Но что скажет на разборе сам Мельников?
      И снова мы в клубе. Это самое большое здание, где может разместиться весь личный состав полка. Стены увешаны схемами и таблицами. Когда их только успели вычертить! В центре оперативная карта с нанесенной обстановкой - базами, аэродромами и стартовыми ракетными площадками. Мельников верен своим принципам: всюду аккуратность, пунктуальность, эффектность.
      ...Войска синих в ночь со второго на третье мая... - Лицо Мельникова, как всегда, спокойно, но с еще большей печатью усталости и озабоченности, хотя голос его звучит тверже обычного. Он подробно объясняет обстановку, в которой развертывались летно-тактические учения, разбирает действия летчиков - тех, кто успешно справился с заданием. Хвалит нашу эскадрилью. Об эскадрилье Макеляна - ни слова. Не назвал он ни разу и фамилию Пилипенко. "Может быть, и обо мне не вспомнит, - подумал я. - Не в его интересах показывать членам комиссии наши недостатки. Потому все внимание он и сосредоточил на положительных примерах".
      - Плохо на этом учении действовали, - полковник сделал паузу, летчики эскадрильи, где командиром подполковник Макелян.
      - Я знал, что он так скажет, - буркнул Юрка.
      - Почему?
      - Кто-то же должен за все ответить. Вот он и нашел козла отпущения.
      - А он-то где был? Третья эскадрилья - его эскадрилья...
      - Двадцать первый, - назвал полковник мой позывной.
      Я встал.
      - Почему самовольно изменили курс и не доложили об этом на КП? Полковник холодно смотрел мне в глаза.
      Посчитал, что десять градусов - величина несущественная, не хотел отвлекать штурмана наведения.
      - Благие намерения. - Полковник помолчал, о чем-то думая. Меня и восхищало его невозмутимое спокойствие, будто ничего серьезного не произошло, излило: словно перед ним был не летчик, а нашкодивший мальчишка, которого он на месте преступления схватил за ухо и держит на виду у товарищей. - А куда вы исчезли после полета?
      Полковник говорил со мной на "вы", и это не предвещало ничего хорошего,
      - Уехал в город.
      Я тоже старался отвечать спокойно, будто не чувствовал за собой вины. Невозмутимость полковника, кажется, нарушилась, его кустистые брови взметнулись вверх, глаза удивленно округлились.
      - В город? - Но полковник умел держать себя. - Хотя, собственно, удивляться нечему, - он снова говорил хладнокровно, без эмоций, - сначала бросили в бою командира звена, потом не выполнили приказ штурмана наведения и, наконец, покинули поле боя. - Полковник помолчал секунду, повернулся к начальнику штаба: - Подполковник Аникин, оформите записку об аресте на пять суток. Сегодня же отправьте. Сейчас. - Он сказал это так спокойно, будто речь шла не об аресте, а о двухдневной командировке.
      Аникин нагнулся к офицеру штаба и что-то сказал ему. Тот встал и, бесшумно ступая на носках, направился к выходу; глянув на меня, позвал кивком головы.
      Я пошел за ним.
      Гауптвахты у нас в гарнизоне нет, есть только в Нижнереченске. Туда-то и надо было ехать.
      - Эх, черт возьми, - схватился за голову мой сопровождающий, когда мы вышли из клуба. - Уже поздно. Кто же тебя там примет?
      Я пожал плечами.
      Мы пришли в штаб. Капитан позвонил в Нижнереченск, в комендатуру. Дежурный ответил, что прием арестованных из частей производится только до семнадцати часов.
      - Вот что, - положил трубку капитан, - смывайся куда-нибудь, чтоб тебя не видели, а завтра утром зайдешь, и я выпишу тебе записку об аресте.
      - А вы выпишите сейчас, - попросил я. - Я уеду в город, там переночую у знакомых, а завтра утром явлюсь в комендатуру.
      Капитан подумал:
      - Нет, давай уж лучше завтра. А то еще что-нибудь случится, а мне отвечать.
      В город я приехал в одиннадцатом часу. Зашел к Инне в больницу. Лицо ее просияло, на щеках появились ямочки.
