Глава 3

Любовница архимандрита Феогена Мариша вернулась к лихой жизни, в которой пыталась когда-то покаяться в монастыре.

Наркоманка и воровская наводчица, Мариша по своему резкому характеру сумела с «наркотой» завязать, отбилась от подельников-блатарей и, оказавшись в монастыре, приложила все силы души, чтобы стать новым человеком. Возможно, ей бы удалось окончательно погасить одержимость и состариться в стенах обители, если б не появился в них Феоген. Его сальное лицо, бегающие глаза, настойчиво останавливающиеся на ней, вновь разбудили в новоиспеченной монашке то, что заставило Маришу в юности сдаться ласковым мужчинам, а потом братве.

Вызывающей красоты было Маришино тело и жгучей девичья жажда, чтобы ценили ее плоть. Когда великолепие Мариши было признано, она пошла по рукам, гася свое разочарование наркотиками. Из-за них Мариша связалась с блатными, сначала за дозы торгуя «наркотой», позже став наводчицей. И все-таки сумела к монастырю повернуть свою жизнь, да растаяла там под вожделенными взорами нового духовника.

Полной решимости на монашескую судьбу у Мариши, наверное, никогда и не было. Она сама начала поддразнивать Феогена на исповедях. Потом увлеклась, мешая явь с секс-грезами, проговаривая трепещущему монаху якобы свои сны. Феоген охотно поддался.

Выгнанная из монастыря, она вернулась в Москву, сделала аборт, окончательно ожесточившись на жизнь, где Бог не ласкает, а крушит испытаниями. Первое время, работая продавщицей по случаю, о наркотиках не вспоминала. Хозяин очередного ларька стал добиваться от нее сожительства. Мариша, все еще веря, что ее за обворожительную плоть можно вечно любить, согласилась. А коммерсант вскоре нашел другую, и снова были безработица, безденежье, тоска.

Бывшая монахиня знала, что Бог дает посильный крест, но показалось, что невмоготу, и опять взялась за наркотики. Оплачивать их можно было лишь криминалом. Намазала губы, натянула мини-юбку, поехала сдаваться давно знакомой востряковской братве.

Из старых знакомцев этой группировки южной окраины столицы она разыскала лишь Сверчка. Поубивало одних, размело по лагерям других, но Сверчок, кряжистый мужик с угрюмыми глазами-"караулками", вольно гулял и выбился в «быки». Уцелел, возможно, потому, что заматерел с юности, когда немало отсидел, сорвав голос на ярых морозах где-то на северных зонах. Был он хрипат, и, наверное, в насмешку присвоили ему кличку Сверчок.

Сверчок Марише обрадовался, он еще в прежние времена домогался ее, но она предпочитала более крутых братков. Когда Мариша исчезла из поля зрения востряковских в монастырь и бригадиры постановили бритвой «испортить ей карточку», Сверчок бескорыстно даже «отмазывал» девицу перед паханами. Теперь он пригласил ее в роскошный ресторанчик в центре Москвы, где после шампанского они разговорились.

— Наш кабак, — с гордостью сообщил Сверчок, окидывая хозяйским взглядом апартаменты.

— Круто братва поднялась, — вторила ему Мариша, переходя на позабытый жаргон.

— Многих, Маришка, на Москве уж не увидишь, — суживая в щель свои «караулки», хрипел Сверчок.

— Незнамо как рада, что именно ты живой.

— Чего лепишь? — целил Сверчок в нее глаза. — Раньше по-другому куликала.

— То раньше, — вроде бы случайно поправляла тугой бюст Мариша, — один ты из старых кентов для меня остался. Помоги снова на дело встать.

— Во-он что? — тряхнул белесым чубчиком Сверчок. — А когда когти рвала, думала ль, что ответ придется держать? Ведь на тебе дела были.

