У глубиномера, размеченного на сотни метров, нет ограничителя. Та часть его циферблата, которая приходится на запредельные глубины, заклеена чёрной бумагой. Подводные лодки редко погружаются к предельной отметке. На такую глубину подводный корабль может забросить лишь крайняя нужда или специальное испытание перед дальним походом.
      После глубоководного погружения командир будет знать: в погоне за военным счастьем он может смело уходить сюда, на грань небытия; его не подведут ни прочный корпус, ни люди в отсеках…
      «Четыреста десятая» готовилась к выходу в полигон, закрашенный на карте в тёмно-синий цвет, каким гидрографы метят впадины океанического ложа.
      На плавпирсе у борта подводной лодки груда вещёй, перетащенных из казармы и береговых баталерок: дыхательные аппараты - на каждого члена команды - в серых прорезиненных ранцах; оранжевые спасательные жилеты; синие лодочные одеяла (зеленые - чистые - останутся на базе до нашего возвращения); матросские вещёвые мешки; офицерские чемоданчики; три обшарпанные, с подтеками эпоксидного клея гитары… Венчает эту гору походного скарба видавшая виды швейная машинка, похожая на черную белку с колесом вместо хвоста. Я перехватываю хищный взгляд старпома: о, с каким наслаждением утопил бы он этот швейный агрегат, на котором вшито столько запретных клиньев в матросские клеши! Но на ней же, многострадальной «подолке», старший матрос Дуняшин строчит перед всевозможными смотрами и проверками новехонькие боевые номера, погончики и даже фирменные брезентовые рукавицы - инспектору на память. Только это и мирит старпома с присутствием на борту «дамского механизма».
      У меня же вид швейной машинки поверх груды вещёвых мешков вызывает уютное чувство общего скитальчества. Где мы только не выгружали наши лодочные пожитки, куда мы их только не перетаскивали - с берега в отсеки, из отсеков на плавбазы, с плавбаз на плавмастерские, на плавказармы! Плав, плав, плавсостав…
      И штурман в кают-компании жалуется своей оббитой в отсеках гитаре:
       Всегда мы уходим, когда над планетой бушует весна…,
      Динамик боевой трансляции рвет песню:
      - Корабль к бою и походу приготовить!
       И шагом неверным по лестницам шатким - спасения нет…
      - Включить батарейные автоматы! Механизмы провернуть в электрическую, гидравликой и воздухом!
       Лишь белые вербы, как белые сестры…
      - Проверка сигнализации и аварийного освещёния!
       Глядят тебе вслед…
      - Штурманило, кончай страдания! Почему боцман не замеряет осадку штевней?!
      В дверях кают-компании, как в картинной раме, вырос тучный не по годам помощник командира Федя Руднев. Сегодня он - гроза и ярость. Сегодня из Ленинграда приезжает юная жена, а мы уходим на глубоководное погружение.
      - Эх, испортил песню! - выразительно вздыхает штурман и откладывает гитару.
      Жестокое слово - боеготовность. Готовность по первому звонку, по первой сирене, по первому командирскому слову, в какую бы сокровенную минуту оно тебя ни застало, - все отстранить… надолго, порой на ощутимую часть жизни, а быть может, и навсегда; готовность выйти в море, готовность принять бой, готовность победить…
      Невидимый ураган проносится по нашим береговым делам: у штурмана завтра подходит очередь на долгожданный мебельный гарнитур «Юпитер»; Мартопляс собирался ехать на вокзал - встречать жену с сынишкой; боцман приглашен на свадьбу к брату; у Симбирцева заказан в ресторане столик на двоих; мичман Фролов, старшина команды штурманских электриков, собирался на заключительный сеанс к заезжему косметологу - свести остатки вытатуированной на груди русалки; у меня горит двенадцатый том Достоевского - сегодня последний день выкупа…
      Штурман будет качать Юпитер на зеркальце секстанта, жена механика доберется до города сама, оставив вещи в камере хранения, свадьба отгремит без боцмана, любимая женщина старпома простит сорванный вечер, на груди мичмана Фролова так и будет синеть несведённый хвост злополучной русалки, полное собрание сочинений останется без двенадцатого тома - все это незримым шлейфом взовьется за острой кормой… Главное, что в назначенный час н в назначенном квадрате подводная лодка скроется в глубине. Это и есть боеготовность.