      - Наконец-то заявился, - сказала она с усмешкой, скрывая радость. Заходи, пока нет больных.
      Я вошел в кабинет. Кругом все белое - и стол, и диван, и какие-то приборы. На Инне тоже белый халат, белая косынка на голове, из-под которой выбиваются темно-русые волосы. Белый цвет ей очень идет. Да и что ей не идет? Сколько я ее вижу, с каждым разом она кажется мне все милее.
      - Что случилось? - Она провела ладонями по моему лицу. - Осунулся, бледный...
      Я повернулся, и мой взгляд упал на стеклянный шкаф. Стекло отражало все, как зеркало, и я увидел свои нервно поблескивающие глаза, под которыми появились темные круги; нос выгорбился, лицо удлинилось и, кажется, действительно побледнело.
      - Это пройдет, - улыбнулся я.
      А почему ты не приехал на праздник?
      - Не смог. Был занят. Учения...
      - Я думала, случилось с тобой что-нибудь. Второго и третьего хотела дозвониться к вам, но коммутатор почему-то не давал воинскую часть. А потом узнала, что пролетал иностранный самолет. С ним было связано?
      - Не совсем.
      - Ты сегодня свободен? - спросила Инна.
      - Нет. Я уезжаю в командировку на пять дней.
      Мне было неловко, но приходилось лгать.
      - Так долго тебя не будет?
      В ее больших глазах появилось огорчение.
      - Ничего не поделаешь - служба.
      - Во сколько поезд?
      - Точно не знаю. - Я не ожидал такого вопроса. - Где-то около двенадцати.
      - Ты торопишься?
      - Нет... Да... Меня там ждут товарищи.:
      - А почему у тебя такой печальный вид?
      Просто мне не хочется от тебя уезжать.
      Мне действительно хотелось остаться с нею. Я попытался ее обнять. Она приложила палец к губам.
      - Тихо, больной. На приеме ведут себя прилично. Хочешь, я отпрошусь тебя проводить?
      - Нет, нет. Спасибо, Инна. - Я собрался уходить, - Мне еще надо зайти в штаб.
      - Когда ты вернешься?
      - Числа шестнадцатого.
      - Так нескоро, - огорченно вздохнула Инна. - Ты потом зайдешь?
      - Обязательно.
      Глава третья.
      Арест
      Думы, думы... О чем только не передумал я за эти дни, показавшиеся мне целой вечностью!
      В камере нас три человека: я, лейтенант-артиллерист и капитан-танкист. Лейтенанта посадили за опоздание на дежурство, капитана - еще за какие-то погрешности. На два часа нас ежедневно выводят на улицу, во двор, отрабатывать строевой шаг, остальное время находимся в камере. Лейтенант и капитан не унывают. Они из хлеба сделали шашки, на бумаге нарисовали доску и с утра до вечера сажают друг друга в сортир.
      Я в игре не принимаю участия. Либо хожу из угла в угол, либо, облокотившись на подоконник, смотрю сквозь решетку во двор комендатуры.
      Думы, думы... Я ни на минуту не мог избавиться от мыслей о происшедшем. Образ Мельникова стоял у меня перед глазами, а его хрипловатый равнодушный голос звучал в ушах, и порою гнев и отчаяние распирали мою грудь. Вот каким оказался мой кумир, этот красивый, подтянутый полковник, завидно невозмутимый, пунктуальный и аккуратный во всем, располагающая внешность - и холодная бесчувственная душа. С каким спокойствием и равнодушием Он объявил мне пять суток!
      Но не за арест меня душила обида... Наказал меня Мельников справедливо: уехать из гарнизона во время учений - все равно что покинуть в разгар сражения поле боя. Поступил я безрассудно, а за ошибки надо платить. Обидно было за свою незрелость, самонадеянность. Я-то считал: класс покажу на учениях, жалел, что не мне довелось атаковать "дельфина"... Всюду ошибки.
