Поставил "шаману" (шифровальщику) мичману Тарану 287 подписей в журнал учета уничтоженных шифрограмм. Затем поднялись с ним в надводный гальюн и жгли их в жестянке из-под маринованных огурцов. Сжигали по одному совсекретному листику, следя за тем, чтобы он сгорал дотла, чтобы за борт не улетел ни один клочок ни с одной цифирькой. Сжигали долго, так что металлические конструкции вокруг разогрелись, а вместе с ними и баллоны с ацетиленом, задвинутые в угол гальюна. Я стоял в дверях и сторожил, чтобы к нам никто не приближался. Таковы правила уничтожения секретных документов. Кажется, мы оба здорово угорели от бумажного дыма. Когда покончили с этим муторным делом, я открыл дверь ограждения рубки и шагнул за комингс подышать свежим воздухом. Волны захлестывали на корпус, приятно обдавая голые до колен ноги. Вдруг высокий захлест ударил в стальную дверь, дверь с размаху саданула меня в висок. Был бы удар чуть поточнее и посильнее, я бы непременно сыграл за борт. Течение здесь сильное, оно бы в считанные минуты отнесло бы меня далеко за корму. А поскольку лодка бьет зарядку, из-за выхлопного шума дизелей никто бы не услышал ни всплеска, ни криков... И труп бы не нашли. И записали бы в вахтенный журнал: "Капитан-лейтенант Черкашин пропал без вести в точке - широта... долгота..."
      Как все просто, обыденно и жутко... Не иначе ангел-хранитель уберег меня сегодня. Или кто-то молился очень горячо. Бабушка? Или та, от которой так редко приходят сюда письма...
      Ушел эсминец "Пламенный", и без его заливистого медноголосого горна скучно стало на рейде. Зато пришел черноморский водолей "Сура". "Почты и свежих продуктов для вас нет!" - просемафорили с водолея.
      - Ну и на хрен тогда сюда приперлись?! - прокомментировал семафор помощник Федя Руднев.
      "Сура" предложила нам пресную воду, но не по доброте душевной, а чтобы скорее осушить танки и уйти в родной Севастополь. Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок - устроили для команды пресный душ на кормовой надстройке. Поливали друг друга из пожарного рожка, фыркали, визжали, орали от восторга. Много ли надо подводнику для счастья? Немного солнца в пресной воде.
      На якорной стоянке жизнь на Буки-409 наконец-то наладилась такой, какой ей следовало быть по Корабельному уставу: подъем в 7 часов, гимнастика (на корме её проводит старпом, в носу - помощник командира). Затем купание в выгородке клюза. Завтрак. Проворачивание механизмов и оружия (гимнастика для машин). Тренировка по борьбе за живучесть в отсеках. Развод на ремонтные работы. Обед в полдень. Адмиральский час. Работы по текущему ремонту. Отдых. Ужин. Спуск флага. Фильм. Отбой с покоечной проверкой по боевым частям.
      Радиоразведчик мичман Атоманюк доложил, что на авианосце "Америка" ЧП: один из самолетов не вернулся на корабль - упал в море. На войне как на войне, даже если она Холодная...
      Утром с Кипра прилетела ласточка, а затем сова. Сбилась сослепу с курса?
      26 июля. После обеда прошли с командиром в носовой торпедный отсек и вскрыли - каждый свой - красный "совсекретный" пакет. В них коды шифрзамков от клапанов стрельбовых баллонов. Он не знает мой, я не знаю его. На тот случай, чтобы никто из нас не смог в случае внезапного сумасшествия произвести залп торпедами с ядерной боеголовкой. Командир вскрыл свой пакет маникюрными ножницами и передал их мне. Я проделал то же самое. Затем проверили замки - каждый свой: нет ли случайных совпадений на цифровом барабанчике. Так положено по ритуалу, придуманному режимщиками. Потом присели на настил и стали ждать, пока торпедисты проведут регламентные работы на спецторпедах. Неверов положил на колени подвернувшуюся гармонь и стал играть на её басах органные "фуги"... В этом что-то было: торпедисты холили самое страшное в мире оружие под почти баховскую мессу...