      Белесая пелена затягивает гавань. Апрельский ветерок - тёплый, влажный - волнует, как женское дыхание у самых губ. Инженер-механик Мартопляс ворчит:
      - Туман в баллоны забивать - никакого селикагеля не напасешься…
      Дизель-компрессоры сейчас подзаряжают систему воздуха высокого давления, и сосать им туман совсем некстати. Погоны на плечах меха коробились, пересохшие от жара дизельного отсека. Высокий, худой, чем-то похожий на свое длинное офицерское звание «капитан-лейтенант-инженер», Мартопляс склонен к фаталистическому взгляду на жизнь: «Все, что может сломаться - сломается». Но это вовсе не мешает ему внушать своим трюмным, электрикам, мотористам, детерминистскую мысль: «Нет аварийности неизбежной, оправданной, есть чье-то разгильдяйство, есть чья-то халатность…»
      Вещи, а затем и провизию грузили сразу в три люка - торпедный, рубочный и кормовой аварийный.
      «Четыреста десятая» уходила на глубоководное погружение. Из всех предпоходных испытаний это - проверка прочного корпуса на предельной глубине - самое серьезное.
      Подводная лодка вытягивала свое длинное тело из узкого просвета между стенкой и соседним корпусом медленно, плавно, бесшумно, как хорошо смазанный клинок выходит из ножен. Со времен финикийских триер военные корабли были узкими и длинными.
      Отсеки - стальные наши траншеи. Приходишь из города, спускаешься в них - и испытываешь такое же чувство, как солдат, вернувшийся из тыла на передовую.
      Перед выходом в море - дифферентовка. Мы погружаемся прямо в гавани, чтобы уравновесить лодку под водой, перегоняя балласт то в носовые, то в кормовые цистерны. Мы погружаемся на виду города и на виду гидрометеопоста.
      Я навел зенитный перископ на гору Вестник. Сквозь угломерную сетку увидел потемневший от непогоды сруб, оплетенный паутиной антенн, и сигнальную мачту на месте сверженного креста. Алтарную апсиду прорезало панорамное окно. Мощные призмы перископа приблизили его настолько, что стал различим и силуэт женщины с пушистыми волосами… Странно было видеть её отсюда, из-под воды, из мира почти потустороннего. Я крал её взглядом… Но тут боцман сработал рулями - и стекла перископа залила тусклая зелень глубины.
      А когда всплыли, командир опустил перископ в шахту.
      Волны выгибают позлащенные солнцем спины. Ветер срывает с них гребни, разбрызгивает пену, и в водяной пыли вспыхивают недолгие радуги. Мы выходим из каменных ворот фиорда.
      Разошлись в заливе с атомоходом. Редкое зрелище: в море атомные подводные лодки на поверхности не показываются, всплывают они только перед входом в родную базу.
      С хорошо скрытой завистью разглядываю атомарину в бинокль: лобастая, осанистая, с острым плавником кормового стабилизатора… Конечно, там мощь, там скорость, там комфорт, но и «дизелюхи» не лыком шиты. Мы со своим подводным электроходом более бесшумны, а значит, менее заметны, у нас своя тактика, свои цели. За нами, наконец, полвека истории - две мировые войны.
      Мы проходим сквозь армаду судов, дрейфующих на внешнем рейде. Сонные от томительного ожидания лоцманского катера, убаюканные мертвой зыбью, рефрижераторы и контейнеровозы, сухогрузы и танкеры при виде змеиного тела субмарины слегка вздрагивают и почтительно расступаются. По крайней мере, так кажется. Наверное, оттого, что с какого-то буксира заполошно взвизгнула сирена.
      Всё-таки морские суда, машинные существа, которые человек охотно наделяет душой, должны испытывать свои межвидовые приязни и неприязни. Я уверен: все танкеры испытывают друг к другу особую симпатию, как, к примеру, киты. А все надводные суда испытывают к подводным лодкам общеродовую ненависть, смешанную со страхом. Две мировые войны - достаточное основание подобному чувству…
      Ещё не рассвело, а уже смеркается. Слезливо поблескивают первые звёзды. звёзды, наши вечные ночные соглядатаи, надоели. Хочется солнца - обильного, горячего, животворного. звёздная соль выедает глаза. Промыть бы их солнечным светом!
      Стоим на мостике, смотрим в разные стороны. Забыта береговая суета. Настроение у всех приподнятое - вырвались на простор морской волны, подальше от всяких комиссий, инспекций, проверок, смотров… «Любовь к морю, - шутит Симбирцев, - прививается невыносимой жизнью в базе».