      Мельников оказался совсем другим человеком, каким представлялся нам поначалу. Его консерватизм в тактике воздушного боя рано или поздно должен был сказаться на боеготовности. И сказался: "дельфин" ушел безнаказанно, на летно-тактических учениях атакован свой самолет. Разные случаи, происшедшие в разное время с разными людьми. А причина одна - недоученность. Конечно, если бы на перехват "дельфина" взлетел сам Мельников или, скажем, Синицын, нарушитель, несомненно, был бы сбит. Но на то Мельников и командир, чтобы учить подчиненных тому, чему научили его. А он ко всем, кроме себя, относится с недоверием, особенно к нам, молодым. Когда я высказал мнение насчет "меча" и "щита", он не пожелал даже говорить на эту тему: яйца курицу вздумали учить. Или мой ночной перехват. Мельников был против того, чтобы молодые летчики участвовали в летно-тактических учениях. Он не доверял нам и, когда меня подняли на перехват, решил послать еще один истребитель для гарантии. Вот и поплатился за недоверие. Правда, больше всех поплатился пока я, но, по всей вероятности, Мельникову это тоже даром не пройдет. Члены комиссии видели, как проходили учения, и многое, наверное, поняли. Интересно, понял ли свои ошибки Мельников? Судя по последним событиям, он настолько самоуверен, что свои действия и решения считает непогрешимыми, а все неудачи полка объясняет ошибками других.
      С гауптвахты я вышел в субботу. Когда уходил туда, не везде еще растаял снег, а теперь - весна в разгаре. На газонах зеленеет травка, почки набухли и лопаются, вот-вот покажутся листики. Солнце висит высоко над крышами домов и печет по-летнему. Я несу шинель на руке, на голове шапка. Чувствую себя не совсем приятно: на меня оглядываются прохожие, смеются мальчишки. Но ничего не поделаешь! На душе по-прежнему муторно. Стараюсь заглушить прошлое думами о встрече с Инной. Время - двенадцать часов. Она кончает работу в три. Я решил подождать ее. Переночую в Нижнереченске, а в Вулканск поеду завтра вечером.
      Я стоял на автобусной остановке, напротив больницы, поджидая Инну. Вот она легко сбежала по ступенькам и, пересекая улицу, направилась прямо ко мне. Она увидела меня.
      - Ты?
      Брови ее приподнялись, глаза засветились радостью.
      - Нет, не я.
      Она взяла меня под руку.
      - Пройдемся. А почему у тебя снова кислый вид? - спросила она, едва мы отошли от остановки. - Неприятности?
      Я усмехнулся:
      - Если рассматривать твой вопрос с философской точки зрения, то жизнь человеческая от начала и до конца состоит из неприятностей. Приятными бывают лишь мгновения.
      - Я тебя понимаю, можешь не рассказывать, - сказала Инна. - Служба есть служба.
      Я не стал ее переубеждать, чтобы не бередить душу разговорами о моих неприятностях.
      Мы дотемна гуляли по городу, ходили на набережную. Река уже очистилась ото льда и разлилась по противоположному берегу, затопив островки, кустарник, низкорослые деревца... В вечерних сумерках она казалась глубокой и бескрайней - как море; движения воды не замечалось; было тепло и тихо. Утихло и у меня на сердце. Я держал Инну за руку, забыв о всех невзгодах.
      А когда я проводил ее домой и собрался уходить, мысли мои невольно перенеслись в полк. Завтра снова встреча с Мельниковым, с Синицыным И на душе снова заскребли кошки.
      Инна заметила перемену моего настроения,
      - Зайдем ко мне, - предложила она.
      Умная, милая Инна!..
      Мы долго стояли у окна, молча вглядываясь в ночную темноту, словно желая увидеть там свою судьбу. Инна подняла на меня свои глаза, большие, ласковые и доверчивые. Они сияли. Вдруг она обвила мою шею руками, губы ее прильнули к моим. Я обнял ее, ко Инна тут же отстранилась и сказала твердо:
      - А теперь спать...
      Утром мы вместе готовили завтрак, ели, весело болтая о всяких пустяках. Мне казалось, что мы давно уже живем вот так под одной крышей.