      Записывал у себя в каюте программу классической музыки. "Песнь Сольвейг"... и вдруг - запах гари. Мгновенно выключил магнитофон, плафон, вентилятор. Принюхался. Гарью тянет из вентиляционного отростка. Горим? Бегу в центральный пост. Мотористы сожгли в дизельном отсеке резиновый компенсатор. Только и всего. Слава богу, не пожар...
      До погружения час. Стоим на мостике. Лодка добивает форсированную зарядку аккумуляторной батареи. А мы, прежде чем на месяц спуститься на дно стального колодца - в жаркое ветвилище разнокалиберных труб, - наслаждаемся напоследок свежим ветром морской засолки, последним летним солнцем.
      "Орионы" ещё не прилетели, и нам надо успеть погрузиться, пока они не засекли нашу точку погружения. Неверов смотрит на часы - жаль прерывать зарядку, но, похоже, самое время под воду.
      - Всем вниз! К погружению!
      В 15.00 погрузились с раскаленными дизелями и разогретым за недельную стоянку под сирийским солнцем корпусом. К тому же добавилась сернокислотная сауна только что заряженных аккумуляторов. Температура электролита в батареях резко поднялась, несмотря на то что запущена система водяного охлаждения. Но вода, предназначенная для остужения серной кислоты, теплая, поскольку забортная вода даже на глубине 50 метров свыше 20 градусов. К тому же в нашем втором и в четвертом включены водородосжигательные печки от них тоже идет нестерпимый жар. Такого пекла ещё не бывало!
      Ну и конечно же, по закону подлости, вышел из строя кондиционер. И вот уже ни одного прохладного отсека. Почти всюду - за полсотни градусов. А в дизельном, где воздух греют неостывшие дизеля, и того пуще. Трудно поверить, что час назад нас обдавал на мостике ветерок.
      Люди растелешились до трусов. Все истекают потом, и его ручьи уже не впитывают перекинутые через шею полотенца. Симбирцев отжал свое в центральном посту, и у его ног мгновенно растеклась лужица. У штурмана Васильчикова пот крупными каплями падает на путевую карту, и он то и дело промокает соленые кляксы туалетной бумагой.
      Боцман сделал вестовым в мичманской кают-компании накидки из разрезанной простыни, чтобы те не роняли свой пот в бачки с ужином. Сирийские арбузы, которые мы едим на ужин, солоны - пот ручейками стекает с верхней губы и смешивается в уголках рта с арбузным соком. Утираться нет никаких сил, для этого нужно иметь в запасе несколько сухих простыней. Сколько мы продержимся в такой сауне?
      Рявкнул динамик "каштана":
      - Доктора в шестой отсек!
      Я перебираюсь в шестой - электромоторный - отсек вместе с доктором. У матроса Зозули - тепловой удар. Он перегрелся в дизельном, пришел в электромоторный, лег на свою верхнюю койку, где под водой и без того жарко - воздух греют ходовые станции, электромоторы, и потерял сознание.
      - Первая ласточка, - сказал доктор, нащупывая пульс на измасленном запястье моториста. - Точнее, первая кукушка.
      "Зозуля" - по-украински "кукушка". Доктор, обливаясь потом, сам был готов "вырубиться", но врачебный долг, и только, держал его на ногах.
      Положение в кормовых отсеках усугублялось ещё и тем, что здесь подкрашивали переборки до самого последнего дня стоянки, красили даже во время зарядки батарей, и теперь пары этиленовой краски дополняли соляровую аэрозоль, которой дышали мотористы.
      Зозулю перенесли в седьмой отсек, где температура на полтора градуса ниже, чем в энергетических отсеках. Он лежит на койке, бьется в конвульсиях, корчится, выгибается, будто укушенный тарантулом. Он жмурит глаза и скалит зубы. Пульс 120. Ему принесли кружку не очень теплой воды. Пока матрос Гурашидзе её нес, не утерпел - отхлебнул, слишком уж соблазнительна была вода в парном и зловонном от загнивающей картошки отсеке. Зозуля залпом осушил кружку и поставил её слегка прохладную на грудь. Доктор тем временем раскрыл переносную аптечку, стал прилаживать к шприцу иглу. В отсеке многолюдно и тесно. Через раскрытую аптечку кто-то перешагивает, и доктор матерится:
      - Харитонов, в лоб твою мать! Куда лезешь?! Не видишь - антисептика здесь!