      Святое море, грешная земля…
      Море мягко прогибалось, не образуя валов, и так же плавно вздымалось, будто и в самом деле дышало. С мостика одним глазом видна бескрайняя вода, другим сквозь рубочный люк шахты - человек, внедренный в эту воду развалом бортов.
      С некоторых пор мне неприятно смотреть на отверстия, из которых поднимается вода, - будь это слив ванны, решетка переполненного уличного водостока или шпигат на мостике лодки. Почему люди боятся смотреть в темную трубу колодца, где сумрачно поблескивает вода? Почему в сказках колодцы заселены водяными, ведьмами, доброй и недоброй нежитью? Может быть, потому, что трубка, наполненная жидкостью, - простейшая модель живого организма?
      Нынешний поход чем-то неуловимо отличается от всех прочих, внешне точно таких же. Ах, да! Глубоководное погружение…
      Чайки как-то странно обрывают свой полет, взмывая яад нашей рубкой круто вверх.
      Старпом в кают-компании цыкнул на лейтенанта Симакова, наяривавшего под гитару: «Не везет мне в смерти, повезет в любви!…»
      Командир хмурится. Утром не ответил на мое приветствие…
      Абатуров поднялся на мостик в меховой куртке, кожаной шапке и валенках с галошами. Свежий норд-ост продувал и канадку, и шапку сквозь швы, так что пришлось пожалеть, что толстый шерстяной свитер из аварийного комплекта остался в каюте под подушкой. Абатуров принял от старпома командирскую вахту и отпустил иззябшего Симбирцева вниз, в машинную теплынь центрального поста.
      Против закатной полосы стояла луна, розовая от догорающего дня. Под луной переваливался в волнах длинный чёрный нос субмарины с розовым же оскалом акустической антенны. Абатуров смотрел с высоты рубки, как по черному лаку корпуса пробегают водяные затоки. Все это он видел в сотый, а может быть, в тысячный раз утром перед выходом он нашёл в центральном посту газету, забытую Башиловым на конторке вахтенного офицера. Пробежал шапку: «Бессмертный экипаж. Сорок лет пролежала на дне советская подводная лодка…» Сжалось сердце: может, отцовскую «щуку» нашли? Нет, черноморскую. Батя погиб здесь, на Севере, в конце войны, где-то за Нордкапом.
 

      «Море, море… Да разве может оно быть могилою? - спрашивал Абатуров и сам себе отвечал: - Кусок железа опусти в волну, и он зазеленеет. Все живое на земле вышло из тебя… Не верю, что все, кого ты не отпустило, кого приняло в себя, - тлен и прах. Они наверняка живут в синем твоём плену на никому неведомых подводных плато и в каньонах… Ну зачем тебе мой отец, море? Разве мало тебе душ отдано на откуп? Тысячи и тысячи… Подводные рати… Ну отпусти его хотя бы на минуту! Дай перемолвиться словечком и забирай снова. Ну что тебе стоит, чтобы вынырнул он из той вон волны! Пусть подгребет сюда, присядет на камень. Я, так и быть, не брошусь ему навстречу, и он не перейдет черты прибоя. В одних летах мы с ним нынче, в одной должности, и нашивок на рукаве у нас поровну.
      Ах, батя, батя… Неужто они тебя и в самом деле потопили?»
      «Не горюй, сын. Мой корабль на ровном киле. Просто легли на грунт. Весь экипаж - на боевых постах. По готовности номер один… Твои как дела?»
      «Все нормально, батя. Ходим не по морям - по океанам… Вот только с женщинами мне не везет: одна ушла, другой не верю… Женщины, они, как кошки, моря боятся. Тебе повезло с мамой. Сейчас таких нет. Да и мама теперь уж не та. За меня переживает: «Судьбу искушаешь. Отцу на роду было написано… А вдруг и тебе передалось?!» Свечи за меня ставит. А мы воюем. Под Африку ходим… Куда же ты, батя? Постой! Дай руку! Может, убежим?! Может, успеем, не догонит оно, море-то…»
      «Не могу, Славик! Негоже командиру экипаж бросать…»
      «Погоди, батя! Дай хоть травинку на память, что ли, камушек брось…»
      И человек в мокром кителе, повитом водорослями, встал с камня, пошел в воду-по пояс, по плечи, по брови…
      «Постой, батя! Скажи свои позывные! Выйди на меня по ЗПС »
      Но только взблеснули в чёрной воде золотые погоны. И с рёвом рухнул на берег белый гребень. Будто захлопнулась дверь…
      И раньше, и позже, и всегда, когда Абатуров надевал наушники гидрофонов, вслушивался во вздохи океанской пучины, в её вой, всхлипы, бормотание, ему казалось, что из клубка разнородных звуков вот-вот прорвется и отцовский голос… Океан - не могила. Океан - великое таинство. И кто знает, на что он способен?!
