Папино разочарование находит выход во взрыве гнева, в одной из редких вспышек бешенства, направленных на нас, детей. Действие и последствия ужасны: папа в ярости поднимается во весь рост и берется за палку.
      Маленький Лева озирается в поисках защиты, встает с испуганно раскрытыми глазами и шаг за шагом начинает отступать. Он в ожидании останавливается подле мамы и умоляюще смотрит на папу. Но отец в этот раз не принимает извинений. Первый и единственный раз, сколько я себя помню, ему изменяет выдержка. Палка свистит в воздухе и - ударяет маму по плечу, потому что маленький Лева проворно скрывается под столом. От силы удара мама с коротким вскриком падает без сознания.
      Tableau!* Такого у нас еще никогда не было!
      Папа стоит, оцепенев. Бабушка подставляет к маминому носу флакон с ароматической солью. Сестра безудержно рыдает. А я - я подбегаю к папе и набрасываюсь на него:
      - Ты должен извиниться перед мамой! Сейчас же! И перед всеми нами!
      То, что моя мама до сих пор без сознания и не может принять извинений, я упускаю из виду. Я кажусь себе смелой и очень справедливой.
      Не долго.
      Папа замахивается, и я чувствую на лице удар. Собственно говоря, удар не настоящий, скорее намек на пощечину, но и этого довольно, чтобы вывести меня из равновесия - мир, прекрасный цельный мир, рассыпается на кусочки.
      - Я выпрыгну из окна! - вскрикиваю я в отчаянии.
      Папа качает головой, не воспринимая мои слова всерьез.
      - Вот увидишь! - кричу я, выскакиваю из столовой, бегу по лестнице на второй этаж, распахиваю дверь в детскую, карабкаюсь на окно и - прыгаю... Две-три секунды я как оглушенная. Потом отмечаю, что удивительно мягко приземлилась. Затем теряю сознание.
      Отец находит меня в куче сена, которая спасла от худшего: неопасный ушиб почек, легкое сотрясение мозга, две недели постельного режима - вот и вся история, не считая "отступного" - золотых часов, полученных моей сестрой.
      Папа запоздало приносит маме извинения. Немного позднее снова наступает гармония: папа и мама в четыре руки играют на рояле. Мы с братом с сестрой благоговейно слушаем. Наш мир снова целен и прекрасен. Пока...
      Папа и мама любят играть Бетховена и Чайковского. Чайковского чаще всего. Мама знакома с ним.
      Петр Ильич Чайковский был первой маминой девической любовью. И он любил ее. Письма курсировали взад-вперед и позволяли предполагать это. Но он любил ее несколько иначе, нежели мама вначале надеялась, скорее духовно, как одинаково чувствующую собеседницу.
      Он женился не на ней, а на девушке из семьи друзей, да и то лишь по желанию и настоянию своих родных.
      Свадьба была помпезной, совместная жизнь - недолгой.
      В конце концов Петр Ильич Чайковский покинул свою жену навсегда, не разводясь с ней. С тех пор он, не зная покоя, ездит по России, дирижирует за границей, сочетает в своих сочинениях национально-русские и ориентированные на Запад мотивы и основывает великую русскую балетную традицию.
      А его отношения с женщинами - в более поздних романах и фильмах лживо домысленные как сентиментальные и романтические - до самого конца его жизни более или менее ограничивались письмами. Его антипатия к женщинам остается непреодолимой. Тем не менее это не мешает им все время искать его дружбы: с госпожой фон Мекк Чайковский переписывается почти ежедневно, с предельной обнаженностью раскрывая перед ней свою творческую личность, все внутренние противоречия души. И госпожа фон Мекк поддерживает Чайковского в течение четырех лет во всех его начинаниях, в том числе и финансами, необычайно щедро. Но - они ни разу не увиделись. Только письма...
      И мама получает от Чайковского письма, много писем, в них он постоянно говорит о своем преклонении перед Бетховеном.
      Папа и мама заканчивают Лунной сонатой.
