Штреземан позаботился и о том, чтобы я получила германский паспорт.
      ВСТРЕЧА С АМЕРИКОЙ
      Что касается моих дел в кино, там то густо, то пусто.
      Существует горькая, но меткая поговорка: "Каждый артист настолько хорош, насколько хорош его последний фильм". Это означает, что если последний фильм "проходит", делает сборы, то все в порядке. Если же фильм не принят публикой, то есть недостаточно хорошо окупается, то сам актер, как бы замечательно он ни сыграл, теперь уже "не хорош" - не хорош для последующего успеха, которого жаждет и который необходим любому продюсеру.
      Я плыву на огромной океанской "Европе" в Нью-Йорк. "Юнайтед артистс" пригласил меня в Голливуд. Сижу со знакомыми за завтраком. Как и каждый день с момента отплытия, на столе рядом со мной стоит букетик живых фиалок, доставляемых фирмой "Flores Europae"* от неведомого поклонника.
      От кого же?
      Я перебираю в уме обожателей - тех, кого воспринимаю всерьез. Вечно увлекательная игра.
      Болтовню знакомых я слушаю не очень внимательно. Они замечают мой рассеянный взгляд, брошенный на фиалки, и понимающе улыбаются: каждая женщина остается дочерью Евы...
      Стюард приносит мне телеграмму. Сначала я не обращаю на нее внимания. "Список почитателей" уже сведен до минимума, до одного господина. "Это от него", - радуюсь я, вскрываю телеграмму, читаю ее - и оказываюсь грубо исторгнутой из мира своих фиалковых грез.
      Мама лаконично сообщает: "Фильм Два галстука освистан - тчк - оставайся там - тчк".
      Добрая мама! Она боится этого "правила последнего фильма" - ведь и она познакомилась с ним. Мое настроение, навеянное букетиком фиалок, сразу портится... А я так гордилась именно этой ролью. Я отбивала чечетку во фраке и цилиндре и пела и выглядела, как мне казалось, совсем недурно. Моим партнером был знаменитый певец Михаэль Бонен. Это была экранизация пьесы, поставленной в "Берлинском театре" как ревю с участием Марлен Дитрих и Ханса Алберса. Фильм заканчивался песней Михаэля Бонена:
      У меня тоска по дому, я хочу домой...
      Беспардонные берлинцы, как мне потом рассказывали, пародируя его, нахально распевали:
      У меня понос открылся, я хочу домой...
      Путешествие на корабле отлично способствует тому, чтобы отключиться и обо всем забыть. Итак, я забываю и про эту телеграмму, уже на следующее утро беззаботно радуюсь свежим букетикам фиалок и не позволяю себе отвлекаться от наслаждения поездкой.
      Океан бурный, но я не подвержена морской болезни. На переход от Куксхафена до Нью-Йорка "Европа" затрачивает пять дней и шесть ночей. На борту несколько интересных людей, и, как это обыкновенно бывает на столь ограниченном пространстве, знакомства происходят быстро. Когда мне представляют автомобильного короля Генри Форда, на память тут же приходит история, которую о нем рассказывают в это время: автомобили Форда, изготовляемые для всего мира, стоят на конвейере - и все черные. И другие фирмы не продают автомобили иных цветов. Именно поэтому один менеджер советует Форду предложить покупателям разноцветные автомобили. Форд тотчас с хитрой улыбкой соглашается: "Конечно, люди могут покупать у меня автомобили разных цветов, правда, вот краска только черная..."
      Из окна моей каюты я вижу, как Форд ежедневно при восходе солнца в течение часа быстрым шагом меряет палубу; две секретарши семенят подле него и прямо на ходу пишут под его диктовку. Форд уже весьма преклонного возраста, при этом очень стройный и поджарый, на спортивно-нервный лад.
      У другого знаменитого человека, Фрица фон Опеля, тоже свои причуды: он запускает с борта в океан авиамодели.