      В одиннадцатом часу мы оделись, решив пройтись по городу. Я попросил у Инны щетку для обуви и вышел на площадку. За пять суток, проведенных на гауптвахте, мои сапоги так потускнели, словно переживали вместе со мной. Внизу послышались шаги.
      - На четвертом?
      Я узнал голос Дуси.
      - На четвертом.
      Это уже говорил мой друг Лаптев.
      - А если мы не застанем их дома? - спросил Геннадий.
      Я подхватил крем, щетку и поспешил в комнату.
      - К тебе гости, - предупредил я Инну.
      - Какие? - удивилась она.
      - Дуся, Геннадий и Юрка. Подшутим над ними? Я спрячусь.
      - Иди на кухню.
      Резко и настойчиво зазвонил звонок. Инна открыла дверь. Послышались приветствия, шутки, любезности...
      - А где Борис? - Юрка, наверное, осмотрел всю комнату.
      - Его нет. - Голос Инны был несерьезен, лгать она не умела.
      - Выходи сейчас же! - скомандовал Лаптев. - Я прибыл за тобой с конвоем. Синицын приказал доставить тебя живым или мертвым. Он еще вчера звонил в комендатуру.
      Я поспешил выйти: Юрка мог выдать, где я находился.
      - А чего он волнуется? - поздоровавшись, спросил я у Юрки. - Я только вчера вернулся из командировки.
      Юрка меня понял. Дуся глянула на Геннадия, улыбнулась глазами - тоже поняла.
      - Он ждал, что ты в этот же день явишься к нему и доложишь. Таков порядок в вашей "академии".
      - Слишком многого он хочет. Доложу завтра. Вчера была суббота, а сегодня выходной.
      - Он считает, что ты в командировке достаточно отдохнул, и назначил тебя на сегодня в наряд начальником караула.
      Я еще раз пожалел, что попал в первую эскадрилью.
      - Не унывай, - толкнул меня в бок Юрка. - Ты не одинок. Я тоже сегодня заступаю на ответственный пост - дежурным по пищеблоку. Так что кормить буду тебя по сверхреактивной норме.
      Инна была рада, что заехала Дуся. Они уже говорили о своих заботах.
      - Я завидую тебе. - Дуся листала какой-то медицинский учебник. - Знать все болезни, как их лечить... Так интересно! И ты все время с людьми. А я каждый раз жду воскресенья как большого праздника. И так всю жизнь. Раньше ждала, чтобы отдохнуть от работы. За неделю так, бывало, в поле намаешься!.. А теперь - от безделья. Ведь целыми днями одна. И заняться нечем. Дома хоть хозяйство было, а тут даже кошки нет. А когда он летает, кивнула Дуся на Геннадия, - так места себе не нахожу.
      - А почему бы вам не устроиться на работу? - спросила Инна.
      - Да я хотела, а Геннадий не разрешает.
      - Почему? - удивилась Инна.
      Геннадий поморщился:
      - Куда она может устроиться? Официанткой?.. Да и зачем? Что, денег не хватает?
      - Но дело разве в деньгах? - возразила Инна. - Человек сыт не хлебом единым. Труд для него - потребность. Ведь вы не смогли бы жить, ничего не делая? А ее держите.
      - Вулканск - не Нижнереченск, - ушел от прямого ответа Геннадий. - У нас большинство жен офицеров не работают. И ничего, не плачут.
      Он повернулся к нам, не желая продолжать этот, видимо, не раз происходивший между ним и Дусей, разговор. Насколько я знал, причина совсем не в том, что в гарнизоне трудно устроиться на работу. Просто Геннадий стыдился, что Дуся не имеет ни образования (она окончила всего семь классов), ни специальности. Сказать ему об этом - значило коснуться больного места. И я решил пойти на хитрость.
      - Геннадий живет домостроевскими правилами: моя квартира, моя жена, моя воля. Собственник. Что с него возьмешь!
      Он отделался шуткой:
      - Так и в Библии записано: жена да убоится мужа. Ты лучше подумай, как добираться будешь до Вулканска. Автобусы сегодня переполнены.
      - Доберемся, - уверенно ответил Лаптев. - Поедем в два тридцать.
      - Зачем так рисковать? Можете не сесть.
