и что из этого, по счастью, не вышло

 
      Об этих двух атомаринах мир говорил бы который год подряд… Говорил бы с еще большей тревогой, чем о Чернобыле: об американской «Батон Руж» и российской тогда еще безымянной атомной подводной лодке типа «Сьерра» (по натовской классификации»), а ныне «Кострома».
      Они столкнулись у входа в Кольский залив 11 февраля 1992 года, и если, хотя бы одна из них шла с чуть большей скоростью, ядерная катастрофа разыгралась бы неминуемо. По злой иронии судьбы американская атомарина называлась «Красная кнопка» («Батон Руж») - видимо в честь той самой пресловутой кнопки, на которую должен лечь палец президента в случае ядерной войны, а российской лодкой командовал капитан 2 ранга Игорь Локоть. Да простится эта невольная игра слов - но врезать локтем по опасной кнопке можно только по роковой случайности, что и произошло в злосчастный февральский день.
      Эти строчки я пишу в кают-компании той самой российской «Сьерры», которая протаранила «Батон Руж». Сейчас она снова стоит у ремонтного пирса, но это не аварийный, а плановый ремонт. А я в гостях у ее нынешнего командира капитана 1 ранга Соколова. Сижу за очень удобным столиком с видом на благостный среднерусский пейзаж - по берегу реки разбрелись буренки - и не могу отделаться от мысли: что здесь вот, точно так же, как на «Комсомольце», стояла бы сейчас черная вода беспросветной глубины, пронизанная жесткими лучами радиоактивной смерти. Непременно так оно и было бы, прибавь тогда Игорь Локоть ходу на узел-полтора или увеличь американец обороты своих турбин. Тогда пронесло. Но кто поручится, что именно в эту минуту в глубинах Баренцева моря не надвигаются друг на друга два стальных атомных айсберга?
      С начала 60-ых годов и до конца 1986 столкновения американских и советских субмарин случались не столь редко, как хотелось бы. На этот счет есть статистика, которую провел американский эксперт Джошуа Хэндлер из небезызвестного «Гринписа». Он разделил подобные столкновения на две группы: те, которые происходили в нейтральных водах, и те, что случались у берегов СССР. Последняя значительно превалирует над первой. Почему? Эксперт объясняет это тем, что командование ВМС США осуществляло (и осуществляет) тайные операции под кодовым названием «Хоулистон» с целью сбора разведывательной информации о советском (и российском) флоте в районах его базирования. Американские атомарины намеренно заходили в террводы СССР и даже проникали в акватории военных гаваней. Вот почему столь высок процент столкновений именно у наших берегов. Первый инцендент такого рода отмечен еще в 1965 году, когда американский атомоход пробрался в одну из баз Тихоокеанского флота и маневрируя в стесненных условиях задел днище советской субмарины типа «Эхо». В списке Хэндлера немало других подобных инцидентов. Их более двадцати. Об одном из них, пожалуй, самом опасном, рассказывает его невольный участник контр-адмирал Владимир Лебедько:
      - В ночь с 14 на 15 ноября 1969 года я шел старшим на борту атомного подводного ракетоносца К-19. Мы находились в учебном полигоне неподалеку от того места, где Белое море сливается с Баренцевым. Отрабатывали плановую задачу.
      Раннее утро. Первая боевая смена готовится к завтраку. В 7.10 приказываю перейти с глубины 60 метров на 70. Акустик докладывает:»горизонт чист». А через три минуты страшный удар сотрясает корабль. Люк в носовой отсек был открыт - только что пролез матрос с камбузным чайником - и я увидел, как вся носовая часть подводной лодки заходила из стороны в сторону. «Сейчас отвалится» - мелькнула мысль. Погас свет и я с ужасом почувствовал как быстро нарастает дифферент на корму. С грохотом и звоном посыпалась посуда с накрытого стола, все незакрепленные вещи… Я сидел против глубиномеров. Рядом стоял старшина-трюмный. Даже при скудном свете аварийного освещения было видно, как побледнело его лицо. Лодка стремительно погружалась. Я приказал продуть среднюю цистерну. Тогда ракетоносец стал также круто валиться на нос. Все-таки нам удалось всплыть. Осмотрел море - вокруг никого. Доложил о происшествии на командный пункт флота. Вернули нас в базу. Там, уже с пирса оглядел носовую часть: гигантская вмятина точно копировала очертание корпуса другой лодки. Потом узнали, что это был американский атомоход «Гэтоу». Он держался под водой без хода, почему мы его и не услышали.
      «Это столкновение, - свидетельствует американский эксперт, - могло стоить планете мира, так как старший минный офицер «Гэтоу» решив, что «красные» подводники хотят потопить его корабль любой ценой, готов был выпустить противолодочную торпеду «Саброк», а следом еще три торпеды с ядерными боеголовками». Командир корабля успел остановить своего сверхрешительного подчиненного. Нетрудно домыслить, что бы произошло, если бы торпеды были выпущены…
      -Не так давно, работая в гатчинском военно-морском архиве, - продолжает свой рассказ адмирал Лебедько, - я узнал, что от нашего удара «Гэтоу» получил пробоину в прочном корпусе. Американский атомоход лег на грунт, и там шла отчаянная борьба за живучесть. Потом подлодка все же вернулась в свою базу. Ее командир кэптен Лоуренс Бурхард был награжден высшим военным орденом. Нас же не наказали, и на том спасибо… И еще один факт потряс меня до глубины души: оказывается, специалисты установили, что если бы мы шли со скоростью не в 6, а в7 узлов, таранный удар развалил бы «Гэтоу» пополам. Видимо, нечто подобное произошло и годом раньше в Тихом океане в 750 милях к северо-западу от Гавайских островов, когда американская атомарина «Сордфиш» протаранила в подводном положении советский ракетоносец К-129, который затонул на глубине почти в пять километров. Честно говоря, мы жалели, что этого не произошло с «Гэтоу». Может быть тогда до Пентагона дошло бы, что игра в «чей прочный корпус крепче» - опасная игра, и адмиралы с берегов Потомака перестали бы посылать свои атомоходы в территориальные воды России.
      Вот такой разговор состоялся в кают-компании подводной лодки «Сьерра». Впрочем, какая она теперь «Сьерра»? У нее появилось собственное имя - «Кострома». Все, как в песне у Юрия Визбора: «По судну «Кострома» стучит вода, в сетях антенн запуталась звезда»… Вообще-то она из породы «Барсов». Но жизнь заставила хищницу сменить имя, заставила нарушить традицию флотского имяречения, по которой названия губернских центров наносили на борта лишь госпитальных судов да вспомогательных транспортов. Но куда деваться, если казенное снабжение флота захирело настолько, что впору пускать фуражку по губерниям - подайте, кто сколько сможет? И подают - каждый город своему, именному кораблю. Так возникла ассоциация городов, шефствующих над Северным флотом. Россия, точнее ее регионы, спасают свои в прямом смысле этого слова - свои корабли.
      Сегодня атомный подводный крейсер «Кострома» снова готов к боевой службе. И, наверняка, на выходе из Кольского залива его снова поджидает американская атомарина. Разойдутся ли они на контр-курсах? Вопрос отнюдь не праздный…
 

      Командовать самым мощным флотом России - Северным - адмирала Попова назначил Президент и благословил Патриарх Всея Руси. Сюда, на север Попов пришел еще курсантом и все свои офицерские, адмиральские звезды «срывал» здесь, то в Атлантике, то подо льдом, то под хмурым небом русской Лапландии.
      Юнга может стать адмиралом, но адмирал никогда не станет юнгой. Однако в новом комфлоте все еще живет юнга, который не устает удивляться жизни и жаждать подвигов и приключений. Эдакий поседевший, изрядно тертый льдами, морями и корабельной службой юнга.
      В чем тут секрет? Возможно, в том, что детство адмирала прошло на отцовских полигонах и он сызмальства стрелял из всех видов оружия, водил боевые машины, рано познал соль военной жизни.
      Ни у кого из больших начальников я не видел более романтического кабинета, чем у него, командующего не просто Северным - Арктическим флотом, Вячеслава Алексеевича Попова. Тут и место звездному глобусу нашлось (память о штурманской профессии), и напольному глобусу-гиганту со всеми океанами планеты, и портрету Петру, флотоводцу и флотостроителю, и иконе Николы Морского, покровителю моряков, и по всем книжным полкам дрейфуют подводные лодки в виде моделей… А в окне - корабли у причалов, хмурый рейд да заснеженные скалы под змеистой лентой полярного сияния…
      - Первая моя - лейтенантская - автономка, - заправил в мундштук свежую сигарету «Петр Первый», - прошла у в Западной Атлантике, в так называемом, Бермудском треугольнике. Ходил я туда командиром электронавигационной группы или, говоря по-флотски, штурманенком. Первый корабль - атомный подводный ракетный крейсер К-137, первый командир - капитан 2 ранга Юрий Александрович Федоров, ныне контр-адмирал запаса. Ходили на 80 суток и каждый день готовы были выпустить по приказу Родины все 16 своих баллистических ракет.
      Никаких особых причуд Бермудский треугольник нам не подбросил. Но все аномалии поджидали нас на берегу. Дело в том, что лейтенант Попов женился довольно рано на замечательной девушке Елизавете. И та подарила ему дочь. Лиза героически осталась меня ждать на Севере в одной из комнатушек бывшего барака для строителей. Жилье то еще - в единственном окне стекол не было, и потому я наглухо забил его двумя солдатскими одеялами. Топили железную печурку. Общая параша на три семьи… Но были рады и такому крову. Хибара эта стояла в Оленьей Губе, а я служил за двенадцать километров в поселке Гаджиево. Как только мне выпадал сход на берег, вешал я на плечо «Спидолу», чтоб не скучно шагать было и полный вперед с песней по жизни. Транспорта никакого. Приходил я домой далеко заполночь, брал кирку и шел вырубать изо льда вмерзший уголь, топил «буржуйку», выносил «парашу», если наша очередь была. На всю любовь оставался час-другой, а в шесть утра - обратно, чтобы успеть на подъем флага…
      …В общем, отплавали мы без происшествий. Вернулись в Гаджиево. Меня, как семейного, отпустили с корабля в первую очередь. Да еще с машиной повезло: за уполномоченным особого отдела, ходившим с нами на боевую службу, прислали «газик». А особист у нас был душевным человеком, бывший директор сельской школы, его призвали в органы КГБ и направили на флот. В годах уже старший лейтенант, пригласил в машину - подброшу по пути. Едем, все мысли в голове, как обниму сейчас своих да подброшу дочурку… Приезжаем в Оленью Губу, а на месте нашего барака - свежее пепелище. У меня сердце заныло - что с моими, где они? Особист меня утешает: спокойно, сейчас разберемся… И хотя сам торопился, в беде не бросил, стал расспрашивать местных жителей что да как. Выяснилось: барак сгорел месяц назад от короткого замыкания в сети. По счастью, никто не пострадал. А семью лейтенанта Попова отправили во Вьюжный, там ее приютили добрые люди. Через полчаса я смог, наконец, добраться до своих… Но на этом приключения не кончились. Дело в том, что в том же1972 году произошла одна из самых страшных трагедий нашего флота: на атомном подводном ракетоносце К-19 вспыхнул жестокий объемный пожар, в котором погибли… моряка. История той аварии ныне хорошо известна, о ней написаны книги и песни…
      - «Спит девятый отсек, спит пока что живой…»
      Да, именно эта. Слова и музыка народные, хоть и секретилось все тогда. Впрочем, мы-то знали немало, поскольку были с К-19 в одном походе, и вернулись в базу почти одновременно. Мне даже пришлось участвовать в обеспечении похорон погибших матросов в Кислой Губе.
      Вскоре после этого печального события, мы с Лизой улетели в отпуск - домой, в Вологду. Транспорта в город не было, и я позвонил из аэропорта маме…
      - Господи, - ахнула она. - Ты где?! Стой на месте, никуда не уходи! Я сейчас приеду!
      Я позвонил лизиной маме, теще. Реакция та же:
      - Слава, ты?! Господи, будьте на месте, я сейчас приеду!
      Мы с Лизой переглянулись - что у них стряслось? Примчались наши мамы в аэропорт, виснут на мне, обе в слезах… Они меня уже похоронили. До них слухи дошли от местных военных летчиков, которые летали в Атлантику на спасательные работы по К-19. Знали, что и я в «автономке», и были уверены, что среди погибших их сын и зять… Самое печальное, что и отец уехал, на полигон со своим дивизионом с этой же мыслью. Надо было срочно сообщить ему, что я жив. Но как? Полигон далеко - под Лугой, телеграмму туда не доставят. Надо ехать к нему… Полетел я в Питер, оттуда в Лугу, как говорится, в чем был. А был я, несмотря на ранний март, в щегольских полуботинках, в парадной фуражке при белом кашне… В таком наряде по весенней распутице далеко не прошагаешь. А полигон огромный. Батя со своими ракетчиками невесть где. Да еще ночь - глаз коли. В управлении полигона никого, кроме дежурного старшего лейтенанта. На год-другой постарше меня, но службу правит - не подступись. Ну, рассказал я ему вкратце по каким делам отца ищу.
      «Так ты с атомной лодки?!» - Шепотом спрашивает, поскольку вслух тогда такими словами не бросались.
      «С атомной…»
      Вызывает старлей дежурный ГТС - гусеничный тягач, сажает меня и полный вперед! Мчимся напрямик - через лес, чтобы сократить путь. Вдруг по глазам - мощный луч. Ослепли. Остановились.
      «Стой, кто идет?! Выходи! Документы!» Слышу, как затворы передергивают. Въехали мы в секретную зону, где отец ракеты испытывал. Объясняю, что я сын подполковника Попова.
      Старший охранения только охнул - «Давайте к нему быстрее! Батя ваш совсем плох от переживаний!»
      Мчимся в расположение дивизиона: палатки в лесу. Вхожу, офицеры на нарах в два яруса спят, у железной печурки отец прикорнул.
      - Здравствуй, папа, я живой…
      Батя у меня всю войну прошел, артиллерист, танки немецкие жег. Никогда слезинки ни одной у него не видел. А тут глаза заблестели.
      - Так, - командует он. - Начальнику штаба - спать! Остальным - подъем! Столы накрывать.
      Движок запустили, свет дали. На стол из досок - по-фронтовому: тушенку, хлеб режут.
      - И кружки доставайте!
      - Товарищ командир, так сухой закон же…
      - Знаю, я ваш сухой закон! Поскребите по своим сусекам!
      Ну, конечно же, что надо нашлось, разлили по кружкам и выпили за мое возвращение из первой моей «автономки»…
      - Последняя, двадцать пятая, наверное, тоже запомнилась?
      - Еще как запомнилась… Это было весной 1989 года. Я выходил в море на борту ракетоносца как заместитель командира дивизии «стратегов» - подстраховывать молодого командира атомохода. Впереди нас в дальнем охранении шла торпедная подводная лодка К-278…
      - Это печально известный «Комсомолец»?
      - Он самый… За сутки до гибели этого уникального корабля я переговаривался с его командиром капитаном 1 ранга Ваниным по ЗПС - звукоподводной связи. Вдруг получаю 7 апреля странное радио с берега - дальнейшие задачи боевой службы выполнять самостоятельно, без боевого охранения. И только по возвращению в базу узнал о трагедии в Норвежском море…
      - А самый опасный для вас поход?
      - В 1983 году. Я - командир 16-ти ракетного атомного подводного крейсера. Выполняем стратегическую задачу в западной Атлантике - несем боевое дежурство в кратчайшей готовности к нанесению ответного ракетно-ядерного удара. Вдруг в районе Бермудского треугольника - не зря о нем ходит дурная слава - сработала аварийная защита обоих бортов. Оба реактора заглушились и мы остались под водой без хода. Перешли на аккумуляторную батарею. Но емкость ее на атомоходах невелика. Спасло то, что удалось найти неподалеку район с «жидким грунтом», то есть более плотный по солености слой воды. На нем и отлежались пока поднимали компенсирующие решетки, снимали аварийную защиту…
      - А если бы не удалось найти «жидкий грунт»?
      - Пришлось бы всплыть на виду у «вероятного противника». В военное время это верная гибель. В мирное - международный скандал. Да и вечный позор для меня как подводника-профессионала.
      Кстати, в этом же районе погибла, спустя три года, небезысвестная К-219. На ней произошел взрыв в ракетной шахте, от ядовитых паров окислителя погибли пять человек. Командир капитан 2 ранга Игорь Британов вынужден был всплыть…
      Мой ракетоносец, совершенно однотипный с К-219, находился на соседней позиции, и я по радиоперехвату понял, что у Британова случилась беда. Ходу до него мне было чуть более двадцати часов. Готовлю аварийные партии, штурманскую прокладку и не зря - вскоре получаю персональное радио: «следовать в район для оказания помощи К-219. Ясность подтвердить». Ясность немедленно подтверждаю. Но квитанцию на свое радио не получаю. Еще раз посылаю подтверждение - квитанции нет. Снова выхожу в эфир - ни ответа, ни привета. Молчит Москва и все… А я уже больше часа на перископной глубине торчу - вокруг океанские лайнеры ходят - неровен час под киль угодишь. Наконец, приходит распоряжение - оставаться в своем районе. Вроде бы положение К-219 стабилизировалось, помощь не нужна. Стабилизировалось-то оно стабилизировалось да только на третьи сутки ракетный крейсер затонул. До сих не могу себе простить - мог ведь пойти к Британову, не дожидаясь этих треклятых квитанций. Схитрить мог… У меня же и люди подготовленные, и все аварийные материалы на борту… Пришли бы - и ход событий мог пойти иначе. Но ведь поверил, что ситуация выправилась. А там окислитель разъедал прочный корпус со скоростью миллиметр в час… О том, что К-219 затонула, узнал только в родных водах, когда пошли на замер шумности в Мотовский залив. В шоке был…
      Вообще, всю мою морскую походную жизнь снаряды падали рядом со мною, осколки мимо виска проносились, но не разу не задело. Это еще с курсантских времен началось. В 1970 году ходил на стажировку на плавбазе ПБ-82 в Атлантику. А там как раз почти точно также, как К-219 затонула после пожара атомная подводная лодка К-8 и мы пошли в Бискайский залив оказывать ей помощь. Так что и там по касательной пронесло. Кто-то молился за меня сильно. Везло…
      - Суворов бы с вами не согласился. «Раз - везенье, два везенье… Помилуй Бог, а где же уменье?» Не могло одному человеку просто так повезти двадцать пять раз подряд…
      - Опыт, безусловно, накапливался от автономки к автономке. Но все-таки море это стихия, а у стихии свои законы - вероятностные. У меня ведь как было: 10 боевых служб до командирства, 10 боевых служб командиром подлодки и 5 боевых служб - замкомдивом отходил, старшим на борту.
      - Первый командирский поход, наверное, тоже памятен?
      - Конечно. Все та же Атлантика. Ракетный крейсер стратегического назначения К-245. К счастью, все обошлось без эксцессов. Зато каждый день гонял свой КБР - корабельный боевой расчет до седьмого пота. Страсти кипели, как на футбольном поле. КБР - боевое ядро экипажа, с которым собственно и выходишь в ракетную атаку. А уж когда вернулись, я своих лейтенантов на другие лодки за «шило» - спирт - продавал. Придет иной командир, просит на выход в море штурмана моего или ракетчика. «Так, говорю, этот стоит два литра «шила», а вот за того придется и три отлить».
      - Конечно, это шуточные расценки. Но если говорить о цене человеческой жизни на море…
      - Это особая тема и, в общем, безбрежная… Много спекуляций и демагогии. Здесь не бывает аксиом и порой все зависит от конкретной ситуации. Вот вам два случая в одном походе. 1985 год. Идем из родного Гаджиева в Западную Атлантику - устрашать Америку. Я - старший на борту подводного ракетного крейсера. Обходим Англию с севера, и тут командир сообщает мне, что у матроса Зайцева аппендицит, требуется операция. Доктор получает «добро» и развертывает операционную. И тут пренеприятный сюрприз: вместо заурядного воспаления слепого придатка обнаруживается прободная язва двенадцатиперстной кишки. Операция длится пятый час… Но все безуспешно. Доктор докладывает, что требуется специализированная хирургическая помощь, которую можно оказать лишь в береговых условиях. Что делать? Даю радио в Москву. Разрешают вернуться, благо международная обстановка тому не препятствует.
      Доктор обкладывает операционное поле стерильными салфетками, заливает разрез фурацелином, и мы ложимся на обратный курс. Приказываю ввести в действие второй реактор, и атомоход мчится полным ходом через два моря домой. Летим в базу, неся матроса с разрезанным животом. В Гаджиево нас встречает главный хирург флота чуть ли не в белом халате и стерильных перчатках. Извлекаем матроса через торпедопогрузочный люк.
      «Жить будет?» - Спрашиваю хирурга.
      «Будет».
      Разворачиваемся и снова уходим на боевую службу. Уходим с легким сердцем - спасли матроса. Но не зря говорят: возвращаться - пути не будет. Не проходит и недели - мичман во втором отсеке лезет отверткой в необесточенный щит. Конечно же, короткое замыкание - мощная вспышка. Обгорел - страшно смотреть. Лицо черное, руки, грудь… Глаза белые, как яйца вкрутую - без зрачков. Ясно, ослепнет парень. Жалко его. А что делать? Снова возвращаться? Ну, не поймут нас. У вас, что, спросят, ракетный крейсер или плавучий лазарет? Принимаю решение следовать на позицию. А на душе тошно, ослепнет мичман, инвалида привезем… И вроде, как на моей совести все это… Как-то зашел в пятый отсек, где медицинский изолятор. Слышу странный постук - тук-тук, тук-тук-тук… Любой нештатный шум на лодке - это без пяти минут аварийная тревога. Стал вслушиваться… Ага, из-за переборки медблока доносится. Вхожу и столбенею: сидит наш мичман весь в бинтах, повязку на глазах приподнял, спички под распухшие веки вставил и бьет молоточком по чекану - рисунок по латуни выбивает. Ну, я конечно, от радости на него заорал. И такое облегчение на душе испытал. Не ослеп, сукин сын! Будет видеть!
      Так он через неделю уже на вахту заступал, как миленький.
      Одно могу сказать: за все двадцать пять автономок ни разу с приспущенным флагом домой не возвращался…
      Мы говорили о цене человеческой жизни… А какова цена человеческой судьбы? Ведь в наших походах решались порой и судьбы моряков. 1987 год. Боевая служба в Атлантике. Я, как замкомдива подстраховываю молодого командира подводного крейсера капитана 2 ранга Сергея Симоненко. А у него довольно жесткие отношения с замполитом, и тот приходит ко мне в каюту для разговора с глазу на глаз. Чего я только не услышал о командире: и такой-то он и растакой, и весь экипаж от него стонет, и в море его выпускать нельзя и еще много всего. Выслушал я, надо как-то реагировать… «Хорошо, говорю, раз такое дело - проведем закрытый социологический опрос». Написал анкеты, анонимные разумеется, раздал офицерам. Ну, и чтобы командира не ставить в неловкое положение включил в опросный лист и свою фамилию, и старпома, и механика, и замполита. Обрабатывал анкеты сам. Выяснилась поразительная вещь: командир набрал максимальное число положительных баллов. А самый низкий рейтинг оказался у политработника. О чем я ему конфиденциально и сообщил. И что же? После возвращения в базу этот «комиссар» настрочил на меня в политодел форменный донос: я де не понимаю кадровую политику партии, подрываю авторитет политработника, и все в таком духе. Дело приняло нешуточный оборот. Моей персоной занялся секретарь парткомиссии флотилии. Стал разъяснять мне, что анкетирование - это прерогатива политодела, что я превысил свои полномочия. В общем, все шло к тому, чтобы положить партбилет на стол. По счастью, у начальника политотдела хватило ума и совести прекратить «охоту на ведьм». Однажды он вручил мне папку, в которой хранилось досье на меня.
      - Иди в гальюн, сожги это и пепел в унитаз спусти.
      Так я и сделал.
      - А как сложилась судьба командира?
      - Сергей Викторович Симоненко окончил академию, вырос в замечательного флотоначальника, ныне вице-адмирал, возглавляет флотилию атомных подводных лодок. А ведь могли по навету списать на берег.
      Я теперь анкетирование систематически провожу. И на кораблях и в штабах. Служить без этого не могу. Ведь если нет поддержки снизу, нельзя руководить военным коллективом, а подводным в особенности.
      - Вячеслав Алексеевич, случались ли на боевых службах подвиги в ординарном смысле этого слова?
      - Все дело в том, что считать подвигом… Боевое патрулирование у берегов вероятного противника с термоядерным ракетодромом на горбу - само по себе подвиг, коллективный подвиг всего экипажа. Но подвиг, ставший нормой, перестает быть подвигом в глазах общества или большого начальства… Не так ли?
      Вам нужны личности… В декабре 1984 года на боевую службу экстренно вышел подводный ракетоносец К-140. Командовать им был назначен капитан 1 ранга Александр Николаевич Козлов, побывавший в тот год еще в двух «автономках».