      Уже поздно. Пора в постель. Мама читает с нами молитву перед сном. И этот час тоже принадлежит нашей чудесной стране детства. Каждый вечер я хочу, чтобы мама побыла с нами еще немножко. И каждый вечер, как всякий изобретательный ребенок, я что-нибудь да придумываю: моя молитва всегда включает дядюшек, тетушек, знакомых и подружек, для которых я прошу покровительства у милостивого Бога. Когда уже больше никого не остается, очередь доходит до животных, сначала наших собственных, а затем всех остальных, которых я видела или о которых когда-либо слышала. Мама снисходительно улыбается. Разумеется, она насквозь видит мою уловку. Но не подает и виду.
      Любовь к животным и к природе заложена в нас с колыбели. Часами брожу я в близлежащих садах. Мама любит фиалки; я приношу их ей, когда могу, и при этом расширяю свои познания, насколько это возможно. Деревья, цветы, редкие травы, грациозные бабочки, пчелы и муравьи для меня прекрасные объекты изучения, а гармония красок формирует вкус к прекрасному, равно как мое нерасположение ко всему яркому и кричащему.
      Наряду с садами горы - предпочитаемый мной ландшафт. Я внимательно слушаю местных жителей, когда они рассказывают старинные предания и легенды; мое воображение разгорается.
      И я учусь у них тому, для чего и в первую очередь от чего полезны и пригодны ягоды, растения и травы. "От каждой болезни - своя травка", - говорят старые крестьяне. Их аптека - природа, потому они такие крепкие.
      Как и следовало ожидать, я хотела стать врачом. Мечте не суждено было сбыться. Но мое понимание натуральной косметики, несомненно, зародилось в кавказских горах.
      Два воспоминания болью пронизывают мою чудесную страну детства.
      В одном из садиков, который я, как "поставщица фиалок" для мамы, особенно облюбовала, наблюдаю за толстым шмелем; он, жужжа, перелетает с цветка на цветок гораздо более неуклюже, чем проворные пчелы, но действуя на меня успокаивающе. Его благодушное хлопотанье, его бархатная шубка зачаровывают меня.
      Я не замечаю, как кто-то приближается.
      Только когда тень накрывает цветы и шмеля, я поднимаю глаза. Передо мной старый садовник - маленький, сгорбленный, с всклокоченной густой бородой и острым личиком, ни дать ни взять гном. Я знаю его. Знакома мне и его несколько глуповатая ухмылка. Я киваю ему. Он не реагирует, а только пристально смотрит на меня...
      На мгновение пугаюсь его взгляда. Заставляю себя быть спокойной.
      - Посмотрите, какой милый шмель, - говорю я ему принужденно дружелюбно.
      - Милый, да, да, очень милый, - хихикает он, уставившись на меня мутным взглядом.
      Я пытаюсь убежать. Но садовник оказывается неожиданно проворным и сильным. Он хватает, обнимает и целует меня.
      - Ты хорошенькая, Оля, - стонет он и прижимает к себе так, что у меня перехватывает дыхание.
      Я кусаю его за руку и плюю в него.
      Он вскрикивает от боли и ослабляет свои объятия. Я убегаю.
      Первый поцелуй чужого мужчины внушает мне отвращение. Мужские ласки мне противны. Пока...
      Даже папиным ласкам я поддаюсь, пересиливая себя: его поцелуи пахнут табаком, а борода колется. И то и другое мне решительно не нравится. Правда, пока...
      И другое воспоминание словно вспышка молнии на безоблачном небе.
      Дядя Женя, как мы, дети, зовем его, служит в армии. Он и выглядит так, как должно офицеру: крупный, стройный, спортивный, при этом хорошо воспитан и всегда весел. Мы знаем дядю Женю только веселым и улыбающимся. Он принимает участие в наших кругосветных путешествиях в корзинах еще лучше и дольше, чем папа.
      Дядя Женя возвращается с папой после верховой прогулки. Он давно дружен с родителями.
