Что он покажет?! Надо ждать...
      Н. В. Затеев:
      "Когда Борис Корчилов вылез из реакторного и стащил маску ИПа (изолирующего противогаза. - Н. Ч.), на губах его пузырилась желтоватая пена. Его тут же вырвало. Там, на крышке реактора, все они нахватались жестких "гамм" без всякой меры. Мы все понимали - ребята конченые.
      Их смерть - вопрос нескольких дней... Чем облегчить их последние часы в этом самом лучшем из миров?
      Я отправляю всю девятку в наш лодочный "рай" - первый (торпедный) отсек. Там самый низкий уровень радиации, да и попрохладнее, посвежее, чем в других отсеках.
      Прошу лодочного врача майора медслужбы Косача:
      - Доктор, сделай все возможное...
      И в глазах его читаю безнадежный ответ: "Медицина бессильна..."
      В 9.20 принимаю доклад вахтенного КГДУ:
      - Товарищ командир, показания температуры в каналах аварийного реактора вышли на уровень, контролируемый приборами пульта управления.
      Слава богу!
      Чуть отлегло от сердца.
      Но только чуть. В центральном посту на пульте управления уровень радиации достиг ста рентген. Чтобы хоть как-то уменьшить нарастание активности, приказываю перевести второй реактор на минимальный режим и двигаться на гребных электродвигателях под дизель-генераторами.
      Иду в первый отсек. Там на матрасах ничком лежат Корчилов, Ордочкин, Кашенков, Пеньков, Харитонов, Савкин. Часам к десяти утра самочувствие их резко ухудшилось. Лица распухли, губы вывернуты, глаза налились кровью. Несколько лучше чувствуют себя Повстьев, Козырев и Рыжиков,
      Доктор Косач со своим санитаром трудятся не покладая рук, пытаются хоть чем-то облегчить страдания обреченных. Хотя прекрасно понимают, что, ухаживая за пострадавшими, облучаются и сами. Позже станет известно: Корчилов получил пять тысяч четыреста бэр и потому сам стал интенсивнейшим источником облучения.
      - Сгущенки бы, - скорее разбираю по шевелению вздутых губ, чем слышу Корчилова. Санитар бросается открывать банку сгущенного молока... Командир реакторного отсека был сладкоежкой... Ловлю себя на этом заупокойном "был". Гоню прочь мрачные мысли... Может, обойдется?!
      Почему должны гибнуть эти молодые, красивые, самоотверженные парни? Кто приговорил их к смерти?
      К концу суток и в лазаретном отсеке уровень радиации повысился с двух рентген в час до десяти.
      Чтобы снять нервное напряжение, а также чтобы увеличить сопротивляемость организма облучению, разрешил личному составу выпить по сто граммов спирта. Один из молодых матросов хватил лишку и вырубился. Пришлось уложить его в лазарет.
      В 10.30 температура в активной зоне аварийного реактора упала до двухсот - двухсот пятидесяти градусов и более-менее стабилизировалась на этом уровне. Но радиация нарастала по всему кораблю.
      О том, как воздействуют сильные дозы облучения на организм, все мы имели довольно общее понятие. И конечно же, больше всего нас угнетала мысль не о возможных раковых опухолях, а о потере мужских способностей. Ведь средний возраст офицеров на лодке был двадцать шесть лет; да и я в свои тридцать пять, хоть и считался почти стариком, тоже рефлексировал на сей счет. Но пока что мысль о том, что нет связи и о своей беде мы не можем никому сообщить, заслоняла все остальные тревоги.
      Я развернул атомоход курсом строго на юг - к берегам Норвегии - в надежде, что так мы быстрее выйдем на оживленные морские трассы, а там, глядишь, подвернется кто-нибудь из Мурманска. Я готов был высадить своих страдальцев хоть на рыбацкий сейнер, лишь бы тот шел под красным флагом.
      Велел врубить аварийный передатчик, и тот посылал сигналы SOS на международной частоте. Но никто не откликался. Маломощный - четыреста ватт - аппарат работал в радиусе всего около ста миль.
