Я только начала стирать грим, а американец уже стоит в моей уборной. В изысканных выражениях представившись как мистер Джордж Кайзер, он сражает меня сообщением, что в качестве представителя американской компании "Парамаунт" хотел бы за-ключить со мной договор для Голливуда.
      Кайзер размахивает какими-то удостоверениями и доверенностями, которых у него никто не требовал.
      Я несколько раз сглатываю. Голливуд...
      Это означает: никаких карточек, пайков, голода, поисков одежды, вообще никаких забот, короче говоря - это рай на земле...
      Тогда, в конце двадцатых, я не смогла вынести этого рая, это точно, но в те годы у нас в Германии было что есть, что надеть, чем обогреться и было достойное человека жилье. Сейчас же здесь нет ничего, кроме нужды и страданий...
      Так ли уж ничего?
      Да, мы на нуле. Мы опять все начинаем заново, мы лишены самого необходимого, но сохраняются и все шансы... здесь у меня этот театр, здесь коллеги. Я колеблюсь.
      Мистер Кайзер полон понимания, но проявляет настойчивость. В последующие дни он все чаще названивает мне, поскольку я все еще не могу решиться, становится постепенно менее учтивым: я не смогу, полагает он, в дальнейшем оставаться в Германии.
      - Это почему же?
      - Нам, разумеется, известны эти слухи о вас.
      - Какие слухи?
      Кайзер нагло усмехается:
      - Шпионаж, личные связи с Гитлером и Сталиным, награждение орденом Ленина и так далее, и так далее. Как только ситуация нормализуется, вас станут ненавидеть в старой доброй Европе - неважно, соответствуют ли слухи действительности или нет.
      - Это ложь!
      Кайзер снисходительно усмехается, словно бы говоря: "Ну хорошо, хорошо", а затем продолжает:
      - У нас в Америке из того, что вам здесь, в Германии, доставляет одни заботы, можно запросто составить капитал. Без проблем, госпожа Чехова, уверяю вас - без проблем...
      И он не лукавит, к сожалению: еще несколько месяцев назад одна из ведущих нью-йоркских газет предлагала мне через посредника отправиться в Америку и написать мемуары. При этом важны были не факты и подлинная историческая правда сами по себе, а сенсационность всего того, что я напишу. А если то, что было в действительности, окажется не так красочно, этому можно со спокойной совестью помочь - например, упомянуть о моих интимных контактах с высшими должностными лицами Третьего рейха, "лучше всего о тех, кто уже мертв, чтобы нам не докучали назойливыми опровержениями".
      Далее мне дали понять, что этими мемуарами я обеспечу себя до конца своей жизни, не считая того, что "после публикации откровений миллионеры выстроятся к вам в очередь"...
      Таково, в общем и целом, предложение американской газеты, о котором, несомненно, знает мистер Кайзер и которое он не прочь дополнить своими намеками.
      Однажды воскресным утром Кайзер появляется в моей квартире, как обычно, настаивает на моем согласии и дает понять, что во второй половине дня улетает в Вену, чтобы вести переговоры с Рудольфом Пракком.
      На радостях, что Кайзера не будет пару недель, я совершаю две глупости: прошу его захватить в Вену костюм Пракка, который коллега оставил у меня в самом конце войны, а кроме того, привезти из Вены бриллиантовое кольцо, которое я, в свою очередь, оставила у Рудольфа Пракка на сохранение.
      Вечером Кайзер не в Вене, а все еще в Берлине.
      После спектакля он является в мою гримерную, не говоря ни слова, подходит к телефону, набирает номер и докладывает какому-то американскому майору, что он только что разыскал меня и, хотя уже поздно, пусть майор ждет его в любом случае...
      Кайзер кладет трубку, бросает на меня красноречивый взгляд ("Итак, кое-что я раскрыл, моя дорогая..."), затем идет к двери, рывком раскрывает ее, проверяет, нет ли кого в коридоре, снова закрывает дверь, выключает свет, подходит к окну и всматривается наружу.