      - Товарищ командир! - прохрипел динамик. - Пересекли южную границу глубоководного полигона.
      - Есть, штурман! Надстройку и мостик к погружению приготовить! Кто там курит? Всем вниз!
      Протяжный клекот ревуна. Вышли в точку глубоководного погружения. Тревога!
      Командир опускает толстенную крышку люка, раскрашенную, как штаны арлекина, на две половинки - синяя и желтая. Последние солнечные блики ещё скользят по трубе шахты. Тяжелая литая крышка легла на комингс, обрубив солнечные лучи.
      С коротким хриплым рёвом врывается в цистерны вода. Абатуров нажимает тумблер на пульте громкой связи: «Вниманию экипажа! Ещё раз напоминаю об особой бдительности несения вахт. Погружаемся на предельную глубину. Слушать в отсеках!»
      Слушать, не шипит ли где просочившаяся вода, не капает ли из сальников… Остановлены все шумящие и не нужные сию минуту механизмы, батарейные и отсечные вентиляторы.
      Надо обойти отсеки. Это моя святая обязанность - побывать там, где вахты несут в одиночку, наедине с механизмами. Тут и бывалому мичману заползет холодок в душу - остаться одному среди железа на предельной глубине. А на боевых постах сейчас - большей частью вчерашние школяры.
      В носовом отсеке меня встречает лейтенант Симаков. Он сегодня замещает «большого минера» - командира минно-торпедной боевой части.
      На голове Симакова сидит пижонская ушитая на особый манер пилотка. Под чёрным её обрезом весело поблескивают глаза пересмешника. Симаков - из тех людей, что всегда пребывают в отличном расположении духа.
      - Первый отсек к глубоководному погружению готов! - радостно сообщает лейтенант. - Полиморсос личного состава высокий!
      - Это что ещё за «полиморсос»? - Игривость тона мне не нравится. Я стараюсь придать голосу должную строгость, хотя всерьез сердиться на Симакова невозможно.
      - Политико-моральное состояние, - поправляется веселый минер, - высокое. Смотрите, чем занят личный состав!
      В промежутке между боеголовками стеллажных (запасных) торпед и задними крышками торпедных аппаратов стрекотала швейная машинка: матрос Дуняшин прострачивал новенький вымпел «Лучшему отсеку».
      Дуняшин круглолиц и добродушен. Шить на машинке его учила мама - портниха из Измаила. По специальности он трюмный, но его боевой пост расположен здесь же, в носовом торпедном отсеке. Трудно поверить, что в этой стальной капсуле, тупоокруглой, как гигантский наперсток, есть ещё какие-то обитаемые закоулки. Но в палубе отсека прорезан небольшой квадратный лаз, а в нём коротенький трапик ведет в тесную трюмную выгородку с помпой и баллонами станции химического пожаротушения - ЛОХ. Дуняшин - оператор этой станции и потому зовет себя в шутку «лох-несским змеем». «Лох-несский змей» любит свою «шхеру», передвигаться по которой можно только на корточках. Это один из немногих боевых постов, где человеку даровано одиночество, столь редкое в стоглазой лодочной буче. Но в критических ситуациях всё-таки лучше быть на миру…
      В носовой трюмной выгородке с «персональным» плафоном и брезентовым подкладником, спасающим седалище от холода забортных глубин, матрос Дуняшин хранит нехитрые свои пожитки: коробку с пайковыми шоколадками,- деревянный, из-под запчастей, ящичек (подарок акустика-земляка) с набором машинных игл, якореных пуговиц, с моточком дефицитного золоченого галуна для будущих старшинских лычек. Механик обещал уволить в запас старшиной 2-й статьи за ударную переборку помпы… Но самое главное сокровище было упаковано в пластиковый пакет от консервированного хлеба: «дембельский альбом». Алую плюшевую обложку украшает репсовая ленточка с вызолоченной на заказ в мастерской ритуальных принадлежностей вязью: «Подводные силы ВМФ». Раньше такие надписи носили на бескозырках. Теперь же все матросы - независимо от того, подводники они или надводники, североморцы или тихоокеанцы, - носят один и тот же безадресный трафарет: «Военно-Морской Флот».
      Титульный лист открывает овальный портрет Дуняшина в форме первого срока и уже со старшинскими погончиками. Под портретом красной тушью выведен афоризм капитан-лейтенанта-инженера Мартопляса: «Наш бог - ГОН и ЛОХ». ГОН - это главный осушительный насос, который тоже находится в ведении трюмных. Лейтмотив альбома: «Трюмные - главные люди на подводной лодке, а матрос Дуняшин - «суперстар» команды трюмных». Назначение альбома - сразить наповал сухопутных земляков.
      Дуняшин опасливо следит за тем, как я листаю альбом. Попробуй угадай, что у зама на уме? Придерется к чему-нибудь - и отберет.
      Я возвращаю ему альбом. «Лох-несский змей» облегченно вздыхает.
      - Помпу починил? - вспоминаю я симбирцевское «прилег вздремнуть я у клинкета».
      - В строю помпа.
      - Матери пишешь?
      - Так точно.
      - Когда последнее письмо отправил?
      Дуняшин крепко задумывается.
      - Все ясно… А потом я получаю от родителей телеграммы: «Срочно сообщите о судьбе нашего сына!»
      - Моя не такая… Она спокойная.
      Я возвращаюсь в центральный пост.
      Центральный отсек. Стальная черепная коробка. Здесь вызревают команды, и отсюда они разносятся по боевым постам и отсекам. С чем его сравнить? Пилотская кабина? Диспетчерская? Тронный зал? Совет Министров? Мозговой трест? И все же черепная коробка.
      Лодка уходит к предельной отметке не сразу, а как бы по Ступеням: выжидая на каждой некоторое время, чтобы в отсеках могли осмотреться.
      - Погружаемся на двести пятьдесят метров - сообщает командир. - Открыть двери во всех помещёниях!
      Деревянные двери кают и рубок должны быть раскрыты, чтобы обжатие корпуса на большой глубине не выдавило их из косяков. Демонстрируя молодым матросам, как действует сила обжатия, доктор натянул поперек жилого отсека нить. Когда лодка пойдет на всплытие, стальные бока её, слегка расходясь после деформации, разорвут нить. Новички с робостью поглядывают на отсечные глубиномеры, стрелки которых ушли столь непривычно далеко. И стылая тишина, кажется, давит на уши с каждым метром погружения все сильнее и сильнее. Только поскрипывает корабельное дерево, потрескивает металл, да изредка бросит вахтенный в микрофон: «Центральный отсек осмотрен, замечаний нет!»
      Абатуров не отрывает взгляда от шкалы эхолота. После глубиномеров сейчас это самый важный прибор. Огненный высверк методично отбивает расстояние до грунта, до дна каньона: 70 метров, 60, 50. Вдруг отметка выскакивает на цифре «20». Что это?! Сбой эхолота? Вершина подводной горы? Провал в слой с меньшей соленостью?… Стрелка глубиномера движется по-прежнему плавно. Значит, выступ рельефа дна. Следующие секунды подтверждают догадку: под килём проплыла вершина не помеченной на карте возвышенности.
      Палуба-пол отсека слегка уходит из-под ног с уклоном вперед, в нос: подводная лодка продолжает погружение. Стрелка глубиномера подбирается наконец к той предельной отметке, за которой шкала заклеена чёрной бумагой.
      На предельной глубине лодка движется, как канатоходец по проволоке. Не сорвись, родимая!
      Я вглядываюсь в такие знакомые лица… Они все в тех же ракурсах, все так же падают на них блики и тени, как и месяц и три назад. Каждый стоит на штатном своём месте в позе почти неизменной. Симбирцев застыл у пульта связи с отсеками, покусывая острый ус. Буйный и шумный, не часто видишь его таким самоуглубленным… Абатуров не сводит глаз с эхолота. Сейчас он Антиантей. Если сын Геи в трудную минуту стремился коснуться земли, то командир больше всего боится касания грунта. Коснешься грунта - навигационное происшествие, прощай, академия. Отстранят от поступления в этом году, в следующем будет поздно - возрастной ценз. Плакали адмиральские звёзды…
      Вход в штурманскую рубку загромоздила могучая спина Феди-помощника. В глубине среднего прохода присел на аварийный брус инженер-механик Мартопляс. В руках у него логарифмическая линейка, которую иным в такие минуты заменяют четки…
      В центральном посту стоит плотная тишина глубины, испещренная зуммерами, жужжанием приборов, звонками…
      Что там, вокруг нас? Залежи коварного ила, присасывающего так, что никакими электромоторами не оторваться? Каменные баррикады, навороченные Подводными вулканами? Может, заросли горгоний - фантастический лес древовидных полипов? Да откуда они в Баренцевом море? Вчера акустик слышал, как киты разбивают спинами тонкий лед, чтобы взять воздуху.
      Глухой железный удар доносится из-за борта. Командир меняется в лице.
      - Мех, что это?
      Но Мартопляс и сам бы хотел знать, что это там громыхнуло.
      - Может быть, клапан вентиляции открылся… Или воздух вышел.
      Ещё один удар - загадочный, заунывный, зловещий. Старпом придвинулся к микрофону:
      - Не слышу докладов о прослушивании удара! По какому борту удар? Слушать в отсеках!
      Палуба леденит пятки сквозь тонкие подошвы ботинок. Вот он - могильный холод глубины.
      Петушиный вопль вызывного сигнала. Симбирцев щелкнул тумблером первого отсека, и в ту же секунду в тишь центрального ворвался рев, вой, скрежет. Затем срывающийся голос Симакова:
      - …ральный! Пробоина в районе… дцатого шпангоу…
      Шипение. Грохот.
      Взгляд на глубиномер. Рогатая стрелка черна и беспощадна.
      - Боцман, рули на всплытие! Электромоторы - полный вперед! Пузырь в нос!!!
      Командир вскочил с кресла. Механик, не теряя времени на команды, бросился к воздушным колонкам и сам рванул маховик вентиля.
      Как странно кружились чайки над рубкой!… Конец? Неужели так же было и на «Трешере»? А Королева? Я больше её не увижу?
      …Наш бог - ГОН и ЛОХ…
      Симбирцев хладнокровно запрашивает отсек:
      - Первый! Доложите, где пробоина?
      - Центральный!… - Голос Симакова тонет в грохоте и реве. - Ничего не видно… Туман… Похоже, из-под настила бьет!
      - Обесточьте отсек!
      Пробоина снизу - это лучший тип пробоины. Самое меньшее зло… Под подволоком возникает воздушная подушка, она приостановит затопление.
      Стрелка глубиномера замерла в томительном раздумье: куда ползти - за черную бумагу или в обратную сторону, вверх, к спасительному, круглому, полному жизни нулю? Вот они, весы Судьбы.
      Нужны секунды, чтобы моторы набрали полную мощность, чтобы лодка разогналась до той скорости, когда под крыльями рулей, под корпусом оживет гидродинамическая подъёмная сила.
      И - раз, и - два, и - три…
      Нос тяжелеет. Дифферент растет. Пузырек в стеклянной дуге прибора уходит все дальше и дальше от вершины.
      Что там, в первом? Струя, врывающаяся под большим давлением, распыляется, и отсек сразу заволакивает туманом… Какое сейчас лицо у Симакова? Совершенно не могу представить его улыбчивую, насмешливую физию испуганной, озадаченной даже в такую минуту.
      - Симаков! - осеняет вдруг Симбирцева. - Проверьте, не вырвало ли футшток дифферентной цистерны?
      Эта догадка стоит тех секунд, которые решают: быть или не быть?
      Футшток - медная линейка, которой измеряют уровень воды в дифферентной цистерне. Он крепится на резьбовой пробке. И если её не завернуть до конца, то…
      - Центральный, вырвало футшток… Отверстие забили чопом.
      И самая радостная весть, какую мне когда-либо приходилось слышать, - доклад боцмана:
      - Дифферент отходит… Лодка медленно всплывает. - Мичман Белохатко верен себе: невозмутим, будто все происходит на перископной глубине.
      Всплыли.
      Отбой аварийной тревоги. Трюм первого отсека осушили. Нашли и «автора фонтана», как определил Дуняшина вымокший до нитки лейтенант Симаков. Футшток в носовой дифферентной цистерне - его заведование. Не завернул пробку до конца. Да ещё пустил без приказания помпу…