      Идти же прямиком в базу - это более трех суток. Надо ли говорить, что за этот срок К-19 превратилась бы в "Летучего голландца" со светящимися трупами в отсеках. Разумеется, сознавал это не только я. Едва подлодка повернула на юг, как на мостик ко мне поднялись двое. Не буду называть их фамилии. Но это были мой замполит и мой дублер (командир резервного экипажа). Они настойчиво стали склонять меня к мысли, что идти надо на север - к Ян-Майену, высадить людей на остров, а корабль затопить. Я турнул их с мостика, и теперь к старым тревогам прибавилась новая: что, если там, в отсеках, они подобьют разогретых спиртом матросов, мягко говоря, к насильственным действиям? Я не исключал и такого варианта, хотя верил в своих людей и в итоге ни в ком из них, кроме замполита, не ошибся.
      Но тогда, на мостике, когда оглядывал океанскую пустыню - хоть бы точка где возникла! - и перебирал в уме невеселые наши варианты: тепловой взрыв, бунт, переоблучение, - чего греха таить, возникла однажды мысль спуститься в каюту, достать пистолет и покончить со всеми проблемами разом.
      Не буду говорить, что я испытал, когда сигнальщик доложил, что видит цель и цель эта - наша дизельная подводная лодка, одна из тех, что обозначала "красную" сторону в несостоявшейся игре. Вскоре подошла и вторая. Обе услышали наш SOS и покинули завесу на Фареро-Исландском рубеже без приказа. Командиры этих "эсок" Гриша Вассер и Жан Свербилов пришли сюда на свой страх и риск.
      Первым делом попытались передать на "дизелюхи" пострадавших моряков. Бились два часа. Погода ясная, но крупная океанская зыбь рвала швартовы.
      К четырнадцати часам на одну из лодок нам удалось пересадить всех переоблученных, а также тех, чье присутствие на борту К-19 не было необходимым для обеспечения живучести корабля и его хода. Но самое важное через лодочные передатчики удалось связаться с Москвой. Первый вопрос: как спасать погибающих? Лица у них стали красными и раздутыми, точно их запекли в духовке.
      Томительно жду ответа из Главного штаба. Бегут часы... Наконец долгожданное радио, расшифровываю:
      "Давайте им побольше свежих фруктов и натуральных соков".
      Матюгнулся: где я посреди Арктики возьму свежие фрукты?!
      Думаю, что московские специалисты дали подобную рекомендацию, явно находясь в шоковом состоянии.
      В пятнадцать часов ещё один удар по нервам: наша самодельная система охлаждения дала течь. Выйдет весь бидистиллят (дистиллированная вода двойной перегонки) и температура активной зоны снова начнет повышаться значит, снова угроза взрыва... Кого посылать в реакторный на сей раз?
      Вызвались идти командир электротехнического дивизиона капитан-лейтенант Погорелов, старшина команды трюмных Иван Кулаков и старшина-ракетчик Леонид Березов. Довольно быстро они заварили место протечки.
      К вечеру на дизельные лодки мы пересадили ещё двадцать человек. На К-19 остались шестеро: я, заместитель по политчасти, шифровальщик, сигнальщик, два электрика.
      Подводную лодку с пострадавшими отправляю в базу. Под утро перебираемся все на "эску" Жана Свербилова. Жду указаний из Москвы. А пока первый советский атомный ракетоносец беспомощно покачивается на зыби. Черный остров невидимой смерти. Мы не имеем права покидать его, бросать на произвол судьбы. Тем более рядом с американской военно-морской базой. Был 1961 год - разгар Холодной войны.
      Беру у Жана Свербилова вахтенный журнал и делаю в нем запись: "Командиру ПЛ "С №...". Прошу циркулировать в районе дрейфа К-19. Торпедный аппарат № 4 (заряженный боевой торпедой) прошу подготовить к залпу. В случае подхода к АПЛ К-19 военно-морских сил вероятного противника торпедировать АПЛ К-19 буду сам. Командир АПЛ - капитан 2-го ранга Затеев. (Астрономическое время. Дата.)".
