– Не подходит.
      – Люба! Это уже пятая куртка, которую ты примеряешь! Чем она тебе не нравится?
      – Не нравится – и все.
      – Да вы, девушка, в зеркало на себя посмотрите! Таких курток, как у меня, здесь ни у кого нет, точно говорю. Сама позавчера партию привезла!
      Багрянцева стояла посредине рыночной палатки в ярко-рыжей куртке с капюшоном и отстёгивающейся (продавщица уже седьмой раз повторяла этот факт) подкладкой. По рынку сновали люди в поисках зимней одежды, пластмассовых тазов, резиновых перчаток, дешёвых помад, китайских игрушек, кроссовок с лейблом «Адидас» и прочих нужных для земного бытия вещей. Тут же парни с криком «Посторонись!» катили тележки с разным грузом и передвижные вешалки. То у той, то у другой палатки появлялись женщины, предлагающие пирожки с картошкой.
      У Любы было преплохое настроение.
      – Посмотри же! – убеждала ее мама. – Ведь это замечательная куртка!
      – Вот именно, – вторила торговка. – Тем более по такой цене, как у меня…
      – Я не хочу, – сказала Люба.
      Она сняла куртку и вместе с родителями вышла из палатки.
      – Ну, может, объяснишь, в чем дело? – спросил папа. – Эдак мы ничего не купим, и тебе до декабря придется ходить в летней одежде.
      «Попытаться или нет объяснить им? Эх, ладно, попробую!» – решила Люба.
      – В таких у нас никто не ходит, понимаете?
      Ну, это было, конечно, сильно сказано – никто. В подобной куртке, годившейся, на взгляд Любы, только для сельскохозяйственных работ – в комплект к резиновым сапогам, – вполне могла явиться замарашка вроде Иры Сухих. Ну, может, еще Аня Пархоменко: им, неформалам, чем хуже вырядиться, тем лучше. Если бы Люба донашивала подобную вещицу, скажем, с прошлого года – ну, допустим, денег не было на новую, – тогда ладно. Но покупать сейчас! Когда Алиса носит белую пушистенькую курточку, нежную, как котенок, и совсем не жаркую! Когда у Алены – розовая, вся в стразах, а у третьей подружки – восхитительная кремовая, схожая на ощупь с шелком куртка!
 
      Если Люба явится в школу в этой турецкой ерунде, ее тут же поднимут на смех. Тогда уж про Сережу точно можно позабыть! Ведь как порой ни глупо смотрелись три модницы, как ни коряво они выражались, как ни хватали тройки пачками – именно одной из них, Алисе, Щипачев в анкете на вопрос «С кем ты хочешь дружить?» написал ответ: «С тобой».
      – Ну и что, что никто не носит. Будешь первая. Люба, это ведь так здорово – отличаться от других! – сказал папа.
      Багрянцева не раз думала на эту тему. Вот, все говорят – отличайся от других! Отовсюду слышно: быть личностью, быть не как все, быть особенным – это хорошо! Только что-то не видно, чтоб сильно любили тех, кто в самом деле отличается. Все норовят сбиться в кучу, в компанию. Ясное дело – так веселее, да и защититься можно, если кто обидит! Вот, например, Тарасюк и Жигулина. Вместе курят, вместе двойки получают, вместе в парней тряпками кидаются, плохие слова на стенках пишут и всякие гадости болтают. Или Ленка Лепетюхина и Катька Ухина – их водой не разлить! На каждой перемене обсуждают, кто в кого влюбился и где что купить можно. Пару раз Люба уже слышала, как они шептались про нее: мол, странная какая, по музеям ходит, книжки изучает, губы ни разу не красила, и телефон у нее с простым дисплеем, черно-белым. Багрянцевой было плевать, с каким дисплеем телефон, лишь бы он звонил… но ведь обидно слышать все это и чувствовать, что тебя считают хуже других!
      С Олей они раздружились. Хотя Люба попросила прощения за то, что назвала Михееву занудой, и та сказала, что прощает. Но отличница разочаровывала. Она без конца всего боялась: того, что не успеет выучить уроки, того, что получит «четыре», того, что ее спросят, того, что ее не спросят… Увлечений у Оли так и не нашлось. Она считала, что увлекаться не следует, а следует учиться.