— В беду я попала, — врала Мариша. — Рак у меня доктора признали. Собралась помирать, никому о том не захотела сказать. Подалась в деревню, у меня там мама. И бабушка одна болезнь мою заговорила. Долго оклемывалась. Только сейчас, гляди, прежняя стала. Сразу в Москву приехала, взялась братков искать.

— Сиськи у тебя в норме, — одобрительно заметил Сверчок. — А вот рак ли был иль ты под кого-то раком встала, не ведаю. Твой фарт, что никого из тех бригадиров, какие хотели тебя проучить, на нашей грядке ныне уж нету.

— Поможешь мне, брат? — спросила Мариша.

— Поглядим, — задумчиво произнес Сверчок.

После ресторана они отправились на квартиру к Сверчку, где он с расстановкой насладился Маришиным долгожданным «товаром».

Она зажила у него, Сверчок приглядывался к ней, как принято со внезапно выныривающими былыми подельниками. Наконец он поймал Маришу с наркотиками. Она и так старалась не колоться, а принимать «геру» порошком «через ноздрю», но однажды забыла защелкнуть за собой дверь ванной.

Пользуясь Маришкиным смятением, Сверчок ее «расколол до жопы». Пришлось выложить все начистоту. Так всплыла фигура Феогена Шкуркина. Сверчок доложил информацию паханам.

Вес, роль и влияние архимандрита Феогена в востряковской верхушке хорошо знали, так как имели своих людей и в патриархии. Боссы поручили Сверчку снова подставить Шкуркину девицу. Вот тогда, вроде случайно узнав адрес Феогена, Мариша явилась под его «благословение». А сблизившись, стала постоянным информатором востряковских по многосторонней деятельности архимандрита, о которой тот любил поболтать в постели с бывшей монашкой.

Связным Мариши был Сверчок. Он и приказал ей разыграть с Феогеном ссору, чтобы Мариша оказалась в нужный момент в Москве под рукой. Востряковские боссы задумали операцию.

Для конкретных указаний Сверчок встретился с нею в том же ресторанчике, с какого их дела возобновились.

— Ну, Маришка, — прохрипел он после рюмки водки, — в прямое дело со мной идешь.

Мариша молчала, не задавая вопросов, как положено при таком заявлении старшего бандюги.

— О гендиректоре Ячменеве новое слышно? — продолжил Сверчок, подчеркивая, что это лицо в деле будет фигурировать.

— Вчера Феоген с ним пил. Все о гостинице «Пальма» толкуют.

— Так-так, — подбодрил ее Сверчок.

— Ячменев Феогена заверил: все будет теперь с «Пальмой» в шоколаде. Они там Центр по паломникам затевают.

— Как бы обмывали они это дело? — уточнил Сверчок.

— Ну да. Феоген доволен, приехал домой, давай своему начальнику названивать, что «Пальма» у них в кармане. Где-то у Лубянки эта гостиница находится.

— Козлы вонючие! — прохрипел Сверчок, бросив на тарелку вилку с наколотым на нее грибком. — Они на днях директора той «Пальмы» завалили.

— Иди ты! — воскликнула Мариша.

— Крутые, — процедил «бык», откидывая чубчик, — а мы покруче.

— Сам Феоген в такой мокрухе? — удивлялась Мариша.

— А чего? Иль ты своего попяру плохо знаешь?

— Не подумала б, что он до такого дошел.

Сверчок угрюмо посмотрел на нее.

— До кровищи на своих руках, Маришка, доходят лишь такие, как мы. Ты да я, да мы с тобой. А такие, как твой Феоген, его корешок Ячмень, грабки пачкать не будут. Прикинули хер к носу по «Пальме», решили ее директора убрать. Причем, мерекаю, курва архимандритий, когда мозговал о том с Ячменем, еще понт давил, что не петрит, как именно тот «пальмовского» убирать будет. А Ячмень, видать, уж конкретно какого-то мочильщика нанял. Шлеп! шлеп! — грохнули прямо у дверей его хаты.

