Когда я снова лег, я чувствовал себя очень взволнованным и так и не мог уснуть; я решил, что как только настанет день, велеть пустить себе кровь; поэтому я посоветовался об этом с мессер Джованни Гадди, а тот — с одним своим врачишкой, каковой меня спросил, не испугался ли я. Посудите сами, что это был за врачебный ум, если я ему рассказал такой великий случай, а он мне задает подобный вопрос! Это был какой-то ветрогон, который смеялся почти все время и ни о чем; и вот таким образом смеясь, он мне сказал, чтобы я выпил хороший стакан греческого вина и чтобы я старался быть веселым и не бояться. Мессер Джованни, однако, говорил: «Маэстро, если бы кто был из бронзы или мрамора, и тот в подобном случае испугался бы; а тем более человек». На что этот врачишечка сказал: «Монсиньоре, не все мы сделаны на один лад; этот человек не из бронзы и не из мрамора, а из чистого железа». И, взяв меня руками за пульс, с этим своим несуразным смехом сказал мессер Джованни: «Вот пощупайте здесь; это пульс не человека, а льва или дракона». Тут я, у которого пульс бился сильно, неровно, вероятно в такой степени, про какую этот болван доктор не читал ни у Гиппократа, ни у Галена, ясно почувствовал мою болезнь, но, чтобы не причинять себе большего страха и вреда, чем я испытал, я высказывал себя спокойным. Тем временем сказанный мессер Джованни велел подавать обедать, и мы всей компанией сели есть; каковая была, вместе со сказанным мессер Джованни, некий мессер Лодовико да Фано, мессер Антонио Аллегретти, мессер Джованни грек, всё люди ученейшие, мессер Аннибаль Каро, который был очень молод; и ни о чем другом не говорилось за этим обедом, как об этом смелом поступке. И потом они заставляли о нем рассказывать этого Ченчо, моего служку, каковой был чрезвычайно остроумен, храбр и прекрасен телом; и всякий раз, как он рассказывал об этом моем бешеном поступке, принимая те осанки, которые принимал я, и отлично передавая также слова, которые я говорил, мне всегда вспоминалось что-нибудь новое; и они часто его спрашивали, было ли ему страшно; на каковые слова он отвечал, чтобы они спросили у меня, было ли страшно мне, потому что ему было то же самое, что было мне. Когда эта болтовня мне надоела и так как я чувствовал себя очень не по себе, я встал из-за стола, сказав, что я хочу пойти одеться наново в голубые сукно и шелк, он и я; потому что я хотел на четвертый день идти с процессией, так как приближались святые Марии, и хотел, чтобы сказанный Ченчо нес мне зажженный белый факел. И так, уйдя, я пошел отрезать голубого сукна, с красивым кафтанчиком тоже голубого шелка и таким же камзольчиком; а ему я сделал камзол и кафтан тафтяные, тоже голубые. Когда все сказанное я отрезал, я пошел к папе; каковой мне сказал, чтобы я поговорил с его мессер Амбруоджо; потому что он распорядился, чтобы я сделал большую работу из золота. Так я отправился к мессер Амбруоджо; каковой был отлично осведомлен о деле с барджеллом, и он был в сговоре с моими врагами, чтобы воротить меня, и изругал барджелла, что тот меня не взял; каковой извинялся, что против такого охранного листа он не мог этого сделать. Сказанный мессер Амбруоджо начал со мной говорить о заказе, который ему поручил папа; потом сказал мне, чтобы я сделал рисунки и что все будет устроено. Между тем наступал День святых Марий; а так как есть обычай, чтобы те, кто получает такое помилование, отправлялись в тюрьму, то поэтому я вернулся к папе и сказал его святейшеству, что я не хочу помещаться в тюрьму и что я его прошу, чтобы он оказал мне такую милость, чтобы я не шел в тюрьму. Папа мне ответил, что таков обычай и что так должно быть сделано. На это я снова преклонил колена и поблагодарил его за охранный лист, который его святейшество мне выдал; и что с ним я вернусь служить моему герцогу флорентийскому, который с таким вожделением меня ждет. При этих словах папа повернулся к одному своему приближенному и сказал: «Пусть Бенвенуто получит помилование без темницы; поэтому пусть ему выправят его указ, чтобы все было в порядке». Когда выправили указ, папа его снова подписал; его отметили в Капитолии; затем, в назначенный день, посреди двух дворян, я с большим почетом шел в процессии и получил полное помилование.