      - Сядем, - твердо сказал Юрка.
      Беда не приходит в одиночку.
      На вокзал мы поехали в два часа вдвоем с Юркой. Геннадий с Дусей остались в городе, чтобы сделать кое-какие покупки.
      В автобусе народу немного. Я сел у окна, Юрка - рядом.
      - Комиссия из Москвы была? - тихо спросил я.
      - Была. Два дня, как уехали. Разгон москвичи дали правильный. У нас в эскадрилье вскрыли завышение оценок, липовых отличников, приписки налета при оформлении документов на классификацию. В общем, Седой наш крепко погорел. Отстранили. Временно командует Фирсов.
      - А Мельников?
      - Мельникову что? Как-никак полк был не на плохом счету, восьмой год без аварий и происшествий.
      - А какой ценой это достигалось?
      - За упрощенчество и перестраховку ему, конечно, ответ держать придется. В общем, вывод начальники кое-какой сделали. И еще вот какая новость: скоро получим новые самолеты. Данный - Юрка закрыл глаза и чмокнул губами. - Закачаешься! Вместо пушек - ракеты "воздух - воздух". Вот это машина! Представляешь?!
      - Представляю. Возьмут ли нас?
      - Хэ, - усмехнулся Лаптев. - А почему нет? Да, кстати, у вас в эскадрилье меньше всего недостатков. Говорят, вы первые поедете на завод переучиваться.
      - Надо полагать, - гордо ответил я. - Синицын хоть и крутой, а дело знает. Не зря же вы нашу эскадрилью "академией" зовете.
      Народ в автобусе прибывал. Рядом с Юркой встали трое парней в широких, свисающих с плеч, коротких пиджаках. От них несло водкой. Впереди освободилось место, один из них сел, второй прошел вперед, а третий, здоровенный детина с полным лицом, облокотился на Юркино плечо. Лаптев высвободился и с возмущением взглянул на детину. Тот ухмыльнулся и демонстративно снова положил руку на погон.
      - Уберите руку. - Юрка резко стряхнул его локоть.
      - Не чирикай, птенец.
      Детина выпрямился и неожиданно ударил Лаптева в лицо. Юрка не заставил ждать сдачи, в ту же секунду левой рукой снизу нанес ответный удар в челюсть обидчику. Детина рухнул на противоположное сиденье, смяв сидевших там женщин. Раздался визг и крики. На помощь детине бросились его дружки. Мы выскочили в проход и приготовились к защите. Первым против нас стоял долговязый парень. Детина оказался оттесненным, но рвался вперед, мешая своим дружкам. На некоторое время создалась заминка.
      - Успокойте своего друга, - спокойно, но внушительно сказал я.
      - Бей их! - заорал детина.
      Подхлестнутый выкриком, долговязый замахнулся, но я парировал удар и заломил ему руки назад. Второй хулиган ударил меня в лицо. Его скрутил Юрка. Мы стиснули их, загородив проход и преградив путь наступления третьему.
      Автобус мчался без остановок прямым сообщением к милиции. Хотя помимо нас в автобусе находились другие мужчины и парни, никто из них не пытался прийти нам на помощь. Некоторые смотрели на драку с удовольствием. Лишь женщины продолжали истерически визжать, словно тумаки и удары сыпались на них.
      Детина, воспользовавшись тем, что руки наши были заняты, то и дело доставал нас кулаками, но ему мешали, и удары были слабыми. Тогда он решил пробраться к нам через сиденья. Но тут автобус резко остановился, в распахнутые двери вскочили два милиционера.
      - Пройдемте в отделение, - приказали они нам всем.
      - Простите, - подошел я к старшему по званию, - мы спешим на дежурство, через десять минут уходит наш автобус.
      - Вам надо дать объяснение.
      - Что объяснять? Разве вы не видите - они пьяные. Вон тот, здоровый, ударил моего товарища. С того и началось.
      Они, родимый, не виноваты, - вступилась за нас пожилая женщина. - Ты вон тех веди.
      - Тех обязательно, гражданка, - заверил милиционер.