— А братву этот фрайер «пальмовский» колышет? — осведомилась Мариша, продолжая закусывать.

— Наших друзей он был человек. Теперь квитаться надо.

Мариша внимательно глядела на него, пытаясь понять, о каком «прямом деле» сказал Сверчок в начале разговора. Все же надеясь, что слишком прямо ее это не коснется, поинтересовалась:

— Тебе расхлебывать?

— Нам, — хрипанул Сверчок и выпил еще водки.

Теперь, побледнев, отложила вилку Мариша.

— А я-то зачем?

— Покажешь мне того Ячменя, побудешь на шухере.

— Да я заранее тебе его покажу, а на шухер завсегда шестерки имеются, — взволнованно попробовала отговориться Мариша.

— Не твоего ума, бикса, дело, — грозно проговорил Сверчок. — Заиграло очко? А как год назад от братвы соскакивала? Иль думаешь, будто старых бригадиров нет, так твой должок в твою красивую жопу улез? Закройся.

— Да я так, — вздохнув, сказала Маришка, опустив потухшие глаза-озера.

— Так-то в цвет, — обиженно прохрипел «бык». — А я, когда ты дешевку поклеила, тебя еще и отмазывал. Крутые нарекания от братвы имел.

Мариша сочувственно взглянула.

— Значит, ты да я, да мы с тобой, братан?

Сверчок ответил ей всей угрюмостью щелок-глаз. Потом заговорил по-деловому:

— Кончать Ячменя надо немедля, чтобы осознал архимандритий, на кого он завалом Пинюхина с «Пальмы» поднялся. В самый цвет было бы, чтоб завалить Ячменя прямо на глазах у попа.

— Ну, ты даешь! К чему крутняк? Если тебе своей тыквы не жалко, мою красивую жопу пожалей.

— Так наши высокие люди мне заказали, — раздраженно произнес Сверчок. — Тебя подставлять не требуется: на дому у вас валить и все такое. Ты сама смерекай: в каком бы месте Ячменя с попом на пару прихватить, а я там сам разберусь. И еще требуется замочить Ячменя в тех же краях, где его мочильщик Пинюхина положил.

Маришка задумалась, потом сообщила:

— «Пальмовский» директор на Мясницкой жил, там его и оприходовали. И есть рядом с той улицей место, куда на днях Феоген с Ячменевым пойдут, но оно святое.

— Какое-какое? — усмехнулся Сверчок.

— В церковь они пойдут. Неужто в храме ты на завал способен? — пугливо посмотрела на него Мариша своими обычно невозмутимыми глазами.

— Монашка, в душу твоей манды, — процедил Сверчок. — Ты чего опять лепишь? Иль я в Бога не верую? Моя вера покруче будет твоей, лахудра. Пошто меня пуля не берет и на воле я годы, когда кореша головы кладут и на нарах валяются? А? Ты об этом, бикса, задумайся. В церкви валить? Грешно о том и помыслить! — строго прохрипел Сверчок и закрутил «караулками» от возмущения.

— Прости. Молиться они будут в храме во имя Архангела Гавриила, на Антиохийском подворье. Знаешь эту церковь? На Чистых прудах Меншиковой башней ее еще называют.

— У метро «Чистые пруды», что ль? Высокая, оранжевая церквуха? А чего там они решили?

— У Феогена на Подворье друг служит, его престол в Сирии, Дамаске. Феоген туда часто в командировки ездил, а сейчас на Подворье к тому сирийскому другу наведывается. — Она подумала и добавила:

— А может… Директор «Пальмы» рядом жил. Может, за упокой его души решили отслужить?

Сверчок так заржал, что закуской подавился. С трудом откашлялся.

— Ну ты задвинула, подруга! Будут эти упыри за него молиться! У тебя в монастыре, часом, крыша не потекла? Да не. Должно, тот сирийский кореш такой шишке, как Феоген, столы накрывает. На этот раз архимандритий решил на халяву еще и Ячменя напоить.