      Четыре дня затем спустя меня схватила превеликая лихорадка с ознобом неописуемым; и, слегши в кровать, я сразу же почел себя смертным. Я велел позвать первейших римских врачей, среди каковых был некий маэстро Франческо да Норча, врач старейший и величайшей славы, какой только имелся в Риме. Я рассказал этим сказанным врачам, какая я думал, что была причина моей великой болезни, и что я хотел было, чтобы мне пустили кровь, но что мне отсоветовали; и что если еще не поздно, я просил их, чтобы они мне ее пустили. Маэстро Франческо ответил, что пускать кровь сейчас нехорошо, а тогда хорошо было и что у меня бы никакой болезни и не было; а теперь необходимо лечить меня другим путем. И вот принялись меня лечить со всем усердием, с каким только могли и умели; и я с каждым днем быстро плошал, так что неделю спустя болезнь возросла настолько, что врачи, отчаявшись в этом предприятии, распорядились, чтобы меня ублажали и чтобы мне давали все, о чем я попрошу. Маэстро Франческо сказал: «Пока есть дыхание, зовите меня во всякое время, потому что нельзя угадать, что может сделать природа в такого рода молодом человеке; а если случится, что он обомрет, примените ему эти пять средств одно за другим и пошлите за мной, и я приду в любой час ночи; потому что мне приятнее было бы спасти этого, чем какого бы то ни было кардинала в Риме». Каждый день приходил меня навестить два-три раза мессер Джованни Гадди, и всякий раз брал в руки какую-нибудь из этих моих красивых пищалей, или кольчуг, или шпаг и постоянно говорил: «Это красивая вещь, а эта еще красивее». И то же про другие мои модельки и вещицы; так что он мне надоел. И с ним приходил некий Маттио Францези, у которого был такой вид, словно и он тоже ждет не дождется, чтобы я умер; не потому, чтобы он имел что-нибудь получить после меня, но ему словно хотелось того, чего явно весьма желал мессер Джованни. Со мной был этот Феличе, уже сказанный мой товарищ, каковой мне оказывал величайшую помощь, какую только может оказать на свете один человек другому. Природа была ослаблена и измождена совсем; и во мне не оставалось настолько силы, чтобы, испустив дыхание, снова его вобрать; но все же крепость мозга была сильна, как бывала, как когда я не хворал. И хотя я был, таким образом, в уме, ко мне приходил к постели ужасный старик, который хотел затащить меня силой в свою огромнейшую лодку; поэтому я звал этого моего Феличе, чтобы он подошел ко мне и прогнал прочь этого старого мошенника. Этот Феличе, который был со мной преласков, подбегал плача и говорил: «Убирайся, старый предатель! Ты хочешь отнять у меня самое дорогое!» Тогда мессер Джованни Гадди, который тут же присутствовал, говорил: «Бедняга бредит, еще осталось несколько часов». А этот другой, Маттио Францези, говорил: «Он читал Данте, и в этой великой немощи ему это и примерещилось». И говорил этак, смеясь: «Убирайся, старый мошенник, и не приставай к нашему Бенвенуто». Видя, что надо мной потешаются, я повернулся к мессер Джованни Гадди и ему сказал: «Дорогой мой хозяин, знайте, что я не брежу и что это все правда с этим стариком, который так ко мне пристает; но вы бы гораздо лучше сделали, если бы убрали от меня этого несчастного Маттио, который смеется над моей бедой; и раз ваша милость удостаивает меня того, чтобы я ее видел, то вам бы следовало приходить сюда с мессер Антонио Аллегретти, или с мессер Аннибаль Каро, или с кем-нибудь еще из ваших даровитых друзей, которые люди другого вежества и другого ума, чем это животное». Тогда мессер Джованни сказал, ради шутки, этому Маттио, чтобы он убирался от него навсегда; но так как Маттио смеялся, то шутка стала вправду, потому что мессер Джованни не пожелал его больше видеть и велел позвать