Николай ЧЕРКАШИН
      ПОКУШЕНИЕ НА КРЕЙСЕР
      Повесть
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      25 октября 1917 года. 3 часа ночи
      25 октября 1917 года. 3 часа 30 минут
      25 октября 1917 года. 4 часа утра
      25 октября 1917 года. 5 часов утра
      25 октября 1917 года. 6 часов утра
      25 октября 1917 года. 7 часов 30 минут
      25 октября 1917 года. 10 часов утра
      25 октября 1917 года. Полдень
      25 октября 1917 года. 14 часов 35 минут
      25 октября 1917 года. 18 часов 10 минут
      25 октября 1917 года. 19 часов 00 минут
      26 октября 1917 года. 21 час 40 минут
      ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
      ________________________________________________________________
      25 октября 1917 года
      3 часа ночи
      Кавторанг Николай Михайлович Грессер-3-й проснулся от того, что над ухом щелкнул взведенный курок. Рука молниеносно выдернула из-под подушки наган.
      Тихо выругался. Щелкнул открывшийся сам собой замок стоявшего в головах чемодана. Жена недовольно заворочалась.
      - Опять ты вскакиваешь посреди ночи. Боже, что за наказание.
      После Кронштадта Грессер спал с наганом под подушкой. После Крон-штад-та... Отныне и навсегда в этом слове будет слышаться ему клацанье затвора, тяжелый топот ног на лестнице, яростная дробь в дверь.
      Он всегда считал самым страшным для себя и самым вероятным смерть от удушья в заживо погребенной подводной лодке. Всю войну в сейфе своей командирской каюты он держал морфий на тот последний, безысходный случай. Но судьба пощадила его "Тигрицу", и в феврале семнадцатого он благополучно сдал ее своему однокашнику по Морскому корпусу. А спустя неделю случилось то, что не примерещилось бы ему и в кошмаре. Его пришли убивать свои русские. Матросы. Они пришли ночью. В ту самую первую весеннюю ночь, когда до острова Котлин доползли слухи об отречении императора, о революции, о свободе...
      Грессер жил в третьем этаже доходного дома на Господской улице. Весь день первого марта он просидел в квартире, леча больное горло всевозможными полосканиями. Он не знал о митинге на Якорной, не знал, что губернатор Кронштадта - Вирен - поднят матросами на штыки, что весь день взбудораженные толпы ходили по кораблям, где им выдавали "драконов", и желтоватый кронштадтский лед становился красным там, где вершился суд скорый и беспощадный... Ничего этого он не знал, хотя и догадывался, что в городе неладно.
      А в полночь винтовочные приклады заколотили в дверь его квартиры. Он успел набросить на плечи китель и, поразмыслив с минуту, все же открыл дверь. Сильные руки выдернули его на площадку.
      - Во какого выудили! - обрадовался рябой широкоскулый матрос. Сыпься вниз, гнида! Смертушка твоя пришла!
      Какое счастье, что Ирина с Вадиком остались в Петрограде...
      Своих, с "Тигрицы", в толпе взбулгаченных матросов он не разглядел. Был бы кто из них, любой бы воспротивился несправедливости: капитан 2-го ранга Грессер никогда не был "драконом". За всю войну он ни разу никого не ударил... Ударил. Но только один раз и то за дело - сигнальщика Землянухина. "Тигрица" шла ночью в надводном положении. Поход предстоял опасный, Грессер нервничал, ибо лучше других знал, куда и на что они идут. Он первым заметил веху, обозначавшую скальную банку, и вовремя успел отдать команду на руль. Но первым заметить веху должен был сигнальщик она была в его секторе. И Грессер ткнул Землянухина биноклем в лицо:
      - Плохо смотришь, чучело!
      Эбонитовый наглазник рассек матросу бровь, но Землянухин снес тычок как должное:
      - Виноват, вашскобродь, прозевал...
      - Смотри в оба! Лодку загубишь!
      На том все и кончилось. И знали об этом случае только они двое матрос и офицер. Землянухина давно уже нет в Кронштадте - его перевели на лодку-новостройку, так что никто не мог припомнить кавторангу ничего дурного. Но никто и не собирался ему ничего припоминать. Ночным пришельцам достаточно было того, что его в ы у д и л и.
