ГЛАВА 4

ОДИН И ДРУГОЙ

Книгочей долго не решался открыть глаза, хотя уже понимал: что-то случилось, причем настолько невероятное, что стража прошла буквально в одном шаге от него, едва не затоптав сапогами, и никто его не заметил. Это было просто невероятно, и, однако, это случилось. Поэтому пытливый ум Книгочея тут же принялся решать загадку. Если бы еще так не болела голова, сокрушенно подумал Патрик и поднялся с пола, цепляясь руками за шершавый камни стены.

В глубине коридора тускло светил фонарь в железном кожухе, притороченный высоко под потолком. Он выхватывал маленький круг света, а дальше коридор, похоже, круто сворачивал направо. Патрик шагнул прямо в зеленоватую лужицу – обойти ее у него просто не было сил, и, вовсе не почувствовав влаги, медленно побрел вперед.

Завернув направо, он сам не заметил, как миновал еще одного стража – коренастого беловолосого саама с копьем и маленьким круглым щитом, который тот прислонил к стене до появления первого разводящего. Воин тоже не обратил внимания на Книгочея, равнодушно скользнув взглядом, словно перед ним была пустота. Патрик знал о существовании заклятий, делающих их хозяина невидимым – магических сетей, фантомов, просто наведенных иллюзий, но сейчас он не чувствовал в воздухе присутствия магии. Ее приход прошедшие служение в Смертном скиту Круга всегда чувствовали как легкое покалывание и раздражение в самых чувствительных участках кожи – веках, ноздрях, некоторых областях ушей и краешках губ.

Настроение у Книгочея было хуже некуда, его не радовало даже то, что сейчас он, похоже, выбирается из логова врага. Врага, который решительно отказывался его замечать! Книгочей не понимал происходящего, разум не мог этого объяснить, а сердцу Патрик давно уже не доверял. Оставалось одно – идти вперед, туда, где его кто-то ищет и ждет. И он шел, медленно, тяжело, хватаясь руками за стены, нагибаясь под балками, обходя тухлые лужицы и жаждая лишь одного – почувствовать легкое прикосновение ветерка, верный признак того, что выход из этого каменного мешка уже близок. А стражи, которых он рано или поздно встречал то за одним, то за другим поворотом, по-прежнему его не замечали, и мало-помалу Патрик уверился, что это, наверное, всего лишь очередной сон. Эта мысль придала ему тупого, безразличного спокойствия, и он ускорил шаг.

Двери открылись неожиданно. Книгочею даже показалось, что большие тяжелые створки сами медленно распахнулись перед ним. Он обернулся.

Позади была каменная галерея, скудно освещенная редкими фонарями. Ему показалось, что он уже не слышит далекие голоса перекликающихся стражей. Впереди была ночная тьма. Книгочей тяжело вздохнул, перевел дух и вновь шагнул вперед.

В ту же секунду перед ним вспыхнул яркий свет, затем снова сгустилась тьма, и он увидел Свечу. Маленькая, восковая, она возникала из чего-то, текущего и пульсирующего, что медленно колыхалось в ночи и постоянно перетекало само в себя. Наконец тонкий пылающий столбик обрел форму, и из Свечи вырвался легкий дымок – пламя умирало. Книгочей осторожно протянул руку, и Свеча, на кончике которой еще теплился тонкий язычок огня, доверчиво легла ему в ладонь. Воск тут же начал плавиться, растекаться лужицей, и, удивительно, Книгочей сейчас совсем не чувствовал ни боли от ожога, ни даже тепла. Пламя было холодным, понял он. «Предназначение огня – тепло, судьба свечи – свет» – словно шепнул Патрику на ухо незнакомый голос со странным, мягким и певучим акцентом. Книгочей согласно кивнул невидимому советчику, покрепче сжал в руке тлеющий огонек, чтобы не выпустить его, и пошел вперед. Теперь ему уже не нужен был Зов. Он знал, кто его ищет. Оставалось одно – не расплескать остатки света.

Человек в черном ждал Книгочея в поле. Оно походило на подстриженное море, и ветер, который то усиливался, то вновь спадал, не в силах был сотворить хоть сколько-нибудь стоящую волну на поверхности злаков, которые уже начали терять зерна из колосьев, но все еще не верили, что впереди – неотвратимая осень. Сквозь колыхание невысокой травы кое-где проглядывали блеклые пятна – васильки сгоревшего лета. Человек в черном усмехнулся, но только мысленно – ни один мускул его лица не шевельнулся, потому что все это теперь было уже напрасно – страсти, эмоции, воспоминания.

«В мире травы – трупы цветов… Старого лета старая любовь…» – вспомнил Шедув. Нет, это не было коротким и емким «изречением души», слагать которые его учили так давно, еще в прошлой жизни. А можно ли назвать жизнью его нынешнее постылое существование? Это был кусочек песни, которую он слышал когда-то у костра от приблудного юного менестреля или скальда, как уж там у этих морских людей с огрубевшими руками и мозолями на сердцах называют сказителей. Мелодию Шедув не запомнил из-за ее северного однообразия, а вот слова остались, запали в душу. Может быть, потому, что они рассказывали о том, чему он, Идущий позади, а теперь – Ушедший и вновь Отпущенный, стремился следовать всю свою непростую жизнь. Об умении сделать из неудачи выигрыш, стремлении построить из своего сегодняшнего поражения завтрашнюю… нет, не победу, их было немало. Спокойствие. Спокойствие сосны на самом краю утеса, спокойствие орла, не верящего в смерть, спокойствие младенца у теплой груди. Спокойствие камня. Травы. Неба.

«Ржавые гвозди…» – думал Шедув. «Ничего нет на свете более вечного, чем рыжие, ржавые гвозди. Их точит вода, разрушает время, а они только еще прочнее сидят в дереве, срастаясь с ним. Сейчас бы я, наверное, сумел добавить что-то свое к словам того мальчика, а они, безусловно, хороши, если только их придумал сам безусый юнец. Но это вряд ли, слишком много сквозит здесь ветров времени… Я бы добавил только один вопрос. Или строчку? Почему же тогда, вроде бы не всерьез, снова ржавые гвозди мы вбиваем в старый мост?

Хотя откуда ему знать о ржавчине? Что ведает молодость о запекшейся крови на некогда раненом сердце? А ведь это посильнее шрамов, которые у нынешних мужчин уже выходят из моды, потому что их перестают ценить нынешние женщины. Ведь говорят же: что хочет женщина, то угодно Богу? Не потому ли богов чаще всего изображают в мужском обличии…

Сейчас он выйдет. Помню, как это случилось со мной… чуть не подумал «в первый раз». Тьма, потом блеск, свет. И Свеча Жизни. Говорили, где-то в глубинах мироздания есть пещера, в которой мириады, неисчислимое количество свечей. Одни еще только зажигаются, другие горят ровно, иные угасают: кто-то – красиво, достойно, не чадя другим, кто-то – медленно и мучительно, цепляясь за каждую ниточку скрученного фитиля… Не всякому суждено увидеть переворот собственной Свечи. Впрочем, еще совсем не обязательно она загорится вновь. Все зависит от фитиля, от нити судьбы, которую нам скручивает жизнь, а чаще всего – мы сами. Говорят, если попадешь в эту пещеру и найдешь свою свечу, можно ее унести с собой, чтобы поддерживать горение так, как желается: ярко или тускло, обжигающе горячо или холодно, как морозный блеск звезд зимой. И тогда сможешь уберечь ее от ветра, от меча, от жара других свеч. А я… Я ведь всегда считал огонь свечи превыше взмаха меча. И всю жизнь стремился превратить свой меч в еще одну Свечу, которая раздвигает тьму, рассекая ее тонким, обоюдоострым клинком света. Но люди поклоняются свечам, а верят лишь в Меч. Потому что тепло изменчиво и преходяще, а холод не изменит никогда. Вот и все. Сейчас он выйдет…».

Патрик вывалился из тьмы в круг света – таким ему теперь показался окружающий мир. Освещенный круг стал расти, его границы поползли вширь и вверх, и друида словно вытолкнули на сцену. Сцену, где под ногами колыхались невысокие волны травы. Патрик обернулся.

За спиной темнела громада замка – высокие башни, глухие стены, редкие точки света в бойницах. Он не знал, что это за замок, чей он, откуда взялся на месте подземелья, в котором его заточили вместе с верным другом Снегирем. Обернувшись, Книгочей тут же признал стоящего возле него Шедува, человека, который помог им в Замке Храмовников. Может, за спиной и была цитадель монахов-воителей? Но где тогда зорзы, где Птицелов, где все остальные? И при мысли о Птицелове Патрик похолодел: вокруг стояла тишина. Мертвая тишина продуваемого ветром поля, места, в котором не пели птицы. Он похолодел. Или ему это только показалось?

– Я жду тебя здесь уже давно, – негромко проговорил человек в черном, и Книгочей сразу узнал еще недавно шепнувший ему на ухо голос со странным, мягким и певучим акцентом. – Не скажу «добро пожаловать!», добра здесь нет. Как, впрочем, и зла. Здесь уже почти ничего нет.

В голосе отпущенника Книгочею послышались нотки иронии, и это потрясло его больше всего. Из рассказов Травника Книгочей знал, что Шедув теперь – не живое существо, во всяком случае, не в привычных земных понятиях. И удивительное дело: он никак не мог отделаться от ощущения, что это не Шедув пришел к нему, а он, Патрик из земель айров, Зеленый друид по прозвищу Книгочей, сейчас пришел к Шедуву, явился в его мир, чтобы… Чтобы…

– Чтобы быть здесь… – договорил за него отпущенник, словно ухватил за хвост ускользавшую от Патрика мысль. И когда Книгочей тоже осознал это, когда все возможные варианты его бытия свернулись в маленькую точку, страшную в своей неотвратимости тем, что ее всегда ставят только в конце, в глазах Патрика все поплыло, закружилось, потеряло форму и очертания. И вдруг все его прежнее бытие взорвалось, разлетелось беззвучным взрывом дерева, остановленного в своем движении навеки; скалы, безнадежно устремленной ввысь; льда, застывшего некогда тугими струями бывшей воды. Ноги его подкосились, и друид рухнул, как подтаявший снежный ком, потеряв зрение, потеряв слух, потеряв чувства, потеряв все. Отпущенник медленно подошел к нему и некоторое время смотрел со своей щуплой высоты на фигуру друида, распростертую у его ног.

– Так я и знал, – тихо пробормотал Шедув. – Так я и знал, что все произойдет именно… так. Что ж, подождем. Самое страшное для этого человека уже позади.

И он усмехнулся своей непроизвольной шутке тонкими восточными губами, уселся рядом, в траву без жизни и запаха, вынул трубку и, посасывая янтарный мундштук, стал ждать, когда у Книгочея пройдет шок. Ничего, думал отпущенник. Умирать – всегда непривычно. Особенно, когда это – навсегда.

В этот миг далеко от острова, в тихой светелке, в которую не проникал шум большого приморского города, на кровати у окна открыл глаза человек. Подоконник перед ним был уставлен глиняными горшочками с разными цветами и рассадой. Как цветы, так и горшочки, были самых разнообразных форм и расцветок. За окном на ветке тихо пела птица, периодически покрикивая: «фьюить», «фьюить», «фр-р-р-р». Затем она на минуту замолкала, после чего вновь принималась за свою немудреную песенку: «фьюить», «фьюить», «фр-р-р-р». Человек, замотанный в бинты так, что были открыты только его глаза и часть лица, поднял взор к окну и некоторое время смотрел вверх, очевидно, в надежде разглядеть пернатого крикуна. Но невидимого певца не было видно из окна, и человек попытался поднять руку, которая, тоже забинтованная, лежала поверх одеяла. Рука не слушалась, подниматься не хотела, и человек опустил ее, слабо улыбнувшись собственной немощи. Тут тихонько скрипнула дверь, и в комнату осторожно вошла сероглазая девушка с темно-зеленой ленточкой в длинной и толстой косе светло-русых волос. Она на цыпочках приблизилась к больному, наклонилась и тут же увидела его полураскрытые глаза.

– Проснулся! – всплеснула руками девушка. – Мама, мама, друид пришел в себя!

– Что такое, Рута? – В комнату быстро вошла высокая худая женщина в черно-красной шали, наброшенной на острые плечи. – Очнулся? Вот и хорошо. Сейчас будем умываться, а потом попробуем чего-нибудь поесть. Ну-ка, егоза, согрей воды, да побольше.

Девушка тут же стремительно умчалась в кухню, а мать присела у изголовья и принялась протирать раненому мягкой льняной тряпочкой глаза и лоб – все, что открывали бинты. Лежащий попытался сделать движение навстречу, но женщина успокоила его, взяв руку в свои длинные пальцы, украшенные перстеньком темно-медового янтаря. Губы ее что-то беззвучно зашептали, и губы больного также открылись в ответ. Но даже если бы у него и были силы после нескольких дней бесчувствия, даже и тогда этот человек не сумел бы ничего ответить женщине. Он был немой.

Спустя несколько минут в комнату впорхнула Рута, неся в руках глубокий таз с водой так, как если бы она сейчас танцевала с грациозным и умелым кавалером. Гражина шикнула на нее и тотчас же отправила за губкой и мылом. Когда ее приказание было исполнено, мать без церемоний вновь выставила дочь за дверь, заявив, что не девичье это дело – смотреть, как взрослого мужика моют. Она осторожно потянула размотанный бинт с головы, и больной друид вновь впал в забытье, чем порядком облегчил ей работу – раны уже начали затягиваться, и это было наиболее болезненно с тех пор, как друиды оставили своего товарища без сознания на попечение семьи Паукштисов. Гражина вспомнила Яна и девушку-друидку, Эгле. Она еще тогда так недовольно взглянула на Яна, когда он прощался с Рутой. Черты лица Эгле вдруг что-то напомнили женщине. Она вздохнула и присела у изголовья больного подождать, когда он очнется. Вокруг ее лучистых задумчивых глаз пробежали тревожные морщинки. Она силилась вспомнить, где могла видеть эту девушку прежде.

Книгочей очнулся от того, что почувствовал у своих ноздрей едкий и пряный запах, запах нездешний и тревожный. «Нездешний – это еще как сказать», – вдруг подумалось ему. «Похоже, это я тут совсем-совсем нездешний». И следующая, запоздалая мысль: «Это Шедув дает мне какую-то свою заморскую смесь, чтобы привести в чувство».

Он резко вскочил, ошалело озираясь. Слабость миновала, только голова гудела, как после обильных возлияний, если бы только Книгочей, не одобрявший спиртного, знал, как это бывает в действительности. Отпущенник одобрительно покачал головой.

– Знаешь, что мне давалось труднее всего после того, как меня привезли маленьким глупым мальчишкой во Фьордстаг, резиденцию короля Олафа?

Патрик смотрел на Шедува в недоумении.

– Труднее всего мне было научиться мотать головой в стороны, когда хочешь сказать «нет», и мотать сверху вниз, когда соглашаешься. В моих родных краях все было наоборот, хотя там вообще по большей части предпочитают кланяться – и когда согласен, и когда нет.

И Шедув усмехнулся так, что трудно было понять, чего в этой улыбке было больше – горечи или иронии.

– Меня… тоже… привезли… издалека…

Книгочей с трудом разлепил склеившиеся губы, и ему показалось, что даже голос его здесь звучит необычно, словно бы не к месту. Это не ускользнуло от проницательного человека с Востока.

– Да, ты похож на скотта или айра, только чересчур темные волосы – такие носят южные поляне и мазуры. Правда, и на моей родине тоже.

– Тебя взяли в рабство ребенком? – спросил Патрик, глядя прямо в черные миндалины чуть раскосых глаз.

– Нет, моя судьба не схожа с твоей, – вновь угадал подоплеку вопроса ошеломленного друида отпущенник. – Хотя сейчас я думаю, что это и было сродни рабству. В столице Ордена был мой земляк, человек, который учил людей Монаха и тайных шпионов Искусству одиночества. С тех пор в этом слове мне всегда слышится слово «искус» – искушение, соблазн.

Книгочей открыл, было, рот, но отпущенник жестом остановил его.

– Я понимаю, у тебя есть много вопросов, на которые ты бы хотел получить ответ немедленно. Однако время у нас хотя и не на исходе, но песок уже начал пересыпаться из одного сосуда. Пожалуй, нам нужно спешить.

Книгочей внимательно посмотрел на Шедува. Он понимал, что отпущенник уже знает то, что ему только предстоит открыть самому. Он чувствовал, что отныне это – его единственный союзник. Он знал, что борьба продолжается – о Шедуве ему рассказывал Травник, да он кое-что знал и сам. Оставалось одно – понять.

– Ответь мне, Шедув, Тот, кто всегда за спиной, – тщательно подбирая слова, сказал ритуальную фразу Книгочей. – Я, Зеленый друид Патрик по имени Книгочей обращаюсь к тебе, не тая зла и не помня наших прошлых встреч. Где я? И что со мной?

С минуту Шедув молча смотрел на друида, как Патрику показалось, с сожалением. Наконец человек с Востока простер руку вокруг друида.

– Ты – в Посмертии, Патрик по имени Книгочей, бывший Зеленый друид.

– Это я уже, по-моему, понял.

Тем не менее, Патрик почувствовал, как губы его начинают предательски дрожать, и собрал всю оставшуюся волю в кулак.

– Это значит, что я… уже мертв?

– Это не значит, что ты мертв, Патрик Книгочей, – сухо ответил Шедув и предостерегающе поднял палец, видя, что друид сейчас облегченно вздохнет. – Но это не значит и то, что ты – жив.

– Как это? – не понял Книгочей. – Объясни.

– Еще раз повторю: ты – в Посмертии. Это такое место, между Мостом Прощаний и Рекой без Имени. Жизнь человеческая осталась справа. Слева, там, вдали – река, которую каждый рано или поздно пересекает, но уже не в своей жизни.

– Как я попал сюда? – хрипло проговорил друид.

– Ты был убит зорзами на берегу моря возле города Юра. Убит и поднят на корабль, который взял курс на остров, который вы называете Колдун – там находится логово существа, которое вы называете Птицеловом.

– Почему же я здесь – стою, говорю, дышу?

Патрик вдруг почувствовал, что уже давно говорит о себе как-то рассудочно, отстраненно, словно речь идет совсем о другом человеке!

– Зорзы взяли твое тело с собой, потому что им нужна была твоя душа. И, быть может, душа твоего друга, толстого метателя ножей. Кстати, – отпущенник криво усмехнулся, – я бросаю ножи не хуже. Бросал, – медленно оговорился отпущенник и замолчал. Книгочей – тоже, пытаясь переварить услышанное. Только ветер осторожно гладил траву, и, похоже, стало темнеть.

Наконец Шедув шагнул к друиду, издал тихое восклицание и указал рукой ему за спину. «Дешевый трюк!», – горько подумалось Книгочею, но он уже понимал, что в этих краях ему предстоит забыть о привычках и инстинктах его прошлой жизни. Здесь можно было или всецело доверять, или быть одному до конца. И он обернулся.

Вдали, за его спиной, сгущалась темнота, словно грозовая туча неожиданно сбилась с пути и стала сползать на землю по невидимой стене. Перед глазами Книгочея причудливо расплывались, таяли и исчезали зубчатые башни, разводной мост и стены замка. Далекие поля, дубравы, дороги – все исчезало, ползло потеками краски, как с холста, который какой-то безумный художник поливал водой, смывая свое неудачное или наскучившее ему творение. А, может, просто играя дождем. Через несколько минут все исчезло, а Патрик все еще смотрел, как зачарованный, понимая, что это уходит его прошлое. Будущее же было темно и страшно.

– Пора, Патрик Книгочей, – сказал Шедув. Он был очень сдержан в жестах, а его интонации напоминали ровный частокол забора – правильные и гладкие, слова, произнесенные отпущенником, ложились через одинаковые паузы, и иногда казалось, что вместо Шедува говорит кто-то другой, сидящий внутри него. Но кто может быть внутри самой души? Только ветер…

– Куда держим путь? – осведомился друид. Он пытался заставить себя сбросить с души уныние, хотя усталость тела ощущал тоже. Подняв и согнув несколько раз руки, Книгочей вопросительно взглянул на своего спутника.

– В Посмертии может сохраняться телесная оболочка, – пояснил отпущенник. – По большей части, здесь обитают только души, хотя правильнее будет сказать, что

Посмертие для души – это не место нахождения, а место прохождения. Как длинная и тяжелая дорога, в конце которой усталую душу ждет переправа через Реку без Имени. Туда и лежит наш путь. Мы должны некоторое время, которое отпущено нам, смотреть за всеми, кто будет пересекать Реку. Те, кто, подобно нам, будут иметь… телесные оболочки… не должны попасть на другой берег. А они будут стремиться. Птицелов не сумел сделать из тебя проводника в Посмертие – ты сумел ускользнуть, уж не знаю как, хотя это мне очень интересно и вселяет определенную надежду.

– Надежду на то, что мы справимся, – поспешно добавил отпущенник. – Но он обязательно найдет другого проводника. Если уже не нашел.

Книгочей опять внутренне похолодел.

– Не бойся, – тихо вздохнул Шедув. – Это не твой друг. Легкую жизнь в лапах зорзов я ему не обещаю, но, думаю, что сюда их твой толстый друид не приведет. У него изначально не тот цвет, и он скорее умрет, чем будет его изменять. Хотя, наверное, может…

– Цвет? Какой цвет может быть у Казимира?

– Позже ты это узнаешь. Повторю, нам нужно спешить. Зорзы могут попытаться вернуть твою душу – она-то им как раз вполне подходит, и то, что ты здесь, – тому лишнее подтверждение. Хотя… Я многое бы дал, чтобы увидеть, кто это может сделать – вернуть душу из Посмертия, чтобы обрести над ней власть. Но со мной ты вне опасности. А все остальное – в руках провидения и Привратников.