мессер Антонио Аллегретти, и мессер Лодовико, и мессер Аннибаль Каро. Когда пришли эти достойные люди, я возымел превеликое облегчение и долго побеседовал с ними в разумении, хоть и упрашивая Феличе, чтобы он прогнал прочь старика. Мессер Лодовико спрашивал меня, что мне видится и каков он собой. В то время как я ему ясно рисовал его словами, этот старик хватал меня за руку и силой тащил меня к себе; поэтому я кричал, чтобы мне помогли, потому что он хочет бросить меня под палубу в эту свою ужасающую лодку. Едва я сказал это последнее слово, на меня нашло превеликое изнеможение, и мне показалось, что он меня бросает в эту лодку. Говорят, что тогда в этом обмороке, что я метался и что я наговорил дурных слов мессер Джованни Гадди, что он, мол, приходит меня грабить, а вовсе не из жалости какой; и много других грубейших слов, которые заставили устыдиться сказанного мессер Джованни. Потом говорят, что я затих, как мертвый; и, прождав больше часа, чувствуя, что я холодею, они оставили меня якобы мертвого. И когда они вернулись к себе домой, об этом узнал этот Маттио Францези, каковой и написал во Флоренцию мессер Бенедетто Варки, моему дражайшему другу, что в таком-то часу ночи они видели, как я умер. Поэтому этот великий талант, мессер Бенедетто, и превеликий мой друг, на не бывшую, но все же мнившуюся смерть написал удивительный сонет, каковой будет помещен в своем месте. Прошло больше трех долгих часов, прежде чем я пришел в себя; и, применив все средства вышесказанного маэстро Франческо, видя, что я не прихожу в чувство, Феличе мой дражайший бросился бегом к дому маэстро Франческо да Норча и так стучал, что разбудил его и поднял, и плача просил его, чтобы он пришел на дом, потому что он думает, что я умер. На что маэстро Франческо, который был превспыльчив, сказал: «Сынок, что, по-твоему, мне там делать, если я приду? Если он умер, мне его жаль еще больше, чем тебе; или ты думаешь, что, с моей медициной, если я приду, я могу дунуть ему в задницу и оживить его тебе?» Видя, что бедный юноша уходит плача, он его окликнул и дал ему некое масло, чтобы помазать мне пульсы и сердце, и чтобы мне стиснули как можно крепче мизинцы на ногах и на руках; и что если я приду в себя, то чтобы сразу же послали за ним. Вернувшись, Феличе сделал все, как маэстро Франческо ему сказал; и так как уже почти рассвело, и им казалось, что нет надежды, они распорядились приготовить саван и обмыть меня. Вдруг я пришел в чувство и позвал Феличе, чтобы он скорее прогнал прочь этого старика, который ко мне пристает. Каковой Феличе хотел послать за маэстро Франческо; и я сказал, чтобы он не посылал, а чтобы, подошел сюда ко мне, потому что этот старик сразу уходит и боится его. Когда Феличе ко мне приблизился, я до него дотронулся, и мне показалось, что этот старик в ярости удаляется; поэтому я попросил, чтобы он всегда оставался возле меня. Явился маэстро Франческо, сказал, что хочет спасти меня во что бы то ни стало и что никогда не видал такой силы в молодом человеке, за всю свою жизнь, как у меня; и, сев писать, прописал мне курения, обмывания, притирания, припарки и неописуемое множество всего. Тем временем я пришел в чувство с двадцатью с лишним пьявками на заднице, исколотый, обмотанный и весь искрошенный. Пришло много моих друзей посмотреть на чудесное воскресение мертвого, явились люди весьма важные, и в немалом числе; в присутствии коих я сказал, что то немногое золото и деньги, каковых могло быть около восьмисот скудо золотом, серебром, драгоценными камнями и деньгами, их я хочу, чтобы они достались моей бедной сестре, которая живет во Флоренции, имя каковой мона Липерата; все же остальное мое имущество, как оружие, так и все прочее, я хочу, чтобы