      Мама на этот раз после обеда не катается с ними, так как ожидает гостей и занята приготовлением к чаепитию и музыкальному вечеру. Она будет сама музицировать с папой и дядей Женей. Для литературной части вечера припасен сюрприз: Ольга Книппер-Чехова, жена дяди Антона, пообещала прочитать еще не опубликованный рассказ Чехова. Папа и дядя Женя немного опоздали; они приносят извинения маме и обещают поторопиться с переодеванием.
      Первые гости уже беседуют в зале; среди них, как всегда, мамины поклонники.
      С усмешкой косясь на галантных господ, папа говорит:
      - Я люблю тебя за то, что ты - комета, а вот твой "хвост" не очень одобряю.
      На секунду мама задета. Постоянно меняющиеся поклонники - часть ее жизни, с тех пор как она себя помнит. Ей никогда и в голову не приходит всерьез воспринимать этот "хвост". Да и папе тоже. Напротив: он гордится тем, что у мамы есть поклонники.
      Отчего же тогда вдруг это замечание, отчего проскользнула эта горечь?
      В скором времени папу переводят в Петербург. Мама и мы, дети, не сразу последуем за ним. Мама должна распродать имущество и затем сначала поехать с нами в Москву. Там мы должны будем ак-климатизироваться, прежде чем окончательно поселимся в Петербурге.
      Итак, мама и папа будут в разлуке почти год.
      Не опасается ли он московских поклонников?
      Дядя Женя рассеивает эти мысли: он смеется своим звонким юношеским смехом над папиным замечанием о комете и ее хвосте.
      Когда позднее папа, мама и дядя Женя вместе музицируют, от напряженности не остается и следа. Они, как и всегда, играют очень слаженно.
      Позднее (тетя Оля уже прочитала рассказ Чехова) папа такой, каким его знают друзья: вежливый и уравновешенный. И когда мама на мгновение остается одна, он шепчет ей то, что всегда говорит, когда после минуты дурного настроения хочет выглядеть веселым: "Je t'aime, ma fleur d'amour..."*
      Мама счастливо улыбается. Папа занимается гостями.
      Он и не замечает, что несколько минут спустя мамы с дядей Женей уже нет в гостиной.
      Мама направляется в кухню, собираясь дать еще несколько указаний прислуге. Дядя Женя следует за ней и просит выслушать.
      - Непременно сейчас, дело не терпит отлагательства, - говорит он с особым значением.
      Они выходят на террасу. Там можно поговорить без помех.
      Дядя Женя предлагает ей "сделать окончательный выбор".
      Мама не понимает.
      - Вы не должны ехать, - говорит дядя Женя; он так серьезен и настойчив, каким мама его никогда не видела. - Останьтесь, мадам! Оставайтесь здесь с детьми, здесь, на вашей родине. Только здесь вы счастливы. Я знаю это!
      Мама обескураженно молчит.
      Дядя Женя принимает это молчание за знак согласия.
      - С разводом вы можете не спешить, - продолжает он, - я готов ждать. Я готов ждать, как жду до сих пор, пока знаю, что вы остаетесь. Я люблю вас, мадам. И вы знаете это. И я люблю ваших детей. И это вы должны знать...
      Лишь мгновение мама смотрит на дядю Женю смущенно. Потом смеется.
      - Ну, Женя, - говорит она, продолжая смеяться, как будто не воспринимая всерьез того, что только что услышала. - Ну, Женя, - повторяет она, все еще смеясь и с жестом, словно собираясь добавить: "И что это вам взбрело в голову, вы, большой неразумный мальчик?.."
      Потом поворачивается и уходит в дом.
      Дядя Женя опустошенным взглядом смотрит ей вслед. В нем сейчас действительно что-то есть от "большого неразумного мальчика", мальчика, который еще никогда не был так унижен, как в эту секунду.
      Два дня спустя денщик дяди Жени приносит маме букет цветов и маленький запечатанный пакетик. В пакетике письмо, кольцо и - скрепленная цепочкой с кольцом - револьверная пуля.
      Дядя Женя застрелился.
      К нашим воспоминаниям о дяде Жене теперь примешивается ненависть. Это он виновен в том, полагаем мы, что мама слегла, несколько недель страдала от душевного расстройства и смогла улыбаться лишь много времени спустя...
      Папа же думает о дяде Жене иначе, чем мы, дети. "Теперь я понимаю, задумчиво говорит он однажды маме, - как из-за тебя кто-нибудь может лишить себя жизни..."
      ЭЛЕОНОРА ДУЗЕ
      "ОТКРЫВАЕТ" МЕНЯ
      В пять лет я в Москве.
      Дядя Женя забыт. И мамой тоже. Как и на Кавказе, вокруг нее очень быстро снова возникает круг знакомых, друзей, поклонников и почитателей, однако это ни на минуту не ставит под сомнение ее любовь к папе. Мы, дети, незыблемый фундамент этого брака.
      Я стою на Красной площади, название которой восходит к XVI столетию, к временам жестокого правления Ивана Грозного*. Я разглядываю Лобное место, на котором неугодные Ивану бояре расставались с жизнью; их кровь обагряла площадь красным...
      Я восхищаюсь Кремлем и Собором Василия Блаженного с его пятью куполами, к которому Иван велел прорыть подземный ход, чтобы молиться, отрешившись от всего и полностью уйдя в себя. Как этот самый свирепый из всех царей еще мог молиться, после того как в приступе безудержного гнева убил собственного сына, а тысячи людей были им умерщ-влены, не укладывается в моем детском воображении.
      Впрочем, у меня не слишком много времени, чтобы предаваться размышлениям об этом, ведь в известном смысле в Москве для меня начинается серьезная жизнь: я иду в школу, вернее, в некое подобие приготовительной школы, нечто среднее между детским садом и гимназией. Первое, чему мы учимся, - это игре в шахматы и тем самым логическому мышлению.
      В этот раз Москва для меня всего лишь ограниченная во времени "промежуточная станция". Когда мы переезжаем в Петербург, точнее, в Царское Село, царскую резиденцию, я еще даже не предполагаю, что через несколько лет вернусь в Москву и что тогда меня ждет действительно серьезная жизнь.
      Папа делает быструю карьеру в министерстве путей сообщения. В сорок лет он уже "ваше превосходительство" - в моем девическом паспорте стоит запись "дочь действительного тайного советника", - чуть позже он становится начальником железных дорог юга России, и ему для инспекторских поездок положен личный вагон-салон.
      Неотъемлемая принадлежность карьеры - ордена. Кто получает орден, должен в конце года не только позволить удержать из своего жалованья "материальное пожертвование" (около сорока рублей, приличные для того времени деньги), но и, разумеется, обязан засвидетельствовать благодарность Его Императорскому величеству. И вот как-то наступил этот день. Папа допущен к аудиенции у Его величества, в "парадном мундире": белые брюки навыпуск с золотыми галунами, темно-синий китель с золотым шитьем по вороту, треуголка с золотом и белым султаном и сабля. Папа проверяет перед зеркалом, как сидит мундир, мама сметает щеткой пылинки, разглаживает складки - брат с сестрой наблюдают с гордостью и восторгом. Папа в последний раз критически поворачивается перед зеркалом.
      - Все в порядке, - успокаивает мама.
      Воцаряется торжественное молчание.
      Вдруг в благоговейной тишине я не удерживаюсь и всхлипываю:
      - Ах, папа...
      - Да? - Папин лоб собирается в морщины.
      - Ты похож на клоуна...
      Хлоп! - снова я ощущаю дуновение пощечины.
      На этот раз я не выпрыгиваю в окошко. И даже попытки не делаю. Хотя я не менее обескуражена, чем тогда на Кавказе, ибо еще никогда не видела отца таким пестрым. Я знаю, что это ему не идет; обычно он не придает значения внешним условностям, званиям, титулам и родовому дворянству. Это унаследовала от отца и я.
      Скорее бессознательно, но уже довольно точно я подметила, что сегодняшнее облачение находится в противоречии с его сущностью и - нашим воспитанием.
      Так за что же пощечина?
      Наверное, не стоило говорить "клоун", думаю я.
      И прошу прощения.
      Папа прекрасно понимает, что со мной происходит, и, улыбаясь, качает головой.
      В остальном же наши годы в Царском Селе были такими же захватывающими, прекрасными и богатыми событиями, как и на Кавказе.
      И здесь много достопримечательностей, хотя уже и совсем в ином роде: замки эпохи Екатерины Великой, в которых жила она сама или ее без конца меняющиеся фавориты; помпезная "купальня" царицы, с которой ни в какое сравнение не идут современные бассейны, - круглая, высеченная в огромной гранитной скале ванна, пять метров в диаметре, два метра глубиной и с подогревом снизу; маленький дворец для интимных празднеств, по изысканности своей внутренней отделки удивительно современный - например, там имелся обеденный стол, который поднимался через отверстия из погреба в гостиную, повара при обслуживании пользовались маленьким лифтом из "подземелья", и все происходило на редкость индивидуально: гости записывали свои пожелания, заказы опускались в подвал и возвращались наверх в виде готовых кушаний. По окончании трапезы обеденные столики с посудой исчезали в полу, а вместо них появлялись ломберные столы.
      Кроме замков, мы осматриваем музеи и картинные галереи; картины Шишкина и Пастернака с их любовью к тенистым рощам, медведям, морю; Рубенс, на мой вкус, слишком пышный и рисует слишком много плоти; и картина "Девятый вал", у которой я могу стоять часами.
      Под грозным серо-голубым небом тонущий в море корабль, рядом в маленькой шлюпке пассажиры, потерпевшие кораблекрушение, ожидающие ужасного наката волны. Каждая девятая волна, как говорят, самая высокая. Мое воображение рисует следующий акт картины-драмы: потерпевшие кораблекрушение будут накрыты водной стихией...
      Моя фантазия в Царском Селе вообще много "рисует", буйно, не зная границ: перед сном я люблю собирать в одном помещении все срезанные цветы, чтобы ночью они были друг подле друга. Я не только общаюсь с "душами цветов", чей язык хорошо понимаю, но и создаю свой первый литературный опыт, который - как же еще иначе - называется "Вечная любовь". Действующие лица - тюльпан и лилия, которые познакомились и полюбили друг друга, когда их поставили на столике у постели больной. Когда больная, молодая девушка, умирает, лилию кладут к ней в гроб - тюльпан увядает от тоски и любви к потерянной подруге...
      Со всей серьезностью я утверждаю, что эльфы существуют. Во всяком случае, для меня они создания, которые на ночь укладываются спать в чашечки цветов, а подтверждением этого мне кажется то, что цветы на лугах и в лесу закрываются после захода солнца.
      На старом кладбище я чувствую особую привязанность к одной могиле, обсаженной кипарисами и почти полностью заросшей дикой малиной. Ягоды спелые и висят на ветвях, словно капли крови. Я сижу на полуразрушенной надгробной плите, погружаюсь в их созерцание, и перед моим взором проходят отрывочные картины ужасной битвы.
      Позднее я узнаю, что это и впрямь были видения прошедших событий: когда-то, как свидетельствуют старинные рукописи, на месте кладбища разразилась одна из кровавых битв...
      Лишь десятилетия спустя я открыла в себе дар и способности к парапсихологии и телепатии: я с вниманием выслушиваю свою дочь, когда она рассказывает мне о бирюзовых морях, красных горах, желтых деревьях и конях, которых она поит разноцветными водами. Я уверена, что между мной и дочерью не только кровное родство, но что мы и душевно, духовно давно знаем друг друга по одной из прошлых жизней в нематериальном мире...
      В самом начале второй мировой войны однажды ночью я "вижу", как Черчилль и Сталин в лодке спорят о том, кому сесть за руль...