      Как из-под земли вырос маленький бледнолицый капитан с красной повязкой на рукаве. Комендантский патруль.
      - Что здесь произошло? - Он глянул на наши лица. Они выглядели не совсем прилично: у меня вздулся под глазом синяк, у Юрки была рассечена губа.
      - Подрались, не видишь, что ли, - сострил кто-то из мужчин.
      - Прошу со мной. - Капитан козырнул.
      - Куда с вами? - раздраженно спросил я. - Спрашивайте с тех, кто виноват, а нам некогда. Пойдем, Юра.
      - Товарищи лейтенанты! - крикнул капитан, едва мы сделали шаг. - Я вам приказываю!
      - Поймите, - повернулся я к нему, - мы опаздываем на дежурство! Сейчас отходит автобус.
      - Меня это не касается, - невозмутимо отрезал капитан. - Пройдемте в комендатуру, там разберемся. Здесь недалеко.
      - Никуда мы не пойдем. Поехали, - кивнул я Юрке. "Не будет же он применять к нам силу", - подумал я.
      - Товарищи солдаты! - крикнул капитан. К нам, смущенно улыбаясь, подошли два солдата.
      Милиционеры давно увели хулиганов. Теперь толпа зевак окружила нас. Лучше было подчиниться.
      Комендант - приземистый подполковник, расхаживал по кабинету, заложив руки за спину. Капитан четко, как прилежный ученик, зазубривший урок, доложил, что задержал нас потому, что мы устроили драку с гражданскими лицами, при задержании пытались не выполнить приказ, пререкались.
      - Особенно вот этот. - Капитан указал на меня.
      Подполковник повернулся к нам, важный, суровый, окинул с ног до головы грозным взглядом.
      - Пьяные?
      - Никак нет!
      Юрка щелкнул каблуками и приложил руку к фуражке. В глазах его играли чертики. Видимо, комендант своей напускной суровостью смешил его. Но мне было не до смеха.
      - А это что? - ткнул подполковник пальцем, указывая на ссадину на моем лице.
      - Следы самозащиты, - четко ответил Лаптев. - Вы позвоните в железнодорожную милицию, и вам скажут, кто виноват.
      - Хорошо, мы разберемся, - сказал подполковник и повернулся к капитану: - Доложите подробнее, как было...
      Ответ капитана прервал вбежавший в кабинет запыхавшийся мужчина лет пятидесяти, с испуганным лицом.
      - Беда, Павел Иванович, - от двери начал он. - Машина с моста свалилась.
      - Как так? - Подполковник недоуменно уставился на него.
      - Да вот так. Возвращались с рыбалки, а сынок ваш... дай, говорит, поучусь. Ну я, дурная голова, и дал ему... Все хорошо было. А на мосту... Еле выплыли. Вот переоделся и к вам. Машина цела, удачно упала. Только как вот теперь вытащить ее? Вода ледяная.
      Пока шофер рассказывал, подполковник нервно расхаживал по кабинету.
      - Как же быть? - растерянно спросил он, позабыв о нас.
      - Выход есть, - вдруг сказал Лаптев.
      Что он задумал? Я искоса глянул на нею. Юрка, как всегда, был весел и непроницаем.
      - В городе есть отряд водолазов, - после небольшой паузы продолжил Юрка. - Надо поехать туда и договориться с кем-либо. У вас какая машина?
      - ГАЗ-69, - ответил подполковник.
      - Так ее вытащит любой грузовик, главное - трос зацепить.
      - Верно, - обрадованно согласился подполковники заторопился: - Товарищ капитан, запиши их фамилии и - на все четыре стороны...
      Юркина находчивость спасла нас от гауптвахты, но не спасла меня от немилости Мельникова.
      В комендатуре записали наши фамилии, номер части и отпустили. Мы бегом кинулись на автобусную остановку. Приехали к вокзалу. Времени было двадцать минут четвертого. Развод караулов в пять. Мы рассчитывали уехать на такси, но злой рок преследовал нас и здесь. Ни одной машины!