      К счастью, торпедировать родной корабль не пришлось. В район дрейфа прибыли наш крейсер и вспомогательное судно.
      Что было дальше? Был тяжелый, штормовой переход домой. Пересадка на подошедший эсминец... Процедура дезактивации. А потом госпиталь на берегу. Отправка тяжелобольных в Институт биофизики. И нелепое падение одного из вертолетов с больными подводниками на борту. На глазах у всего госпиталя, всех провожающих. Порывом штормового шквала машину швырнуло на стадион. Правда, обошлось без жертв. Судьба уготовила подводникам иное испытание: больные погибли от радиоактивного облучения.
      А ещё было многосуточное расследование действий командира и других должностных лиц. С протоколами, показаниями, объяснениями, вызовами по ночам...
      Я уже приготовился надеть "полосатую пижаму" эдак лет на пятнадцать. Все к тому шло.
      Однажды на завтрак появились апельсины, яйца, фруктовые соки. Потом прибыл кадровик из Москвы. Намекнул: мол, дырки для орденов колите...
      Спас нас академик Александров. Когда он прибыл в Полярный, где стояла К-19, и с борта эсминца замерил радиоактивное поле, он поразился тому, что мы жили и действовали в нем несколько суток... Доложил Хрущеву, мол, так и так: экипаж совершил подвиг - спас стратегический ядерный подводный крейсер.
      Тут-то для нас все изменилось как по волшебству..."
      Но смерть, поселившаяся в отсеках К-19, искала новые жертвы. Искала и находила. Все имущество с атомарины, "грязное" в лучевом отношении, перегрузили на специальную баржу, которую потом поставили на прикол в одну из необитаемых бухт Кольского полуострова. Неподалеку работали военные строители. Солдатский паек в стройбате не самый сытный, а тут прознали, что старая баржа доверху нагружена всевозможными деликатесами: копченая колбаса, сыр, шоколад, консервы, галеты, вобла, печенье... Ну и устроили бойцы "праздник живота". Ведь никаких табличек, предупреждающих о радиоактивной опасности продуктов, да и самой баржи, вывешено не было. Соблюдали "режим секретности". Точь-в-точь как берегли эту пресловутую секретность в Киеве после чернобыльского взрыва, когда ничего не подозревающих горожан зазвали на первомайскую демонстрацию.
      Кто знает, что стало с теми стройбатовцами, отведавшими радиоактивных яств с проклятой баржи?..
      В далеком полярном гарнизоне одна из улиц носит имя Бориса Корчилова. Между прочим, командир представлял лейтенанта к званию Героя Советского Союза. Начальство в Москве распорядилось иначе: "Аварийный случай... Обойдется орденом".
      Да ему-то что... Он давно уже обошелся... Не ради звезды, не ради ордена полез в радиационное пекло.
      В дождливый летний день приехали мы с Николаем Владимировичем Затеевым на окраину Москвы - в Кузьминки, вошли в кладбищенские ворота. По дороге Затеев рассказывал: ,
      - Наших переоблученных моряков Институт биофизики схоронил в свинцовых гробах, тайно, не сказав о месте захоронения даже родственникам. Обнаружил "совсекретное" захоронение один из членов нашего экипажа. Случайно. Привез хоронить мужа сестры и вдруг увидел вот эти могилки.
      Затеев показал на грубо сваренные железные пирамидки. Знакомые имена тех, кто в реакторном и смежном с ним отсеках, жертвуя собой, не дрогнул и выполнил свой долг до конца: старшина 1-й статьи Юрий Ордочкин; старшина 2-й статьи Евгений Кашенков; матрос Семен Пеньков; матрос Николай Савкин; матрос Валерий Харитонов.
      Молодые матросские лица на керамических овалах. А рядом - роскошный мраморный монумент их ровеснику - цыганскому парню, погибшему в пьяной драке. Цыгане умеют чтить память своих удальцов. Поучиться бы у них политработникам в генеральских погонах...
      - А где Корчилов? Повстьев?..
      - Бориса и Юру Повстьева перезахоронили в Питере - на Красненьком кладбище. Главстаршина Рыжиков лежит на Зеленоградском кладбище под Питером...
      Из Кузьминок мы отправились на станцию Сходня, что находится близ Москвы, по дороге в Питер. Сколько раз проезжал на электричке мимо этого домика с палисадником и подумать не мог, что именно здесь собираются на свои поминальные "атомные вечери" подводники с К-19. Собираются каждый год в день аварии под хлебосольным кровом бывшего старшины 1-й статьи, а ныне доктора сельскохозяйственных наук, специалиста по лекарственным травам Виктора Стрельца... Много лет назад уволенный в запас старшина бросил клич сослуживцам: "Помогите, ребята, дом построить!" С тех пор и собираются по раз и навсегда отлаженному обычаю: сначала Кузьминки и поклон погибшим товарищам, потом Сходня... К возвращению с кладбища жена Стрельца натопит баньку, после баньки - стол с домашней снедью и своим же вином. А за столом тем, как в баньке, все равны - и бывшие матросы, и офицеры... Только Затеев для них навсегда - "товарищ командир": "Товарищ командир, передайте огурчики!.."
      Я смотрю на этих людей, куда как пожилых, живалых и бывалых, и думаю: а ведь по великому чуду собираются они здесь вместе. Вот уж тридцать лет, как их могло не быть на этом свете - разметанных ядерным взрывом по молекулам. Чудо, которое спасло их, зовется подвигом души и сердца, когда человек кладет свою жизнь за други своя.
      Специальной правительственной комиссией действия экипажа по ликвидации аварийной ситуации на корабле были признаны правильными. Несколько позже, в октябре 1961 года, на ответственном совещании, где решался вопрос о продолжении строительства атомного подводного флота, ещё раз были отмечены умелые действия моряков, было сказано, что жертвы, принесенные экипажем, не напрасны.
      Урок пошел отчасти впрок. На всех действующих и проектируемых реакторах подобного типа были установлены штатные системы аварийной водяной проливки.
      Многие матросы, старшины и офицеры за мужество и героизм были награждены орденами и медалями, экипаж отмечен ценными именными подарками министра обороны. При вручении орденов и медалей бывший в то время командиром Ленинградской военно-морской базы адмирал И. Байков "успокоил" ещё не отошедших от потрясения моряков: "Ну что вы там героями себя считаете? С трамваем у нас в Ленинграде тоже аварии случаются". Кстати сказать, некоторым подводникам вообще никакой награды не вышло.
      Может, нынче стоит вернуться и к этому вопросу, о наградах. Понимаю, он не главный. Но воздать людям должное никогда не поздно. Они ведь первыми вошли в схватку с атомом и победили его.
      Тогда, на заре ядерной энергетики, никто из них ещё не знал до конца, к каким последствиям для всего живого, для всей нашей матери-Земли может привести взрыв реактора. Об этом люди узнали после Чернобыля. А до него оставалось двадцать пять лет.
      После аварии на атомоходе на всех реакторах, в том числе и на чернобыльских, были смонтированы необходимые устройства для охлаждения активной зоны в случае экстремальных ситуаций. Почему это устройство оказалось выключенным на реакторе ЧАЭС - загадка. Когда там случилась авария, один из смены бросился включать систему, но было уже поздно.
      Так что уроки уроками, а люди людьми...
      "Уважаемая редакция! Я тот самый Кулаков Иван, главный старшина, которого вы назвали в числе получивших дозу облучения. После аварии лечился в Военно-медицинской академии в Ленинграде. Был признан комиссией негодным к военной службе со снятием с воинского учета. Определили вторую группу инвалидности. Назначили пенсию в размере 28 рублей плюс 4 рубля за старшинское звание. Итого 32 рубля. На работу устроиться было невозможно и по состоянию здоровья, и по диагнозу. Слова "лучевая болезнь" нигде, правда, не писали, они были "секретными".
      Некоторое время жил на иждивении брата. Потом написал письмо на флот, в политотдел своей части. Там посоветовались с медициной и решили: если я изъявлю желание, меня переосвидетельствуют и призовут на сверхсрочную службу. Я дал согласие.
      Прослужил за полярным кругом до августа 1980 года, уволился в запас по выслуге. Теперь на пенсии, размер её сто пятьдесят рублей. Живу в Минске".
      А в конце приписка для командира: "Дорогой Николай Владимирович! Огромное вам спасибо и низкий поклон за ваши умные и решительные действия в экстремальных условиях, спасшие жизнь не одному десятку вверенного вам личного состава".
      "Я служил на той лодке в звании старшины 1-й статьи, до увольнения в запас мне оставалось только три месяца. ...Мы постарели теперь, изменились и, наверное, не узнаем сразу друг друга. Но меня, думаю, помнят товарищи. Мне единственному командир разрешил носить усы". Это из письма инженера А. Молотка из города Шахты Ростовской области.
      Бывший электрик-оператор старший матрос Л. Гаврилов написал из Нижнего Новгорода. Машинист-турбинист П. Котлов - из Чебоксар. На лодке он исполнял и обязанности киномеханика, так что, считал, его "должны помнить...". Помнят. Конечно, помнят. Они помнят всех, кто выходил с ними в тот роковой поход, Вот и деньги собрали на мемориальную бронзу. Отлили доску с именами всех погибших на К-19. Сей памятный знак укрепили и освятили в верхнем храме Никольского собора, что в Питере, на берегу Крюкова канала. И блестели капельки святой воды в рельефных литерах матросских имен. И капал воск поминальных свечей на носки офицерских ботинок. И суетились репортеры, снимая непривычное тогда ещё зрелище: военных моряков в толпе прихожан. Да, многие из них впервые стояли в церкви, постигая древнюю моряцкую истину: "Кто в море не ходил, тот Богу не молился". Они ходили в море. И в какое море! Они молились Богу. И как молились...
      Однако свое зловещее прозвище - "Хиросима" заклятая К-19 получила не в этот раз. Прошло одиннадцать лет...
      Глава вторая СМЕРТЬ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
      Спит девятый отсек, спит пока что живой...
      Из матросской песни
      ...И тогда отец погибшего главстаршины Васильева достал припасенный с войны "вальтер", купил билет до Мурманска и отправился казнить того, кто погубил его сына, - командира атомного подводного ракетоносца К-19 капитана 2-го ранга Кулибабу.
      Командир спешил на корабль к отходу. Вьюжным ветром сдуло фуражку, унесло в волны. Он не стал возвращаться домой за шапкой, возвращаться дурная примета. Но это не помогло. Из похода в Атлантику они привезли двадцать восемь трупов.
      А может, все-таки помогло? Они вообще могли не вернуться. Все. Большинство, однако, вернулось. Но какой ценой...
      Похоронка пришла в семью сельского учителя Петра Васильевича Васильева в конце весны 1972 года, то есть тогда, когда Санька, первенец, любимец и гордость большой семьи, был давно зарыт в братскую могилу на окраине города Полярный в губе Кислая. От села Глубокого Опочецкого района Псковской области до места упокоения сына - поболе тысячи верст.
      Жена, Надежда Дмитриевна, как только дошло до нее, что старшенький больше не вернется, что навсегда зарыт в вечную мерзлоту Кольской тундры, обезумев от горя, хватанула уксусной эссенции. Ее откачали, спасли... Долго увещевали: что же ты эдак - у тебя ещё три дочери да сын. У других и того нет, у других-то и того горше, когда единственного сына теряют... А она слушать никого не слушала и жить не хотела. Только об одном просила съезди в город Полярный, привези Сашеньку, чтоб хоть могилка его рядом была. А не привезешь - все одно руки на себя наложу.
      Вот тогда-то и собрался в неблизкий путь учитель Петр Васильевич. Поехал не один, вместе с сыном Евгением, милиционером.