      Я уверена, что эта моя "гастроль" здесь, на Земле, не первая и не последняя...
      В Царском Селе я еще ребенок, еще ничто во мне не вызрело, ибо все это мечты, которые ищут воплощения в образе и форме, - я пишу красками, рисую, леплю. Хотя меня и не учили ремеслам, кое-что получается. Мне дают частные уроки.
      - Почему бы тебе не стать художницей? - спрашивает мама.
      Но как это часто бывает с одаренными дилетантами, я могу все и ничего. У меня просто не хватает усидчивости терпеливо доводить замысел до конца. Идеи захлестывают меня...
      В это время внутреннего перелома происходит событие, которое, вероятно, становится первым толчком для моего профессионального развития, - Элеонора Дузе приезжает с гастролями в Санкт-Петербург.
      Сенсация - и не только для прессы. Всемирно известная итальянская драматическая актриса в зените своей славы. Она не нуждается в утрированных жестах и громовом голосе, не признает театральной пафосности, распространенной в то время, каждой своей роли придает индивидуальный рисунок и создает образ изнутри. Она вся светится, даже когда просто стоит и не произносит ни слова. Она играет - изящно, грациозно, утонченно, со своими чудными глазами и узкими кистями рук - женские образы Гауптмана, Ибсена, Метерлинка, Сарду, Чехова, Дюма и д'Аннунцио, которого знала лично.
      И вот Дузе, знакомая с моей тетей Книппер-Чеховой, актрисой театра Станиславского, приходит в наш петербургский дом. Она разглядывает меня, гладит по голове и говорит:
      - Ты обязательно станешь актрисой, дитя мое...
      Я начинаю плакать, сама не зная отчего. Я просто не могу остановить поток слез.
      - Почему ты плачешь? - спрашивает Дузе. - Боишься стать актрисой? Пройдет время, и ты узнаешь, что это такое - обнаженной шествовать по сцене...
      Я воспринимаю это буквально и начинаю плакать еще сильнее. Обнаженной на сцене! Даже воздушные акробатки в цирке не выступают совсем голыми.
      Много позднее я поняла, что имела в виду Дузе. Отринуть все условности и каждый раз по-новому, "духовно обнаженной" представать перед зрителем.
      Тетя Ольга Книппер-Чехова вновь встречается с Дузе во время гастролей театра Станиславского в Америке. Это происходит в начале 20-х годов, после перерыва в выступлениях, на который великая трагическая актриса пошла сама. Она постарела не только внешне. В Новом Свете она обрела все что угодно, кроме счастья. Шумиха, поднятая вокруг ее турне жадными до наживы антрепренерами, подтачивает ее силы. Элеонора Дузе умерла в 1924 году в Питсбурге (штат Пенсильвания).
      Временами в нашем доме живет и композитор Александр Глазунов. Здесь, по его собственному выражению, он обретает "душевное равновесие" и может сочинять - в отличие от собственного дома. Я часто встречаю его изрядно навеселе. Алкоголь ему необходим, постоянно уверяет он, - и действительно, похоже, что в состоянии опьянения он интенсивнее погружается в музыку. Его пальцы бегают тогда как сумасшедшие по клавишам рояля, успевая в промежутках протянуться к нотной тетради и карандашу, фиксируя первые варианты нового сочинения.
      Вообще моя любящая музыку мама и наш дом с безупречно настроенным роялем в огромном зале обладают притягательной силой для музыкантов. Постоянно кто-то приходит, кто-то уходит. Так, частенько среди прочих в гостях бывает Сергей Рахманинов, чьи прекрасные руки со сверхдлинными, невероятно подвижными пальцами зачаровывают меня.