      Мы выехали на автобусе в четыре часа дня и опоздали на сорок пять минут. Развод уже произвели. На мое место назначили другого. Дежурный по части передал, чтобы я позвонил Синицыну. Юрка пошел в столовую. У него все обошлось благополучно: старый дежурный терпеливо ждал его и никому не докладывал.
      Я позвонил Синицыну.
      - Завтра будем разговаривать, - коротко бросил он и повесил трубку.
      Утром меня вызвал Мельников.
      - Что вы теперь скажете? - Он говорил все так же спокойно. - Хорошо разукрасили. Не успел выйти с гауптвахты. Ни в воздухе, ни на земле от вас покоя нет.
      - Не от меня это зависело.
      - А от кого? От меня? Или все вас обижают, такого паиньку мальчика?
      - Да нет... - я понял, что доказывать ему бесполезно, - пока еще каждому обидчику я могу дать сдачи.
      - Ага, и тут, значит, герой. Ну вот что, герой. Понянчился я с тобой, хватит. Судить будем. Судом офицерской чести.
      Комендант все же сообщил, что мы были задержаны и за что.
      Суд чести
      Клуб наш стал для меня местом пыток, и я возненавидел его больше, чем гауптвахту. Здесь меня обвинили чуть ли не в трусости, арестовали на пять суток, здесь я предстал перед судом чести.
      Зал заполнен. Перед сценой за длинным столом, застланным красной скатертью, сидят члены суда. Рядом слева стою я. Сотни глаз устремлены на меня. Одни холодные, другие равнодушные, третьи сочувствующие. У меня горит лицо, сердце, кажется, остановилось. Я еще никогда не испытывал такого позора и Унижения.
      Суд офицерской чести... Председатель суда просит рассказать, как я докатился до такой жизни.
      - А что рассказывать? Мне надоело повторять одно и то же.
      Всю неделю по нескольку раз в день я давал объяснения - и командирам, и замполиту, и комсомольскому бюро, а затем комсомольскому собранию, и военному дознавателю, и просто товарищам. Каждому я должен был подробно и точно рассказать, как все было, с чего началось. Устно и письменно. По комсомольской линии мне объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. В личное дело вложат протокол суда. Так сказать, путевка на всю жизнь.
      И мне предлагали повторить все сначала. Еще раз вывернуть себя наизнанку. Мне стало все постылым и безразличным.
      - Что рассказывать? - Я не узнал своего голоса. Он стал глухим и хриплым, будто после длительной болезни. - Все правильно.
      - Признаете вы себя виновным?
      - Признаю.
      - Что вы скажете суду и своим товарищам?
      Я молчал.
      - Неужели вам нечего сказать?
      - Нет.
      - Ну, что ж... У кого какие будут вопросы?
      - Разрешите? - Я узнал баритон Синицына. - Почему вы, товарищ Вегин, не хотите сказать товарищам, как вы думаете служить дальше?
      Я мельком глянул на него. Серовато-зеленые глаза внимательны и насторожены.
      - Опозданий на службу и дежурство больше не будет. Не будет, безусловно, и нарушений в воздухе.
      Вопросов больше не было.
      - Кто желает высказаться? - спросил председательствующий.
      Встал Синицын. Глянул на меня сурово, кашлянул и заговорил:
      - Вот вы, товарищ Вегин, на мой вопрос, как думаете служить дальше, ответили, что опозданий на службу и на дежурство больше не будет, не будет и нарушений в воздухе. Значит, как я вас понял, вы признаете свою вину только в этом?
      Я молчал.
      - А разве и этого мало? - продолжал Синицын после короткой паузы. Вчера вы опоздали в строй, сегодня опоздали на дежурство, а что будет завтра? Опоздаете в бой? Вы можете возразить: к чему, мол, такие крайности? Но такова закономерность падения. Вспомните первые дни своей службы в нашем полку. Вы были исполнительны, старательны и точны. Скажу без преувеличения, я возлагал на вас большие надежды. А что получилось? Стали нарушать дисциплину, мало интересуетесь военной литературой, вопросами тактики. Кстати, это касается не только вас. У нас и некоторые командиры живут старым багажом. А современная техника этого не прощает, мы убедились на горьком опыте. - Он снова сделал паузу. - В душе вы, наверное, возмущаетесь, почему мы так строго спрашиваем с вас. Я отвечу. Потому, что воинская служба, а летная в особенности, не допускает расхлябанности и несерьезности. Мы не можем оставить ваши проступки безнаказанными, и не только ваши, а каждого, кто вздумает нарушать армейские порядки.