      Он делает укол. Зозуля лежит землисто-серый. Только бы выжил! Лоб и щеки его обложены мокрым полотенцем, и он, полуголый, смуглотелый, худой, в белой "чалме", похож на араба, умирающего в пустыне от безводья.
      "На палубу вышел, сознанья уж нет, в глазах у него помутилось..." напевает под нос доктор, чтобы разрядить гнетущую атмосферу. Но никто не улыбается. Сюжет старинной матросской песни сбывается слишком уж очевидно.
      Круглая переборочная дверь приоткрывается, просовывается чья-то облитая потом испуганная физиономия:
      - Доктора в шестой!
      В шестом упал от перегрева у ходовой станции 3-го электромотора старшина 2-й статьи Лиходиевский. Его тоже переносят в корму и кладут рядом с Зозулей. В пятом отсеке готов "вырубиться" 19-летний моторист Серебряков. Иду в пятый. Мотористы Глушко, Панасюк, Хуторянский, спасаясь от зноя, забрались в трюм приборной выгородки. Там из трещины во фланце системы охлаждения бьет прохладный веер забортной воды. Спускаюсь к ним в тесный, темный, измасленный колодец-шхеру. Моряки вплелись руками и ногами в извивы магистралей и нежатся в прохладе брызг. То, что это холод той самой глубины, которая - расширься щель чуть больше - в одну секунду затопит их трюм по самые пойолы, отнюдь их не пугает. Жара наверху страшнее.
      Я делаю вид, что осматриваю повреждение, а сам, охладив руку в воде, незаметно прикладываю ладонь к сердцу. Хоть чуть-чуть остудить его, а то и не выберешься отсюда.
      До всплытия ещё целых четыре часа...
      У наших мотористов от постоянного перегрева всегда повышенное внутричерепное давление. Может быть, этим объясняется отчасти их злобный и угрюмый нрав?
      Через полчаса становится плохо мотористу Панасюку. Но это уже цепная шоковая реакция. Надо её приостановить. Мы с Симбирцевым идем в пятый. Жаром горновой печи пахнуло на нас, когда мы приоткрыли дверь в дизельный. Мы оба в одних трусах, в руках у нас полотенца и мочалки. Устраиваемся на крышках неостывших дизелей, как на парильных полках Сандуновских бань. Нестерпимый жар сушит глаза и верхушки легких. Старпом возлежит на верхней крышке среднего дизеля, как горячей каменной плите турецкой бани. Я же нахлестываю его за неимением веника полотенцем. Потом мы меняемся местами, и он делает мне массаж. Мы оба отплевываемся от стекающего пота и делаем вид, что нам чертовски приятно проводить время в этом злополучнейшем из отсеков. Молодые мотористы смотрят на нас во все глаза.
      Окончив спектакль, ковыляем в душ шестого отсека и немного приходим в себя под вялыми и, конечно же, теплыми солеными струйками...
      Всплыли едва стемнело и снова начали бить зарядку, хотя отсеки ничуть не остыли. Ошалевшего от жары моториста Серебрякова доктор вывел на мостик и тот дышал по-рыбьи пусто и жадно... Надо прекращать зарядку. Но зная нрав Неверова - ему нельзя рекомендовать очевиднейшие вещи, он обязательно сделает все наоборот, - я подвожу его к нужной мысли исподволь. Мол, ну и хилый моряк нынче пошел. Вот в котельном отделении крейсера - вот где ад, шумное пекло. А у нас - благодать, и, несмотря на это, сейчас ещё один моторист вот-вот вырубится... Командир вызывает на мостика механика, интересуется плотностью электролита. Мех, зная Неверова не хуже меня, столь же бодро, сколь и безразлично докладывает плотность электролита, безбожно завышая её. И командир распоряжается перенести зарядку на завтра. Слава богу, хоть за ночь немного остынем...
