыл миролюбивыми советами, наподобие: "Скоро и вы будете так же гулять вечерами. Осталось преодолеть всего несколько сантиметров".
      В спортгородок зашел молодой курсант в спортивной форме, сбросил футболку и стал на турнике крутить "солнце". Я и Мирча залюбовались виртуозным исполнением упражнения и атлетической фигурой спортсмена, сплетенной из одних только мускулов. Не хуже работал он и на брусьях, потом подошел к нам.
      - Привет, - поздоровался с Мирчей, не взглянув на меня, словно не замечая, а точнее делая вид, что я для него никто и ничто. - Чего так взопрел? Эту скотиняку никак не оседлаешь?.
      - Наоборот, никак с седла не слезем, - вклинился я в разговор, делая вид, что не заметил его пренебрежения: курсант мне понравился. Он был не только превосходно развит физически, но и по интеллектуальному лицу видно, что не глуп. А его неприязненное отношение ко мне ни на чем не обосновано, просто "поет" с чужого голоса. Мне он был симпатичен, и я первый сделал шаг к сближению. Курсант его не принял. Отошел к "коню", похлопал его по кожаной "холке".
      - Как говорил наш комбат подполковник Токарев, не так страшен черт, как его малюют. Главное - выдержка, внимание и собранность. - Разбежался, легко оттолкнулся от снаряда и, описав в воздухе сальто, пружинисто встал на обе ноги. - Салют, Мирча, - приветственно поднял он руку и зашагал к казарме.
      - Кто это? - спросил я.
      - Донич. Из группы Пендра.
      Донич, Донич, - завертелось у меня в голове. - Где я слышал эту фамилию? И вспомнил: в полку. Замполит майор Епишкин говорил, что Донич сбежал из части, прихватив с собой автомат. Уж не он ли?
      - Давно он здесь?
      - Нет, недели полторы.
      Но в полку Вайкулевича комбата Токарева не было, это я знал точно. А слова Донича: "Как говорил наш комбат подполковник Токарев, не так страшен черт, как его малюют. Главное - выдержка, внимание и собранность"... Неужто это та самая весточка, которую я с таким томлением и нетерпением ждал?..
      3
      Воскресенье. Школа наша будто вымерла - тишина, спокойствие; ни на улице, ни в казарме, кроме дневального, ни души: многие курсанты в увольнении, а провинившиеся работают в огороде, собирают урожай помидоров и огурцов.
      Второй день у меня из головы не выходят слова Донича: "Как говорил наш комбат подполковник Токарев, не так страшен черт, как его малюют. Главное выдержка, внимание и собранность"... Интересные, многозначительные слова, и к Мирче они относятся, и ко мне. Ко мне больше. Если Донич наш и внедрен специально, прокурор Токарев мог таким образом установить со мной связь и поддержать меня. Возможно и не Токарев, а кто-то из нашей контрразведки, использовав фамилию Токарева паролем, давал мне понять, чтобы я ему доверял. Но это ещё надо проверить. Беда в том, что Донич попал в школу раньше, чем я. В общем, есть над чем поломать голову, потому я и не нахожу себе места, ищу новую встречу с Доничем. Но ни вчера, ни сегодня это мне не удалось, вероятно он в увольнении. Надеюсь, что сегодня вернется. Время ещё утреннее, одиннадцатый час, а я уже маячу у проходной. Не то, что маячу, но хожу невдалеке по аллеям и дорожкам, чтобы держать проходную в поле зрения.
      В эти часы на КП дежурит один из моих подопечных, Петря Супруне. Ему тоже не сидится в будке - небольшой кирпичной пристройке к забору у массивных железных ворот и узенькой калитки, сквозь которую может пройти только один человек, - и он то выходит покурить, то расхаживает по дороге у ворот, иногда выглядывает в калитку. Возможно кого-то поджидает. Стараюсь на глаза ему не попадаться, подозреваю, что в группу он зачислен, чтобы приглядывать за мной. Он или Мирча. А возможно и оба - частенько вижу их рядом с собой, а однажды чуть не расшиб Мирче лоб дверью своей комнаты: открыл, а он в коридоре потирает руку - по ней пришелся удар. Он смутился и объяснил:
      - Я к вам, господин сенсей. Хотел попросить вас... У меня в Кошевицах жена, а я месяц без увольнения...
      Лицо в бурых пятнах - волнуется. И не потому, что нарушил приказ Комрада, запретившего отпускать его к суженой, пока не овладеет самыми простыми упражнениями на спортивных снарядах...
      Приглашаю его в комнату, усаживаю за стол, на котором только что составлял план занятий.
      - Чаю хотите? - И не ожидая ответа, иду в кубрик за кипятком, давая ему возможность посмотреть, чем я занимаюсь и что у меня в комнате. Потом за чаем мирно беседуем и я расспрашиваю его о семье. Выясняю, что женился он недавно, полгода назад, что жена красавица, живет одна в доме, построенном её родителями - она у них единственная дочь. Жена пока нигде не работает - здоровье не позволяет, неудачно аборт сделала, - потому Мирча и волнуется за нее, желает навестить...
      Еще раньше из подначек товарищей Мирчи я понял, что он крепко любит жену и страшно ревнует, особенно к своему земляку Петре.
      Я пообещал Мирче поговорить с Комрадом. И поговорил.
      - Нет, - категорично отрезал Герпинеску. - Пока не сгонит лишний жирок пусть и не намыливается к своей любезной...
      Около одиннадцати Петря открыл калитку, и в неё вошла девушка в легком цветастом платье, сильно укороченном и с большим вырезом на груди, из которого, казалось, вот-вот вывалятся крупные груди. На загорелом плече висела большая кожаная сумка с заграничной этикеткой.