      Но самым неизгладимым впечатлением в моих воспоминаниях остается писатель Лев Николаевич Толстой. Однажды я гощу в его имении Ясная Поляна. Чудесно гулять с ним по лугам и лесу и слушать его. И что самое замечательное: он разговаривает со мной как со взрослым человеком. Кажется, меня впервые воспринимают всерьез. Правда, я еще слишком юна, чтобы хорошо осознавать все, что говорит великий писатель. Но, насколько я понимаю, он ненавидит нетерпимость и войну, чем бы ее ни оправдывали. Однажды во время нашей прогулки он совершенно неожиданно останавливается, смотрит на меня серьезно и проницательно, словно его переполняет глубокая забота, и наконец произносит непривычно требовательно: "Ты должна ненавидеть войну и тех, кто развязывает ее".
      Позднее я буду часто вспоминать эти слова...
      Через несколько недель после визита в наш дом Дузе я вижу Анну Павлову; она танцует "Умирающего лебедя", еще и сегодня знаменитый балет, который она прославила во всех частях света.
      Павлова танцует...
      Это волшебные слова, воздействие которых непередаваемо и которые в наше нынешнее, подчеркнуто деловое время едва ли способны вызвать подобные же чувства. По всей России продаются ее статуэтки; ноги ее застрахованы на большую сумму; она замужем за известным скульптором князем Трубецким*, который часто ваяет Павлову, приумножая ее славу, - все это знакомо нам с детства. И вот теперь мы видим ее!
      Она уводит нас в иной мир; она и есть "умирающий лебедь".
      Только позднее я слышу, какое выдающееся участие принял в развитии этой одаренной танцовщицы Сергей Дягилев, руководитель балета, в котором Павлова танцевала с 1909 года.
      Он стремился сплавить в балете танец, музыку и изобразительное искусство, а Павлова обладала даром в совершенстве воплотить этот синтез.
      В ГОСТЯХ У ЦАРЯ
      Дузе... Анна Павлова... Центральное событие нашей жизни в Царском Селе, жизни яркой и богатой на детские впечатления: папа, как правило, приезжает из своего министерства в Петербурге под вечер. Ровно в 18 часов мы встречаемся за обедом. В понедельник, среду и пятницу говорим по-русски, по вторникам по-английски, в четверг, субботу и часто также и воскресенье - по-французски. После обеда, примерно в 19 часов, родители уделяют один час исключительно нам. Мы сидим в библиотеке, и папа и мама что-нибудь рассказывают или читают вслух - о путешествиях, Вселенной, природе... Темы неисчерпаемы.
      В остальное время нам дозволяется шуметь, плавать, заниматься греблей, кататься на лошадях, играть в теннис и даже (это девочкам-то!) в футбол. Запрещено лишь забывать о своих обязанностях.
      С тех пор как мы с сестрой пошли в школу, в доме заведен порядок, приучающий нас к пунктуальности и дисциплине, несмотря на то (или потому) что в доме целый взвод прислуги. И во время каникул мы не освобождаемся от этих обязанностей. Так, например, у нашей экономки каждое второе воскресенье выходной; тогда обеденные меню должны составлять мы с сестрой. По счастью, у нас есть поваренная книга, иначе нам пришлось бы капитулировать перед изощренным кулинарным искусством, принятым в царской России в среде дворянства и крупной буржуазии. Семья наша большая, гости привередливы - и обед без многочисленных закусок, перемен основных блюд и изысканного десерта просто немыслим. Таким образом, нам приходится при помощи воображения совершенствовать наше кулинарное искусство.
      Нет худа без добра, некоторое облегчение нам приносит ледник (в старой России его устраивали почти все крестьяне и помещики): в парке или саду выкапывалась яма, метра два в глубину и метр в ширину. С ноября, когда озера, реки и пруды замерзали, в яму на санях свозился наколотый кусками лед и, проложенный соломой, тщательно укладывался слой за слоем. Над ямой из плетеной соломы сооружали своего рода иглу*. В такой кладовой хранились все наши мясные припасы. Весной и летом лед подтаивал, но его все же хватало до новых морозов. Приятной стороной дежурства по кухне в жаркие летние дни и было наше иглу. Нам поневоле приходилось доставать припасы, когда мы планировали обед, и тогда мы спускались в ледяную пещеру и остывали от жары и груза ответственности за меню.