      Жара. Единственное, что сулит прохладу, это литеры "СФ" - "Северный флот" - на погончиках сигнальщика. О, скорей бы на Север, скорей бы домой...
      Погрузились с рассветом и начали скрытный переход на свою позицию. Мы на большой судоходной дороге Гибралтар - Суэц. Поверхность над нами красна от килей и днищ танкеров, сухогрузов, лайнеров...
      А "Нимиц" спрятался под "каблук" итальянского "сапога" в Таранто.
      Над мостиком зеленая арабская луна.
      К вечеру небо заволокло. Солнце топорщилось из облаков в четыре широких луча - оранжевой мельницей. Через все море пролегла алая дорожка. После привычного лунного золота она смотрится как некое экзотическое явление природы. Далекое судно впечатано в красноватую закатную полосу всеми изрезами своего силуэта. Видна даже береговая кромка африканского берега. Там Тунис... На зоревом огнище застыл между горизонтом и тучами косяк дождя. Не с родной ли стороны принесли его циклоны?
      Родина... Сейчас так легко наговорить ворох сусальных нежностей. Помолчим... "Не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна..."
      В поход нас провожала вся страна. Я хочу, чтобы эта расхожая фраза стала для матросов ощутимо зримой. Еще в гавани, во время загрузки продовольствия, я набрал целый пакет товарных ярлыков и этикеток. "Вобла мелкая вяленая" - с Каспия. Галеты "Арктика" - из России. "Варенье вишневое", "Капуста квашеная" - с Украины. Компот "Слива" - из Дагестана. "Масло сливочное" - из Белоруссии. "Молоко сгущенное" - из Прибалтики. "Сухари ржаные простые" - с берегов Волги, из Саратова. Надо бы наклеить этикетки на один большой лист и вывесить в отсеке: смотрите, ведь действительно вся страна!
      Я вглядываюсь в незатейливую этикетку сухарной фабрики и пытаюсь представить себе фабричных работниц. Наверняка в большинстве своем пожилые женщины, которым любой боец из нашего экипажа годится в сыновья, наверняка есть девчата, которые клянут свою скучную долю - сушить сухари - и мечтают уехать в "трын-пески туманный город". Знали бы они, что жестяные банки с их сухарями вскрывают матросские руки, ободранные тяжелым железом, жженные кислотами, битые токами всех частот и напряжений. Знали бы они, как мы любим эти крепкие, двойной закалки ржаные ломти, больше похожие на ссохшиеся комья земли, нежели на хлеб. Нет ничего лучше от "морской болезни", чем вгрызаться зубами в грубый кисловатый сухарь. И отступает тошнота, и не такой противной кажется качка. Да и душа, вымотанная многосуточным штормом, не принимает иной пищи, кроме флотского сухаря. Грызет горбушку, сдобренную солью морских брызг, сигнальщик на мостика; крушит зубами твердокаменную краюху, закапанную потом и соляром, моторист в отсеке; посасывает осколок черной корки штурман над картой. Хорош сухарь и в мертвый штиль, когда в округлых складках взморщенной форштевнем глади отражаются со сферическим искажением белые заморские города, хохлатые пальмы, диковинные летучие pыбы, и вдруг повеет от ноздреватого куска каленого хлеба русской печью, берестяным дымком, смородиновым листом...
      И пусть помощник мечет на стол свои деликатесы - все это мягкое, плавленое, фаршеобразное. Только сухарь задает зубам настоящую работу. А что за воин без зубов?
      Спасибо вам, саратовские сухарщицы! Спасибо вам, ивановские ткачихи, за тропические пилотки с длинными козырьками - они спасают наши глаза от исступленного солнца. Спасибо вам, уральские сталевары, за прочный корпус! Спасибо всем, кто трепал кудель для дейдвудных сальников и варил прозрачный пихтовый бальзам для склейки перископных линз, кто плел из проводов роторы наших электромоторов и мыл золото для контактов радиоаппаратуры... Спасибо тем, наконец, кто растил виноград для шампанского, коим омыли, по традиции, борт нашего корабля при спуске на воду. Горлышко той бутылки заварено в один из кормовых кнехтов...