досталось моему дражайшему Феличе, и пятьдесят золотых дукатов в придачу, дабы он мог одеться. При этих словах Феличе бросился мне на шею, говоря, что он ничего не хочет и хочет только, чтобы я был жив. Тогда я сказал: «Если ты хочешь, чтобы я был жив, дотронься до меня вот так и прикрикни на этого старика, потому что он тебя боится». При этих словах были такие, которые испугались, видя, что я не брежу, но говорю дельно и с разумением. Так подвигалась моя великая болезнь, и я мало поправлялся. Маэстро Франческо именитейший приходил раза четыре, а то и пять в день; мессер Джованни Гадди, который устыдился, не показывался у меня больше. Явился мой зять, муж сказанной моей сестры; он приехал из Флоренции за наследством; и так как это был честнейший человек, то он очень обрадовался, застав меня в живых; каковой принес мне неописуемую помощь встречей с ним и тотчас же меня обласкал, говоря, что приехал только за тем, чтобы ухаживать за мной собственноручно; так он и делал несколько дней. Потом я его отослал, имея почти верную надежду на выздоровление. Тогда он оставил сонет мессер Бенедетто Варки, который таков:
 

НА МНИМУЮ И НЕ БЫВШУЮ СМЕРТЬ БЕНВЕНУТО ЧЕЛЛИНИ

 
      Кто нас утешит, Маттио?
      Чья сила Нам помешает изойти слезами,
      Когда, увы, не ложь, что перед нами
      Безвременно на небо воспарила
      Сия душа, которая взрастила
      Столь дивный дар, что равного и сами
      Не помним мы, и не создаст веками
      Наш мир, где лучших рано ждет могила?
      Дух милый, если есть за тканью тленной
      Любовь, взгляни на тех, кому утрата
      Печалит взор, не твой блаженный жребий.
      Ты призван созерцать Творца Вселенной
      И ныне зришь его живым на небе
      Таким, как здесь ваял его когда-то.

      Болезнь была такая неописуемая, что, казалось, ей не будет конца; и этот достойный человек маэстро Франческо да Норча нес такой труд, как никогда, и каждый день приносил мне новые лекарства, стараясь укрепить несчастный расстроенный инструмент, и при всех этих описуемых трудах казалось, что невозможно положить конец этому ожесточению; так что все врачи почти отчаялись и не знали уж, что и делать. У меня была неописуемая жажда, а я остерегался, как они мне велели, много дней; и этот Феличе, который считал, что сделал редкостное дело, спасши меня, уже от меня не отходил; и этот старик уж не так мне докучал, но во сне иной раз посещал меня. Однажды Феличе вышел, и смотреть за мной остались один мой ученик и одна служанка, которую звали Беатриче. Я спросил этого ученика, что сталось с этим Ченчо, моим служкой, и что значит, что я ни разу его не видел по моим надобностям. Этот ученик сказал мне, что Ченчо был болен еще тяжелее, чем я, и что он при смерти. Феличе им велел не говорить мне об этом. Когда он мне это сказал, я чрезвычайно огорчился; затем позвал эту сказанную служанку Беатриче, пистойку, и попросил ее, чтобы она принесла мне полным чистой и свежей воды большой хрустальный холодильник, который стоял тут же рядом. Эта женщина сейчас же сбегала и принесла мне его полным. Я ей сказал, чтобы она поднесла мне его ко рту и что, если она даст мне отпить глоток по моему вкусу, я ей подарю платье. Эта служанка, которая у меня украла кое-какие вещицы некоторой стоимости, из страха, как бы не раскрылась покража, была бы очень рада, если бы я умер; и поэтому она дала мне отпить этой воды, в два приема, сколько я мог, так что я, наверное, выпил больше бутыли; затем я накрылся, и начал потеть, и уснул. Феличе, вернувшись после того, как я проспал, должно быть, около часа, спросил мальчика, что я делаю. Мальчик ему сказал: «Я не знаю; Беатриче принесла ему этот холодильник, полный воды, и он его почти весь выпил; теперь