      Он видел, как вниз по лестнице повели соседа - старшего лейтенанта Паньшина. Там, во дворе, - Грессер успел заметить в лестничное окно жались пред матросскими штыками пятеро полуодетых офицеров.
      - Дайте хоть шинель набросить! - взмолился кавторанг. - У меня ангина.
      - Иди, иди, ща мы тебя вылечим! - пообещал рябой и поддернул ружейный погон.
      Жизнь подводника приучила Грессера находить выход в считанные секунды. И он, как всегда, нашел его, обведя затравленным, но цепким взглядом лестницу, окно, площадку второго этажа. Дверь в квартиру Паньшина оставалась полуоткрытой... Поравнявшись с ней, Грессер метнулся в сторону и тут же захлопнул тяжелую дубовую створку, набросил крюк, задвинул засов. Он успел проделать это, успел отскочить в сторону от пуль, дырявивших дерево. В квартире никого не было. Расположение комнат Грессер знал прекрасно, так как жил в точно таких же этажом выше, поэтому, решив, что выбираться в окна, выходящие во двор и на улицу, одинаково опасно, ринулся в чулан, распахнул узкую раму и очутился на крыше чайной, пристроенной к торцу дома. Скатившись по ледяной кровле в задний палисадник, Грессер дворами и глухими проулками выбрался на северную окраину Кронштадта. Страх выгнал его на лед Финского залива, к санному пути в Териоки. Он обходил фортовые островки с глубокого тыла, опасаясь выстрела в спину. В одном кителе, без фуражки, в тонких хромовых ботинках, он пробежал по заснеженному льду верст десять, пока вконец окоченевшего его не подобрали финские рыбаки. Они отвезли его на санях в ближайший поселок. Дней десять он прометался в бреду. Старуха финка выходила больного брусничным листом, клюквенным чаем, парным молоком. Грессер оставил ей свои золотые наградные часы, полученные за потопление германского крейсера, и отправился в Питер пригородным поездом.
      В столице бурлила и ликовала "великая и бескровная" революция. Извозчик с трудом пробился на Английскую набережную.
      В доме жены - особняке генерал-лейтенанта Берха - Николая Михайловича встретили как выходца с того света. Из Морского корпуса - через мост примчался отпущенный до утра Вадим, кадет старшей роты. Когда, отойдя немного от кронштадтского бега и дав домашним вдоволь нарыдаться и нарадоваться, Николай Михайлович появился в Адмиралтействе, то и там его приняли, как воскресшего из мертвых. Его расспрашивали, ему называли имена погибших в Кронштадте офицеров. В тот день у Грессера стала дергаться правая щека - то ли от всего пережитого, то ли от застуженного на льду зализа лицевого нерва.
      - Послушайте, правда ли, что о н и обезоружили даже памятники? приставал к нему лейтенант Дитерихс, офицер из ГУЛИСО*. - У Беллинсгаузена отобрали кортик, а у Петра - шпагу?
      _______________
      * Г У Л И С О - Главное управление по делам личного состава
      морского ведомства (здесь и далее прим. автора).
      - Правда, - отвечал Грессер, испытывая некоторое удовлетворение от того, что отголоски кронштадтской гекатомбы взволновали тихую заводь штаба.
      Его принял морской министр контр-адмирал Вердеревский и нашел ему место под Шпицем: Грессера назначили старшим офицером в отдел подводного плавания. Казалось, жизнь повернула как нельзя лучше: ни выходов в море, ни нервотрепки с матросами, от дома до службы - променад на четверть часа, в просторных коридорах и высокооконных кабинетах - привычное золото погон, лица сослуживцев, знакомые и по гардемаринским ротам, и по морским собраниям. Но горький дым кронштадтских труб - корабельных и заводских докатывал и сюда, под Шпиц, и с каждым месяцем он ощущался все горше, все ядовитей, все убийственней. В октябре Генмор* работал как машина, разобщенная с гребными валами, - сам по себе. Маховики флота вращал Центробалт. Грессер готовил бумаги, относил их на подпись, писал проекты приказов с глухой тоской человека, вынужденного видеть платье на голом короле.