      Каждый год в Царском Селе предпринимались путешествия: поездки по России, а также и за границу. Я побывала с тетей в Швейцарии. Мы видели один из первых полетов дирижабля, цеппелина, над Боденским озером. Удивительно, но на меня он произвел слабое впечатление. Тетя не могла этого понять и посчитала немного задавакой. Наверное, она была не права: в начавшемся двадцатом веке мы, дети, уже столкнулись со многими революционными новшествами, например электрическим светом, телефоном, самолетом и автомобилем.
      Гораздо большее впечатление, нежели цеппелин, на меня произвел наш первый автомобиль. Крестьяне в страхе разбегались перед "дьявольской" повозкой, крестясь и с ужасом глядя вслед. Я находила восхитительным нестись со страшной скоростью 50 (пятьдесят!) километров в час.
      Вчера и завтра встречаются в Царском Селе - эпоха умирает, подобно унылому затянувшемуся ужину, и новый период времени выбирает это маленькое местечко на краю огромной метрополии для всемирно-исторически значимых событий...
      Как одаренный фантазией ребенок представляет царя и его семью, благосклонно являющих себя народу? Царя - в короне и, конечно же, одетым в ниспадающую волнами пурпурную мантию на соболях, а государыню и принцесс, само собой разумеется, в коронах и дорогих бальных платьях.
      Папа, мама, брат с сестрой и я отправляемся гулять. Папа первым замечает открытый экипаж. Мы останавливаемся. Папа говорит, что это едет царь со своей семьей.
      Сердце мое отчаянно бьется. Сестра и я делаем глубокий книксен, папа и мама склоняются в поклоне - как и все взрослые вокруг, мимо которых проезжает царь.
      Я заканчиваю делать книксен, отваживаюсь взглянуть и обнаруживаю экипаж с позолоченными фонарями, с кучером и лакеями в красных плащах... Я жду, что короны, золото и пурпур ослепят меня, и - крайнее разочарование: ничего подобного!
      Царь одет в ничем не примечательную офицерскую форму, а его семья - в еще более простые платья.
      Это разочарование возрастает еще больше, когда бабушка, бывавшая при дворе, однажды привозит нам приглашение в гости к детям во дворец. Мы с нетерпением ждем этого дня и на месте расстаемся с еще одной иллюзией: и во дворце государь, государыня и их дети ходят без корон; более того, одеты они очень просто, стиль их жизни скромен, почти буржуазен. И даже кровати у них не из чистого золота, а совсем как наши собственные: никелированные, светло-голубой краски и украшенные блестящими шарами.
      Оба примыкающих к резиденции замка, построенных Екатериной Великой, больше соответствуют моим представлениям о дворе: Екатерининский дворец - "маленький Версаль", роскошный, облицованный лазуритом и малахитом и с прелестной Янтарной комнатой, в которой стены, детали потолка и вся мебель сотворены из янтаря, отделанного чем-то голубым и позолотой. В этом дворце проходило большинство официальных приемов, тогда как дворец поменьше, так называемый Александровский, раньше был собственно местом жительства Романовых.
      Мы играем в дворцовом парке с царскими детьми Ольгой, Татьяной, Марией, Анастасией и Алексеем.
      Правда, Алексей только смотрит на нас. Его сопровождающий - дядька большей частью носит цесаревича на руках. Любая маленькая ранка, любая царапина опасна для его жизни: наследник страдает неизлечимой болезнью крови, гемофилией; врачи из России, Германии и Англии бессильны. Никому не удавалось остановить у Алексея кровотечения, любое из которых могло оказаться смертельным.
      И доктор из Тибета был вынужден капитулировать. Но тибетский врач знает одного человека в Сибири, которому приписывают сверхъестественную целительскую силу, Григория Ефимовича Распутина, крестьянского сына, монаха, члена секты хлыстов, которые с помощью оргиастических танцев, песнопений и бичеваний доводят себя до экстаза и "приобщения" к Богу.