Сверчок замолчал, закурил, думая. Потом сказал:

— Валить надо на подходе к церквухе, а то потом долго ждать: пока намолятся, пока нажрутся.

Они обговорили с Маришкой детали операции, с удовольствием съели десерт и порознь выскользнули из ресторана.

В последние дни Кострецов и Топков «вели» своих подопечных.

Капитан присматривал за квартирой Феогена больше по вечерам, чтобы определить его домашнее окружение и гостей. Однажды он увидел Маришу, вышедшую со Шкуркиным из подъезда. Они сели в его «Опель» и остановились у ресторана. За этот вечер опер убедился, в каких они отношениях. Мариша, прижившаяся у Феогена в московской квартире, вела себя с ним, переодевшимся в цивильный костюм, привольно.

Лейтенант изучал Ячменева на его рабочем месте в «Главтуре» и в деловых поездках по городу. Поэтому в день, когда Сверчок запланировал убийство, Топков с утра колесил на оперских «Жигулях» за «Ауди» гендиректора.

Когда после обеда Ячменев подъехал к Данилову монастырю, где в его машину сел архимандрит Феоген, Гена позвонил по сотовику Кострецову в отдел:

— Сергей, оба наши объекта в тачке Первого, — как называли они Ячменева в отличие от Второго по значимости подозреваемого — Феогена.

— Куда направляются?

— Куда-то в твой район, — докладывал лейтенант, вися «на хвосте» у ячменевской «Ауди».

Ячменев свернул в Архангельский переулок, и лейтенант сообщил:

— Мы уже рядом с родным отделом, на Архангельском. Остановились у Меншиковой башни. Выходят. Понятно, на Подворье идут…

Он замолчал, потому что в момент, когда архимандрит и Ячменев смешались с толпой идущих на всенощное бдение, раздался громкий крик Феогена:

— Убили! Человека убили!

— Сергей! — закричал Топков в трубку. — Наверное, Ячменева убили! Давай сюда!

Лейтенант выскочил из машины и кинулся к столпившимся вокруг убитого. На земле навзничь лежал мертвый Ячменев с только что погасшими глазами.

Топков быстро оглядел тело, перевернул труп: два удара ножом сзади, под левую лопатку…

В это время Кость летел к месту происшествия самым коротким маршрутом. В одном из переулков его взгляд невольно напоролся на бешено вильнувший с поворота «Форд», за рулем которого сидела Мариша. Она гнала его с заскочившим в машину после акции и легшим на заднем сиденье Сверчком. Из уносящегося автомобиля капитан успел выхватить глазами только ее напряженное лицо. После этого Кострецов припустился к церкви во всю мочь.

На Подворье около трупа Ячменева Топков опрашивал архимандрита Феогена. Кострецов оглядел раны убитого, представился Шкуркину. Тот рассеянно повторил:

— Шли почти рядом. Саша немного позади. Вдруг Саша охнул… Гляжу — он падает. Нападавшего не заметил, народ кругом…

— Вы давно знакомы с Ячменевым? У него были враги? — дежурно спросил Кострецов.

Феоген ответил почти так же, как жена убитого Пинюхина:

— Нынче у всех есть враги, но Сашиных недругов не знаю. Саша мне по паломникам помогал, знакомство у нас с ним было деловое, не близкое. Упокой душу, Господи, раба Твоего Александра. — Он закрестился на купол Меншиковой башни.

Капитан, думая о мелькнувшей перед ним в «Форде» Марише, уточнил:

— Вы здесь только с Ячменевым были?

— Да-да, — покивал толстым лицом Феоген. — Хотели наведаться после службы по паломническим вопросам к отцам на Подворье.

Цепко оглядев стоявших вокруг людей, Кострецов объявил громко:

— Граждан, видевших как, произошло убийство, прошу рассказать!