      _______________
      * Г е н м о р - Генеральный морской штаб.
      25 октября 1917 года
      3 часа 30 минут
      Этот дурацкий щелчок чемоданного замка начисто лишил сна, и Николай Михайлович долго прислушивался к ночным звукам взбудораженного города. Откуда-то с Галерной осенний ветер принес глухие хлопки винтовочных выстрелов. Пробухали под окнами чьи-то сапоги. Но пуще всего донимал Николая Михайловича ветер с залива. Мерзкий проволочный свист проникал сквозь двойные стекла, извлекая из них противный дребезжащий звук.
      Как и все моряки, Грессер не мог заснуть в сильный ветер. С мичманских времен приобрел "штормовую бессонницу": даже если вахту несешь не ты, без толку спать - в любую минуту поднимет аврал: лопнул швартов, не держит якорь, навалило соседний корабль...
      Старый "мозер" пробил в гостиной третий час ночи. Грессер в последний раз попробовал уснуть, прибегнув к испытанному средству: представил себя летучей мышью, висящей вниз головой в темном теплом дупле. При этом он грел затылок ладонью. Прием подействовал: сердце отпустило, голова приятно отяжелела, оставалось только вспомнить обрывок сна...
      Но тут же за окном раздался протяжный грохот железа по железу. Так грохотать - раскатисто, звонко - могла только якорь-цепь.
      Грессер выбрался из-под одеяла, приоткрыл штору.
      "Диана"?" - спросил он себя, увидев посреди Невы частокол крейсерских труб и мачт. "Диана" стояла в Гельсингфорсе. С какой стати ей быть в Петрограде?
      Приглядевшись, Грессер точно определил корабль - "Аврора". Он и забыл о его существовании. Весь год корабль проторчал у стенки Франко-Русского завода.
      Крейсер открыл прожектор, и в дождливой мгле дымчатый луч, недобро мазнув по окнам Английской набережной, запрыгал по разведенным пролетам Николаевского моста. У баковой шестидюймовки суетились комендоры.
      У Грессера задергалась щека. Похолодевшая грудь ощутила металл нательного крестика. Это не "Аврора", это мрачный призрак кронштадтской Вандеи вошел в Петроград, подступил к самым окнам его дома. Грессер затравленно оглянулся, ища, как тогда, на Господской, путь к спасению, но взгляд увяз в уютном сумраке спальни, чуть рассеянном зеленой лампадой под фамильной иконой.
      Шальной свет корабельного прожектора выхватил из тьмы лики святых, круглое женино плечо, фотопортреты в резных овалах. Беспощадный Кронштадт рвался в окно, страшный в своей слепой ярости. Нет-нет, неспроста они осветили именно его окно, ужаснулся мгновенной догадке Грессер. Они пришли за ним, они вот-вот застучат прикладами в высокие двери берховских апартаментов. Надо будить Ирину, надо бежать, ехать, мчаться прочь из этого проклятого города!
      Грессер с трудом взял себя в руки.
      - Значит, "Аврора", - произнес он вслух и вспомнил, что крейсером в последнее время командовал его тезка, сын отцовского приятеля лейтенант Эриксон, потомок того самого Эриксона, который в свое время построил в Америке первый бронированный корабль "Монитор". Неужели это Эрик привел "Аврору"? Или его, как и бывшего командира, пристрелили на трапе? Бедный Эрик! Даже если он жив, ему все равно придется сегодня несладко.
      "День славы настает..."
      Николай Михайлович накинул японский халат, прошел на кухню. Горничная Стеша, прикрывая вырез ночной рубахи, испуганно выглянула из своей комнатки.
      - Чтой-то вы в такую рань, Николай Михалыч?!
      - Приготовь бритье, Стеша, и крепкий чай, - распорядился Грессер. Бритье в ванную, чай в кабинет. Барыню не буди. Мне на службу надо.
      Горничная поспешно притворила дверь и зашуршала юбками.
      "Дура, - усмехнулся Грессер, - решила, что к ней пробираюсь... Интересно, закричала бы или тихо впустила?"