я не знаю, умер он или жив». Говорят, что этот бедный юноша чуть не рухнул наземь от великого огорчения, которое ему было; затем взял здоровенную палку и принялся ею отчаянно колотить эту служанку, говоря: «Ах, изменница, ты мне его убила!» Пока Феличе колотил, а она кричала, а я видел сон; и мне казалось, что у этого старика в руке веревки; и когда он хотел собраться, чтобы меня вязать, Феличе его настиг и ударил его топором, так что этот старик побежал, говоря: «Дай мне уйти, и я долго сюда не приду». Тем временем Беатриче, громко крича, вбежала ко мне в комнату; поэтому проснувшись, я сказал: «Оставь ее, потому что, может быть, чтобы мне и повредить, она мне так помогла, что ты при всех твоих стараниях никогда не мог сделать ничего из того, что она сделала все; придите мне помочь, потому что я вспотел; и поторопитесь». Воспрянул Феличе духом, обтер меня и помог мне; и я, который чувствовал превеликое улучшение, посулил себе здоровье. Когда явился маэстро Франческо и увидел великое улучшение, и что служанка плачет, а ученик бегает взад и вперед, а Феличе смеется, то этот переполох навел врача на мысль, что тут произошел какой-то необычайный случай, так что он и был причиной этого моего великого улучшения. Тем временем явился тот, другой, маэстро Бернардино, который сначала не хотел мне пускать кровь. Маэстро Франческо, искуснейший человек, сказал: «О могущество природы! Она знает, чего ей надо, а врачи ничего не знают». Тотчас же ответил этот пустомеля маэстро Бернардино и сказал: «Если бы он выпил еще бутыль, он сразу был бы здоров». Маэстро Франческо да Норча, человек старый и с большим весом, сказал: «Он бы погиб, чего дай вам Бог». И потом обратился ко мне и спросил меня, мог ли бы я выпить больше; на что я сказал, что нет, потому что я вполне утолил жажду; тогда он обернулся к сказанному маэстро Бернардино и сказал: «Вы видите, что природа взяла ровно столько, сколько ей нужно было, ни больше ни меньше? И она точно так же требовала, чего ей надо, когда бедный юноша просил вас пустить ему кровь; если вы знали, что теперь его спасение было в том, чтобы выпить две бутыли воды, отчего вам было сразу не сказать? И ваша была бы заслуга». При этих словах врачишка ушел, ворча, и больше уж не показывался. Тогда маэстро Франческо сказал, чтобы меня взяли из этой комнаты и чтобы меня распорядились перенести на который-нибудь из римских холмов. Кардинал Корнаро, услыхав, что мне лучше, велел перенести меня в одну свою усадьбу, которая у него была на Монте Кавалло; в тот же вечер меня с большой заботливостью перенесли в носилках, хорошо укутав и усадив. Едва я прибыл, как меня начало рвать; с каковой рвотой у меня вышел из желудка волосатый червь, величиной с четверть локтя; волосы были длинные, и червь был мерзейший, в разноцветных пятнах, зеленых, черных и красных; его сохранили для врача; каковой сказал, что никогда не видел ничего подобного, и потом сказал Феличе: «Теперь позаботься о твоем Бенвенуто, который выздоровел, и не давай ему чинить беспутств; потому что, хоть это его и спасло, всякое другое беспутство его теперь убило бы тебе; ты сам видишь, болезнь была такая великая, что, если бы мы собрались его соборовать, мы бы не поспели; теперь я вижу, что при некотором терпении и времени он еще создаст новые прекрасные произведения». Потом обернулся ко мне и сказал: «Мой Бенвенуто, будь умницей и не чини никаких беспутств; и когда ты поправишься, я хочу, чтобы ты сделал мне Богоматерь твоей руки, потому что я хочу всегда молиться ей за тебя». Тогда я обещал ему это; потом я его спросил, хорошо ли будет, если я перееду во Флоренцию. Тогда он мне сказал, чтобы я сперва немного окреп и что надо еще посмотреть, как действует природа.

      По прошествии недели улучшение было такое малое, что я самому себе стал почти что в тягость; потому что я больше пятидесяти дней пребывал в этом великом мучении; и, решившись, я снарядился; и в паре коробов мой дорогой Феличе и я отправились во Флоренцию; и так как я ничего не написал, то я прибыл во Флоренцию в дом моей сестры, где был этой сестрой и оплакан, и осмеян зараз. В этот день меня пришли повидать многие мои друзья; среди прочих Пьер Ланди, который был наибольший и самый дорогой, какой у меня когда-либо был на свете; на другой день пришел некий Никколо да Монте Агуто, каковой был превеликий мой друг, и так как он слышал, как герцог говорил: «Бенвенуто сделал бы гораздо лучше, если бы умер, потому что он сюда приехал, чтобы угодить в петлю, и я никогда ему не прощу»; то, придя ко мне, Никколо с отчаянием мне сказал: «Увы, Бенвенуто мой дорогой, зачем ты сюда приехал? Разве ты не знал, что ты сделал герцогу? Я слышал, как он клялся, говоря, что ты приехал, чтобы угодить в петлю во что бы то ни стало». Тогда я сказал: «Никколо, напомните его светлости, что то же самое уже хотел со мной сделать папа Климент, и так же несправедливо; пусть он велит следить за мной и даст мне поправиться, потому что я докажу его светлости, что я всегда был ему самым верным слугой, какой у него когда-либо будет во всю его жизнь, и так как какой-нибудь мой враг оказал из зависти эту скверную услугу, то пусть он подождет моего выздоровления, и когда я смогу, я дам ему такой отчет обо мне, что он изумится». Эту скверную услугу оказал Джорджетто Васселларио, аретинец, живописец, быть может, в награду за столько благодеяний, ему оказанных; ибо я содержал его в Риме и давал ему на расходы, а он поставил мне вверх дном весь дом; потому что у него была этакая сухая проказочка, которая ему извела руки вечным чесанием, и когда он спал с одним славным подмастерьем, который у меня был, которого звали Манно, думая, что он чешет себя, он ободрал ногу сказанному Манно этими своими грязными ручищами, на каковых он никогда не стриг себе ногтей. Сказанный Манно взял у меня расчет и хотел его убить во что бы то ни стало; я их помирил; потом я устроил этого Джорджо к кардиналу де'Медичи и всегда ему помогал. За это в награду он и сказал герцогу Лессандро, будто я говорил дурное про его светлость и будто я хвастал, что хотел бы первым взойти на стены Флоренции вместе с врагами его светлости, изгнанниками. Эти слова, как я узнал потом, ему велел сказать этот благородный человек Оттавиано де'Медичи, желая отомстить за то, что герцог на него рассердился из-за монет и из-за моего отъезда из Флоренции; но я, который был неповинен в этой взведенной на меня напраслине, ничуть не испугался; и отменный маэстро Франческо да Монтеварки с превеликим искусством меня лечил, а привел его мой дражайший друг Лука Мартини, каковой большую часть дня проводил со мной.

      Тем временем я отослал в Рим преданнейшего Феличе позаботиться о тамошних делах. Приподняв немного голову от подушки, что случилось по прошествии двух недель, хоть я и не мог ступать ногами, я велел себя отнести во дворец Медичи, наверх, где маленькая терраса; так я велел себя посадить, чтобы подождать герцога, пока он пройдет. И, подходя со мной беседовать, многие мои придворные друзья весьма удивлялись, что я взял на себя такое беспокойство и велел принести себя этим способом, будучи от болезни в таком плохом состоянии, говоря мне, что я бы должен сначала подождать, пока буду здоров, а потом уже представиться герцогу. Их собралось много, и все смотрели на меня, как на чудо; не только потому, что они слышали, что я умер, но еще больше казалось им чудом, что я кажусь им мертвецом. Тогда я сказал, в присутствии всех, как какой-то гнусный негодяй сказал моему господину герцогу, будто я хвастал, что хотел бы первым взойти на стены его светлости, и затем будто я говорил дурное про него; поэтому у меня не хватает духу ни жить, ни умереть, если я сначала не очищусь от этого позора, и узнать, кто тот дерзкий негодяй, кто сделал этот ложный донос. При этих словах собралось большое множество этих вельмож; и так как они выказывали, что имеют ко мне превеликое сочувствие, и один говорил одно, а другой другое, то я сказал, что ни за что не желаю уйти отсюда, пока не узнаю, кто тот, кто меня обвинял. При этих словах подошел среди всех этих вельмож маэстро Агостино, герцогский портной, и сказал: «Если ты только это хочешь узнать, то сейчас узнаешь». Как раз проходил вышесказанный Джорджо, живописец; тогда маэстро Агостино сказал: «Вот кто тебя обвинял; теперь можешь узнать сам, правда это или нет». Я смело, притом что я не мог двигаться, спросил Джорджо, правда ли это. Сказанный Джорджо сказал, что нет, что это неправда и что он никогда этого не говорил. Маэстро Агостино сказал: «Ах, висельник, или ты не знаешь, что я это знаю наверное?» Тотчас же Джорджо ушел и сказал, что нет, что это не он. Прошло малое время, и вышел герцог; тут я сразу же велел приподнять меня перед его светлостью, и он остановился. Тогда я сказал, что я явился сюда этим способом, единственно чтобы оправдаться. Герцог посмотрел на меня и удивился, что я жив; потом сказал мне, чтобы я старался быть честным человеком и выздороветь. Когда я вернулся домой, Никколо да Монте Агуто пришел меня проведать и сказал мне, что я избежал одной из гроз, величайшей на свете, которой бы он никогда не поверил; потому что он видел мою беду, написанную непреложными чернилами, и чтобы я старался поскорее поправиться, а потом уезжал себе с Богом, потому что она идет из такого места и от человека, который сделал бы мне худо. И, сказав «берегись», он мне сказал: «Чем ты досадил этому мерзавцу Оттавиано де'Медичи?» Я ему сказал, что я ему никогда ничем не досаждал, а что он мне досаждал изрядно; и когда я ему рассказал весь случай с монетным двором, он мне сказал: «Уезжай с Богом, как можно скорее, и будь покоен, потому что скорее, чем ты думаешь, ты увидишь себя отомщенным». Я старался поправиться; дал наставление Пьетро Паголо насчет чеканки монет; потом уехал с Богом, возвращаясь в Рим, не сказав ни герцогу и никому.

      Прибыв в Рим и много повеселившись с моими друзьями, я начал герцогскую медаль; и уже сделал в несколько дней голову на стали, лучшая работа, которую я когда-либо делал в этом роде, и ко мне заходил каждый день по меньшей мере раз некий дурачина, по имени мессер Франческо Содерини; и, видя, что я делаю, много раз мне говорил: «Ах, изверг, так ты хочешь нам обессмертить этого бешеного тирана! А так как ты никогда еще не делал ничего прекраснее, то по этому видно, что ты наш заклятый враг, и такой уж их друг, хоть и папа, и он дважды хотели тебя без вины повесить; то были отец и сын; теперь берегись святого духа». Считали за верное, что герцог Лессандро был сыном папы Климента. Еще говорил сказанный мессер Франческо и клялся определенно, что, если бы он мог, то он бы у меня украл эти чеканы от этой медали. На что я сказал, что он хорошо сделал, что сказал мне это, и что я их так буду беречь, что он никогда больше их не увидит. Я дал знать во Флоренцию, чтобы сказали Лоренцино, чтобы он мне прислал оборот медали. Никколо да Монте Агуто, которому я написал, написал мне так, говоря мне, что спрашивал об этом этого сумасшедшего, меланхолического философа Лоренцино; каковой ему сказал, что днем и ночью ни о чем другом не думает и что он это сделает, как только сможет; однако он мне сказал, чтобы я не возлагал надежды на его оборот и чтобы я сделал таковой сам по собственному моему измышлению; и что, когда я его кончу, чтобы я свободно принес его герцогу, и благо мне будет. Сделав рисунок оборота, который казался мне подходящим, и со всем усердием, с каким я мог, я подвигал его вперед; но так как я еще не оправился от этой непомерной болезни, я находил великое удовольствие в том, чтобы ходить на охоту с моей пищалью вместе с этим моим дорогим Феличе, каковой ничего не умел делать в моем искусстве, но так как постоянно, и дни, и ночи, мы бывали вместе, то всякий воображал себе, что он весьма превосходен в искусстве. Поэтому, так как он был большой забавник, мы тысячу раз с ним смеялись над этой великой славой, которую он приобрел; а так как его звали Феличе Гуаданьи, то он говорил, балагуря со мной: «Мне бы следовало называться Феличе Guadagni-poco, если бы вы не помогли мне приобрести столь великую славу, что я могу именовать себя Guadagni-assai». А я ему говорил, что есть два способа зарабатывать: первый, это когда зарабатываешь для себя, а второй, это когда зарабатываешь для других; так что я хвалю в нем гораздо больше этот второй способ, нежели первый, потому что он заработал мне жизнь. Эти разговоры бывали у нас много и много раз, но среди прочих однажды в Крещение, когда мы с ним были возле Мальяны, и уже почти кончался день; в каковой день я убил из своей пищали весьма изрядно уток и гусей; и так как я почти решил не стрелять больше, то засветло мы повернули поспешно к Риму. Позвав свою собаку, каковую я звал по имени Барукко, не видя ее перед собой, я обернулся и увидел, что сказанная ученая собака делает стойку над некоими гусями, которые уселись в канаве. Поэтому я тотчас же слез; изготовив свою добрую пищаль, я очень издалека по ним выстрелил и попал в двоих одной пулей; потому что я никогда не желал стрелять иначе, как одной пулей, каковой я стрелял на двести локтей и по большей части попадал; а другими способами нельзя этого сделать; так что когда я попал в обоих гусей, один почти что мертвый, а другой раненый, и так как раненый кое-как летал, то моя собака за ним погналась и принесла мне его, а другого, видя, что он погружается в канаву, я к нему бросился. Полагаясь на свои сапоги, которые были очень высокие, подавши ногу вперед, подо мной расступилась почва; хоть гуся я и достал, сапог у меня на правой ноге был весь полон воды. Подняв ногу в воздух, я слил воду, и, сев на коней, мы торопились вернуться в Рим; но так как было очень холодно, то я чувствовал, что у меня так леденеет нога, что я сказал Феличе: «Нужно помочь этой ноге, потому что я больше не вижу способа, чтобы можно было это терпеть». Добрый Феличе, ни слова не говоря, слез с коня и, набрав чертополоху и сучьев и приготовившись развести огонь, в то время как я ожидал, положив руки промеж грудных перьев этих самых гусей, и почувствовал великое тепло; поэтому я не дал разводить никакого огня, а наполнил этот мой сапог этими гусиными перьями и сразу же почувствовал такое облегчение, что ожил.