      Моряки - любимцы народа, а подводники - и вовсе баловни.
      Попробуйте купить в магазине воблу, а нам каждый день выдают по сушеной рыбине на брата. Модницы всей страны грезят о дубленках, а наш верхний вахтенный обряжен в постовой тулуп из роскошной овчины...
      Да и то сказать - мы ведь тоже плоть от плоти народа. Отец командира преподает географию в школе глухонемых, мать - полевод. Батя Симбирцева бьет зверя на Чукотке. Папенька лейтенанта Васильчикова - инженер-технолог. У одного Феди родитель - генерал, да и то сухопутный. Что же до матросов, так они все поголовно год-два назад были шахтерами, слесарями, трактористами, студентами.
      Я прикинул: через нашу подводную лодку со дня её постройки прошли несколько экипажей, несколько сот человек. Они рассеяны по стране, однако все они объединены именем корабля в некое незримое, но реальное сообщество. Кинь клич, и они соберутся, как собираются по памятным датам давным-давно расформированные фронтовые полки. И имя корабля будет паролем...
      Пришло радио, что через наш позиционный район ожидается проход американского атомного авианосца "Нимиц". Этот новейший ударный авианосец (спущен только в прошлом году) идет на Средиземное море впервые. Вести слежение за ним очень трудно: не каждый наш надводный корабль может угнаться за ним 33-узловым ходом, да и идет он в таком охранении, в каком появляется на людях разве что сам президент. Впереди по курсу рыщет противолодочная атомная подводная лодка, разнюхивая, не притаилась ли где в засаде русская субмарина.
      Конечно же, притаилась. Это мы, Буки-409. Даром, что ли, перлись сюда аж с Крайнего Севера, из русской Лапландии.
      Следить за авианосной ударной группировкой практически некому. После того как египтяне выдворили советские Ту-16 с аэродрома в Мерса-Матрухе, наша Средиземноморская эскадра осталась без воздушного прикрытия, без воздушной разведки. Вряд ли адмирал Акимов (командир 5-й эскадры) будет гоняться за атомным "Нимицем" на своем флагмане - паросиловом крейсере "Жданов", лучшем легком крейсере сталинских времен. Слишком много шансов не справиться с задачей.
      - Пошлет какой-нибудь сторожевичок, - усмехается командир, вглядываясь в наше туманное будущее, - чтобы потом можно было командира тряхнуть за шиворот: "Вы не справились с боевой задачей!"
      Вот почему всю нашу полярнинскую бригаду развертывают в завесу - от египетских берегов до Кипра. "Нимиц" шпарит к берегам Ливана, авось на какую-нибудь "букашку" и напорется. Да минет нас чаша сия!
      Если прошлая война была войной моторов, то нынешняя - Холодная война антенн. Мы же со своей глухой радиоэлектроникой да своими архаичными дизелями против атомного авианосца - все равно что прошловековой гренадер с кремневой фузеей против танка - целится и надеется попасть в смотровую щель. Впрочем, "фузея"-то у нас как раз неплохая - дальноходная и с ядерной "головой". Но "конь" по сравнению со скороходом "Нимицем" - никудышный.
      Из торпедного отсека, где в трюме под настилом хранится офицерский багаж, принесли мой чемодан. Тужурка, галстук, брюки, книги - все покрылось гнусной серой плесенью. Швы сгнили. Придется шить в Полярном новую форму.
      На ночном всплытии командир терзает нашего радиоразведчика мичмана Атоманюка:
      - Где "Нимиц"?
      - Товарищ командир, "Нимиц" соблюдает полное радиомолчание. Последний раз слышал его под Мальтой. Они поднимали самолеты... Предполагаю, АУГ форсировала Тунисский пролив и находится от нас в трехстах милях.