      А еще с нами путешествуют Макс Шмелинг и его тренер Макс Махон. Шмелинг чемпион мира по боксу во всех весовых категориях; ему предстоит новый бой в США.
      Еще несколько месяцев назад он был моим партнером-любовником в фильме "Любовь на ринге". Там я соблазняла его - простодушного парня и боксера. Но, разумеется, он оставался верным своей девушке (Рената Мюллер) и спорту. Во время путешествия мы вспоминаем съемки и веселимся почти как на студии. Потому что во время съемок я, околдовывая Макса в качестве кокотки, как назло, подхватила свинку. Я заразилась от моей дочки и племянницы.
      Так как дата поединка Шмелинга в Нью-Йорке была уже назначена, мы должны были спешить со съемками. Больная и усталая, я плелась в студию с отекшим горлом и маленькими заплывшими глазками, которые почти исчезали в распухших щеках. Вот так кокотка! Высокий горностаевый воротник скрывал почти половину моего лица, живописно накинутая вуаль позволяла лишь догадываться о существовании носа и глаз.
      Режиссер Шюнцель был восхищен моим "оформлением".
      - Наконец-то, - иронизировал он, - от вас исходит настоящая сексапильность, Ольга!..
      С тех пор за мной на студии и закрепилось прозвище "секс-Ольга".
      "Европа" прибывает в нью-йоркский порт. Тучи маленьких шлюпок, словно пчелы, вьются вокруг океанского гиганта. Репортеры поднимаются на борт. Каждый из них вынюхивает, разыскивает и находит среди почетных пассажиров материал для сенсационных сообщений...
      Так, к примеру, нашему приезду предшествовал слух, будто бы я "в открытом море обручилась с Максом Шмелингом".
      Ситуация более чем неприятная, потому что Макс как раз недавно познакомился со своей будущей женой Анни Ондрой. Я в отчаянии разговариваю с его тренером Махоном. Он успокаивает:
      - Не обращай внимания. Ведь мы в Америке. Тут без шумихи не обойдешься. Анни же знает, что такое пресса...
      С тех пор я дружна со Шмелингами. Анни в немецком кино своего рода Чаплин в юбке, Макс - сильная личность.
      Я знавала многих спортсменов, в том числе и таких, которые были "сделаны" их менеджерами; Макс не продается и не позволяет "делать" себя. Он сознает свой долг и целеустремлен. Его не нужно подгонять на тренировках, все, чего он достиг, - результат его необыкновенных личных усилий.
      До отъезда в Голливуд господа из "Юнайтед артистс" разрешают мне провести три дня в Нью-Йорке. Уже по меньшей мере на второй день они явно жалеют об этом. Я задеваю самое чувствительное для американцев место: снимаясь в Париже в фильме "Мулен Руж" и, помимо прочего, танцуя с шестью цветными парнями темпераментный чарльстон и степ, я подружилась с хореографом и его женой, черными из Нью-Йорка. Я пообещала прийти к ним в гости, если когда-нибудь пересеку океан.
      И вот я здесь и иду к ним в гости. Мы выходим погулять, в том числе и по негритянскому кварталу. Настоящие джазовые оркестры этих музыкально сверходаренных людей чаруют меня...
      Мы прощаемся, "so long..."*.
      На следующее утро мои опекуны из "Юнайтед артистс" осыпают меня упреками. Я в некотором смысле просто сбежала от них. Если бы они хотя бы отдаленно предполагали, с кем я собираюсь провести вечер, то меня бы "заперли". Если пресса пронюхает, что мне - известной европейской актрисе с голливудским ангажементом - нечем заняться, кроме как разгуливать с неграми, то для "Юнайтед артистс" будет достаточно оснований, чтобы пересмотреть мой контракт:
      - Мы не имеем ничего против газетных сенсаций, мадам, даже наоборот, но подобного скандала допустить не можем...
      Я совершенно не понимаю "подобного скандала". Я качаю головой, замолкаю и только поражаюсь. И это передовая Америка!.. Несчастные!
      Экспресс на Санта-Фе, пыхтя, четверо суток везет нас через весь континент. Я еду с комфортом, почти роскошно. Мое первоначальное раздражение от инцидента в Нью-Йорке постепенно сглаживается.
      У меня отдельное купе: постель на день превращается в кабинетное кресло, встроенный кондиционер и умывальная комната. Кроме того, в поезде есть парикмахерская.
      Утром я заказываю шеф-повару одно из своих любимых блюд, и вечером он обязательно подает его на обед. В течение дня я читаю в вагоне для отдыха или слушаю музыку.
      В индейском городе Альбукерке длительная стоянка. Туземцы, живописно разукрашенные перьями, обступают поезд. Мы в большом количестве покупаем сувениры. Я особенно долго торгуюсь со старым, изборожденным морщинами вождем из-за красивой скульптурной группки индейцев для дочки. За приличную сумму в 60 долларов она становится моей; без сомнения, это жемчужина среди кукол, за которую мне предстоит еще и на таможне выложить кругленькую сумму. Только в Германии я обнаруживаю, что на пятке одной из кукол выбито: "Made in Germany"*...
      Что меня действительно поражает в Голливуде, так это передовая техника. Пока в Европе всерьез дискутируют, имеет ли звуковой фильм будущее, я стою здесь в студии перед движущейся камерой, которая наезжает на меня, следует за мной и кружит вокруг. Не только звук, но и сама звукозаписывающая техника ушла на много лет вперед. Чистое удовольствие...
      Я снимаюсь в фильме с двумя версиями, на немецком и французском языках, на английский же меня переозвучат.
      Вне "фабрики грез" мои впечатления противоречивы и разнообразны. Я вижу великолепные резиденции великих звезд - роскошь их превышает все мыслимые представления, - например, виллы Дугласа Фербенкса, Чарлза Чаплина или Гарольда Ллойда. Знакомлюсь со знаменитыми коллегами: Глорией Свенсон, Эрролом Флинном, Жаном Габеном, Марлен Дитрих, Гэри Купером, Кларком Гейблом, Адольфом Менжу, Мэри Пикфорд и многими другими. У них у всех, как и у любого человека, свои "маленькие причуды".
      Чарли Чаплин любит подчеркнуто непринужденно прогуливаться по бульвару Сансет, при этом он почти без остановки грызет русские семечки, бесцеремонно сплевывая шелуху. "Ведь так делают в России, правда?" - лукаво улыбается он мне.
      Адольф Менжу, напротив, из еды делает культ. Он не знает меры - по американским понятиям, не французским.
      С Кларком Гейблом, ставшим знаменитым благодаря "Унесенным ветром", я могу немного поболтать по-русски; он из Польши, немного знает и Россию, а в Польше был простым рабочим, пока его не открыл Голливуд*. Его любимое место устричное кафе американского боксера Джека Демпси.
      Гэри Купер - звезда Голливуда 30-х годов - снимается в соседнем павильоне. Я еще не видела человека, который читал бы столько газет. Он читает во всех перерывах между съемками, читает стоя и на ходу, буквально в любую свободную минуту - каждую заметку и каждую статью. Газеты для него - островки отдохновения и покоя среди лихорадки Голливуда.
      Правда, однажды он терпит фиаско: одна из его подруг, испанка, по темпераменту - что за чудо! - полная ему противоположность. Испанка говорит охотно и много и находит молчание Гэри за его вечными газетами ненормальным.
      Гэри придумывает потрясающий, как ему кажется, трюк: он покупает ей украшения. Каждый прелестный браслет, рассчитывает он, заставит ее хоть на некоторое время в восхищении умолкнуть. Напрасные надежды. При каждом новом подарке она задерживает дыхание лишь на секунды, а затем от восторга тараторит и сыплет словами еще быстрее, чем прежде. При счете в 3000 долларов Гэри наконец сдается. "Придется мне с ней расстаться", - вздыхает он. Это самое длинное предложение, которое я от него слышала.
      Во время пребывания в Голливуде я живу в прелестном бунгало, окруженная трогательной заботой супружеской пары цветных. У меня часто бывают в гостях знаменитости. Почти все гости хотели бы попробовать настоящую восточноевропейскую кухню. И здесь интересуются "русским"...
      Но акклиматизироваться, по-настоящему почувствовать себя дома мне не удается. Досаждает не только климат, я не готова к американскому образу мыслей и стилю жизни и прежде всего к оборотной стороне этого волшебства: "фабрика грез" беспрерывно притягивает к себе толпы милых девушек и молодых людей с прекрасной наружностью. Они хотят, чтобы их открыли, ради этого идут на огромный риск. Из сотен одной или одному, возможно, удастся пополнить список статистов; один или двое из двух или трех сотен станут "привилегированной массовкой" - на несколько дней... Все остальные ждут, голодают, влачат жалкое существование и шаг за шагом опускаются все ниже, пока не оказываются на обочине жизни, не погибают под каким-нибудь мостом - совсем неподалеку от пышных фасадов дворцов-кинотеатров, в которых звезды и другие знаменитости помпезно празднуют премьеры.
      Продюсеры на вопрос о жалких силуэтах на улицах недоуменно пожимают плечами: никто ведь их не звал...
      Я не понимаю, как такая нелюдимая и своенравная личность, как Грета Гарбо, даже и уединившись, могла так долго жить в этом городе.
      Сразу же после завершения моего первого американского фильма я хочу вернуться в Европу. Но не так это просто, ведь я связана условиями договора. И все-таки мне удается сняться для американцев в трех фильмах в Париже вместо Голливуда.
      ПРИХОД ЗВУКОВОГО КИНО
      В Берлине я должна играть в "Ночь принадлежит нам", первом немецком звуковом фильме, с Хансом Алберсом в главной роли. При этом возникают сложности со сроками. Позднее я буду партнершей Алберса в фильмах "Пер Гюнт" и "Желтый флаг". Я хорошо знаю его еще со времен немого кино, в течение многих лет он играл эпизодические и совсем крохотные роли. Его родители простодушные коммерсанты из Гамбурга, - похоже, были правы в своих опасениях, что "их младший связался с этими комедиантами".
      С точки зрения фотогеничности, как считали режиссеры немого кино, он никуда не годится: мол, пусть "сначала изменит свой слишком длинный нос". Алберс не соглашается на пластическую операцию и вскоре опровергает свою репутацию бесперспективного актера. Его дебют на берлинских театральных подмостках признан блистательным: в "Преступнике" Брукнера, в "Соперниках" с Фрицем Кортнером. Помогло все - его естественность, способность к перевоплощению (самое тяжелое для любого актера) и голос, короче говоря, талант все играть с "непричесанной башкой", как это называет режиссер Карл Фрёлих.
      И звуковое кино "открывает" актера Ханса Алберса; после фильма "Ночь принадлежит нам"* его родителям уже не приходится сокрушаться, что "мальчик связался с комедиантами".
      Следуют фильм за фильмом: "Легавый", "Победитель", "FP-1 не отвечает", год спустя "Золото", "Пер Гюнт", "Человек, который был Шерлоком Холмсом", "Мюнхгаузен" и многие другие.
      Мне довелось наблюдать Алберса в двух ситуациях, типичных для него и демонстрирующих его юмор, самоиронию, его мужество и твердость характера. Еще в эпоху немого кино мы вместе играли в "Опустившихся". В соседнем павильоне снимался фильм о цирке. У дрессировщицы змей, необычайно темпераментной испанки, гримерная рядом с моей. Алберс увлечен сеньоритой. Некоторое время он в нерешительности расхаживает по моей гримерной и затем спрашивает, не могла бы я "как-нибудь ненароком" устроить ему свидание с пленительной испанкой, поелику обитаю с ней стена в стену...
      Я решаю разыграть "белокурого Ханса". Моим сообщником становится Ханс Адалберт фон Шлетов, большой специалист по розыгрышам в актерском кругу. Ему сразу же кое-что приходит в голову: змея живет у укротительницы в гримерной, у нее уже нет ядовитых зубов, но она устрашающе длинная и отдыхать предпочитает на кушетке. И Шлетов устраивает следующее: моя костюмерша передает Алберсу, что испанка "дает ему свидание".
      Ханс в восторге. Он деликатно стучит в дверь, входит, оглядывается и поражается: ведь ему рассказывали, что испанка держится весьма строгих правил. И что же видят его голубые глаза? Сеньорита уже лежит на кушетке...
      Правда, фигурка и лицо укрыты покрывалом, однако видны черные, источающие призывный аромат волосы, они-то и позволяют довообразить остальное.
      Ханс тихо подкрадывается к кушетке, осторожно приподнимает покрывало и собирается страстным поцелуем привести испанку в соответствующее настроение.
      И в ужасе отшатывается: обворожительно пахнущие волосы оказываются париком, а под покрывалом шипит и извивается готовая к броску змея.
      Алберс пулей выскакивает из гримерной и несется вниз по коридорам студии. Змея - за ним. Только укротительнице удается усмирить свою рептилию.
      Алберс на несколько часов выходит из строя.
      Два дня спустя я сознаюсь ему в нашей проделке и живо рисую, каких трудов нам стоило не расхохотаться при виде мчащегося сломя голову человека, который на съемках не боится самых опасных трюков и всегда все делает сам. Алберс на высоте: он не держит на нас зла и смеется буквально до слез.
      Годы спустя никто не смеется, став свидетелем такого эпизода. В последние недели войны мы снимаем в Праге детективный фильм. Имперский протектор Богемии и Моравии Вильгельм Фрик "оказывает нам честь", пригласив на ужин в Градчаны.
      Алберс и я размышляем, под каким предлогом отказаться. Этот "добровольно-принудительный" ужин теперь угнетает еще больше, чем прежде. Непонятно, о чем говорить с высокопоставленным нацистом за несколько недель до окончания войны. В голову не приходит никакой отговорки, которую бы Фрик не воспринял как афронт.
      Итак, мы идем.
      Атмосфера ледяная. Нам подают на драгоценных фарфоровых блюдах с монограммами владельца, представителя богатейшей еврейской семьи в Праге. Семья эта сейчас под "превентивным" арестом.
      После трапезы имперский протектор Фрик подтрунивает над немецкими актерами, которые не развелись со своими еврейскими женами. Фрик - "эксперт". Как бывший министр внутренних дел, он принимал решающее участие в принятии "расовых законов".
      Дело в том, что Ханс Алберс не женат, но близок с еврейкой Ханси Бург, эмигрировавшей в Англию, и очень привязан к ней. Когда Фрик возобновляет свои насмешки, Алберс, едва сдерживаясь и тем не менее спокойно, говорит:
      - Господин имперский протектор, у нас, актеров, существует неписаный закон: не злословить по поводу отсутствующих... Позвольте мне уехать в гостиницу.
      Фрик на глазах бледнеет и отдает приказание вы-звать автомобиль.
      Алберс встает и выходит. Я присоединяюсь к нему.
      В отеле мы ждем, что нас заберет гестапо. Но этого не происходит. Мы так никогда и не узнаем, какому чуду должны быть благодарны.
      Итак, в 1929 году, к сожалению, из-за сроков я не смогла участвовать в первом немецком звуковом фильме с Алберсом*.
      История кино приготовила мне утешение: позднее мой первый звуковой фильм стал киноклассикой - "Трое с бензоколонки" с Лилиан Харвей, Вилли Фричем, Хайнцем Рюманом и Оскаром Карлвайсом. Фильм (не в последнюю очередь благодаря задорным шлягерам Вернера Рихарда Хеймана) имел огромный успех далеко за пределами страны.
      В одном из шлягеров, написанных в стиле шансона, поется: "Друг, добрый друг - лучшее, что может быть на свете..."
      Должны были быть причины, что друзья в меня влюблялись, поклонялись мне, восхищались мной, но ни один из них не предлагал руку и сердце. Дело было во мне самой, в том, что я все еще испытывала безотчетный страх перед замужеством, в том, что семейная жизнь мне никогда не казалась такой же важной, как очередная роль, полученная мной.
      И сейчас, когда над Германией собирались грозные тучи, жажда новых впечатлений, связанных с разрешением творческих задач, была сильнее, нежели стремление укрыться под крылом надежного мужчины.
      Брак в моем представлении - это нечто обременительное, опутывающее по рукам и ногам. И дело не только в печальном опыте моей юношеской брачной авантюры в России. Наверное, я слишком эгоцентрична и влюблена в свою профессию. Я не желаю ничего знать о мелочных повседневных заботах, с которыми приходится бороться каждому. По счастью, и мать и сестра, которая теперь тоже живет со мной, избавляют меня от быта. Мой вклад в домашнее хозяйство ограничивается постоянно повторяющимся во-просом: "Деньги тебе нужны?"
      И о школьных оценках дочери узнаю я по обязанности, а об успехах племянницы Марины в балетной школе - от Татьяны Гзовски.
      В России Марина в три года перенесла полиомиелит; для того чтобы добиться полного восстановления движений, необходима энергия и сила. Наш женский семейный совет решает учить ее на танцовщицу; конечно, это необычный путь для маленькой девочки с парализованной ногой, но эксперимент удается: Марина очень музыкальна, старательна, она развивает больную ногу и через несколько лет побеждает свой недуг.
      Возможно, друзья чувствовали, что в моем окружении слишком много "женского влияния" и что с юности и вследствие воспитания я слишком самостоятельна для длительного союза с мужчиной и уз брака.
      Вероятно, это ощущали мои настоящие друзья, а о других я и вовсе не хочу говорить, о тех коллегах, которые заводили любовные интрижки поочередно (а то и параллельно) почти с каждой смазливой актрисой, или о тех "творческих личностях", которые каждую сексапильную даму представляли исключительно в горизонтальном положении.
      В начале 1933 года моя дочь Ада сообщила мне, что выходит замуж. То есть поставила перед фактом, абсолютно так же, как я своих родителей в 1914 году. Благоразумию и мудрости чаще всего предшествует авантюра. Ада приходит ко мне в комнату и говорит просто и твердо:
      - Мама, мне нужно с тобой поговорить.
      Я пишу письмо и рассеянно спрашиваю:
      - В чем дело?
      - Я хочу выйти замуж.
      Аде шестнадцать с половиной. Мне тогда, в России, тоже было шестнадцать. Я пытаюсь остаться невозмутимой.
      - Это неизбежно?..
      - Да.
      Откладываю ручку:
      - Это необходимо или ты хочешь?..
      - Я хочу!..
      Она произносит это с непередаваемым выражением. Уже в это мгновение я чувствую, что дальнейшие вопросы можно задавать лишь для проформы. Итак, я соблюдаю формальности, чтобы сохранить "материнское лицо":
      - И кто же этот счастливец?
      - Франц Ваймайр - ты его знаешь...
      Разумеется, я его знаю. Францль - звезда-оператор, среди прочих он снял несколько фильмов с участием Цары Леандер. Но Ада и он - ну и ну...
      Ада становится фрау Ваймайр. Счастье длится так же недолго, как в свое время и мой "детский брак".
      Вскоре я снова совершаю ошибку с далеко идущими последствиями. Я даю себя убедить честным и дельным - как поначалу мне кажется - предпринимателям, будто самое время вместе с ними основать собственную кинофирму. Так возникает "Ольга Чехова Фильм-Лтд. Лондон - Париж". Все дело в том, что в коммерческих делах я была еще неопытна и излишне уверена в порядочности своих партнеров. Передав генеральную доверенность на ведение дел упомянутым коммерсантам, я сама отказалась от участия в управлении. Позднее, будучи уже опытным коммерсантом, я только качала головой, вспоминая об этой глупости.
      Поначалу мне все очень нравится. Я горжусь моим - моим собственным! производством. Мы снимаем ленту "Диана", которая сразу же вызывает оживленные споры, потому что она - несколько преждевременно для того времени затрагивает проблему лесбийской любви. Сборы вроде бы неплохие, и если мне нужны деньги - я никогда не беру много, - я снимаю необходимую сумму со счета фирмы. И вот однажды - наверное, в те годы это была единственная моя прихоть оплачивается новый автомобиль. Я покупаю его и выписываю автомобильной фирме чек. И тут происходит нечто, что огорошивает меня: директор банка просит навестить его. Выясняется, что на моем счету осталось 30 марок и мое поведение при соответствующей интерпретации точно подпадает под состав преступления одного уголовно наказуемого деяния. Более того, банковский дом "Штерн" в Лейпциге предъявляет мне к оплате непокрытые векселя на сумму в четверть миллиона рейхсмарок.
      Ответственные господа из моей фирмы скрылись, как вскоре выяснилось. Среди кредиторов начинается настоящая паника. Я в отчаянии, ибо не знаю, как найти выход.
      И тут происходит чудо: мне наносит визит один пожилой господин, крупный и седой, джентльмен, словно из детских книг, - господин Штерн, шеф банкирского дома "Штерн" в Лейпциге. Без особых предисловий он объясняет, что не в последнюю очередь ввиду приближающегося еврейского праздника Йом-Кипур* он более не желает быть моим кредитором и считает мой долг погашенным.
      - Я почитаю вас как женщину и артистку и не допущу, чтобы вы отчаялись. Нет, вы должны без забот заниматься творчеством... - добавляет он, в то время как я растерянно смотрю на него, пораженная самим чудом существования такого человека. Прежде чем я успела прийти в себя, он поцеловал мне руку и исчез...
      Счастье, что и я однажды смогла помочь ему...
      У ГИТЛЕРА И ГЕББЕЛЬСА
      Гитлер становится рейхсканцлером, а доктор Йозеф Геббельс - рейхсминистром народного просвещения и пропаганды.
      Изменившиеся нравы этого Третьего рейха дают о себе знать необычным приглашением: в один прекрасный день мама сообщает мне на студию по телефону, что меня ждут во второй половине дня на приеме у господина министра пропаганды. Будет фюрер, он же рейхсканцлер.
      Мама, дама старинного воспитания до мозга костей, крайне возмущена: что за манера с утра по телефону приказывать даме прибыть по приглашению во второй половине дня?..
      Я же удивлена в большей степени пренебрежением к установленному и дорогостоящему съемочному времени. Обычно съемки идут с семи утра до семи вечера. У кого одновременно и спектакли в театре, должны прямо из павильона ехать в свою гримерную и освобождаются не раньше 23 часов.
      Я сообщаю своему режиссеру о звонке из министерства и втайне надеюсь, что приглашение будет отклонено ввиду моей занятости. Но режиссер и руководство разрешают, распорядившись отснять меня раньше. Необычное явление. Пока еще необычное. Позднее любое пожелание министерства пропаганды сразу становится приказом или воспринимается как таковое.
      Из этого уже кое-что вырисовывается. Продюсер, несомненно, предчувствует развитие событий гораздо лучше, нежели я.
      Доктора Геббельса мне описывают как человека, который "завоевал" Берлин для национал-социалистов, человека, без сомнения, с острым умом и способного пропагандиста, блестящего оратора. Бесцеремонные берлинцы острили, будто он ночует не в своей постели, а в собственной "глотке"*.
      Итак, теперь он рейхсминистр народного просвещения и пропаганды, а его "вождь" Адольф Гитлер сделался рейхсканцлером - не надолго, как уверяют. В этой раздробленной республике без республиканцев национально-консервативным кругам Гитлер нужен как "барабанщик", щит от возрастающей коммунистической угрозы. После того как он "отбарабанит" необходимое время, его снова уберут так это представляет себе кое-кто...
