Так как я непрерывно продолжал действовать своими орудиями, то, благодаря им, за целый месяц, что мы были осаждены в замке, со мной случилось множество величайших приключений, которые все стоят того, чтобы о них рассказать; но, не желая быть столь пространным и не желая оказываться слишком в стороне от моего художества, я опушу большую их часть, говоря только о тех, которые меня вынуждают, каковые будут наименьшие числом и наиболее замечательные. И первое из них такое: что, так как сказанный мессер Антонио Санта Кроче велел мне спуститься из-под Ангела, чтобы пострелять в некои соседние с замком дома, куда видно было, как вошли некои враги с воли, то, пока я стрелял, в меня грянул орудийный выстрел, каковой угодил в край зубца и отхватил столько, что по этой причине не сделал мне вреда: потому что это большое количество все целиком ударило меня в грудь; у меня остановилось дыхание, и я лежал на земле, простертый, как мертвец, и слышал Все, что говорили окружающие, среди каковых очень сетовал этот мессер Антонио Санта Кроче, говоря: «Увы, мы лишились лучшей помощи, какая у нас была!» Подоспел на этот шум некий мой товарищ, которого звали Джанфранческо флейтщик, — этот человек был более склонен к медицине, чем к флейте, — и тотчас же, плача, побежал за графинчиком отличнейшего греческого вина; накалив черепицу, он положил на нее добрую пригоршню полыни; затем попрыскал сверху этим добрым греческим вином; когда оказанная полынь хорошо пропиталась, он тотчас же положил мне ее на грудь, где ясно была видна ушибина. Такова была сила этой полыни, что она сразу вернула мне потерянные силы. Я хотел заговорить, но не мог, потому что какие-то дураки-солдаты набили мне рот землей, думая, что они меня ею приобщают, каковою они меня скорее отлучили, потому что я не мог прийти в себя, ибо эта земля гораздо больше меня извела, чем ушиб. Выпутавшись, однако же, из этого, я вернулся к орудийным громам, продолжая их со всем искусством и наилучшим рвением, какие я только мог измыслить. И так как папа Климент послал просить помощи у герцога урбинского, каковой был с венецианским войском, сказав послу, чтобы тот сказал его светлости, что до тех пор, пока сказанный замок будет продолжать зажигать каждый вечер три огня на вершине замка, сопровождаемых тремя троекратными орудийными выстрелами, что пока будет продолжаться этот знак, это будет означать, что замок не сдался; то мне было поручено зажигать эти огни и стрелять из этих орудий; и всякий раз днем я их наводил на такие места, где они могли причинить какой-нибудь большой вред; по этой причине папа полюбил меня еще гораздо больше, потому что видел, что я исполняю ремесло с тем вниманием, какого это дело требует. Помощь от сказанного герцога так и не пришла; поэтому я, который здесь не для этого, прочего не описываю.

      Пока я был занят этим моим дьявольским упражнением, меня навещали некоторые из этих кардиналов, которые были в замке, но чаще всего кардинал Равенна и кардинал де'Гадди; каковым я много раз говорил, чтобы они ко мне не являлись, потому что эти их красные шапчонки видны издалека, поэтому с соседних дворцов, как, например, с башни Бини, они и я подвергаемся превеликой опасности; так что в конце концов я велел от них запираться и этим нажил большую с ними вражду. Бывал у меня часто также синьор Орацио Бальони, каковой весьма меня любил. Беседуя со мной как-то раз среди прочих, он заметил, что что-то творится в некоей гостинице, каковая была за воротами Кастелло, в месте, называемом Бакканелло. Вывеской этой гостинице служило солнце, красного цвета, намалеванное между двух окон. Так как окна были заперты, сказанный синьор Орацио решил, что прямо внутри этого солнца, промеж этих двух окон, расположились за столом солдаты и кутят; поэтому он сказал мне: «Бенвенуто, если ты возьмешься попасть на локоть от этого солнца из этой твоей полупушки, я полагаю, ты сделаешь благое дело, потому что там слышен великий шум, так что там, должно быть, очень важные люди». Каковому синьору я сказал: «Я берусь попасть в самое это солнце»; но только что вот бочка, полная камней, которая была тут же рядом с жерлом сказанной пушки, так сила огня и этого ветра, который подымает пушка, сбросит ее вниз. На что сказанный синьор мне ответил: «Не теряй времени, Бенвенуто; во-первых, не может быть, чтобы так, как она стоит, ветер от пушки ее свалил; но если бы даже она свалилась, а там внизу стоял сам папа, беда была бы не так велика, как тебе кажется; стреляй же, стреляй!» Я, не раздумывая больше, выпалил в самое солнце, как и обещал, точь-в-точь. Бочка упала, как я и говорил, и угодила как раз посередине между кардиналом Фарнезе и мессер Якопо Сальвиати, так что легко расплющила бы их обоих; а причиной тому было, что сказанный кардинал Фарнезе как раз попрекнул, что сказанный мессер Якопо — причина разгрома Рима; и так как они поносили друг друга, давая простор поносным словам, то по этой причине моя бочка и не расплющила их обоих. Услышав великий шум, который происходил на этом дворе внизу, добрый синьор Орацио с великой поспешностью побежал вниз; а я, высунувшись наружу, там, где упала бочка, услышал некоторых, которые говорили: «Хорошо бы убить этих пушкарей». Поэтому я повернул два фалконета к лестнице, которая вела наверх, решившись в душе, чуть только кто первый взойдет наверх, запалить один из фалконетов. Должно быть, эти слуги кардинала Фарнезе имели поручение от кардинала прийти мне досадить; поэтому я выступил вперед и держал фитиль в руке. Узнав некоторых из них, я сказал: «О дармоеды, если вы не уберетесь отсюда и если хоть один осмелится ступить на эту лестницу, то у меня здесь два заряженных фалконета, каковыми я из вас сделаю порошок; и подите сказать кардиналу, что я сделал то, что мне было приказано моими начальниками, и это было сделано и делается в их же, духовенства, защиту, а не в обиду им». Когда они ушли, прибежал наверх сказанный синьор Орацио Бальони, каковому я сказал, чтобы он стоял поодаль, не то я его убью, потому что я прекрасно знаю, кто он такой. Этот синьор не без страха остановился немного и сказал мне: «Бенвенуто, твой друг». На что я сказал: «Синьор, взойдите, но только один, а там приходите как вам будет угодно». Этот синьор, который был прегорд, постоял немного и гневно мне сказал: «Мне охота больше не приходить сюда и сделать как раз обратное тому, что я думал сделать для тебя». На это я ему ответил, что, как я поставлен на эту службу, чтобы защищать других, так же я способен защитить и самого себя. Он мне сказал, что пришел один; и так как, когда он взошел, он был изменившись в лице больше, чем следовало, то я приложил руку к шпаге и смотрел на него по-собачьи. Тогда он рассмеялся и, снова порумянев лицом, наиприветливейше мне сказал: «Мой Бенвенуто, я тебя люблю как только могу, и, когда настанет время, чтобы Богу было угодно, я тебе это докажу; дал бы Бог, чтобы ты их убил, обоих этих мошенников, потому что один причина этих великих бед, а другой, быть может, будет причиной и худшего». И он мне сказал, чтобы если меня спросят, то чтобы я не говорил, что он тут был со мной, когда я запалил это орудие; а об остальном чтобы я не беспокоился. Шум был превеликий, и дело тянулось немалое время. Об этом я не хочу распространяться дольше; достаточно того, что я чуть было не отомстил за моего отца мессер Якопо Сальвиати, который учинил ему тысячу смертоубийств, как на то жаловался сказанный мой отец. Как-никак, я нечаянно задал ему большого страха. О Фарнезе я ничего не хочу говорить, потому что в своем месте видно будет, как было бы хорошо, если бы я его убил.

      Я продолжал стрелять из моих орудий и с Ними каждый день совершал что-нибудь замечательное; так что у папы я снискал доверие и милость неописуемые. Не проходило дня, чтобы я не убил кого-нибудь из врагов с воли. Как-то раз среди прочих папа разгуливал по круглой башне и увидел в Прати испанского полковника, какового он узнал по некоторым приметам, потому что тот когда-то состоял у него на службе, и, рассматривая его, он о нем разговаривал. Я, который был наверху у Ангела и ничего об этом не знал, а видел человека, который там стоит и распоряжается рытьем окопов, с копьецом в руке, одетый весь в розовое, — раздумывая, что бы такое я мог ему сделать, взял один мой кречет, который там у меня был, а это такое орудие, больше и длиннее сакра, вроде полукулеврины; это орудие я разрядил, затем зарядил его изрядной долей мелкого пороха, перемешанного с крупным; затем отлично навел его на этого красного человека, взяв изумительную дугу, потому что тот был настолько далеко, что по науке нельзя было бы попасть на таком расстоянии из подобного рода орудия; я запалил и угодил прямо в середину этому красному человеку, каковой, из щегольства, привесил себе шпагу спереди, на некий свой испанский манер; и вот, когда мое ядро, долетев, ударилось об эту шпагу, то видно было, как сказанного человека разрезало пополам. Папа, который ничего такого не ожидал, пришел в великое удовольствие и изумление как потому, что ему казалось невозможным, чтобы орудие могло попасть в такую далекую цель, так и потому, что этого человека разрезало пополам; он не мог уразуметь, как это могло случиться, и, послав за мной, стал меня спрашивать. Поэтому я ему рассказал, какое я приложил тщание, производя выстрел; но почему человек оказался разрезанным пополам, тому ни он, ни я не понимали причины. Преклонив колена, я попросил его благословить меня во отпущение этого человекоубийства и других, которые я учинил в этом замке на службе церкви. На это папа, воздев руки и осенив широким крестным знамением мою фигуру, сказал мне, что он меня благословляет и что он мне прощает все человекоубийства, которые я когда-либо совершил, и все те, которые я когда-либо совершу на службе апостольской церкви. Удалившись, я пошел наверх и с усердием безостановочно стрелял; и почти ни один выстрел не попадал мимо. Мое рисование, и мои прекрасные занятия, и моя красота музыкальной игры, все ушло в игру на этих орудиях, и если бы я рассказал подробно все те чудесные дела, какие в этой адовости жестокой я совершил, я бы изумил мир; но, чтобы не быть слишком длинным, я их опускаю. Скажу только о некоторых из наиболее замечательных, каковые мне необходимы; так вот, размышляя днем и ночью, что бы я мог сделать, со своей стороны, в защиту церкви, заметив, что враги сменяют караул и проходят через ворота Санто Спирито, каковые были в выстреле разумном; но так как стрелять мне приходилось вкось, то мне не удавалось причинить того великого вреда, какой мне хотелось причинить; все же каждый день их убивалось весьма изрядно; поэтому враги, видя, что эта дорога заграждена, наставили тридцать с лишним бочек однажды ночью на верхушку одной крыши, каковые мне загораживали этот вид. Я, обдумав этот случай немного лучше, чем прежде, повернул все мои пять орудий, направив их на сказанные бочки, и стал ждать двадцати двух часов, когда как раз сменялся караул. И так как они, считая себя безопасными, шли гораздо медленнее и гораздо гуще, чем обычно, то я, запалив свои поддувала, не только сбросил наземь эти бочки, которые мне мешали, но одним этим поддувом уложил больше тридцати человек. Поэтому, так как это повторилось потом еще два раза, солдаты пришли в такой беспорядок, что, будучи, к тому же, полны добычи великого разгрома, так что иные из них желали вкусить, от своих трудов, они не раз пытались взбунтоваться, чтобы уйти. Однако, сдержанные этим их храбрым капитаном, какового звали Джан ди Урбино, они, к великому своему неудобству, были вынуждены избрать другую дорогу, чтобы сменять свои караулы; каковое неудобство составляло свыше трех миль, тогда как по прежней не было и полумили. После этого подвига все эти синьоры, которые были в замке, оказывали мне удивительные милости. Этот случай, ибо он имел такие важные последствия, я хотел его рассказать, чтобы покончить с этим, потому что они не из того художества, которое подвигает меня писать; ибо если бы всем таким я пожелал изукрасить свою жизнь, то мне бы слишком многое оставалось сказать. Вот еще только одно, о чем в своем месте я скажу.

      Перескакивая немного вперед, расскажу, как папа Климент, чтобы спасти тиары со всем множеством великих драгоценностей апостолической камеры, велел меня позвать и заперся с Кавальерино и со мною в комнате наедине. Этот Кавальерино был когда-то слугой при конюшне Филиппо Строцци; был он француз, человек рождения самого подлого; и так как он был великим слугой, то папа Климент сделал его богатейшим и доверял ему, как самому себе; так что когда сказанный папа, и Кавальере, и я заперлись в сказанной комнате, они выложили передо мной сказанные тиары со всем этим великим множеством драгоценностей апостолической камеры; и он велел мне все их вынуть из золота, в которое они были оправлены. И я так и сделал; затем я завернул их каждую в кусочек бумаги, и мы их зашили в некие подкладки к папе и к сказанному Кавальерино. Затем они дали мне все золото, какового было фунтов двести, и сказали мне, чтобы я его переплавил насколько можно более тайно. Я пошел к Ангелу, где была моя комната, каковую я мог запирать, чтобы никто мне не мешал; соорудив себе здесь из кирпичей самодувную печурку и приладив в поду сказанной печки довольно большой зольник в виде блюдца, бросая золото сверху на уголья, оно понемногу падало на это блюдо. Пока эта печка работала, я постоянно бдил, чем бы мне повредить нашим врагам; а так как до окопов наших врагов внизу было от нас ближе, чем камнем бросить, то я причинял им вред в сказанных окопах некоим древним ломом, которого было несколько куч, прежние замковые запасы. Взяв один сакр и один фалконет, у каковых были у обоих пообломаны жерла, я их набивал этим ломом; и когда я затем эти орудия запаливал, он летел вниз, как сумасшедший, причиняя сказанным окопам много неожиданных бед; и таким вот образом, держа их постоянно наготове, пока я плавил сказанное золото, я, незадолго до вечерни, увидел, что подъезжает вдоль края окопа один верхом на муле. Пребыстро бежал этот мул; а тот что-то говорил тем, что в окопах. Я приготовился запалить свое орудие пораньше, чем он со мной поравняется; и так, запалив с верным расчетом, едва он поравнялся, я ему попал одним из этих обломков прямо в лицо; остаток угодил в мула, каковой упал мертвым; в окопе послышался превеликий шум; я запалил второе орудие, не без великого для них вреда. Это был принц Оранский, который нутром окопов был отнесен в некую гостиницу по соседству, куда сбежалась вскорости вся войсковая знать. Когда папа Климент услышал, что я сделал, он тотчас же послал за мной, и, спросив меня о случившемся, я ему все поведал и, кроме того, сказал ему, что это, должно быть, чрезвычайно важный человек, потому что в этой гостинице, куда его отнесли, тотчас же собрались все главари этого войска, насколько о том можно было судить. Папа, в отличнейшем духе, велел позвать мессер Антонио Санта Кроче, каковой дворянин был главой и предводителем всех пушкарей, как я говорил; сказал, чтобы он велел всем нам, пушкарям, чтобы мы навели все наши орудия на этот сказанный дом, каковых было бесконечное множество, и чтобы, по выстрелу из аркебузы, каждый палил; так что, с убийством этих вождей, это войско, которое сейчас как бы на подпорках, совсем развалится; и что, быть может, Господь услышит их моления, которые они так часто возносят, и таким путем избавит их от этих нечестивых злодеев. Когда мы приготовили наши орудия, согласно приказанию Санта Кроче, и ждали знака, об этом узнал кардинал Орсино и начал кричать на папу, говоря, что ни в коем случае нельзя этого делать, потому что вот-вот будет заключено соглашение, а что если этих убьют, то лагерь без вождя силой ворвется в замок и погубит их вконец; поэтому они не хотят, чтобы это было сделано. Бедный папа, в отчаянии, видя, что его режут и внутри, и снаружи, сказал, что предоставляет размыслить им. Когда приказ был таким образом отменен, я, который не мог выдержать, узнав, что ко мне идут с приказом не стрелять, запалил полупушку, которая у меня была, каковая попала в столп во дворе этого дома, где я видел прислонившимся множества людей. Этот выстрел причинил врагам столь великий вред, что они готовы были покинуть дом. Этот кардинал Орсино сказанный хотел меня велеть повесить или убить во что бы то ни стало; против чего папа смело меня защищал. Громкие слова, которые между ними довелись, хоть я их и знаю, но так как не мое ремесло писать истории, то мне нет надобности их говорить; а буду заниматься только своим делом.

      Переплавив золото, я отнес его папе, каковой много меня благодарил за все, что я сделал, и велел Кавальерино, чтобы тот дал мне двадцать пять скудо, извиняясь передо мной, что большего у него нет, чтобы он мог мне дать. Спустя несколько дней было заключено соглашение. Я отправился к синьору Орацио Бальони, вместе с тремястами товарищами, в Перуджу; и там синьор Орацио хотел мне поручить этот отряд, какового я тогда не захотел, сказав, что сперва хочу съездить повидать моего отца и выкупить изгнание, какое у меня было из Флоренции. Сказанный синьор мне сказал, что он назначен капитаном флорентинцев; и тут же был сер Пьер Мариа ди Лотто, посланец сказанных флорентинцев, каковому сказанный синьор Орацио весьма меня препоручил, как своего человека. Так я отправился во Флоренцию с несколькими другими товарищами. Чума была неописуемая, великая. Прибыв во Флоренцию, я разыскал моего доброго отца, каковой считал, что я или погиб во время этого разгрома, или вернусь к нему голым. Каковое случилось совсем наоборот: я был жив, со множеством денег, со слугой и на добром коне. Когда я явился к своему старику, такова была радость, в которой я его увидел, что я думал, пока он меня обнимал и целовал, что он от нее, наверное, тут же умрет. Рассказав ему все эти дьявольщины разгрома и дав ему в руки изрядное количество скудо, каковые я себе заработал по-солдатски, когда мы обласкали друг друга, добрый отец и я, он тотчас же отправился в Совет Восьми выкупать мое изгнание; и оказалось случайно, что в числе Восьми был один из тех, которые мне его дали, и это был тот самый, который безрассудно сказал тот раз моему отцу, что хочет послать меня на дачу с копейщиками; поэтому мой отец отпустил в отместку несколько приличествующих слов, вызванных теми милостями, которые мне оказал синьор Орацио Бальони. При таком положении дел я рассказал отцу, как синьор Орацио избрал меня в капитаны и что мне пора начать подумывать о том, чтобы набирать отряд. От этих слов бедный отец, сразу же расстроившись, стал меня умолять Господом Богом, чтобы я не брался за это предприятие, хоть он и знает, что я способен и на это, и на еще большее, говоря мне при этом, что уже другой его сын и мой брат весьма отважен на войне, а что я должен заниматься тем чудесным искусством, над каковым я столько лет и с таким великим усердием потрудился уже. Хоть я ему и обещал послушаться, он рассудил, как человек умный, что если явится синьор Орацио, то, как потому, что я ему обещал, и по иным причинам, я никак не смогу преминуть, чтобы не предаться воинским делам; и вот он ловким способом задумал удалить меня из Флоренции, говоря так: «О дорогой мой сын, чума здесь неописуемая, великая, и мне все время кажется, что ты вот-вот вернешься с нею домой; я помню, что когда я был еще молодым человеком, я отправился в Мантуу, в каковом городе я был весьма обласкан, и там я прожил несколько лёт; я тебя прошу и приказываю тебе, чтобы, ради любви ко мне, и лучше сегодня, чем завтра, ты отсюда убрался и отправился туда».

      Так как мне всегда нравилось видеть свет и никогда еще не бывав в Мантуе, я охотно отправился, взяв деньги, которые привез с собой; а большую их часть оставил моему доброму отцу, обещав ему помогать ему всегда, где бы я ни был, и оставив мою старшую сестру руководительницей бедному отцу. Имя ей было Коза, и так как она никогда не желала иметь мужа, то была принята в монахини к святой Ореоле, а пока оставалась в помощь и надзор старику отцу и в руководство другой моей сестре, младшей, каковая была замужем за некоим Бартоломмео, ваятелем. И так, отбыв с отцовским благословением, я взял своего доброго коня и на нем отправился в Мантуу. Слишком многое пришлось бы мне рассказать, если бы я хотел подробно описывать это маленькое путешествие. Так как мир был омрачен чумой и войной, я с превеликой трудностью все же добрался потом до сказанной Мантуи; в каковую когда я прибыл, я стал искать, чтобы начать работать; и вот меня приставил к делу некий маэстро Никколо, миланец, каковой был золотых дел мастером у герцога сказанной Мантуи. Когда я оказался приставлен к делу, я, два дня спустя, пошел навестить мессер Юлио Романо, превосходнейшего живописца, уже сказанного, большого моего друга, каковой мессер Юлио учинил мне неописуемые ласки и очень сердился, что я не приехал спешиться у его дома; а жил он вельможей и выполнял для герцога работу за воротами Мантуи, в месте, называемом Те. Эта работа была велика и изумительна, как, должно быть, можно видеть и сейчас. Сказанный мессер Юлио тотчас же в весьма лестных словах поговорил обо мне с герцогом; каковой велел, чтобы я ему сделал модель, чтобы хранить частицу крови Христовой, которая у них имеется, каковая, как говорят, принесена туда Лонгином; затем он обернулся к сказанному мессер Юлио, говоря ему, чтобы он сделал мне рисунок для сказанного ковчега. На это мессер Юлио сказал: «Государь, Бенвенуто — человек, который не нуждается в чужих рисунках, и в этом ваша светлость вполне убедится, когда увидит его модель». Принявшись делать эту сказанную модель, я сделал рисунок к сказанному ковчегу, так чтобы он вполне вмещал сказанную сткляницу; затем, кроме того, сделал восковую модельку. Это был сидящий Христос, который левой рукой, поднятой кверху, придерживал большой свой крест, прислонясь к нему, а правой рукой как бы раскрывал у себя пальцами рану на груди. Когда эта модель была закончена, она так понравилась герцогу, что милости были неописуемы, и он велел мне сказать, что оставит меня у себя на службе на таких условиях, что я смогу там жить богато. Тем временем я представился его брату, кардиналу, и сказанный кардинал попросил герцота, чтобы тот разрешил мне сделать архипастырскую печать его преосвященства; каковую я и начал. Пока я эту самую работу делал, меня постигла перемежная лихорадка; и поэтому, когда эта лихорадка меня забирала, я лишался разумения; так что я проклинал Мантуу, и того, кто ей хозяин, и тех, кто по доброй воле в ней живет. Эти слова были пересказаны герцогу этим его миланским золотых дел мастером, каковой прекрасно видел, что герцог хочет пользоваться мною. Когда сказанный герцог услышал эти мои недужные слова, он люто на меня рассердился; а так как я был рассержен на Мантуу, то в гневе мы были равны. Когда я кончил мою печать, что заняло четыре месяца, вместе с некоторыми другими вещицами, сделанными для герцога под именем кардинала, сказанный кардинал хорошо мне заплатил и просил меня, чтобы я вернулся в Рим, в этот чудесный город, где мы познакомились. Выехав с изрядной суммой мантуанских скудо, я прибыл в Говерно, место, где был убит этот отважнейший синьор Джованни. Здесь меня постиг небольшой приступ лихорадки, каковая нисколько не помешала моему путешествию и, оставшись в сказанном месте, никогда уже потом у меня не бывала. Прибыв затем во Флоренцию, думая найти моего дорогого отца, постучав в дверь, в окне показалась некая бешеная горбунья и стала меня гнать с великой грубостью, говоря, что я ее извел. Каковой горбунье я сказал: «Да скажи ты мне, горбунья неподобная, неужели в этом доме нет другого лица, кроме твоего?» — «Нет, будь ты неладен!» Каковой я сказал громко: «А твоего пусть не хватит и на два часа!» На этот спор вышла соседка, каковая мне сказала, что мой отец и все, сколько их было из моей семьи, умерли от чумы; так как я об этом уже догадывался, то по этой причине скорбь была меньше; затем она мне сказала, что в живых осталась только эта младшая моя сестра, которую звали Липерата, что ее приютила одна святая женщина, каковую звали мона Андреа де'Беллаччи. Я поехал дальше, чтобы отправиться в гостиницу. Случайно мне встретился один мой дружище; этого звали Джованни Ригольи. Я спешился у его дома, и мы пошли на площадь, где я получил вести, что брат мой жив, какового я и пошел разыскивать в дом к одному его другу, которого звали Бертино Альдобранди. Когда я разыскал брата и пошли бесконечные ласки и приветствия, а потому они были необыкновенные, что и ему обо мне, и мне о нем было сообщено о смерти каждого из нас; затем, подняв превеликий смех, с изумлением, взяв меня за руку, он мне сказал: «Идем, брат, я тебя сведу в такое место, какого ты никогда бы и не вообразил; дело в том, что я выдал второй раз замуж нашу сестру Липерату, которая совершенно уверена, что ты умер». Пока мы шли в это место, мы рассказывали друг другу чудеснейшие вещи, случившиеся с нами; а когда мы явились в дом, где жила сестра, на нее нашло такое исступление от неожиданной новости, что она упала мне на руки без чувств; и если бы при этом не присутствовал мой брат, действие было такое, без единого слова, что муж сперва не думал, что я ей брат. Когда Чеккино, мой брат, заговорил и помог бесчувственной, она быстро пришла в себя; и, поплакав немножечко об отце, о сестре, о муже, о своем сынишке, она стала собирать к ужину; и на этой веселой свадьбе за весь вечер больше не говорилось о мертвых, а велись только свадебные разговоры; и так мы радостно и с великим удовольствием отужинали.

      Понуждаемый просьбами брата и сестры, я по этой причине остался во Флоренции, потому что желание мое было направлено к тому, чтобы мне вернуться в Рим. Также и этот дорогой мой друг, о котором я уже говорил, как много он мне помог в некоторых моих невзгодах, — это был Пьеро, сын Джованни Ланди, — также и этот Пьеро мне сказал, что мне бы следовало задержаться несколько во Флоренции; потому что, так как Медичи были изгнаны из Флоренции, — то есть синьор Ипполито и синьор Алессандро, каковые стали потом — один кардиналом, а другой герцогом флорентийским, — этот сказанный Пьеро мне сказал, что мне следует остаться немного, чтобы посмотреть, что делается. Так я начал работать на Новом рынке, и оправлял великое множество драгоценных камней, и хорошо зарабатывал. В это время приехал во Флоренцию один сиенец, по имени Джироламо Марретти; этот сиенец долгое время жил в Турции и был человек живого ума; он пришел ко мне в мастерскую и дал мне сделать золотую медаль, чтобы носить на шляпе; он хотел на этой медали, чтобы я сделал Геркулеса, который раздирает пасть льву. И вот я принялся его делать; и пока я над ним работал, заходил много раз Микеланьоло Буонарроти посмотреть на него; а так как я очень над ним потрудился, и положение фигуры и лютость зверя были совсем другие, чем у всех тех, кто до сих пор это делал, а также потому, что этот способ работы был совершенно неизвестен этому божественному Микеланьоло, то он так хвалил эту мою работу, что меня одолело такое желание сделать хорошо, что это было нечто неописуемое. Но так как у меня не было никакой другой работы, как только оправлять драгоценные камни, то, хоть это и давало мне наибольший заработок, какой я мог иметь, я этим не удовлетворился, потому что мне хотелось работы другого свойства, чем оправлять камни; в это время случилось, что некий Федериго Джинори, юноша весьма возвышенной души, — этот юноша много лет жил в Неаполе, и так как он был весьма красив телом и внешностью, то он влюбился в Неаполе в одну принцессу, — так вот, желая сделать медаль, на каковой был бы Атлант с миром на плечах, он попросил великого Микеланьоло, чтобы тот ему сделал небольшой рисунок. Каковой сказал сказанному Федериго: «Сходите к некоему молодому золотых дел мастеру, имя которому Бенвенуто; этот вам услужит очень хорошо; и ему, уж конечно, не требуется моего рисунка; но, чтобы вы не думали, будто я хочу избежать трудов над такой малостью, я весьма охотно сделаю вам небольшой рисунок; а пока поговорите со сказанным Бенвенуто, чтобы и он также сделал небольшую модельку; затем то, Что лучше, возьмется в работу». Этот Федериго Джинори пришел ко мне и сказал мне свое желание, а также, как этот удивительный Микеланьоло меня хвалил, и что я также должен сделать небольшую восковую модельку, в то время как этот дивный человек обещал ему сделать небольшой рисунок. Мне придали столько духу эти слова этого великого человека, что я тотчас же принялся с превеликим усердием делать сказанную модель; а когда я ее кончил, некий живописец, большой друг Микеланьоло, по имени Джулиано Буджардини, он мне принес рисунок Атланта. В это же время я показал сказанному Джулиано мою восковую модельку; каковая была весьма отлична от этого рисунка Микеланьоло; настолько, что сказанный Федериго, а также и Буджардино решили, что я должен его делать по моей модели. И так я его начал, и его видел превосходнейший Микеланьоло, и так мне его хвалил, что это было нечто неописуемое. Это была фигура, как я сказал, выбитая в пластине; на плечах у нее было небо, в виде хрустального шара, с вырезанным на нем его Зодиаком, на лапис-лазуриевом поле; вместе со сказанной фигурой оно имело такой красивый вид, что это было нечто неописуемое; внизу была надпись буквами, каковые гласили: «Summa tulisse juvat». Будучи доволен, сказанный Федериго заплатил мне прещедро. Так как в это время мессер Алуиджи Аламанни был во Флоренции, он был другом сказанного Федериго Джинори, каковой много раз приводил его ко мне в мастерскую, и благодаря ему он стал мне очень близким другом.

      Когда папа Климент двинулся войной на город Флоренцию, и тот приготовился к обороне, и город по всем околоткам начал снаряжать народное ополчение, то также и я был призван в свою очередь.