      Парадокс судового времени: часы летят как минуты, а сутки тянутся неделями. Подводник любит все, что напоминает ему о течении времени. И даже не потому, что так страстно рвется на берег. Просто под водой, в отсеке, где не ощутимы ни естественная смена дня и ночи, ни движение в пространстве, создается препротивная иллюзия застывшего времени. Она разрушается ростом цифровых столбцов, зачеркнутых в календарях, стопой исписанных страниц в вахтенных журналах, уровнем одеколона во флаконе для ежедневных протираний... Даже на разматывающуюся бобину кинопроектора посматриваешь с вожделением: на глазах уменьшается...
      А тут после вечернего чая, перебирая гитарные струны, рыжие от ржавчины, минер пропел со значением:
      Вот и январь накатил, нашумел,
      Бешеный, как электричка...
      - Как январь? - вздрогнул доктор, оторвавшись от "Челюстной хирургии".
      - Так, Спасокукоцкий. Послезавтра Новый год. Ку-ку!
      За сутки до Нового года в отсеках вырос целый ельник. Три самых рослых "дерева" были собраны из полиэтиленовых секций и подпирали теперь подволок в кормовом торпедном отсеке, в офицерской и мичманской кают-компаниях. Другие - ростом с ладонь и меньше - произросли в каютах, рубках и даже трюме центрального поста. Елками гордились и ревниво следили, чья украшена лучше. Те, кто перед походом не запасся крохотными пластмассовыми елочками и блестящими микроигрушками, выпрашивали у доктора "зеленку" с марлей и обвешивали проволочные каркасики крашеной "хвоей". Игрушки делали из шоколадной фольги и разноцветных цилиндриков сопротивлений, лампочек, пестрых проводков, выклянченных у радистов и гидроакустиков.
      Помощник Федя поразил всех сюрпризом: из рефкамеры была извлечена тушка куренка, припрятанная со времен последнего подхода к плавбазе и замороженная до хрустального звона. К зажаренному куренку кок мичман Маврикин прикрепил бумажную гусиную шею, а в хвост вставил записку Руднева: "Назначаю жареным гусем. Помощник командира". "Гусь", водруженный на стол посреди салфеток, свернутых колпачками, и стопок, наполненных сухим вином, имел шумный успех. Включили хирургические софиты, и механик, как заведующий столом, взялся за нож:
      - Значит, так: командиру - шея, помощнику - крылышки, запчасти к Пегасу! Ножки - ходовую часть - командирам моторной и электротехнической групп. Ну, а "прочным корпусом" я займусь сам!
      - Много хочешь, мало получишь, - вмешался старпом и отобрал нож.
      За полчаса до праздничной полуночи доктор прицепил бороду Деда Мороза и скептически оглядел "Снегурочку", чей воздушный наряд никак не скрывал мощные бицепсы матроса-торпедиста Максимова.
      - За мной! - сказал доктор-дед и взвалил мешок с подарками. И тут же над головой заверещал ревун - торопливо, тревожно, настырно...
      - Боевая тревога!.. Торпедная атака подводной цели. Стрельба глубоководная.
      "Снегурочка", срывая с себя марлевый наряд, ринулась в родной первый отсек, а доктор - в кают-компанию, куда расписан на время боя, - и в самый раз: подлодка так круто пошла на глубину, что "гусь", сшибая салфетки, покатился по столу. Вино в стопках перекосилось, а шарики "витаминов", ссыпавшись с блюдечек, весело поскакали по узкой палубе.
      Неужели "Нимиц" пожаловал?! По крайней мере его подводный дозор. Акустики классифицировали цель на встречном курсе, как атомную подводную лодку типа "Стёрджен"...
      Пока доктор боролся за живучесть новогоднего ужина, подводная лодка ложится на боевой курс, и штурман, доложив контрольный пеленг на цель, с тоской глянул на часы. Шесть огненных нулей выскочили на электронном циферблате, и тут же замелькали первые секунды нового года...
      Море не считается с праздниками. Мы привыкли и не к таким его каверзам. Но кто бы мог подумать, что подводная лодка "противника", которую мы так долго выслеживали в засаде, появится вдруг в такую минуту?!
      - Включить магнитофоны!
      Это звучит как "Работают все радиостанции Советского Союза!". Торжественно.