      В закрытый поселок, откуда приходили письма сына, их не пустили, а разрешили въезд в закрытый же город Полярный, на окраине которого стояла бетонированная братская гробница. В Полярном их никто особенно не ждал. Спасибо мичману Бекетову с К-19, на которого набрели случайно и который пристроил их на ночлег. От него-то и узнал отец о страшном пожаре в Атлантике. С содроганием сердца слушал про то, как ломились матросы из девятого отсека, где вспыхнул огонь и где был сын, в отсеки соседние, смежные. Но их, заживо сгорающих, туда не пускали. Не пускали по приказу командира капитана 2-го ранга Кулибабы.
      До ломоты в пальцах сжимал Петр Васильевич рубчатую рукоять пистолета в кармане: "Убью гада!" Не мог старый фронтовик такого понять: чтоб свои гибли и свои же не впустили. Да ещё в мирное время...
      - Где этот, Кулибаба который? - выспрашивал Васильев мичмана.
      - В Гаджиеве. Но вас туда не пустят. Особый пропуск нужен. Поселок режимный. Там атомные лодки стоят.
      - Ничего, мне под колючку не впервой лазать... Отыщем!
      Кулибаба отыскался сам. Узнал, что в Полярном отец Васильева, пришел из поселка рейсовым катером. Судьба уготовила им встречу не в Полярном, а в Мурманске, на вокзальной площади, за десять минут до отхода автобуса в аэропорт. Там и учинил Васильев свой суровый отцовский допрос, с ненавистью вглядываясь в кавторанга. Круглолицый, голубоглазый, курносый - он так не походил на записного злодея.
      - Что ж вы им двери-то открыть не разрешили?! - спросил Васильев, переводя в кармане пальтеца "флажок" предохранителя. - Как же это так? Ведь ещё Суворов учил: "Сам погибай, а товарища выручай!"
      Вздохнул Кулибаба:
      - Все верно, Петр Васильевич. Только у нас, на подводном флоте, так говорят: "Сам погибай, а к товарищу не влезай". Влезешь к нему в отсек спасаться - и его погубишь, и себя... Да ваш-то сын никуда не ломился, Он первым погиб. На посту. Как герой. А был он старшиной девятого отсека...
      Свое, как принято теперь говорить, авторское расследование второй трагедии на К-19 я начал довольно поздно - спустя семнадцать лет после того, как все случилось. И хотя служил в бывшей столице северофлотских подводников и даже обихаживал со своими матросами на субботниках бетонный мемориал последним жертвам "Хиросимы", и хотя слышал не раз, как матросы пели в кубриках под гитару самодельную песню, вошедшую во флотский фольклор, - "Спит девятый отсек, спит пока что живой..."
      Но однажды в мою, московскую уже, жизнь ворвался человек со смятенной душой и неуемным темпераментом - бывший минер с К-19 Валентин Николаевич Заварин. Выложил на стол толстенную папку с письмами, рукописями, фотографиями - читайте!
      И исчез, умчавшись на "Kpacной стреле" в Питер.
      Честно говоря, я не собирался загораться этой мрачной темой. Еще не отошел от похорон моряков с "Комсомольца". Еще стояли перед глазами женские трупы, всплывавшие со злосчастного "Адмирала Нахимова", ещё не закончена была печальная хроника гибели С-178 на Тихом океане... Да что же я, стал флагманским плакальщиком флота, что ли?! Сколько можно: пожары, трупы, взрывы?! Пусть пишут другие! А мне по ночам уже снится. Не буду писать! Приедет Заварин - верну ему все.
      Заварин не приехал. Вскоре мне выпало ехать по делам в Питер. Я захватил с собой его папку. А по дороге, в вагоне, стал читать. Первым попалось письмо отца сгоревшего в девятом отсеке главстаршины Васильева. Адресовано оно было двоим - командующему и начальнику политуправления Северного флота.
      "Дорогой Федор Яковлевич! Дорогой товарищ командующий КСФ!
      Дорогие и бесценные наши товарищи!
      В момент страшнейших мучений, тяжелейших переживаний и максимального отчаяния мы вновь обращаемся к вам с величайшей родительской просьбой о помощи и со слезами горечи и боли сердец своих просим и умоляем вас помочь нам уменьшить наше родительское горе, облегчить наши страдания и удовлетворить нашу единственную просьбу, а именно: доставить гроб с прахом погибшего нашего сына Васильева Александра Петровича, рождения 1948 года, к месту нашего жительства: Псковская область, Опочецкий район, село Глубокое.
      За что всю жизнь до последнего дыхания будем искренне и бесконечно в поколениях благодарить вас и верить в право человека и правду нашей жизни.
      Распорядитесь, пожалуйста, в порядке исключения, чтобы гроб с прахом сына в ближайшее время был доставлен для перезахоронения, чтобы мы все могли в любое время по традиционному русскому обычаю ходить на могилу не неизвестного солдата, а дорогого и родного своего сына, отдавшего жизнь за безопасность Советской Родины..."
      Кстати говоря, после разговора с Кулибабой зашвырнул Васильев свой "вальтер" подальше в море. Оно и без того немало жизней взяло...
      ...Я не стал возвращать папку Заварину. Я разыскал в Питере Виктора Павловича Кулибабу, а затем в Гатчине - капитана 1-го ранга в отставке Бориса Полякова... Потом поехал в родной Полярный, где доживала свой страшный век у причала кораблей отстоя, проще говоря в корабельном морге, "Хиросима" - стратегическая атомная ракетная подводная лодка К-19... С неё только что спустили Военно-морской флаг. Но экипаж, урезанный втрое, ещё нес вахты в безжизненных отсеках.
      В таких случаях говорят: ничто не предвещало беды. Утро 24 февраля 1972 года началось на К-19 как утро обычного ходового дня. Возвращались домой из Атлантики на север. Курс норд. Слева по борту - Америка, справа Бискайский залив, в двухстах метрах над головой - волны зимнего шторма, под килем - трехкилометровые глубины с острыми пиками подводных хребтов.
      Возвращались домой с боевой службы, с ракетной позиции, нарезанной по плану учений "Полярный круг" в Северной Атлантике. Известно, что большая часть аварий случается именно при возвращении в базу. Это самый каверзный период любого похода, когда самое трудное позади, когда через неделю-другую - родной берег, дом, семейные или холостяцкие радости... Расслабляется человек при одной мысли, что скоро увидит звездное небо над головой, а не глухой стальной подволок, тускло подсвеченный плафонами.
      10 часов 30 минут. До пожара ещё пять минут... На вахте стояла третья боевая смена. Первая - отсыпалась, вторая - готовилась к обеду. В эти последние минуты что бы ни делал каждый, любой пустяк лодочной жизни обретал смысл либо роковой случайности, либо счастливого шанса. Всем им, разбросанным по десяти отсекам, уже выносились кем-то всемогущим приговоры - кому жить, кому сгореть, кому задохнуться, кому умереть в долгих муках. Как будто на атомном ракетоносце работала незримо некая выездная сессия Страшного суда.
      Вдруг жизненно важным для всех восьми офицеров, обитателей общей каюты в восьмом отсеке, оказалось то, что старший лейтенант Евгений Медведев не уснул, как соседи, а читал, верный своей книгочейской страсти, роман Пикуля. Именно он услышит сигнал тревоги, почти не проникавший в глухой закут восьмиместки, разбудит товарищей, и те успеют надеть дыхательные аппараты, прежде чем ядовитый дым подступит к горлу.
      Вдруг обмен койками лейтенанта Хрычикова и капитан-лейтенанта Полякова станет самым главным обменом в их жизни: черный жребий смерти выпадет тому, кто останется в момент тревоги в восьмом отсеке.
      И роковым для всех обернется обычная лотерея с назначением на вахты. В час беды и в миг её начала на вахте в девятом стоял матрос Кабак. Тот, кто придумал этот жуткий сценарий, обладал мрачным чувством юмора.
      Кабак!