      Он тут же рассердился на себя за эти плебейские мысли, недостойные великого дня. "День славы настает..." Эта строчка из "Марсельезы" припомнилась еще там у окна, когда он глядел на угрюмую глыбу крейсера, и теперь он без тени иронии повторил ее. Да, сегодня или никогда... Сегодня он, капитан 2-го ранга Николай Грессер, потомок петровского адмирала-шведа, военный моряк в восьмом колене, свершит то, что назначено ему судьбой и историей. Грессер был третьим офицером на флоте - после старшего лейтенанта Павлинова и вице-адмирала Колчака, - который брил и бороду, и усы. Это требовало известной смелости, ибо император не благоволил к бритолицым офицерам.
      На сей раз пальцы слегка дрожали, плохо слушались, и он дважды порезался. Замазав порезы квасцами, Николай Михайлович заглянул в зеркальце "жокей-клуб". В этот день он хотел запомнить свое лицо. Кто знает, быть может, видит его в последний раз. В серых остзейских глазах застыл странный сплав тоски и безверия, страха и злой решимости. Но тонкий хищный нос и волевые губы ему по-прежнему нравились.
      Грессер переоделся в чистое белье, надел новый китель, сшитый у самого модного в Кронштадте портного еще до февраля и потому сверкавший упраздненными погонами. Он не стал их снимать. В такой день можно позволить себе это. И кавторанг с презрением покосился на повседневную тужурку с нарукавными галунами "а ля бритиш нэйви", введенными Керенским в угоду взбаламученной матросне.
      Он стянул с пальца массивное обручальное кольцо и придавил им записку на столе. "Ирина! Собери в дорогу самое необходимое. Жди нас с Вадимом вечером в Териоках по известному тебе адресу. Мы должны срочно оставить Питер. Не волнуйся, родная, все будет хорошо. Твой капитан Немо".
      Заспанная Стеша принесла чай.
      - И кудай-то вы ни свет, ни заря?!
      - Война, Стеша, война. Война и революция. Грешно спать в такое время, - торопливо отхлебывал чай Грессер, - и передай Ирине Сергеевне мой наказ: уезжать из города не мешкая. Я пришлю верного человека, он вам поможет.
      Чай, подернутый ароматным парком, был в меру горяч и терпок. Кавторанг допил стакан залпом и, не слушая причитаний горничной, решительно направился в прихожую. Стеша не успела даже подать шинель. Грессер облачился сам, пробежался пальцами по золоченым пуговицам, привычным жестом проверил, как сидит фуражка, но вместо холодка кокарды ощутил колкое шитье непривычного "краба", учрежденного Керенским.
      Осмотрев барабан, переложил наган в карман шинели (без погон).
      Стеша при виде оружия жеманно ойкнула.
      - Подай дождевик, - оборвал ее Грессер.
      Нахлобучив на фуражку просторный капюшон и убедившись, что "краб" не виден, Николай Михайлович вышел из квартиры.
      25 октября 1917 года
      4 часа утра
      Матрос 1-й статьи Никодим Землянухин проснулся от того, что увидел во сне, как гадюка цапнула его за ногу. Нога загорелась, заныла... Но то уже было не во сне, а наяву. Вчера царапнула лодыжку юнкерская пуля в перестрелке у Николаевского кавалерийского училища. Вроде пустяк, весь день ходил с перевязкой, к утру же вишь как взяло, задергало... А тут еще и змея приснилась... Аспида во сне видеть, известное дело, хитреца встретить. Но хитрецов Никодим среди своих корешей не числил, а иных встреч не предвиделось. Кряхтя и охая, Землянухин сел на скрипучей экипажной койке.
      Матросы с подводного минного заградителя "Ерш", намаявшись за день, храпели во все завертки.
      Никодим достал из-под подушки бинт и поковылял в коридор - на свет, рану посмотреть да свежей марлей замотать. У питьевого бачка гремел кружкой Митрохин, минный боцманмат и председатель лодочного судкома. Был он в тельнике полосатом, в исподнем и сапогах.