      Центральный пост. Череда лиц в профиль. Командир над штурманской картой. Боцман - на рулях глубины. Старпом шелестит таблицами стрельбы. Штурман не отрывается от планшета маневрирования. В глубине отсека светится круглый экран подводной обстановки.
      - Акустик, штурман, торпедный электрик, секундомеры - товсь! Ноль... Ввести первый замер!..
      Сквозь мерные гуды механизмов - звенящий гул глубины из выносного гидродинамика. У акустика на маленьком экране горит зеленая точка. При появлении шума чужих винтов точка расслаивается в клубок пляшущих нитей. Электронная "нить Ариадны", по которой мы выходим к цели.
      Цель классифицирована. Теперь самое главное - быстрее определить её курс и скорость. Этим занимается КБР - корабельный боевой расчет.
      Командир не выходит из штурманской рубки. Карта почти сплошь исчерчена нашими галсами, до дыр истыкана иглами измерителя, затерта резинкой, присыпана графитовой пылью. Таким открывается "поле брани" командиру подводной лодки. Он единственный из экипажа, кто воюет в полном смысле этого слова. Все остальные помогают ему, как в старину заряжали и подавали рыцарю мушкет. Он сам замышляет бой. Он единственный, кто знает обстановку под водой, над водой и в воздухе. И потому он - первый после Бога.
      Подводная лодка, в отличие от всех других носителей оружия, целится не поворотом башен или ракетных установок. Она наводится на цель всем корпусом, словно гигантская торпеда. Она наводится на неё нашими лбами, носиками чайников в буфете кают-компании, боеголовками стеллажных торпед, ликами портретов, изголовьями коек - всем, что есть на ней сущего. Так мы выходим в атаку!
      Курсы субмарин скрестились, как шпаги. Они перехлестнулись в том роковом пересечении, что называется, залповым пеленгом. Секунды острые, как иглы измерителя...
      - Первый, второй торпедные аппараты... Условно.
      - Пли!!!
      Но торпеды не выйдут. Это только в своих полигонах после такой команды дрогнет палуба под ногами. И потом радостный возглас из первого отсека:
      - Торпеды вышли! Боевой - на месте!
      Но командир не спешит ликовать.
      - Акустик, слушать торпеду!
      - Центральный, слышу шум винтов торпеды. Пеленг двадцать пять градусов. Шум уменьшается. Акустик.
      - Есть, акустик!
      Слава богу - пеленга совпадают...
      Сколько раз так было по-настоящему для того, чтобы сейчас это произошло условно. Слава богу, мы пронзили этот "Стёрджен" только острием карандаша на карте. И, возможно, они нас тоже. Кто кого раньше? У нас только одно преимущество - мы на своих электромоторах почти бесшумны. Его нанесло на нас, как на большую плавучую мину...
      После атаки расходились понурые, хоть и "вмазали супостату торпедой под рубку". Новый год безнадежно испорчен.
      Офицеры вспоминали, где, кто и как встречал новогодние праздники: предыдущий - в базе, прибежав на корабль из дома по штормовой готовности; позапрошлый - на мостике при проходе узкости; ещё раньше - на ремонте в доке...
      - Минуту ждать, - сказал и вылез из тесного креслица командир. Он мог этого и не говорить - без него все равно бы никто не притронулся к ужину.
      - Вниманию личного состава! - разнесся по межотсечной трансляции веселый голос. - Объявляю судовое время: двадцать три часа тридцать минут. Команде приготовиться к встрече Нового года!
      - Есть! Первый... Есть! Второй... - посыпались радостные доклады из отсеков.
      - Судовое время в вахтенный, машинный и аппаратные журналы не записывать! На подводной лодке в одиночном плавании командиру подвластно все - даже ход времени.
      Под торжественный перезвон Кремлевских курантов, грянувший с магнитной пленки, подняли вино - в море не чокаются, как и на берегу, когда пьют "за тех, кто в море". Командир произнес, пожалуй, самый короткий и самый емкий тост:
      - За Родину!