Две старушки закивали головами в толстых платках, придвинулись к нему.

Кострецов невольно обратил внимание на самую колоритную личность из толпы. Это был худой, изможденный мужик лет за пятьдесят, длиннобородый, кривоногий. Его рубаха навыпуск под старым пиджаком была подхвачена ремешком. Он словно сошел со старинных фотографий на плотном картоне. Но самым примечательным было его изрезанное морщинами лицо, светящееся каким-то неугасимым внутренним светом. Глаза незнакомца с усмешкой уставились на Кострецова.

— Гена, опроси бабушек, — сказал капитан Топкову и подошел к мужику.

Тот не отвел светлого и пронизывающего взгляда.

— Вы не видели происшедшего? — отчего-то робея, спросил Сергей.

— Все видел.

— Кто напал на убитого?

Молчал мужик, с интересом разглядывая Кострецова.

— Я — капитан милиции, оперативник уголовного розыска Сергей Кострецов.

— Все вижу.

— А вас как звать?

— Раб Божий Никифор.

Кострецов замялся, переспросил:

— Не хотите помочь следствию?

Никифор сочувственно произнес:

— Не имею права помогать.

— Это почему ж?

— Я — раб Божий, обшит кожей.

— Что ж, вера вам не позволяет?

Голос мужика посуровел:

— Ага. Православный я, показывать на разбойников, судить их не могу. То следствие Божие.

— Но и лжесвидетельствовать не имеете права.

— А я, господин товарищ, и не лжесвидетельствую. Все видел, да не скажу.

Кострецов разозлился.

— За отказ от дачи особо важных для следствия показаний можно вас привлечь. Подойдет под статью о недонесении, укрывательстве преступника.

Лицо Никифора окрепло, он огладил бороду.

— Все ваши статьи я назубок знаю. Только отпривлекались вы нонче. Понял, гражданин начальник?

В нем проглянул битый зек, хвативший не один год лагерей. Опер сбавил тон:

— Ну хорошо. Давайте по-человечески. Убили такого же православного, как вы. Он так же, как вы, шел на вечернюю службу в церковь. Шел вместе с батюшкой. — Кострецов кивнул на Феогена в рясе под длинным дорогим пальто.

— Не правда, — прервал его Никифор. — И покойник, и поп этот — православные, но иные. А в храм этот я не шел, а проходил мимо него, ежкин дрын.

— Вот как? — озадачился капитан. — Почему же этот убитый и священник Русской православной церкви иные?

— Бесовские. Церковь их отступила от заветов Господа нашего Иисуса Христа.

Сергей усмехнулся про себя верности определения «бесовскими» Ячменева и Феогена. Он поинтересовался:

— Вы сектант?

— Я — истинно православный. — Никифор перекрестился, но не на купол храма с крестом и пошел со двора, не оборачиваясь, ловко ступая кривыми ногами в стоптанных сапогах. Кострецов посмотрел ему вслед, повернулся к подошедшему Топкову.

— Сергей, — начал докладывать тот, — скорее всего, удары ножом нанес по виду блатной: чубчик, тяжелая челюсть, узкие глаза.

— Красивую девушку: огромные серые глаза, блондинка, тут никто не заметил? — прервал его капитан.

— Нет.

Кострецов поглядел на прибывшую бригаду ОВД, захлопотавшую около трупа.

— Поехали, Гена, в отдел дальше кумекать.

Они сели в «жигуль» Топкова и отправились к себе вязью чистопрудных переулков. Кострецов молча дымил, забыв, что Гене с раной в груди от этого несладко.

В отделе Кость, сев за свой стол, продолжил ожесточенное курение. Наконец сказал:

— Похоже на «обратку», как блатные выражаются.

— Ответное за Пинюхина убийство?

— А что же? Да с назиданием: режут Ячменева на глазах его подельника Шкуркина. И словно для пущей символики — прямо на церковном дворе.