      Девятый отсек В девятом, предпоследнем к корме, отсеке, помимо всего прочего, - камбуз. В то утро кок жарил оладьи, и на соблазнительный запах вылез из отсечного трюма вахтенный матрос Кабак. Пока шли сложные переговоры с коком - Кабак предлагал себя в качестве дегустатора готовой продукции, в трюме прорвало злополучную микротрещину, и трубопровод лопнул. Масло, вырвавшееся из свинца под давлением, попало на фильтр очистки воздуха в отсеке, в котором рабочая температура элемента (ускорителя химической реакции) была выше 120° С.
      Вот тут и заплясало пламя, повалил дым. Его ещё можно было потушить, накинув одеяло, пустив из ВПЛа пенную струю... Заметь Кабак сразу, в первую же минуту, этот выброс... Но, должно быть, дым подгоревших оладий помешал сразу уловить запах гари. А когда уловил и стал докладывать вахтенному офицеру, тот, который за "автономку" не раз и не два получал доклады о самых разных источниках дыма, хладнокровно посоветовал разбудить старшину отсека Васильева и выяснить, откуда дымит и что. Кабак растолкал главстаршину, который досматривал последний сон в своей жизни, и уж Васильев-то, сиганув в трюм, и принял на себя огнеметный форс пламенной струи. За эти считанные минуты, которые прошли от доклада Кабака в ЦП и до прыжка Васильева в трюм, огнем выплавило фторопластовые прокладки в трубопроводах воздуха высокого давления и пламя, раздутое струей в двести атмосфер, загудело яростным ураганом...
      Каждому из оставшихся в живых авария виделась по-своему: в зависимости от того, в каком отсеке он встретил беду. Мы же увидим эти отпылавшие события глазами командира первого (носового) отсека, старшего минера К-19 капитан-лейтенанта Валентина Заварина, попытавшегося воссоздать хронику того страшного дня. Главным же консультантом в его кропотливой работе, судьей, оценивающим деяния и поступки каждого в жестоком испытании, станет человек столь прямой и бескомпромиссный, сколь и самоотверженный, офицер, ещё до похода попытавшийся обратить внимание начальства на опасные прорухи головоломной машинерии атомного ракетоносца (начальство, "выпихивавшее" К-19 в море, сумело не услышать его), инженер-механик (командир БЧ-5) капитан 2-го ранга Рудольф Миняев.
      Первый отсек О том, что происходило в корме, из первого отсека можно было судить только по стрелке одного прибора - манометра станции ВПЛ. Стрелка все время клонилась к нулю, а это значило, что давление в системе падало, поскольку она непрерывно работала, выбрасывая пенную струю в очаг пожара. Если бы пожар был потушен, то систему в девятом перекрыли бы и стрелка остановилась где-нибудь выше. Но она неумолимо сползала к нулю. Пусто. Пены нет. Все израсходовано. Потушили?
      Заварин:
      "Пожар страшен. Но страшней бездействие при пожаре. Там, далеко за стальными переборками, - огонь, от которого отступать некуда. Быстро спустились в трюм старшина отсека мичман Межевич, трюмный и я - командир первого отсека. Спустились для перезарядки носовой системы, пожаротушения. Я водил пальцем по строчкам инструкции, выбитой на латунном листе, и смотрел на манометр. А давление все падало и падало. Кто-то расходовал ВПЛ - пенную жидкость системы пожаротушения. Затем мы перезарядили систему, но давление снова падало.
      Прошло много лет, но это чувство досады и сострадания запомнилось навсегда. Когда в очередной раз мы перезарядили систему последними остатками пенообразующего раствора, поняли, что кому-то там, в очаге пожара, помочь уже больше не сможем...
      Запросили десятый отсек. Там ребята тоже израсходовали весь запас ВПЛ. Сколько же этой пены мы залили в очаг пожара! Неужели так и не перекрыли шланг пожаротушения? Неужели не хватило пены? Неужели уже некому было перекрывать кран системы ВПЛ?
      Потом, спустя много времени, когда подводную лодку на буксире провели в Североморск, мы узнали, что старшина девятого отсека Васильев принял огонь на себя. Он успел размотать шланг пожаротушения и направить струю в огонь пожара. Его нашли в трюме - там, где сноп огня из трубопровода гидравлики прожег трубопровод ВВД (воздуха высокого давления).