      Едва отгремел последний аккорд Государственного гимна, как щелкнули в отсеках динамики и вахтенный офицер объявил:
      - Первой смене заступить. Судовое время - два часа первого января.
      ВОЗВРАЩЕНИЕ
      Ночная стая непонятных птиц обрушилась на островок плавучей стали. Птицы расселись на корме, на носовой надстройке, довольные выпавшей передышкой посреди океана.
      Пока на мостике гадали, что за пернатые и откуда, с носовой "бульбы" раздалось тонкое "ку-ку".
      - Кукушки!
      - В Африку летят.
      - А ну, покукуйте, милые, сколько нам ещё месяцев плавать!
      - Отставить "месяцы", боцман, - недели.
      Насчитали шесть "ку-ку"... Шесть недель?
      Если боцман сел плести новую легость1 - верный знак, что подлодка скоро "ляжет на ноль", повернет на север, домой.
      Мичман Плетнев плавал с Ерошиным шестой год и крепко уверовал в эту примету. Свесившись с койки, он не без удовольствия смотрит, как боцман крошит кривым ножом свинец.
      Свинец кромсался легко и беззвучно.
      Домой! Счет похода пошел на сутки. Разменяли последнюю декаду, последнюю неделю. У календаря в кают-компании ведутся нескончаемые подсчеты - последний вторник, последнее воскресенье. Старпом сердится: в море нельзя загадывать наперед.
      И все-таки лейтенант Симаков не удерживается от радостного возгласа:
      - Последняя "разуха"!
      Это лодочный баталер мичман Елистратов в последний раз выдал комплекты "разового" белья.
      Веками моряк определял приближение к берегу по облакам, птицам, множеству других признаков. У подводников иные приметы...
      Боцман красит суриком новую легость для бросательных концов. Красный мешочек с грузом очень эффектно упадет на снег причала: алое на белом!
      Близость берега ощущается и по картам: изобаты глубин пошли на убыль - 300, 200, 100 метров... Вот-вот появятся очертания материка... Полярная звезда снова переползла в зенит. Веяние берега и в распоряжениях центрального поста, передаваемых по трансляции:
      - На вахту заступить командирам боевых постов. Личному составу начать большую приборку!
      - Начать подготовку к смотру формы одежды! Смотр проводить в бескозырках и бушлатах!
      Штурман вывесил в жилом отсеке схему возвращения. Ломаная линия упирается в кружок с алым флажком - Северодар!
      У каждого города есть некое общее ремесло или назначение, ради которого он и был основан. Стоят города-металлурги, города-университеты, города-рыбаки.
      Главное ремесло Северодара - встречать подводные лодки. Встречать и провожать. Питать их электричеством, поить дистиллированной водой и соляром, заправлять сжатым воздухом и сгущенным молоком, грузить на них торпеды и аккумуляторы, припасать для них электролит и вино, спирт и керосин, кудель и канифоль, книги и кинофильмы... Когда все это погружено в отсеки, заправлено в цистерны, уложено на стеллажи, город провожает подводные лодки в океан. Надолго. На ощутимую часть человеческой жизни. Он провожает их тихо - без труб и барабанов, обычно в темноте, ночью. Подводные лодки не любят лишних глаз. Лучше всего они чувствуют себя, когда их никто не видит, потому что скрытность - стихия подводных лодок, в которой они и опасны, и неуязвимы.
      Надежно укрыта и их тайная заводь, где они отдыхают, заряжаются электрической энергией и живой человеческой силой. Гавань похожа на высокогорное озеро, налитое в продолговатую каменную чашу с неровными краями. Рубки подводных лодок торчат над водой черными плавниками. В одном месте чаша треснула, и сквозь расщелину субмарины выбираются в море по лабиринту гранитных каналов-коридоров.
      Город нависает над гаванью гроздьями домов, прилепившихся к скалам. Он всматривается своими окнами в темную зелень бухты, будто в линзу, сквозь которую можно разглядеть зыбкие тени погруженных подводных лодок. Вот одна, яростно взбурлив "озерную" гладь, всплывает с тяжелым вздохом, и длинное, узкое тело её вытягивается поперек гавани.