      Потом выступил Дятлов. Говорил долго и красноречиво, как заправский оратор. Мысль та же, что и у Синицына: за проступки надо платить. Еще бы его ученик и поклонник!
      Слово попросил Геннадий. Я насторожился. Накануне у меня с ним произошел спор. Он тоже хотел убедить меня, что моя вина настолько серьезна, что не судить меня будто бы нельзя. Что он скажет теперь?
      - Вегин мои друг. Мы вмисти учились в училище, вместе с ним стажировались. - Геннадий волновался, и его украинский акцент звучал сильнее обычного. - Вмисти жили здесь в одной комнате. И все же я не могу его защищать. Майор Синицын прав: Вегин пошел не по тому пути...
      У меня зазвенело в ушах. Геннадий говорил что-то о законе дружбы, о современном бое, о дисциплине в воздухе и на земле. До моего сознания доходили лишь обрывки фраз. Он осуждал меня... Генка, мой друг!
      Встал Юрка. Лицо красное, на широком носу и лбу видны капельки пота.
      - Вегин и мой друг, - голос его дрожит. - Такой не бросит ни в бою, ни в беде. В этом я уверен. И я не могу равнодушно слушать, как некоторые, говоря о службе и дружбе, думают прежде всего о том, как угодить начальникам.
      Председатель суда постучал карандашом о графин.
      - Прошу без намеков.
      - А я без намеков. Вот тут выступающий до меня товарищ говорил о законах воинской службы и дружбы. Я согласен: они суровы и не допускают компромисса. Но чем нарушил их Вегин? Тем, что с разрешения командира вышел из строя, чтобы не дать возможность второму самолету "противника" прорваться к объекту? Или тем, что ночью, в сложнейшей обстановке, сделал все, чтобы атаковать цель? Да, он атаковал свой самолет. Но разве это только его вина?
      - Товарищ Лаптев, вы уклоняетесь от основного вопроса, не говорите по существу дела, - сделал новое замечание председатель суда.
      - Нет, я говорю по существу, - не уступал Юрка. - Или тем, что пришел на помощь товарищу, на которого напали хулиганы? Да, мы опоздали на дежурство. Но разве это было умышленно или из-за разгильдяйства? Нет. Так за что же вы судите Вегина? В чем он виноват?
      Юркины глаза горели негодованием, он бросал вызов всем, и это только подлило масла в огонь. Едва он сел, как поднялся Мельников и с такой холодной яростью и железной логикой стал доказывать мою виновность, что суд офицерской чести принял решение ходатайствовать перед командующим о снижении меня в воинском звании на одну ступень.
      Из клуба я вышел как пьяный. Стыдно было смотреть товарищам в глаза. И я не смотрел. Рядом справа шел Юрка. Мне хотелось плакать. Но слез не было. Они комом застряли в горле.
      На плечо легла рука. Я не поднял головы.
      - Послушай, Борис, - услышал я голос Геннадия.
      - Убери руку, - спокойно, но требовательно сказал я, не глядя на него.
      Геннадий повернулся и не сказал больше ни слова.
      За окном брезжит рассвет. Я натягиваю на голову простыню. Сон не идет. В ушах все еще звучит голос председателя офицерского суда чести: "Возбудить ходатайство перед командующим о снижении лейтенанта Вегина в воинском звании на одну ступень..."
      Я затыкаю уши и вдавливаюсь головой в подушку. Становится душно будто не простыня сверху, а толстое ватное одеяло. Сбрасываю ее. В комнате совсем светло. На спинке стула рядом с кроватью висит тужурка, на погонах, словно дразня, поблескивают по две звездочки. Скоро останется по одной. Мне представилось, как на меня смотрят товарищи, Инна. Нет, они не увидят моего позора! Уйду в гражданку.