— Что-то интересное тебе этот длиннобородый мужик сказал?

— Отказался наотрез. Сектант какой-то. А рассмотрел все наверняка получше бабушек. Глаза у него — даже меня пробрало. Ну, а старушки что? Точно видели, как блатной дважды в спину Ячменеву засадил?

— Да нет. Говорят, что крутился тот с чубчиком около Ячменева и Феогена. Потом Ячменев стал падать.

— Повезло нам на свидетелей в этом розыске! Никто ни расстрела Пинюхина, ни самого нападения на Ячменева не видел. Лишь приметы возможных убийц.

— Другим следакам и на приметы не везет.

— Это, Ген, да, но и поймаем того Сросшегося да этого с чубчиком, а как доказывать? — Кострецов прищурился. — Правда, зацепил я сегодня невдалеке от церкви одну кралю на «Форде». Уж такой свидетель, как я, не промахнется. — Он засмолил новую сигарету.

— Сергей, — попросил Топков, — ты бы поэкономил «Мальборо».

— Извини. — Кость затушил сигарету. — Выловил я, поглядывая за хатой Феогена, его подружку. Аппетитная такая, верткая блесенка. Так вот, сегодня уходила она на всех парах на «Форде» из района преступления. Но там ее никто не запомнил, как ты мне сообщил.

— Очень странно. Феоген — в церковь, а она стремглав оттуда.

— Ты-то сам такую девицу там не рассмотрел?

— Нет, да и не по сторонам я наблюдал. Ячменева с Феогеном вел.

Кость мрачно усмехнулся.

— Так вел, что замочили на твоих глазах, а кто, и ты не видел.

— Отвлекся на телефонный разговор с тобой.

— Хорош лапшу вешать! — вспылил капитан. — Ты не в «Вышке» преподавателю горбатого лепишь! Не должен ты, вися «на хвосте», ни на что отвлекаться. Со мной отвлекся, маме напоминал, чтобы не забыла мясо из духовки вытащить…

— Виноват, товарищ капитан.

Смягчился Кострецов.

— Покопай дальше по наследству Ячменева. А я за подругу Феогена возьмусь.

Глава 4

На следующее утро, дождавшись отъезда из дома архимандрита Феогена, Кострецов позвонил в дверь его квартиры. Ему открыла Мариша в темном спортивном костюме. Губы не накрашены, волосы забраны в косу.

Когда капитан показал свое удостоверение, Мариша, не моргнув глазом, тоже представилась:

— А я Маша, пришла убрать у батюшки.

— Из сервисной фирмы? — деловито осведомился опер.

— Нет, из Данилова монастыря. Я послушницей там, скоро в монахини буду постригаться. Да вы заходите, товарищ капитан. Правда, батюшки нет дома.

Кострецов с некоторым внутренним удивлением переступил порог. Никак не вязалось то, что говорила сейчас эта девица, с ее поведением в тот вечер, с рестораном, когда она, раскрашенная, в длинном дорогом манто, усаживалась в «Опель» архимандрита. Опер вспомнил, как после ресторана, прикатив назад, эта Маша целовала взасос Феогена, а он пугливо озирался.

— Жаль, что не застал архимандрита, — сказал Кострецов. — А у вас с собой, случайно, паспорта нет?

У Маши мгновенно напряглось лицо, но она выдавила улыбку.

— Случайно, есть. Неужели монастырской послушнице не доверяете?

— Я человек не церковный, плохо в ваших чинах разбираюсь, — простовато ответил капитан. — А документы нынче всем иметь под рукой надо. Сами знаете, паспорта иногда милиция проверяет и на улицах, и в метро.

— Это только у лиц кавказской национальности, — обиженно произнесла «послушница».

Она ушла в комнаты, довольно долго там пробыла. Вернулась в прихожую и подала свой паспорт. Капитан раскрыл его, мгновенно запоминая все данные, но сказал: