Появлению сего диковатого кандидата на предвыборной сцене общественность была обязана пьяным работникам типографии, в которой изготовлялись рекламные плакаты.

На самом деле кандидатов было двое: профессор Олег Караваев, борец за чистоту «русской нации», регулярно выступающий со страниц патриотической прессы с пустословиями на тему «этнических проблем» и «засилья инородцев», и Абрам Шмулевич, полубизнесмен-получиновник, о котором нельзя было сказать ничего определенного, ибо он подвизался всюду, где попахивало хоть микроскопическим заработком.

То Абраша участвовал в организации фуршета для съезда партии «Единство» на невских берегах, то пробивал регистрацию общественной организации «За права очередников на получение муниципального жилья», то вдохновлял фермеров на «равномерное унавоживание» полей области, то семенил на банкет в Смольный, неизвестно где и как достав приглашение, то сидел в президиуме на собрании работников районных жилконтор.

Шмулевич и Караваев на прошедших выборах были одними из самых бедных, но в то же время непримиримых кандидатов. Оба проходили по одному округу и всячески старались облить друг друга грязью погуще. Профессор обвинял Абрашу в стремлении возродить ритуальные убийства русских мальчиков, апеллируя к делу Бейлиса; Шмулевич, в свою очередь, заявлял о наличии на даче Караваева небольшой газовой камеры и запасов «Циклона-Б», якобы приготовленных его противником лично для Абрама.

В общем, предвыборные баталии шли непринужденно и весело.

Но апофеозом борьбы стало обращение обоих кандидатов в одну и ту же типографию.

Причем с разрывом всего в полчаса. Денег и у того и у другого было немного, потому они выбрали фирму, обещавшую высокое качество полиграфии и мгновенную расклейку продукции за смешную цену. И оба решили «простимулировать» работяг авансом в виде нескольких бутылок водки подешевле, что было стратегической ошибкой для любого россиянина.

Горячительное сотрудники типографии приняли с большим воодушевлением и пообещали каждому кандидату, что завтра же те смогут увидеть свои лица на каждом столбе.

И сразу после ухода явившегося вторым Шмулевича возле печатных станков начался банкет.

Примерно к полуночи стоявшие на четвереньках «иваны Федоровы» вспомнили о заказе и с пьяным куражом взялись за его исполнение. Изнуренные алкогольными парами мозги соединили двух разных заказчиков в один собирательный образ, и типографы стали искать исходный материал в виде фотографий персоны и текста лозунга.

Поиски увенчались частичным успехом.

От изорванной в припадке антисемитизма бухим верстальщиком фотографии Шмулевича осталась верхняя половина, ограниченная подбородком и серединой лба, снимок Караваева пострадал больше — на месте лица профессора зияла дыра с опаленными краями.

Видимо, кто-то оставил на фото непотушенную папиросу.

Печатники несколько минут тупо разглядывали «исходники», пока один не предложил «совместить», взяв с одной фотографии низ и самый верх, а с другой центр. Предложение прошло на «ура», и работа закипела.

С бумажками, на которых значились имена кандидатов, тоже было не всё гладко.

В текст Шмулевича заворачивали селедочные очистки, и на нем едва проглядывали первые четыре буквы фамилии. Караваеву повезло больше, его бумагу просто использовали для протирки стаканов, потому слова «профессор» и «Караваев» читались явно.

Типографы немного поспорили о том, что же означает слово «шмул».

Мнения разделились: одни настаивали на том, что Караваева зовут Шмулий, другие — что он профессор из Школы модернизации управленческих линеаризаций. Спонтанно возникла драка, в которой победу одержали сторонники иудейского имени.

Ранним утром за плакатами прибыли молодые расклейщики, которым было абсолютно по барабану, что вешать на места для наглядной агитации.

И к началу рабочего дня, как и было обещано, с сотен столбов на горожан смотрел носатый гражданин в форме РНЕ, а подпись под композиционным портретом извещала, что это профессор Шмулий Караваев, кандидат по двести девятому избирательному округу, чьим лозунгом было изречение из ободрительной речи пророка Мохаммеда к своим сторонникам после неудачной для них Огодской битвы: «Не унывайте, не печальтесь; если вы верующие, то будете выше неверных»[130].

Откуда взялась фраза из Священной Книги, так потом и не выяснили. Видать, навеяло кому-то из наборщиков.

Скандал получился изрядный.

Караваев и Шмулевич заявились в типографию вместе с толпами своих последователей, однако выломать запертые печатниками изнутри металлические двери они не смогли и потому начали махаться друг с другом, повизгивая о «проплаченной провокации» соперника. Приехал ОМОН, бойцы которого отдубасили всех участников мероприятия и отправили наиболее рьяных в районный ИВС[131].

Среди задержанных оказался Караваев, а вот Шмулевичу удалось ускользнуть.

Профессор долго бросался на железную дверь камеры, требовал вызвать представителей прессы, но, кроме очень одинокого и сильно поддатого Андрея Николащенко из «Нового Петербурга», так никто и не явился.

Караваев получил пятнадцать суток, грустно провел их с метлой в руках на городских улицах и еще более возненавидел «хитрых пархатых», организовавших, по его мнению, операцию по дискредитации профессора в глазах избирателей.

Счастливо избежавший ареста Шмулевич затаился и появился на публике только через неделю, хватаясь за сердце каждый раз при воспоминаниях о знакомстве с милицейскими дубинками…

Егор прочитал статью, понял, что никакой интересной информации она не содержит и не достойна для включения в очередную аналитическую справку, и погрузился в изучение материала о проведенной на Горбатом мосту в Москве акции «Солдатских матерей и дочерей», направленной на принуждение правительства и Президента дать Чечне полную независимость от России да еще и выплатить Масхадову и компании три с половиной миллиарда долларов отступных.

Начальник четвертого отдела ОРБ Черноморска подполковник Слива прилип к экрану телевизора и даже дотронулся до него пальцем, когда капитан Джаник по его просьбе нажал кнопку «стоп-кадр» на пульте дистанционного управления видеокомплексом.

— А это еще кто такой? — Слива всмотрелся в смутно знакомое лицо, застывшее вполоборота в углу экрана.

— Малик Пипия. Кличка «Батоно», — пояснил капитан. — Двадцать девять лет, родился в Баку, отец грузин, мать азербайджанка. Отвечает у Арцоева за транспорт. Курирует в основном прохождение фур с фруктами, договаривается с ГИБДД…

— Задолбали меня эти чернозадые. — Юрий Степанович нашарил пачку «Salem Slim Lights 100's» и, не глядя, вытащил из нее тонюсенькую ментоловую сигарету, более подходящую девице легкого поведения, чем суровому борцу с организованной преступностью. — Арцоев, Баграев… Один азер, другой чичик, а фамилии, как из одного списка…

— На отправку в лагерь, — угодливо поддержал Аслан Алиевич Джаник.

Слива посмотрел на смуглого капитана и поперхнулся.

— А сам-то ты из каких краев?

— Отсюда, господин подполковник. С детства живу, как и родители. Мама из казаков с Запорожья, отец аварец.

— Нормально, — кивнул Слива, бывший большим почитателем экс-губернатора Краснодарского края и сторонником выселения всех «черных» в резервации на берегу Северного Ледовитого океана.

Что, впрочем, не мешало подполковнику брать у кавказцев-коммерсантов деньги и оказывать им мелкие услуги. Но Юрий Степанович воспринимал данный процесс, как сбор дани с «нецивилизованных» народов и потому совершенно не рефлексировал на этот счет.

— Что «Батоно» делал на нефтеналивном терминале? — вернулся Слива к теме разговора.

— Болтал о чем-то с Коробцовым. — Джаник назвал фамилию начальника службы безопасности порта. — Минут тридцать «тёрли»[132]. Мне показалось, что Коробцов чем-то недоволен…

— С чего ты взял?

— На записи этого нет, — капитан сам производил видеосъемку и знал, что не попало в кадр, — но под конец разговора Коробцов чуть ли не орал на Пипию.

— А тот?

— Пытался что-то говорить, но вяло.

— Почему это не записали? — насупился подполковник.

— Они отошли за угол насосной станции, а камера у нас в машине была. Опасно было вытаскивать. Я сам-то прошел, но там место больно открытое, оператора могли засечь.

— Правильно, — похвалил Слива предусмотрительного оперативника. — Раскрывать наш интерес к азерам пока не надо… О чем шла речь, не просек?

— Что-то связанное с соляркой. То ли Пипия хотел получать ее с терминала по оптовой цене, то ли вообще по бартеру, — осторожно высказался Джаник. — Я ж близко не мог подойти.

— Солярка? — Начальник четвертого отдела сложил губы куриной гузкой. — А что это азеры на территорию Баграева полезли?

— Сам удивляюсь…

— У тебя люди близко к Арцоеву есть?

— Близко нет. Но парочка стукачей из среднего звена найдется.

— Пусть присмотрятся. А мы решим, стоит нам вмешиваться или нет.

— Думаете, Юрий Степанович, может начаться передел? — уважительно спросил капитан.

— А хрен их разберет… «Зверьки» непредсказуемы. — Слива вспомнил, как еще в школе его регулярно пинали двое одноклассников-дагестанцев, пытаясь внушить, что закладывать своих завучу нехорошо, и волна ненависти опять накатила на подполковника. — Если они друг друга перемочат, нам же легче. Но это с одной стороны… С другой — мы не должны допустить, чтобы ухудшилась криминогенная обстановка в городе. И так из-за этих «народных мстителей» у нас показатели ни к черту…

— Вы имеете в виду молодняк, что хачиков гасит? Ну, которые еще эту игру в Интернет поставили?

— Их, родимых…

— У меня есть одна мысль на этот счет, — неуверенно сказал Джаник.

— И какая?

— Вычислять надо не бойцов, а организатора.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Слива.

— Бойцы могут быть каждый раз разные. Ну, через раз… А вот тот, кто указывает, кого бить, всегда один и тот же.

— Та-а-ак, — протянул подполковник, — ты хочешь сказать, что этот организатор где-то рядом?

— Не обязательно рядом, — покачал головой капитан.

— Поясни.

— Если взять за основу предположение о том, что группа мстителей приезжает из области или вообще из другого города, то организатор должен прибывать заранее. Чтобы выбрать жертву, определить наиболее удобное время нападения и подать сигнал. Причем это, скорее всего, тот, на которого никогда не падет подозрение. Типа худосочного очкарика, по определению не способного на силовые действия…

— И как ты до этой мысли дошел? — заинтересовался Слива.

— Просмотрел описания случаев нападений и прикинул, как бы я сам это организовал. Всегда полезно поставить себя на место преступника.

— Логично, — согласился начальник отдела.

— Так вот, — продолжил Джаник. — Нападения происходят не очень часто, с периодичностью от раза до трех в квартал. Но всегда четко спланированы. На жертву налетает толпа молодняка, молотит в течение одной-двух минут и исчезает. Бам-бам — и их уже нет… Как привидения. При этом жертва не чувствует до момента нападения никакой слежки и никакой опасности. О чем это говорит?

— Да, о чем?

— О том, что выпасает жертву тот, на кого никто не обращает внимания. Человек, явно не представляющий угрозы. Может быть, даже женщина…

— Организатор — баба? — В голосе Сливы послышалось сомнение. — Вряд ли…

— Почему нет? Женщины иногда более жестоки, чем мужики. И всегда — гораздо более мстительны.

Подполковник побарабанил пальцами по столу.

— Ну, исключать этот вариант не будем… И какие твои предложения по решению вопроса?

— Насколько я знаю, принято решение начать отслеживать приезжающих в город молодых людей спортивного телосложения. Бойцов…

— Ну…

— А нам надо попробовать попасти организатора.

— И как ты это себе видишь?

— Я тут подготовил короткую записку.

Джаник положил перед Сливой лист бумаги.

— Ну-ка, ну-ка… — Подполковник пробежал глазами четко оформленный план оперативного мероприятия. — Ага, даже так… Что ж, хвалю. — Он сложил листок вчетверо и сунул в нагрудный карман форменной синей рубашки. — Пока никому ни слова.

— Разумеется.

— Я сегодня же доложу Синельникову, и, думаю, мы утвердим твой план. — На губах Сливы заиграла легкая улыбка. — Естественно, еще раз проработаем детали…

Подполковник знал, что у начальника ОРБ были к руководству УВД свои счеты. И благодаря предложению Джаника у полковника Синельникова появлялись неплохие шансы утереть нос генерал-лейтенанту Овсиенко, пытавшемуся поставить под свой полный контроль деятельность бывшего РУБОПиКа.

— Опять! — с досадой произнес Мальков, дойдя до статьи «Маленькие тамбовцы Большого дома», в которой живописались «связи» сотрудников питерского УФСБ с криминальным миром северной столицы и которая была почему-то проиллюстрирована фотографией двух обнаженных девушек на фоне Литейного моста. Видимо, иллюстрация должна была символизировать взаимную, но отчего-то однополую любовь «тамбовцев» и «гэбистов».

— Что там? — Малахов поднял голову от кипы ориентировок МВД, в которых отыскивал знакомые фамилии.

— Снова о тамбовской ОПГ, о том, как мы с ними плодотворно «сотрудничаем», и о «соучастии» губернатора в «развале городской торговли». — Егор вытряхнул пепельницу в корзину для бумаг и поставил ее обратно на стол. — Дело «Ленфинторга»… Теперь оказывается, мы не только «помогали губернатору» банкротить предприятие, но и выделили штатных киллеров для устранения двух замов директора. Причем не абы каких, а лучших. Всё с ног на голову поставлено…

— Интересно, — задумчиво сказал майор, — а где в нашем Управлении водятся худшие киллеры? Ведь, по аналогии, если есть лучшие, то и худшие должны быть…

— Автор публикации об этом стыдливо умалчивает. — Мальков наискосок проглядел статью. — Но, думаю, он еще об этом поведает.

— Кто, кстати, написал материальчик?

— Некто Павел Коврижкин…

— Знаю такого. — Малахов заложил руки за голову. — Дружбан Адамыча.

— Этого? — Егор ткнул пальцем в список своих врагов, где почетную пятую строчку занимал награжденный ичкерийским орденом «Честь Нации» правозащитник Ковалев-Ясный[133].

— Угу…

— Тогда неудивительно. Эта гоп-компания еще и не такое придумает.

— Они могут, — согласился майор. — Пользуются тем, что мы на них в суд подавать не будем.

— Я бы подал, — заметил Мальков. — И заставил бы доказывать изложенное.

— Пустое, — отмахнулся Малахов. — Им наше обращение в суд только лишнюю рекламу сделает. Да еще и орать начнут о наезде на свободную прессу, зажиме свободы слова и наших «тоталитарных замашках»…

— А прокуроры наши, между прочим, не стесняются по судам бегать, — проворчал старший лейтенант, имея в виду тянущееся вот уже два года дело против «Нового Петербурга».

Расследование по фактам клеветы и вмешательства в личную жизнь сотрудников городской прокуратуры стало в Питере притчей во языцех. Бодрые стражи законности, презрев все нормы права, возбудили уголовное дело против редактора газеты за материалы, написанные сидящим в «Крестах»[134] депутатом ЗАКСа, хотя ответственность за сведения, излагаемые в статьях, должен был нести именно последний.

Но позволить себе выступать истцами в этом процессе против депутата прокурорские не могли.

Ибо тем самым они лишили бы себя возможности быть государственными обвинителями в судебных заседаниях по делу, связанному с обвинениями «сидельца-корреспондента» в организации целой серии заказных убийств, так как истец по одному делу не может быть обвинителем по другому.

А процесс об убийствах был для них крайне важен.

Построенное на шатком фундаменте самооговоров обвиняемых, подтасованных «доказательств» и откровенной фальсификации уголовное дело грозило развалиться в любую секунду, и только личное постоянное участие первых лиц городской прокуратуры в дознании спасало его от печальной участи. Дважды уже доходило до того, что «убиенные» оживали, возвратясь из поездок к родственникам в республики бывшего СССР, и следователям приходилось прилагать титанические усилия, дабы эти факты не получали огласку, и как-то подчищать эпизоды, связанные с «живыми мертвецами». А заместителям городского прокурора — подмахивать задним числом нужные бумажки.

Именно по этим причинам уголовное дело было возбуждено против главного редактора газеты, в которой проходили статьи «камерного депутата» о коррупции в прокурорской среде.

— На их месте я бы постыдился в таком спектакле участвовать, — сказал Малахов. — Натуральное позорище. Люди их и так не уважали, а теперь будут считать кончеными уродами.

— На людей им плевать, как мне кажется. — Мальков посмотрел на часы. — Ты домой собираешься?

— Нет, поработаю еще. — Майор год назад развелся и потому часто засиживался допоздна, иногда даже ночуя в маленькой комнатке при кабинете, где стояли раскладушка, телевизор и стол с тремя табуретами. — Ты всё сделал?

— Даже более того, чем планировал. — Егор спрятал документы в сейф и повернул ключ. — Завтра подобью итоги и сдам отчет. Заметь — на два дня раньше срока.

Малахов пожал руку бывшему стажеру.

— Не обольщайся. Рыжиков тебе быстро новое задание подберет!

— Знаю, с вами не забалуешь.

Мальков выключил лампу на своем столе, надел куртку и вышел в безлюдный коридор.

Возле лестницы ему повстречался Украинцев, перехвативший не успевшего скрыться за поворотом Маэстро и строго выговаривавший снайперу за его последнее выступление на смотре художественной самодеятельности.

— Вы б, майор, взяли что-нибудь из классики. В конце концов, «Соловья» Алябьева или «Патриотическую песню» Глинки. А то что вы исполнили? «Мы своё призванье не забу-у-дем, страх и ужас мы приносим лю-у-дям», — негромко напел заместитель коменданта. — Как это понимать?

— Юмор, товарищ подполковник. — Маэстро опустил глаза, чтобы Украинцев не разглядел пляшущих в них чертиков.

— Я понимаю, что юмор. Но при чем здесь гимн спецназа? Или вы хотите сказать, что под эту песню ваше подразделение будет маршировать по плацу?

— Никак нет, товарищ подполковник. Это была шутка. Неумная… Больше не повторится.

— Здравствуйте, Опанас Григорьевич, — вежливо поздоровался Мальков, проскакивая мимо. — Привет, Тоша.

— Добрый вечер, Егор Валентинович, — кивнул Украинцев, в очередной раз продемонстрировав свою уникальную память, и опять повернулся к Михалеву. — Так как мы решим?

— Будем согласовывать тексты выступлений с вами, товарищ подполковник, — бодро ответил Маэстро, вытягиваясь в струнку и провожая взглядом сбегавшего вниз по лестнице старшего лейтенанта.

— Как именно? — осведомился заместитель коменданта, чьей педантичности могли позавидовать даже немецкие офицеры.

— Путем подачи сценарных заявок за неделю до репетиций, — нашелся режиссер и, по совместительству, ведущий актер самодеятельного коллектива РССН.

Остальную часть беседы Мальков уже не расслышал.