      - Охромел, браток? - участливо поинтересовался Митрохин. - Эк тебя не ко времени клюнуло! Нынче контру вышибать пойдем, а ты обезножел...
      - Юнкера подковали.
      - Вот что, - распорядился Митрохин. - Все одно ты не ходок пока. А у меня каждый боец на счету. Заступай-ка ты на весь день в караул "Ерша" охранять. Не ровен час, какая стерва полезет. Лодку, сам знаешь, в момент затопить можно.
      - И то жалко - новехонька, - соглашался Землянухин, перетягивая лодыжку. - В море еще не ходила... Не робь, догляжу.
      - Скажи баталеру, чтоб цельных две селедки выдал, буханку хлеба и шматок сала, как пострадавшему от наемных псов капитала.
      - Ишь ты, - усмехнулся Никодим. - Складно заговорил.
      25 октября 1917 года
      5 часов утра
      Долги осенние ночи в Питере. Еще и намека на рассвет не было. Шквальный ветер расклеивал желтые листья по мокрой брусчатке Конногвардейского бульвара. Грессер шагал, прикрывая лицо отворотами дождевика. Он сворачивал в безлюдные переулки и, если впереди маячили какие-либо фигуры, пережидал в подворотнях, грея в ладони тяжелую сталь нагана.
      "День славы настает..." - звенела застрявшая в мозгу строчка.
      У Поцелуева моста он наткнулся на извозчика-полуночника, чудом занесенного в такую ночь на Мойку.
      - Эй, борода! - окликнул его Грессер. - В Графский переулок свезешь не обижу!
      - Можно и в Графский, - протянул нахохлившийся возница в рваной брезентухе. Но, разглядев под капюшоном офицерскую фуражку, трусливо запричитал: - Слезай, ваше благородие, не повезу! Жизнь нонче дырявая. И тебя под пулю подставлю, и сам пропаду. Пешочком оно надежнее.
      Хлестнул лошадь и покатил прочь от опасного седока.
      Но и пешком идти оказалось не так безопасно, как предсказывал извозчик. Едва Грессер перешел мост через Мойку, как на той стороне его строго окликнули:
      - Эй, дядя, ходь сюды!
      Три солдата в зимних папахах, с винтовками за плечами поджидали раннего пешехода на углу.
      Кавторанг взвел в кармане курок и, с трудом переставляя ноги, двинулся к ночному патрулю. Глаза перебегали с солдат на парапет моста, с моста на угол переулка, привычно оценивая расстояние и время, отпущенное ему на все - на поиски спасения, на мгновенное решение, на прыжок, на бег...
      К счастью, они просто стояли, дымя цигарками, а не шли ему навстречу. До них было шагов полста... Грессер не спеша перешел на их сторону и двинулся по тротуару. Он уже присмотрел арку, ведущую во двор, и знал, что будет делать в следующий миг.
      - Ходи веселее! - поторопил ефрейтор-бородач, опиравшийся на винтовку. Поравнявшись с аркой, Грессер метнулся в глубокий проход, и, прежде чем солдаты спохватились, скинули с плеч винтовки, бросились за ним, он успел проскочить во двор и рвануть вправо за угол трехэтажного флигеля. Грессер с гимназических лет знал эти места, и, конечно же, солдатам-чужакам неведомо было, что за флигелем напрострел уходит анфилада из четырех дворов, где каменные коробки разгорожены жилыми перемычками, и что все входные двери правой стороны выводят не только на "черные лестницы", но и в подъезды соседней улицы.
      Три винтовочных выстрела, сделанных преследователями скорее с досады, чем для дела, пошли гулять эхом по гулким закоулкам двора-лабиринта, будя и без того встревоженных жильцов.
      Отдышавшись под лестницей и став втрое осторожней, кавторанг вышел на Малую Подьяческую и через четверть часа, уже без приключений, добрался в Графский переулок.
      25 октября 1917 года
      6 часов утра
      Братва поднялась рано, и в высоких коридорах старинного флотского экипажа загалдели веселые голоса. Землянухин обдал лицо и шею ледяной водой и приковылял на береговой камбуз. Его и еще четырех караульных уже поджидал в обводном канале паровой катер.