      Меня отсняли только в 17 часов. Вечером спектакль, так что правительственный прием обойдется и без меня, полагаю я, поскольку, пока я приду в себя и переоденусь, пройдет не меньше часа и тогда...
      Дальше зайти в своих размышлениях я не успеваю: как только собираюсь покинуть студию, навстречу спешит надутый чиновник министерства пропаганды и везет меня как есть - непереодетой, в полуспортивном костюме - на Вильгельмштрассе. По дороге мне удается лишь купить розу в петлицу, чтобы предстать на правительственном чаепитии не совсем уж "голой".
      В министерстве меня сначала представляют фрау Марте Геббельс. Она с мягким укором спрашивает:
      - Так поздно, фрау Чехова?
      - Я приехала прямо с работы, фрау Геббельс, кроме того, меня известили по телефону только сегодня утром...
      Госпожа Геббельс не подает виду, что поняла.
      Перед помещением, в котором сервирован чай, стоит Гитлер в цивильном. Он тотчас же заговаривает о моем фильме "Пылающая граница", премьера которого состоялась только что. Я играю польскую революционерку. Гитлер осыпает меня комплиментами.
      Мое первое впечатление о нем: робкий, неловкий, хотя держит себя с дамами с австрийской любезностью; ничего "демонического", завораживающего или динамичного. Это впечатление разделяют многие, кто сталкивался с Гитлером в узком кругу. Поразительно, почти непостижимо его превращение из разглагольствующего зануды в фанатичного подстрекателя, когда он оказывается перед массами. Тут он воспламеняет тысячи, а позднее и миллионы. Кто возьмется это оспаривать!
      В чайной комнате встречаю знакомых коллег: Вернера Краусса, Ойгена Клёпфера, Генриха Георге, Кэте Дорш, Георга Александера, Вилли Фрича - короче говоря, всех, кто в Берлине обладает весом и именем.
      Гитлер тщетно старается быть обаятельным, Геббельс таков и есть. Как всегда покрытый ровным кварцевым загаром, он рассыпает шутки направо и налево, непринужденно острит. Внешне обойденный природой, с трудом передвигающийся маленький человек явно наслаждается министерским постом и возможностью собрать вокруг себя деятелей культуры.
      Пресловутый рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер производит на меня впечатление чего-то незначительного. Смахивающий на землемера на пенсии, со своим круглым мещанским личиком, он в основном молча топчется и явно чувствует себя не в своей тарелке. На одном из более поздних приемов мне удается шокировать его: я являюсь в глубоком декольте. Он каменеет от изумления. "Когда женщина сильно обнажается, это приводит его в исступление", - рассказывают мне те, кто его близко знает. "Это на него похоже", - думаю я, "прошелестев" мимо. Мой повседневный костюм на государственном приеме он явно воспринимает как вполне уместный. Беседа тянется вяло и бессодержательно. Гитлер много говорит о своих художественных амбициях. Акварели, эскизы и рисунки его прежних лет передаются из рук в руки. Ни одна из этих работ не осталась в моей памяти.
      Вскоре я откланиваюсь и еду в театр.
      Следующее приглашение не только необычно, оно трагикомично и имеет какой-то призрачный оттенок. Мы - видные коллеги-актеры и я в том числе после спектакля сидим за длинным столом в задней комнате партийного ресторанчика. Ничтожества, вознесенные партией в кресла функционеров, председательствуют в униформе СА и СС. Они устроились вольготно. Перед ними лежат снятые портупеи и кобуры с пистолетами.
      Битый час функционеры разглагольствуют о наших "обязанностях художников" в Третьем рейхе и разражаются непотребными нападками на иностранных и еврейских коллег.
      Когда один из них нападает на Фрици Массари - некоронованную королеву знаменитого театра "Метрополь", - поднимается Фриц Одемар, отец "комиссара" Эрика Оде. От имени всех нас он протестует против выпадов в адрес Фрици Массари, Пауля Моргана, Курта Геррона, Феликса Брессарта, Камиллы Шпиры и предлагает нам покинуть собрание.