      Так что у всех была компания, даже у этой самой Оли, снова начавшей ходить вместе с подлизой Дианой – верно, сошлись на том, что обе на хорошем счету у педагогов. Аня Пархоменко гуляла с неформалами из девятых классов и других школ. Да и обществом Жигулиной она время от времени не брезговала. «Женька тоже неформалка, только скрытая, – сказала она Любе. – Своим хулиганством она как бы сражается с буржуазными условностями».
      В классе была только одна девочка, на самом деле отличавшаяся ото всех. Она не следовала моде, не имела хороших вещей, не разносила сплетен, не красилась, даже, наверное, не умывалась. Ира Сухих. Все уроки, все перемены она одиноко просиживала на задней парте, наедине со своими прыщами и мыслями. Ну, если они, эти мысли, были. Говорила она еле слышно, училась на тройки. Мальчики ее не задирали. Даже классная, Татьяна Яковлевна, порой забывала, что у нее учится эта девочка.
      Так вот, Люба не хотела быть такой!
      Уж лучше быть розово-карамельной девочкой, чем прозябать всю жизнь с такой вот «индивидуальностью» вдали от внимания парней!
      Так что Багрянцева сказала:
      – Я хочу кремовую куртку с мехом, со стразами, с вышивкой.
      – Как у «трех А»? – догадалась мама. – Я как-то их встретила на улице. Послушала, как они говорят. Это не очень вежливо, но, по-моему, они… жуткие дурочки!
      – Дурочки не дурочки, а парней заставили за собой бегать! – парировала Люба. – А вот умная Михеева одна ходит.
      Папа хмыкнул. Наверно, не знал, что ответить.
      – Но ведь у них богатые родители. Ты, Люб, отлично понимаешь, что у нас нет средств выписывать тебе наряды от Диора.
      В этот раз уже Люба не нашла что возразить.
      Они шли по рынку, поглядывали по сторонам и так и не могли найти общего решения. Куртки казались то слишком скучными, то сшитыми из чересчур грубой ткани, то по моде пятилетней давности. Между тем настоящая осень с ее холодами, дождем и слякотью уже напоминала о себе. Носить старье у Любы не было желания. В универмаге продавали, в общем, то же, что и на рынке. А модных бутиков в Елизаветинске все равно не водилось. Так что…
      – Выбирай сама, – сказала мама. – Ничего тебе указывать не буду.
      Первый раз в жизни Багрянцева почувствовала сладкую свободу. Но сразу же за ней пришло чувство ответственности: вдруг не то выберу? Тут уж некого винить будет, что плохо одета.
      Часам к двум уставшая семья Багрянцевых, обошедшая не менее трех раз весь городской рынок, остановилась у палатки, где продавалась довольно милая, но чересчур простецкая девчоночья куртка бежевого цвета. Любе она пришлась впору. Материал приятный. Но Люба явно не могла принять решения.
      – Берите, девушка, берите! Вам так идет! – завела продавщица свою обычную песню.
      – Вижу, что идет, – сказала Люба. – Только больно уж она скучная. Нет ни стразов, ни вышивки…
      – Так сами сделайте! – предложила продавщица.
      Любе с мамой эта мысль понравилась.
 
      Недалеко от выхода с рынка, отягощенная приятным весом обновок Багрянцева с тоской глянула на лоток с дешевой косметикой. Затем – с той же тоской – на маму. Да, половина их девчонок уже красились. Как раз та самая половина, что пользовалась успехом у ребят!..
      – Ну, уж нет, – сказала мама. – Рано. И потом, эти помады могут быть плохого качества.
      Что ж, по крайней мере, Люба будет носить ту куртку, что сама выбрала.

      – А, это ты, Люба ! Заходи. Я отыскала кое-что занятное.
      Багрянцева вошла в музей и прикрыла дверь. Ее охватило сладостное нетерпение.
      – Садись за стол, – пригласила заведующая. – Видишь ли, – продолжила она, присаживаясь рядом, – фамилия Рогожина казалась мне знакомой. Но откуда? Просмотрела личные дела начала века – нет. В журналах тоже нет. Хотя журналов этих раз, два – и обчелся. Может, думаю, и у меня эта фамилия зацепилась оттого, что как-то напала на его экслибрис в книге? А потом вспомнила. Мне год назад попался один документ. Очень любопытный. Вот, глянь.
      Инга Альбертовна открыла папку. Там лежал желтый, ветхий лист бумаги.
      – Читай так, не вытаскивай. Видишь, он рассыпается.
      Люба склонилась над листом. Чернила расплылись, но почерк автора был очень аккуратный – так даже Михеевой не написать. Линии букв, идущие вверх, выглядели тонкими, как волосы; те, что вниз, – напротив, весьма основательными. В первый момент даже показалось, что это не русские буквы. Нет, они, только невероятно изящные и разукрашенные всякими завитками. Конечно, пара-тройка букв, вышедших из употребления. Но, в общем, все читалось:
      «Г-ну Iорданскому, директору мужской гимназiи, донесенie.
      Довожу до Вашего сведенiя, что г-нъ Рогожинъ, учитель русскаго языка, имеющий жительство в стенахъ гимназiи совместно со своею женою Евлампiею Андреевною, есть соцiалистъ и бунтовщикъ, дерзающiй покушаться на порядокъ и на волю Государя. Въ своей комнате онъ хранитъ запрещенныя книги и смущаетъ юные умы своеею революцiонною заразою. Посему прошу не оставить сего донесенiя без вниманiя.
      С почтенiем,
      ученикъ 7-го класса I вановъ
      26-го февраля м-ца 1917 г.».
 
      – Это же надо! – возмутилась Люба. – В седьмом классе, а уже доносчик!
      – Ну вообще-то, – улыбнулась заведующая, – тогдашний седьмой класс – это не нынешний. По тем временам семиклассник – это выпускник. Лет шестнадцати-семнадцати.
      Багрянцевой не стало легче от этого. Что же теперь, она только-только напала на след своих родственников, а выясняется, что они стали жертвой доноса? Значит, их посадили в тюрьму? Или даже казнили?..
      – Не думаю, – вновь улыбнулась Инга Альбертовна. – Посмотри на дату.
      – Двадцать шестого февраля семнадцатого года. Ну и что?
      – Неужели ты не знаешь, что тогда случилось?
      – Хм… Была революция. Но ведь это в октябре. За это время… восемь месяцев… Рогожина с женой могли повесить!
      – Ошибаешься. В октябре к власти пришли большевики. Революция же началась раньше.
      – Когда?
      – Двадцать седьмого февраля.
      Тут Люба чуть не рассмеялась:
      – Да, этот Иванов успел вовремя со своим доносом! Еще бы день!..
      – Вот-вот! Так что не бойся. Вряд ли с ними что-нибудь случилось. Если и арестовали – все равно второго марта царь отрекся от престола. Некого стало свергать.
      Любе сделалось весело. Вот, наверно, этот Иванов сдулся, когда узнал, что революция! Да ему и самому небось влетело от новой власти! Но главное – Рогожин, тот загадочный «Ф.П.», владелец книги, был тем самым «героем», что увез Евлампию! И он оказался честным человеком! После побега Евлампии прошло лет пять, а она все так же оставалась с ним и, судя по доносу, на самых законных основаниях!
      – Значит, книга из его библиотеки перешла школе, так как он здесь работал? Может быть, Рогожин подарил ее? Или завещал?
      – Или просто оставил, когда уходил. После революции он тут точно уже не работал. Нет в списках.
      Люба призадумалась.
      – А почему они жили «в стенах гимназии»? Нищие, что ли?
      – В то время это была довольно обычная практика. В музее есть несколько фотографий с изображением преподавателей в их комнатах. Жаль, они не подписаны. А наш Рогожин, думаю, был не бедней и не богаче всех других учителей гимназии.
      – А как они вообще жили, учителя, в то время? – поинтересовалась Люба.
      – Ох, – вздохнула заведующая. – Ну как, как… Когда они у нас хорошо жили? Не умирали с голоду – и то ладно.
      «С милым рай и в шалаше, – сказала себе Люба. – Главное, что он ее не бросил». А вслух спросила:
      – Где же они жили? В какой комнате? А может, как раз здесь, а, Инга Альбертовна?
      – Ну уж чего не знаю, того не знаю.
 
      Кто-то постучал в дверь. Ох, не полиция ли это? Придерживая длинную юбку, Багрянцева помчалась открывать.
      На пороге стоял взъерошенный парень, снявший фуражку и нервно разглаживающий свои взмокшие волосы. Строгий мундир, золотистые пуговицы… «Гимназист, – догадалась Люба. – Наверно, семиклассник».
      – Добрый день, товарищ! – услышала она за спиной голос.
      Обернулась.
      Посреди бедной комнаты с печкой, столом, покрытым белой скатертью, и с изящными, но далеко не новыми «венскими» стульями стоял Саша Яблоков, Дианин сосед по парте. На нем были сюртук, серые брюки, жилетка – все скромно, но аккуратно, вылитый учитель.
      – Я пришел вернуть вам вашу книгу, – сказал гимназист.
      – Прочли?
      Гимназист протянул томик Карамзина в красном кожаном переплете.
      – Милая, сделай нам чаю, – сказал Саша.
      От слова «милая» у Любы покраснели уши. Вдруг до нее дошло: это вовсе никакой не Яблоков, а Ф.П. Рогожин, учитель словесности. А она – никакая не Люба, а его жена Евлампия!
      – Присаживайтесь, Иванов, – сказал учитель.
      Тут Любу как током ударило.
      – Не слушай его, он предатель, предатель, он на тебя донос написал!
      Рогожин с Ивановым повернулись к ней и удивленно уставились на нее.
      – Донос написал! Директору школы! – кричала Багрянцева.
      На их лицах читалось, что они не верят.
      Люба закричала громче, замахала руками…
      Проснулась.
      И сразу же вспомнила, что на сегодня намечены два визита к предполагаемым родственникам.
      Когда Люба рассказала дома о своем открытии, родители воодушевились. «Кто бы мог подумать, что у нас тут такой следопыт!» – восклицал папа. Решили, что определенно стоит поискать родственников. За несколько дней папа сумел выяснить в милиции, что в городе имеются несколько человек с такой фамилией. Во-первых, это семья – муж, жена и дети. По телефону они сообщили, что приехали сюда недавно, никакой родни не ищут и вообще попросили их не беспокоить. Во-вторых – одинокий старик, который сразу изъявил желание пообщаться. В-третьих – женщина средних лет; ее также удалось уговорить побеседовать.
      Люба встала, пошла умываться. «Надо же было присниться такому!» – думала она, ворочая во рту щеткой.
      Потом вернулась к себе в комнату и склонилась над столом. На нем лежала кипа старых фотографий. Прабабушки, прадедушки, их дяди, тети, девери, свояченицы – Люба не знала даже, что дома есть столько сокровищ. Мама вчера разыскала их среди вещей, еще не распакованных после приезда.
      Одна из фотографий волновала Любу больше всех. Девушка лет семнадцати в длинной, невероятно узкой юбке, белой блузке с высоким воротом и рукавами, очень пышными у плеч, но обтягивающими запястья. Лицо у девушки было чуть смущенным, черты его – простыми, но приятными, и, что важней всего, похожими на Любины. В руках она держала сложенный зонт-трость. То, что перед ней кокетка, Люба поняла сразу: шляпа у Евлампии – это, разумеется, была она, – наверно, достигала метра в диаметре.
      Надпись внизу: «Ателье А.А. Агеева. 1910 годъ».
      Вероятно, тогда Евлампия еще не знала своего суженого. Жена школьного учителя вряд ли могла себе позволить носить такие шляпы…
      «Надо будет показать этот портрет Инге Альбертовне, – подумала Багрянцева. – А вдруг в музее что-нибудь похожее отыщется!»
      Вчера она весь вечер изучала фотокарточки. Неудивительно поэтому увидеть такой сон. Но только как там оказался Саша?.. Да еще в роли ее мужа!
      Лучше, пожалуй, сохранить это в секрете от всех.
 
      К Рогожину Багрянцевы явились в полдень. Старик – лет восьмидесяти пяти на вид – был страшно рад. Судя по всему, никто его не навещал. Шаркая ногами, дед перетащил из кухни чайник, сервиз, баночку с вареньем – все несмотря на протесты родителей и их предложение помочь. Нет, они гости, и он все будет делать сам!
      Наконец хозяин кончил хлопоты и все сели за стол.
      – Как же я рад, как я рад! Думал, уж теперь до смерти один буду! А тут вдруг родня!
      Багрянцевы смутились.
      – Ну, мы пока не выяснили, родственники мы или нет, – сказал папа.
      – Да как нет? Родственники! – отвечал старик.
      Видно, ему так хотелось этого, что вариант с однофамильцами он просто не рассматривал.
      – Мы, собственно, ищем сведения о конкретных людях, – продолжила мама. – Во-первых, это учитель мужской гимназии. Имени его не знаем, есть только инициалы – Ф.П. И фамилия, конечно.
      – Это, значит, мой отец, – сказал старик.
      Люба и родители выпучили глаза на него. Все так просто? Перед ними сын Евлампии?
      – А как звали вашего отца? – с надеждой спросил папа.
      – Денис Павлинович! А я Степан Денисович! – гордо сказал старик.
      На лицах Багрянцевых вмиг изобразилось разочарование.
      – Денис? Но нам-то нужен Федор… или Феофан… или Федот.
      Старик задумался.
      – Вы ж говорили, что учитель. Вот мой папа и был учитель. Только не мужской гимназии, а женской. Географии учил.
      – Это не он, – грустно сказала Люба.
      – Да, – согласились родители.
      – Ну почему ж не он? – Дед не желал прощаться с мыслью, что гости – его родные. – Почему сразу не он… Может, и он! Может, это вы там что-то путаете.
      Стали выяснять другие частности. Мать старика звали отнюдь не Евлампией. Впрочем, он сумел парировать этот довод тем, что она была второй женой отца. Как звали первую, старик не помнил. Может быть, и так. Но она умерла в девятнадцатом.
      Когда чай выпили, старик налил еще. Он стал рассказывать о своей жизни, о жене, о детях, что уехали в Москву и редко пишут; о войне, как бил немцев под Курском; показывал часы – мол, подарили шестьдесят лет назад, а они идут, идут. Видно, общаться деду было совсем не с кем. «Кот был, Васька, да помер в том году. Я кильку покупал ему. Балтийская – дрянная. Атлантическая – лучше. И себе, бывало, жарил. Так вот…»
      Уходя и обещая прийти еще, Люба увидела в прихожей календарь с лицом очередного кандидата в депутаты. «Защитим пенсионеров!» – гласил лозунг на нем, а лицо кандидата было честное-честное…
      Второй визит оказался не многим удачней. В три часа Багрянцевы пришли к даме лет сорока, не менее заботливой, чем предыдущий хозяин, но, к счастью, не такой болтливой. Поговорив минут двадцать, Люба с родителями и тут поняли, что пришли зря. Двоюродный дед госпожи Рогожиной хоть и звался Федором, но отчество носил Аркадьевич. Хозяйка знала про него немного: только то, что родился он в 1891 году, что Аркадий Иванович – его отец и ее прадед – служил в конторе писарем и умер до рождения сына; жене Аркадия Ивановича, Аглае Серафимовне, пришлось идти в прислуги. Узнали Багрянцевы также, что в восемнадцатом году Федор Аркадьевич уехал из страны, подальше от большевиков. Словом, на социалиста из доноса Иванова он не походил.
      – Что ж, – сказал Любин папа. – Значит, не судьба нам родней оказаться.
      Женщина смущенно улыбнулась:
      – Не судьба.
      Они допили чай и распрощались.
      – Не грусти, – говорил папа по дороге. – Жизнь устроена так, что мы не всегда можем получить то, что хотели бы.
      Люба печально кивнула.
      Еще утром Багрянцева была полна воодушевления по поводу своих открытий, уже сделанных и тех, что предстояли. А теперь след оборвался. Судя по всему, расследование зашло в тупик. Может, Рогожиных все же успели арестовать и казнили в той революционной неразберихе. А может, они просто тихо умерли, не оставив потомства. Или уехали в Москву, как дети Степана Денисовича… С чего вообще было думать, что в этой дыре Люба найдет сестер и братьев?

      Наступил октябрь, и школьное учение из праздничного, важного, каким оно казалось в сентябре, стало будничным и скучным. В точности таким же, как погода. Шум дождя клонил всех в сон. Точно такое же действие оказывал на учеников русак – учитель русского языка Сергей Сергеевич Серкин, замещавший их постоянную учительницу. Взгляд у русака был сонный и унылый, а желтые зубищи делали учителя действительно похожим на большого зайца. Бесцветным голосом Сергей Сергеич бубнил правила, а потом заставлял всех придумывать к ним примеры. Спрашивал он исключительно по алфавиту, так что Люба, ответив первой, благополучно расслабилась. Иза, Женя и подобные им личности пока что опасались нового учителя, поэтому решили не шуметь. Они с превеликой печалью смотрели на окна, надеясь, что ливень утихнет к звонку и появится возможность смыться из школы. Но дождь продолжался назло всем прогульщикам.
      Русак между тем рассказывал про вводные слова. Продиктовав несколько предложений, он велел вставить в каждое из них по вводному слову. Фразы были скучные и легкие, по смыслу всюду годилось лишь одно, самое очевидное, вводное слово. Соригинальничал только Саша Яблоков. В предложение «Мы шли уже больше часу, а деревни до сих пор не было видно», он вставил слово «к счастью»: «Мы шли уже больше часу, а деревни, к счастью, до сих пор не было видно».
      – Почему «к счастью»? – удивился русак.
      – А почему бы и нет? – парировал Саша. – Может, они не хотят туда прийти!
      Русаку было нечего ответить, у него, как у робота, сбилась программа. К тому же алфавит закончился, и спрашивать было больше некого. Пришлось русаку сворачивать свой занудный урок.
      «Интересно, у Рогожина уроки были столь же скучными? – подумала Багрянцева, идя по коридору к кабинету биологии. – Да нет, не может быть! Евлампия в зануду не влюбилась бы! Хотя…»
      Недавно Люба прочитала, что в гимназиях в былые времена изучали латынь и древнегреческий язык. Науки преподавались сухо и формально, так, чтобы гимназист не очень увлекался физикой и химией. Порой учителя, совсем не разъясняя материала, заставляли лишь зубрить его. Считалось, что чем активней гимназисты будут думать, рассуждать и интересоваться разными науками, тем большую опасность станут представлять для государства: вдруг социализмом увлекутся! Ну и наказания, конечно, применялись в старой школе не такие, как сегодня. Словом, несмотря на то, что Люба так отчаянно мечтала оказаться в начале прошлого века, кое-что она, конечно, предпочла бы сохранить из современности…
      «Учил ли Рогожин занудно, как все остальные, чтоб не привлекать к себе внимания? Или все-таки осмеливался преподавать так, чтобы ребята не только повторяли термины и факты, но и думать умели?» – думала Багрянцева, когда Инга Альбертовна окликнула её, возникнув на пороге своего музея.
      – Люба, здравствуй! Заходи-ка… Время есть? Нам хватит перемены. Я даже сейчас хотела поискать тебя… Смотри!
      На столе лежала наклеенная на кусок картона фотокарточка. Совсем не пожелтевшая, не потрепанная, ее, похоже, с тех давних времен никто и не рассматривал, не брал в руки. Евлампию Люба узнала мгновенно. Она совсем не изменилась, только взгляд стал решительным, смелым. Волосы на голове были свернуты в простой узел. Из-под строгого жакета выглядывал светлый воротник блузки.
      Рядом с Евлампией сидел молодой человек. Люба слегка разочаровалась, увидев его. Она представляла Рогожина роковым красавцем, а тут совсем обычный парень в стареньком, затертом пиджачке, с бородкой клинышком… Что в нем интересного?
      Люба осмотрела обстановку комнаты, где снялись Рогожины. Грубоватый шкаф, круглый стол, покрытый белой скатертью, кровать с железными шариками… Простые вещи!
      – Это они здесь, в гимназии? – спросила тихо Люба.
      – Думаю, что да. Вот только непонятно, в какой комнате.
      Взгляд Багрянцевой внезапно задержался на окне на фотографии. За ним был тот же вид, что и из кабинета надоевшего французского!
 
      Вечером, убираясь в кабинете биологии, техничка обнаружила под второй партой листок с перепиской следующего содержания:
 
       Достала. Ничего не слышно. Когда она кончит?
       Не знаю.
       У тебя что по физике за контру?
 
       3. А у тебя?
       Тоже. Задушить физичку!
       Да ладно душить… Пусть гуляет.
       Меня бесит эта школа.
       А знаешь где я щас была?
       На кладбище?
       Сама ты на кладбище! Я в музей ходила к И.А. Узнала – в кабинете французского раньше жил учитель-социалист.
       Социализм в отстой. Анархия мать порядка!!!
       Между прочим жена этого социалиста моя прабабушка. Я показала И.А. ее фотку, и она нашла, где они с мужем в своей комнате. И это кабинет французского!
       И что они там делали?
       На фотке?
       Ага.
       Просто сидели.
       Я увлекаюсь более прогрессивными вещами.
       Щ. сказал, что все неформалы придурки.
       Он сам придурок. Но с этим покончено.
       С неформалами?
       Угу.
       Ты теперь формал?
       Я гот!!!!!!!!!!
       А как это?
       Я чорная и диприсивная.
       Это скушно.
       Ни фига не скушно!!! Это по библиотекам сидеть скушно как некоторые.
       Между прочим я веду расследование.
       Ну и гордись до пенсии.
       А ты гордись, что «диприсивная».
       Мы готы любим все темное и мрачное. Вам это не понять.
       Кому это нам?
       Таким как ты или М.
       Я не дружу с М.!!!
       Бизразницы.
       До конца урока 10 мин.
       Вижу.
       А хочешь секрет?
       Давай.
       В каб. фр. яз. есть люк в подземный ход. Его прорыл социалист.
       Откуда ты знаешь?
       Я видела крышку. По-любому это он прорыл.
       Социализм отстой.
       Но надо выяснить – куда он ведет???
       Прикольно.
       Давай как-нибудь вместе туда слазим?
       Нееее.
       Почему? Там же темно и мрачно.
       Не хочу.
       Боишься?
       Это диггеры там лазят. А я – гот!!!!!!!!!!
       Гот – бегемот.
       Не смешно.
       Ты трусиха.
       А ты…
 
      На этом месте переписка прервалась, вероятно, прозвенел звонок. Техничка так и не узнала, что ответила одна из героинь на обвинение в трусости. Половины слов она вообще не поняла.
      И с обычной мыслью: «Ну и молодежь пошла!» – кинула листок в мусор.

      – Багрянцева! Багрянцева!!
      Люба обернулась.
      Вслед за ней по коридору семенила Иза Тарасюк на своих шпильках. Она всегда была в хорошем настроении. Только что на физике учительница выгнала из класса ее и Пархоменко, велев смыть помаду: первой – ярко-красную, второй – кошмарно-черную. Теперь, после уроков, губы Изы вновь являли собой самый яркий фрагмент скучного октябрьского пейзажа и криво, чуть ехидно улыбались.
      – Уф-ф! Еле догнала!
      На Изольде, как всегда, были узкие штанишки с блестками и околоспортивная кофтеночка на молнии. Молния, как бы случайно раскрытая до середины, открывала миру кружевной белый лифчик. «Некомплект», – подумалось Багрянцевой, успевшей, как и весь класс, рассмотреть Изины желтые трусики.
      – Ну и бегаешь ты! – продолжала Тарасюк. – Куда торопишься-то? А-а! В библиотеку, поди?
      Люба промолчала.
      – Я… это… – Иза понизила голос. – У тебя прокладки нет?
      – Нет, – сказала Люба.
      Из-за угла вынырнула Жигулина.
      – А, вон ты где! – закричала Женя, как обычно, на весь коридор. – Ну как, нашла?
      – Не-а, – ответила Иза.
      Женя подошла.
      – Что, опять книжки читать собралась? – услышала от нее Люба.
      – А ты, Люб, какими пользуешься? – не дав ответить, вставила вопрос Изольда.