      По случаю революции были сварены макароны, как после погрузки угля, но не в ужин, а вопреки всем обычаям - в завтрак. День начинался просто замечательно. И, запивая макароны крепким чаем, Землянухин забыл на время и про виденного во сне аспида, и про ноющую ногу, и про постылый - на весь день - бессменный караул.
      Баталер выдал обещанные Митрохиным две селедки, буханку ржаного хлеба, в честь великого дня насыпал еще полный кисет махры. Не забыл и про сало - выдал шматок, весь облепленный хлебными и табачными крошками. Никодим уложил харч в брезентовую кису*, затянул поплотнее бушлат, нахлобучил на уши бескозырку, чтоб не сдуло, вскинул на ремень винтовку и отправился на катер.
      _______________
      * К и с а - холщовый или брезентовый мешок, сумка.
      Катер вошел в Неву, оставил по корме "Аврору" и взял курс на Васильевский остров, где в тесную гущу сбивались краны и трубы Балтийского судостроительного завода. Ветер свирепствовал, и Землянухин зажал в зубах концы ленты с золоченой надписью: "Ершъ".
      Подводный заградитель "Ерш" дремал у заводского причала, выставив тупую, косо срезанную корму с крышками минных коридоров. Матросы помогли Землянухину перебраться с катера на корпус, передали кису с провизией, и паровик ходко пошел дальше.
      Часового нигде не было, но, как только землянухинские сапоги загремели по палубе, люк в рубке приоткрылся, и на мостик выбрался матрос.
      - Ну, что, вуенный, дрых небось, шельмец?! - вместо приветствия и пароля спросил Землянухин.
      - Никак нет, Никодим Иваныч, службу правил! Смотрел, как положено не текет ли в трюмах.
      - Текет, да не в трюмах... Небо вон прохудилось, окаянное, - ворчал Землянухин, кутаясь в постовой дождевик. - А брезент-то сухой! Эт что весь караул продрых?! Ах ты, зелень подкильная, дери тебя в клюз! Так-то ты службу несешь?!
      - Все, дядя, была служба, да вся вышла! Революцию исделаем, войне акулий узел на глотку, и глуши обороты.
      - Давай вали отсюда, племянничек! С такими сделаешь революцию...
      Но матрос его не слышал - во весь дух по лужам мчался к заводским воротам. Землянухин привалился к носовому орудию и с наслаждением закурил, гоня из ноздрей сырость терпким дымком.
      Ветер гнал по реке белые барашки, чуть видные в предрассветной темени.
      Грессер уверенно поднимался по темной лестнице. На третьем этаже повернул барашек механического звонка у двери с медной табличкой: "Старшiй лейтенантъ С. Н. Акинфьевъ".
      Лязгнул крюк. Акинфьев открыл дверь и изумленно отступил.
      - Никий, ты?! В такую рань?! Проходи. Извини - в неглиже. - Белая бязевая рубаха широко открывала могучую густоволосую грудь, крепкие скулы были окантованы всклокоченной со сна бородкой, отчего командир "Ерша", однокашник Грессера по Морскому корпусу, походил на разудалого билибинского коробейника.
      - День славы настает, - загадочно, как пароль, сообщил Николай Михайлович, досадуя, однако, что привязавшаяся с утра фраза сорвалась-таки с языка. Акинфьев, впрочем, принял ее как невеселую шутку.
      Пока Грессер стягивал дождевик, шинель, стряхивал дождинки с фуражки и перекладывал наган в карман брюк, Акинфьев хлопотал у буфета, позвякивая столовым стеклом.
      - А я, брат, теперь горькую пью, - объявил он, держа наполненные стаканы, - стал фертоинг* на рейде Фонтанки, втянулся в гавань и разоружил свой флотский мундир. Честь имею представиться - старлейт Акинфьев, флаг-офицер у адмирала Крузенштерна**. На службу не хожу-с. Морячки вынесли мне вотум недоверия... Ба! Да ты при полном параде.
      _______________
      * Ф е р т о и н г - способ постановки на якоря.
      ** Здесь - быть не у дела. Бронзовая статуя Крузенштерна стоит
      на постаменте против Морского корпуса. (Прим. авт.)
      На плечах Грессера тускло золотились погоны с тремя серебряными кавторанговскими звездочками.
      - Рискуешь, однако...
      - Последний парад наступает.
      - Перестань говорить загадками.
      - Изволь.
      - Только выпьем сначала. Иначе ни черта не пойму... - Грессер пригубил водку с одной лишь целью - чтобы согреться. Акинфьев ополовинил стакан и закусил престранно - понюхав щепоть мятной махорки.
      - Сережа, "Аврора" вошла в Неву и взяла на прицел Шпиц и Зимний.
      - И поделом.
      - Голубчик, ты пей, да разумей. Во всем Питере нет сейчас войсковой части, равной по огневой мощи крейсеру. Ты представляешь, каких дров могут наломать братишки?
      Акинфьев слегка задумался.
      - Четырнадцать шестидюймовок. Почти артполк. Это солидно.
      - Сережа, ты всегда был прекрасным шахматистом... "Аврора" - это ферзь, объявивший шах нашему королю. Эту красную фигуру надобно убрать с доски. Убрать сегодня, нынче же!
      - Как ты себе это мыслишь? - Акинфьев долил в стаканы.
      - Не пей пока, ради бога. Выслушай на ясную голову. Самый опасный противник ферзя - слон, то бишь "офицер". Белый или черный, в зависимости от поля, на котором стоит королева.
      - Перестань читать прописи! - рассердился Акинфьев. - Что ты задумал?
      - "Ерш" получил торпеды?
      - Да. Зарядили только носовые аппараты. В кормовой не стали.
      - И прекрасно! И превосходно!
      Грессер отставил стакан и заходил по комнате.
      - Сережа, надо вывести "Ерш" и ударить по "Авроре" из носовых! И это должны сделать мы с тобой и твой механик. Кстати, кто у тебя механик?
      Акинфьев плюхнулся в кресло-качалку и откинулся так, что на секунду исчез из глаз собеседника.
      - Никий, пил я, а вздор несешь ты...
      - Не волнуйся, Сереженька, не волнуйся... Выслушай. Я все продумал, все рассчитано по шагам и минутам. "Ерш" от "Авроры" отделяет меньше мили. Десять минут хода. Стрельба по неподвижной цели залповая. В залпе две торпеды. Дистанция кинжального удара - промаха не будет! "Аврора" ляжет поперек Невы, и весь этот сброд разбежится. Мы выиграем время. Потом придут верные войска, надежные корабли, и никаких революций. Кризис уляжется. Ты перестанешь сидеть на экваторе и снова вернешься на корабль, где раз и навсегда забудут про судкомы и совдепы. Флот снова станет флотом. И это сделаем мы: ты и я. В принципе все не так сложно. Команда сейчас носится по Питеру и делает революцию. И черт с ней, матросней! Мы справимся втроем. Механик запустит движки. Ты станешь на мостике, я - к торпедным аппаратам. Стреляю по твоей команде. Потом погружаемся, и реверс - полный назад. Впрочем, там широко, и можно развернуться: два мотора враздрай... Можно и не погружаться. Уйдем в надводном положении. При такой готовности, как у них, они не успеют открыть огонь из кормовых плутонгов.
      Акинфьев, трезвея, бледнел. Он медленно вылез из качалки.
      - Капитан второго ранга Грессер! В Морском корпусе меня не учили стрелять по русским кораблям.
      У Грессера яростно задергалась щека, и он безнадежно пытался унять ее, прижав ладонью.
      - Старший лейтенант Акинфьев! Меня тоже не учили стрелять по русским кораблям, и до сих пор я не мазал по немецким. Но зато кто-то прекрасно научил русских матросов стрелять по русским офицерам. В Кронштадте растерзали четырех наших товарищей по выпуску. Я назову их Мелентьев-второй, Садофьев, Агафонов, Извицкий. Они погибли только потому, что носили на плечах погоны, которые вы, Акинфьев, поспешили снять.
      - Что-о? - взревел Авинфьев. - Вон из моего дома! И чтоб духу твоего здесь не было!
      Грессер вынул наган.
