В это время Бернардоне Бальдини, поставщик драгоценных камней его светлости, привез из Венеции большой алмаз, свыше тридцати пяти каратов весом; также и Антонио, сыну Витторио, Ланди была корысть в том, чтобы герцог его купил. Этот алмаз был прежде острецом, но так как он не выходил с той сверкающей прозрачностью, которой от такого камня следовало желать, то хозяева этого алмаза срезали этот сказанный острец, каковой, по правде, не получался хорошо ни тафелью, ни острецом. Наш герцог, который очень любил драгоценные камни, но, однако же, в них не разбирался, подал верную надежду этому мошеннику Бернардаччо, что хочет купить этот сказанный алмаз. А так как этот Бернардо искал получить для себя одного честь этого обмана, который он хотел учинить герцогу флорентийскому, то он ничего не сообщал своему товарищу, сказанному Антонио Ланди. Этот сказанный Антонио был большим моим другом с самого детства, и так как он видел, что я так близок с моим герцогом, то как-то раз среди прочих он отозвал меня в сторону, было это около полудня и на углу Нового рынка; и сказал мне так: «Бенвенуто, я уверен, что герцог покажет вам алмаз, каковой он выказывает желание купить; вы увидите крупный алмаз; помогите продаже; и я вам говорю, что могу его отдать за семнадцать тысяч скудо. Я уверен, что герцог захочет вашего совета; если вы увидите, что он действительно склонен его желать, то будет сделано так, чтобы он мог его получить». Этот Антонио выказывал большую уверенность в том, что может устроить этот камень. Я ему обещал, что если мне его покажут и спросят мое мнение, то я скажу все то, что я думаю, без того, чтобы повредить камню. Как я сказал выше, герцог приходил каждый день в эту золотых дел мастерскую на несколько часов; и с того дня, когда со мною говорил Антонио Ланди, больше недели спустя, герцог показал мне однажды после обеда этот сказанный алмаз, каковой я узнал по тем приметам, которые мне сказал Антонио Ланди и насчет формы, и насчет веса. И так как этот сказанный алмаз был воды, как я сказал выше, мутноватой, и по этой причине срезали этот острец, то, видя, что он такого рода, я бы, конечно, отсоветовал ему учинять такой расход; поэтому, когда он мне его показал, я спросил его светлость, что он желает, чтобы я сказал, потому что не одно и то же для ювелиров оценивать камень после того, как государь его уже купил, или же класть ему цену, чтобы тот мог его купить. Тогда его светлость мне сказал, что он его уже купил и чтобы я сказал только мое мнение. Я не захотел преминуть намекнуть ему скромно, что именно я об этом камне думаю. Он мне сказал, чтобы я взглянул на красоту этих длинных его ребер. Тогда я сказал, что это не та великая красота, какую его светлость себе представляет, и что это срезанный острец. При этих словах мой государь, который увидел, что я говорю правду, состроил рожу и сказал мне, чтобы я постарался оценить камень и рассудить, сколько мне кажется, что он стоит. Полагая, что, раз Антонио Ланди предлагал мне его за семнадцать тысяч скудо, я думал, что герцог получил его за пятнадцать тысяч самое большое, и поэтому, видя, что он недоволен тем, что я говорю ему правду, я решил поддержать его в его ложном мнении и, подавая ему алмаз, сказал: «Восемнадцать тысяч скудо вы истратили». При этих словах герцог поднял крик, сделав «О» шире, чем отверстие колодца, и сказал: «Теперь я вижу, что ты в этом не разбираешься». Я ему сказал: «Ясно, государь мой, что вы видите плохо; постарайтесь создать славу вашему камню, а я постараюсь разобраться; скажите мне хотя бы, что вы на него истратили, дабы я научился разбираться по способу вашей светлости». Поднявшись, герцог с презрительной усмешечкой сказал: «Двадцать пять тысяч скудо, и даже больше, Бенвенуто, он мне стоил». И ушел. При этих словах тут же присутствовали Джанпаголо и Доменико Поджини, золотых дел мастера; и Бакьякка вышивальщик, также и он, который работал в комнате по соседству с нашей, прибежал на этот крик; тут я сказал: «Я бы никогда ему не посоветовал, чтобы он его покупал; а если бы ему все-таки его хотелось, так Антонио Ланди неделю тому назад мне его предлагал за семнадцать тысяч скудо; я думаю, что я получил бы его за пятнадцать или даже Меньше. Но герцог желает создать славу своему камню; ведь если мне Антонио Ланди предлагал его за такую цену, то каким чертом Бернардоне учинил бы с герцогом такой позорный обман!» И, так и не веря, что это правда, хоть это так и было, мы спустили, смеясь, эту простоту герцога.

      Совсем уже выполнив фигуру большой Медузы, как я сказал, костяк ее я сделал из железа; затем, сделав ее из глины, как по анатомии, и худее на полпальца, я отлично ее обжег; затем наложил сверху воск и закончил ее в том виде, как я хотел, чтобы она была. Герцог, который несколько раз приходил ее посмотреть, до того опасался, что она у меня не выйдет в бронзе, что ему хотелось бы, чтобы я позвал какого-нибудь мастера, который бы мне ее отлил. А так как его светлость говорил постоянно и с превеликим благоволением о моих совершенствах, то его майордом, который постоянно искал какой-нибудь силок, чтобы я сломал себе шею, и так как он имел власть приказывать барджеллам и всем чинам этого бедного злосчастного города Флоренции (чтобы пратезец, наш враг, сын бондаря, невежественнейший, за то, что был паршивым учителем Козимо де'Медичи, когда тот еще не был герцогом, дошел до такой великой власти!); так вот, как я сказал, стоя на страже, насколько он мог, чтобы сделать мне зло, видя, что ни с какой стороны он не может меня припечатать, он придумал способ нечто учинить. И, сходив к матери этого моего ученика, имя которому было Ченчо, а ей Гамбетта, они замыслили, этот жулик учитель и эта мошенница шлюха, задать мне такого страху, чтобы я от него уехал с Богом. Гамбетта, следуя своему промыслу, вышла из дому, по поручению этого шалого разбойника, учителя-майордома; а так как они подговорили еще и барджелла, каковым был некий болонец, которого за такие дела герцог потом выгнал вон, то когда наступил однажды субботний вечер, три часа ночи ко мне явилась сказанная Гамбетта со своим сыном и сказала мне, что она держала его несколько дней взаперти для моего блага: На что я ответил, чтобы ради меня она не держала его взаперти; и, смеясь над ее непотребным промыслом, повернулся к сыну в ее присутствии и сказал ему: «Ты сам знаешь, Ченчо, грешил ли я с тобой»; каковой, плача, сказал, что нет. Тогда мать, тряся головой, сказала сыну: «Ах, плутишка, или я не знаю, как это делается?» Затем повернулась ко мне, говоря мне, чтобы я держал его спрятанным в доме, потому что барджелл его ищет и заберет его во что бы то ни стало вне моего дома, но что у меня в доме его не тронут. На это я ей сказал, что в доме у меня сестра — вдова с шестью святыми дочурками и что я не желаю в доме у себя никого. Тогда она сказала, что майордом отдал распоряжение барджеллу и что меня заберут во что бы то ни стало; но раз я не хочу взять сына в дом, то, если я ей дам сто скудо, я могу ни о чем больше не беспокоиться, потому что, Так как майордом такой превеликий ее друг, то я могу быть уверен, Что она заставит его сделать все, что ей угодно, лишь бы я ей дал сто скудо. Я пришел вот в какую ярость; с каковой я ей сказал: «Убирайся вон отсюда, постыдная шлюха, потому что, если бы не ради уважения к людям и не ради невинности этого твоего несчастного сына, который здесь с тобой, я бы тебя уже зарезал этим кинжальчиком, который я уже два или три раза брал в руки». И с этими словами, со множеством грубых пинков, ее и сына я вытолкал вон из дома.

      Поразмыслив затем о негодяйстве и могуществе этого скверного учителя, я решил, что лучше всего будет дать немного улечься этой чертовщине, и утром рано, сдав моей сестре драгоценных камней и вещей на около двух тысяч скудо, я сел на коня и поехал в Венецию, и взял с собой этого моего Бернардино из Мужелло. И когда я приехал в Феррару, я написал его герцогской светлости, что хоть я и уехал не будучи послан, я вернусь не будучи позван. Приехав затем в Венецию, поразмыслив о том, сколькими разными способами моя жестокая судьба меня терзает, и тем не менее видя себя здоровым и крепким, я решил сразиться с нею по своему обыкновению. А пока что я раздумывал таким образом о своих делах, проводя себе время в этом прекрасном и богатейшем городе, навестив этого удивительного Тициана живописца и Якопо дель Сансовино, искусного ваятеля и зодчего, нашего флорентинца, весьма хорошо содержимого Венецианской Синьорией, и потому что мы были знакомы в молодости в Риме и во Флоренции, как с нашим флорентинцем, оба этих даровитых человека весьма меня обласкали. На другой за тем день я встретился с мессер Лоренцо де'Медичи, каковой тотчас же взял меня за руку с величайшим радушием, какое только можно видеть на свете, потому что мы были знакомы во Флоренции, когда я делал монеты для герцога Лессандро, а потом в Париже, когда я был в службе у короля. Он проживал в доме у мессер Джулиано Буонаккорси, и так как ему некуда больше было пойти провести время без величайшей для себя опасности, то он проводил большую часть времени и моем доме, смотря, как я выделываю эти большие работы. Так вот, как я говорю, из-за этого былого знакомства, он взял меня за руку и повел к себе в дом, где был синьор приор делли Строцци, брат синьора Пьетро, и, обрадовавшись, они меня спросили, сколько я хочу пробыть в Венеции, думая, что я хочу вернуться во Францию. Каковым синьорам я сказал, что я уехал из Флоренции из-за такого-то вышесказанного случая и что через два-три дня я хочу вернуться во Флоренцию служить великому моему герцогу. Когда я сказал эти слова, синьор приор и мессер Лоренцо повернулись ко мне с такой суровостью, что я превесьма испугался, и сказали мне: «Ты сделал бы лучше всего, если бы вернулся во Францию; где ты богат и известен; потому что, если ты вернешься во Флоренцию, ты потеряешь все то, что заработал во Франции, а из Флоренции не извлечешь ничего, кроме неприятностей». Я не ответил на их слова и, уехав на другой день насколько я мог тайно, вернулся во Флоренцию, а тем временем чертовщины перезрели, потому что я написал великому моему герцогу весь тот случай, который меня перенес в Венецию. И, при всей его обычной осмотрительности и строгости, я ему представился без всяких церемоний. Побыв немного со сказанной строгостью, он затем любезно ко мне повернулся и спросил меня, где я был. На что я ответил, что сердце мое никогда и на палец не отстранялось от его высокой светлости, хотя по некоторым справедливым причинам мне оказалось необходимым дать моему телу немного прогуляться. Тогда, сделавшись приветливее, он начал меня расспрашивать про Венецию, и так мы беседовали немного; затем наконец он мне сказал, чтобы я принимался за работу и чтобы я ему кончил его Персея. Так я вернулся домой веселый и радостный, и обрадовал мою семью, то есть мою сестру с ее шестью дочерьми, и, взявшись снова за свои работы, со всем усердием, с каким я мог, я подвигал их вперед.

      И первая работа, которую я отлил из бронзы, была эта большая голова, портрет его светлости которую я сделал из глины в золотых дел мастерской, пока у меня болела спина. Это была работа, которая понравилась, а я ее сделал не для чего другого, как только чтобы испытать глины для отливки из бронзы. И хоть я и видел, что этот удивительный Донателло делал свои работы из бронзы, каковые он отливал по флорентийской глине, но мне казалось, что он их выполнял с превеликой трудностью; и, думая, что это происходит от недостатков глины, раньше чем приняться за отливку моего Персея, я хотел сделать эти первые попытки; из каковых я нашел, что глина хороша, хоть и не была хорошо понята этим удивительным Донателло, потому что я видел, что с превеликой трудностью выполнены его работы. Итак, как я говорю выше, с помощью искусства я составил глину, каковая послужила мне отлично; и, как я говорю, по ней я отлил сказанную голову; но так как я еще не сделал горна, я воспользовался горном маэстро Дзаноби ди Паньо, колокольщика. И, увидев, что голова очень хорошо вышла чистой, я тотчас же принялся делать горн в мастерской, которую мне сделал герцог, по моему замыслу и чертежу, в том самом доме, который он мне подарил; и как только был сделан горн, с наибольшим усердием, с каким я мог, я приготовился отливать статую Медузы, каковая есть та скорченная женщина, что под ногами у Персея. И так как эта отливка дело труднейшее, то я не хотел упустить всех тех предосторожностей, каким я научился, дабы у меня не вышло какой-нибудь ошибки; и таким образом первая отливка, которую я сделал в сказанном моем горне, удалась в превосходной степени и была до того чистая, что моим друзьям не казалось нужным, чтобы я еще как-нибудь должен был ее отделывать; это находили некоторые немцы и французы, каковые говорят и хвастают прекраснейшими секретами отливать бронзу без отделки; истинное безумие, потому что бронза, после того как она отлита, ее необходимо уминать молотками и чеканами, как эти удивительнейшие древние, и как делали также и современные, я говорю те современные, которые умели работать бронзу. Эта отливка весьма понравилась его высокой светлости, который несколько раз приходил ее посмотреть ко мне на дом, придавая мне превеликого духу делать хорошо; но настолько возмогла эта бешеная зависть Бандинелло, который с таким усердием наушничал его высокой светлости, что он склонил его думать, что если я и отолью кое-какие из этих статуй, то никогда я их не соберу, потому что для меня это искусство новое, и что его светлость должен остерегаться, чтобы не выбрасывать вон свои деньги. Настолько возмогли эти слова в этих преславных ушах, что мне сократили расходы на работников; так что я был вынужден резко пожаловаться его светлости; поэтому однажды утром, выждав его на Виа де'Серви, я ему сказал: «Государь мой, мне нет помощи в моих нуждах, так что я подозреваю, не разуверилась ли во мне ваша светлость; поэтому я снова ей говорю, что у меня хватит глазу в три раза лучше выполнить эту работу, чем была модель, как я вам обещал».

 
      Когда я сказал эти слова его светлости и увидел, что они не дают никакого плода, потому что я не извлекал от него ответа, тотчас же меня одолела досада, вместе с нестерпимой яростью, и я снова начал говорить герцогу и сказал ему: «Государь мой, этот город поистине всегда был школой величайших дарований; но когда кто-нибудь себя познал, научившись чему-нибудь, желая прибавить славы своему городу и своему славному государю, тому хорошо отправиться работать в другое место. А что это, государь мой, правда, то я знаю, что ваша светлость знала, кто такой был Донателло, и кто такой был великий Леонардо да Винчи, и кто такой сейчас чудесный Микеланьоль Буонарроти. Эти умножают своими дарованиями славу вашей светлости; поэтому и я также надеюсь сделать свою долю; так что, государь мой, пустите меня уехать. Но пусть ваша светлость следит хорошенько, чтобы не пускать уехать Бандинелло, и даже давайте ему всегда больше, чем он у вас просит; потому что если этот куда-нибудь выедет, то невежество его настолько самонадеянно, что он способен опозорить эту благороднейшую школу. Итак, отпустите меня, государь; и я ничего другого не прошу за мои труды по сей день, как только милость вашей высокой светлости». Когда его светлость увидел, что я до такой степени решителен, он с некоторым гневом повернулся ко мне, говоря: «Бенвенуто, если у тебя есть желание окончить работу, недостатка не будет ни в чем». Тогда я его поблагодарил и сказал, что у меня нет другого желания, как показать этим завистникам, что у меня хватит глазу выполнить обещанную работу. Когда я так расстался с его светлостью, мне была дана некоторая помощь; однако я был вынужден взяться за свой кошель, желая, чтобы моя работа шла немного больше, чем шагом. А так как по вечерам я всегда ходил побеседовать в скарбницу его светлости, где бывал Доменико и Джанпаволо Поджини, его брат, каковые работали над золотой вазой, о которой сказано раньше, для герцогини, и над золотым поясом; то еще его светлость велел мне сделать модельку подвески, куда должен был быть вправлен тот большой алмаз, который он купил у Бернардоне и Антонио Ланди. И хотя я избегал, не желая этого делать, герцог всякими хорошими приятностями заставлял меня над ней работать каждый вечер вплоть до четырех часов. Еще он меня понуждал приятнейшим образом делать так, чтобы я над ней работал еще и днем, на что я никак не хотел согласиться; и поэтому я думал, наверное, что его светлость на меня разгневается; и раз как-то вечером, когда я явился немного позже, чем обычно, герцог мне сказал: «Ты malvenuto». На каковые слова я сказал: «Государь мой, это не мое имя, потому что имя мне Бенвенуто, и так как я думаю, что ваша светлость со мною шутит, то я ни во что входить не буду». На это герцог сказал, что он говорит отчаянно серьезно и не шутит, и чтобы я следил хорошенько за тем, что я делаю, потому что до ушей его дошло, что, пользуясь его благоволением, я провожу то того, то этого. На эти слова я попросил его высокую светлость удостоить меня того, чтобы сказать мне хотя бы одного человека на свете, которого бы я когда-либо провел. Вдруг он ко мне повернулся во гневе и сказал мне: «Ступай и верни то, что у тебя есть от Бернардоне; вот тебе один». На это я сказал: «Государь мой, я вас благодарю и прошу вас, удостойте меня того, чтобы выслушать от меня четыре слова: это правда, что он ссудил меня старыми весами, и парой наковален, и тремя маленькими молоточками, за каковым скарбом сегодня прошло две недели, как я сказал его Джорджо да Кортона, чтобы он прислал за ним; и поэтому сказанный Джорджо приходил за ним сам; и если только ваша высокая светлость найдет, что, с того дня, когда я родился, и по сию пору, я когда-нибудь имел хоть что бы то ни было от кого-либо подобным образом, будь то хоть в Риме или во Франции, то пусть она велит разузнать у тех, кто ей об этом сообщил, или у других, и, найдя, что это правда, пусть она меня покарает поверх головы».
      Герцог, увидев меня в превеликой ярости, как государь внимательнейший и сердечный, повернулся ко мне и сказал: «Так не говорят с теми, кто не совершает проступков; так что если это так, как ты говоришь, то я всегда буду рад тебя видеть, как я это делал раньше». На это я сказал: «Пусть знает ваша светлость, что негодяйства Бернардоне вынуждают меня просить у нее и ходатайствовать, чтобы она мне сказала, сколько она издержала на большой алмаз, срезанный острец; потому что я надеюсь показать ей, почему этот злой человек ищет ввести меня в немилость». Тогда его светлость мне сказал: «Алмаз мне стоил двадцать пять тысяч дукатов; почему ты меня об этом спрашиваешь?» — «Потому, государь мой, что в такой-то день, в таком-то часу, на углу Нового рынка Антонио, сын Ветторио, Ланди сказал мне, чтобы я постарался сторговаться с вашей высокой светлостью, и с первого же раза спрорил за него шестнадцать тысяч дукатов; а ваша светлость знает, за сколько она его купила. И что это правда, спросите у сер Доменико Поджини и у Джанпаволо, его брата, которые тут; потому что я им это сказал сразу же, а потом никогда больше не говорил, потому что ваша светлость сказала, что я в этом не разбираюсь, откуда я и думал, что она желает создать ему славу. Знайте, государь мой, что я в этом разбираюсь, а что до другой стороны, то я считаю себя честным человеком, как любой другой, который рождался на свет, и будь он кто угодно; я не стану искать ограбить вас на восемь или десять тысяч дукатов разом, а постараюсь заработать их моими трудами; и я подрядился служить вашей светлости как ваятель, золотых дел мастер и монетный; а доносить ей про чужие дела, никогда. И то, что я ей говорю сейчас, это я говорю в мою защиту, и четверти за это не желаю; и говорю ей об этом в присутствии стольких честных людей, которые тут, дабы ваша высокая светлость не верила Бернардоне тому, что он говорит». Вдруг герцог поднялся в гневе и послал за Бернардоне, каковой был вынужден бежать в Венецию, он и Антонио Ланди; каковой Антонио мне говорил, что он хотел сказать не об этом алмазе. Они съездили и вернулись из Венеции, и я пошел к герцогу и сказал: «Государь, то, что я вам сказал, правда, а то, что вам сказал насчет скарба Бернардоне, была неправда; и вы хорошо бы сделали, если бы это испытали, и я отправлюсь к барджеллу». На эти слова герцог повернулся ко мне, говоря мне: «Бенвенуто, старайся быть честным человеком, как ты делал раньше, и никогда ни о чем не беспокойся». Дело это пошло дымом, и я никогда больше о нем не слышал. Я был занят тем, что кончал его подвеску; и когда я понес ее однажды конченной герцогине, она сама мне сказала, что ценит столько же мою работу, сколько алмаз, который она купила у Бернардаччо, и пожелала, чтобы я ей прицепил его на грудь своей рукой, и дала мне в руку толстенькую булавку, и ею я прицепил ей его, и ушел со многой ее милостью. Потом я слышал, будто они дали его переоправить какому-то немцу или другому иностранцу, если только это правда, потому что сказанный Бернардоне сказал, что сказанный алмаз будет иметь больше вида, оправленный с меньшей отделкой.

      Доменико и Джованпаголо Поджини, золотых дел мастера и братья, работали, как, мне кажется, я уже сказал, в скарбнице его высокой светлости, по моим рисункам, некие золотые вазочки, чеканные, с историями из барельефных фигурок и другими весьма изрядными вещами; и так как я много раз говорил герцогу: «Государь мой, если бы ваша высокая светлость оплатили мне нескольких работников, я бы стал вам делать монеты для вашего монетного двора и медали с головою вашей высокой светлости, каковые стал бы делать, соревнуя древним, и имел бы надежду их превзойти; потому что с тех пор, как я делал медали папы Климента, я столькому научился, что стал бы делать много лучше, чем те, и также стал бы делать лучше, чем монеты, которые я делал герцогу Алессандро, каковые все еще почитаются прекрасными; и я также стал бы вам делать большие вазы, золотые и серебряные, как я их столько сделал этому удивительному королю Франциску французскому, единственно из-за великих удобств, которые он мне давал, и никогда не терялось времени для больших колоссов и для прочих статуй». На эти мои слова герцог мне говорил: «Делай, а я посмотрю»; и никогда не давал мне удобств и никакой помощи. Однажды его высокая светлость велел дать мне несколько фунтов серебра и сказал мне: «Это серебро из моих рудников; сделай мне красивую вазу». И так как я не хотел запускать моего Персея, а имел притом же большое желание услужить ему, то я отдал ее сделать, по моим рисункам и восковым моделькам, некоему разбойнику, который зовется Пьеро ди Мартино, золотых дел мастер; каковой начал ее плохо, да еще над ней и не работал, так что я потерял на этом больше времени, чем если бы сделал ее всю своей рукой. Промучившись так несколько месяцев и видя, что сказанный Пьеро над ней не работает, а также и не велит над ней работать, я велел ее мне вернуть, и мне стоило великого труда получить обратно, вместе с телом вазы, плохо начатой, как я сказал, остаток серебра, которое я ему дал. Герцог, который услышал кое-что из этого шума, послал за вазой и за моделями, и ни разу потом мне не сказал, ни почему, ни как; а только по некоим моим рисункам он их заказал разным лицам и в Венеции, и в других местах, и был прескверно услужен. Герцогиня часто мне говорила, чтобы я работал для нее золотые вещи; каковой я много раз сказывал, что свет отлично знает, и вся Италия, что я хороший золотых дел мастер; но что Италия никогда еще не видела работ моей руки ваяльных; и в цехе некои бешеные ваятели, смеясь надо мною, зовут меня новым ваятелем; каковым я надеюсь доказать, что я ваятель старый, если Бог подаст мне такую милость, чтобы я мог показать оконченным моего Персея на этой почетной площади ее высокой светлости. И, засев дома, я усердно работал день и ночь и не показывался во дворце. И, намереваясь все же пребыть в милости у герцогини, я велел для нее сделать некие маленькие вазочки, величиною с горшочек на два кватрино, серебряные, с красивыми машкерками редчайшего облика, на античный лад, и когда я ей снес сказанные вазочки, она мне оказала самый милостивый прием, какой только можно себе представить, и оплатила мне мое серебро и золото, которое я на это положил; я же препоручил себя ее высокой светлости, прося ее, чтобы она сказала герцогу, что я имею мало помощи в столь великой работе, и что ее высокая светлость должна бы сказать герцогу, чтобы он не так охотно верил этому злому языку Бандинелло, каковым тот мешает мне кончить моего Персея. На эти мои слезные слова герцогиня пожала плечами и сказала мне: «Право же, герцог должен бы все-таки знать, что этот его Бандинелло ничего не стоит».

      Я оставался дома, и редко являлся во дворец, и с великим усердием трудился, чтобы окончить мою работу; и мне приходилось оплачивать работников из своих, потому что герцог, распорядившись оплачивать мне некоих работников через Латтанцио Горини около полутора лет, и когда это ему надоело, отменил распоряжение, так что я спросил у сказанного Латтанцио, почему он мне не платит. Он мне ответил, поводя этакими паучьими ручонками, комариным голосишком: «Почему ты не кончаешь эту свою работу? Ты, кажется, никогда ее не кончишь». Я тотчас же ответил ему сердито и сказал: «Черт бы вас побрал, и вас, и всех, кто не верит, что я ее кончу». И так, в отчаянии, я вернулся домой, к моему злосчастному Персею, и не без слез, потому что мне приходило на память мое прекрасное положение, которое я покинул в Париже, на службе у этого удивительного короля Франциска, у какового мне всего было вдоволь, а здесь мне всего не хватало. И несколько раз я готов был пойти напропалую; и один раз среди прочих я сел на доброго моего конька, и захватил с собою сотню скудо, и поехал во Фьезоле повидать одного моего незаконного сыночка, какового я держал у кормилицы, у одной моей кумы, жены одного моего работника. И, приехав к моему сыночку, я нашел его в хорошем виде, и, таким вот хмурым, я его поцеловал; и когда я хотел уезжать, он меня не отпускал, потому что держал меня крепко ручонками, и с неистовым плачем и криками, что в этом возрасте, около двух лет, было делом более чем удивительным. И так как я решил, что, если я встречу Бандинелло, каковой обыкновенно каждый вечер ездил на эту свою мызу над Сан Доменико, я, как отчаянный, хотел повергнуть его наземь, то я расстался с моим малышом, оставив его с этим его горьким плачем. И направляясь в сторону Флоренции, когда я прибыл на площадь Сан Доменико, как раз Бандинелло выезжал на площадь с другой стороны. Тотчас же решившись свершить это кровавое дело, я приблизился к нему и, подняв глаза, увидел его без оружия, на лошачишке, вроде осла, и с ним был мальчонок десяти лет, и как только он меня увидал, он стал цветом, как мертвец, и дрожал от головы до ног. Я, уразумев это гнуснейшее дело, сказал: «Не бойся, жалкий трус, я не желаю тебя удостаивать моих ударов». Он посмотрел на меня смиренно и ничего не сказал. Тогда я вернулся к рассудку и возблагодарил Бога за то, что, по истинному своему могуществу, он не пожелал, чтобы я содеял такое бесчинство. Так, освободясь от этого бесовского неистовства, я воспрянул духом и сам с собою говорил: «Если Бог подаст мне такую милость, чтобы я кончил мою работу, я надеюсь сокрушить ею всех моих злодеев врагов, чем я учиню много большее и славнейшее мщение, чем если бы я отвел душу на одном». И с этим добрым решением я вернулся домой. Три дня спустя я узнал, что эта моя кума задушила мне моего единственного сыночка, каковой причинил мне столько горя, что я никогда не испытывал большего. Однако же я опустился на колени и, не без слез, по моему обыкновению, возблагодарил моего Бога, говоря: «Господи, ты мне его дал, а теперь ты его у меня взял, и за все я всем сердцем моим тебя благодарю». И хотя от великого горя я почти совсем потерялся, но все ж таки, по моему обыкновению, сделав из необходимости доблесть, я, насколько мог, старался примириться.

      Ушел один юноша в это время от Бандинелло, имя каковому было Франческо, сын Маттео кузнеца. Этот сказанный юноша послал у меня спросить, не хочу ли я дать ему работу, и я согласился, и поставил его отделывать фигуру Медузы, которая была уже отлита. Этот юноша спустя две недели сказал мне, что он говорил со своим учителем, то есть с Бандинелло, и что он мне говорит от его имени, что ежели я хочу сделать фигуру из мрамора, то он посылает предложить мне дать мне отличный кусок мрамора. Я тотчас же сказал: «Скажи ему, что я его принимаю; и мрамор этот может принести ему беду, потому что он не перестает меня задевать и не помнит той великой опасности, которой он миновал со мною на площади Сан Доменико; скажи же ему, что я его хочу во что бы то ни стало; я никогда о нем не говорю, и вечно эта скотина мне докучает; и мне кажется, что ты пришел работать у меня, подосланный им, для того только, чтобы выведывать про мои дела. Ступай же и скажи ему, что я пожелаю этот мрамор даже против его воли; и возвращайся к нему».