      - Видит бог, - прошептал он, - я не хотел этого.
      Почти не целясь, в упор он выстрелил в бязевую рубаху, четырежды нажав "собачку". Тут же повернулся и вышел в прихожую, услышав только, как за спиной тяжело рухнул бывший однокашник и жалобно зазвенело столовое стекло.
      25 октября 1917 года
      7 часов 30 минут
      Из Графского переулка Николай Михайлович направился в Адмиралтейство. В другое время он вышел бы на Невский или на Гороховую и через полчаса был бы у цели. Но в это ненастное утро ему понадобилось больше часа, чтобы, пережидая красногвардейские патрули и избегая опасных мест - у телефонной станции трещала перестрелка, - добраться до колоннадной башни, над которой сверкал золоченый кортик Шпица.
      В Морском министерстве как ни в чем не бывало творилась обычная рутинная работа. Еще звенели телефоны, сновали офицеры с папками для бумаг, накладывались резолюции, бессильные что-либо изменить, ставились печати, уже утратившие силу, отдавались распоряжения, которые уже никто никогда не выполнит.
      Николай Михайлович разделся в своем кабинете и, ловя недоуменные взгляды на свои погоны, решительно направился в приемную морского министра. На большом столе адъютанта в беспорядке валялись снятые телефонные трубки, отчего зеленое сукно столешницы походило на поле брани, усеянное костями.
      - Дмитрий Николаевич у себя? - осведомился Грессер у взмыленного старлейта.
      - Убыл в Зимний дворец. Когда вернется - неизвестно.
      Грессер досадливо покусал губы - планы снова менялись - и направился к выходу. В коридоре он едва не выбил из рук лейтенанта Дитерихса стопку только что отпечатанных справочников.
      - Возьми один себе в отдел! - милостиво разрешил автор. - Наконец-то мы дали флоту современный порядок старшинства. Можешь найти себя.
      Грессер перелистал реестр, устанавливавший старшинство офицеров в чинах, и с трудом удержался, чтобы не трахнуть сияющего Дитерихса по голове новеньким гроссбухом. Идиоты, "Аврора" держит Шпиц на прицеле, а они выясняют, кто за кем! Но тут его осенило.
      - У вас в ГУЛИСО есть факсимильные бланки?
      - Есть, - ответил на бегу Дитерихс.
      - Ну и прекрасно. Заверь мне выписку из приказа. Вердеревский назначил меня командиром "Ерша".
      - По морям соскучился?
      - Да. Там воздух свежее.
      Грессер сам отстучал на "ундервуде" выписку из несуществующего приказа, и лейтенант Дитерихс тиснул на ней гербовую печать ГУЛИСО. Теперь можно было действовать.
      Телефонная станция на удивление еще работала, только вместо нежного голоска дежурной барышни в трубке пророкотал чей-то густой бас. Тем не менее с Морским корпусом его соединили. Николай Михайлович потребовал у инспектора классов немедленно отправить кадета старшей роты Вадима Грессера в отдел подплава Главного штаба.
      - Пусть он выйдет на набережную. За ним подойдет катер.
      И, оставив инспектора в полном недоумении, пошел хлопотать насчет плавсредства. Разумеется, путь по Неве был куда безопаснее, чем по мостам и улицам, перекрытым черт знает кем. Грессер проследил из окон Адмиралтейства, как моторная лодка с сыном вынырнула из-под Николаевского моста и благополучно причалила к служебной пристани.
      Вадим, рослый светловолосый юноша, четко вошел в кабинет, вскинув руку к бескозырке. Николай Михайлович меньше всего сейчас хотел услышать от него уставные слова и поспешил обнять сына.
      - Хочешь сюрприз? - с наигранной бодростью спросил Николай Михайлович. - Я беру тебя юнгой к себе на лодку. Можешь меня поздравить назначен командиром подводного заградителя "Ерш".
      - Поздравляю тебя, папа! И ты не шутишь насчет юнги?
      - Нисколько. Сейчас мы отправимся на Балтийский завод, "Ерш" стоит там, и ты сам во всем убедишься. Быть может, даже сегодня нам предстоит боевое дело. Но об этом молчок.