      - Что это все значит, мистер Кайзер?!
      Кайзер продолжает всматриваться в темноту и наконец спрашивает меня, с трудом сдерживаясь:
      - Что за дельце вы задумали с этим костюмом?
      - С каким костюмом?
      - С тем, который якобы принадлежит господину Пракку.
      - Я не понимаю, о чем вы говорите.
      - Не изображайте из себя невинного ангелочка, дорогуша, вы - актриса. Притворяться - ваша профессия.
      Я встаю, снова зажигаю свет и говорю совершенно спокойно:
      - Как это часто бывает, существует два выхода, мистер Кайзер: либо вы уходите сами, либо я прикажу выкинуть вас отсюда.
      Кайзер реагирует на это, как настоящий киногерой: с сожалением пожимает плечами, вынимает голубой листок бумаги из своей папки, медленно разворачивает его и кладет передо мной.
      - Эта бумага вам, конечно же, не известна? - усмехается он.
      Передо мной лежит светокопия с какими-то кружками, линиями, геометрическими фигурами и математическими формулами.
      - Нет, - отвечаю я, сбитая с толку, - я не знаю, что это такое.
      - Так я и думал, - насмешливо улыбается Кайзер, - не соблаговолите ли взглянуть еще раз?..
      Я рассматриваю светокопию ближе - по краю она явно была прострочена швом, остались дырки.
      - Ну, что теперь скажете?
      - Ничего.
      Кайзер кивает, открывает свой чемодан, вынимает костюм Пракка и спрашивает:
      - Но этот костюм вы узнаете?..
      - Да.
      - Вы дали его, чтобы я отвез в Вену...
      - Да.
      - Значит, вы больше не отпираетесь?
      - От чего я больше не отпираюсь?
      Кайзер берет светокопию со стола и сворачивает ее:
      - От того, что вы пытались переправить со мной эту бумагу в Вену...
      - Я не понимаю вас.
      Кайзер принимает вид полицейского комиссара, который близок к цели.
      - Вы тщательно вшили бумагу вот сюда, - он показывает распоротую подкладку пиджака Пракка, - и, уж конечно, лучше меня знаете, какое значение имеют эти формулы для некоего физика-атомщика... в русском секторе Вены!..
      - Вы сумасшедший?
      - Нет. Я более чем убежден, милейшая, что вы и сегодня еще занимаетесь шпионажем, вернее, что вы снова занялись шпионажем...
      Я ошеломленно смотрю на распоротый шов пиджака Пракка.
      - Кто-то решил сыграть со мной дурную шутку, - говорю я тихо, - очень дурную шутку...
      Кайзер сохраняет комиссарскую интонацию:
      - Трюк вскрылся при проверке на границе. К моему, а еще больше вашему счастью, при этом присутствовал мой друг майор Бредли. Он поручился за меня. И по моей настоятельной просьбе согласился - пока! - воздержаться от доклада по инстанциям... Что будет дальше, зависит от меня, госпожа Чехова!..
      Последнее замечание Кайзера вернуло мне способность рассуждать хладнокровно: человек предлагает мне голливудский контракт и между прочим охотится за шпионами... Что бы это значило? Какой должна быть моя реакция? Я, само собой разумеется, должна была бы вышвырнуть его и заявить в полицию. Естественно...
      Но в эти времена все неестественно. Господствует оккупационное право одностороннее право, мягко говоря... А Кайзер - американец.
      И тем не менее я спрашиваю его, что он, как представитель "Парамаунта", имеет общего с "атомным" шпионажем.
      - Сам по себе ничего, - бойко отвечает он. - Но я должник перед моим другом майором Бредли и хочу как можно быстрее внести ясность в это сомнительное дело. Кроме того, я, как предъявитель костюма Пракка, по вашей милости попал в двусмысленное положение. Я, бывший солдат и сотрудник разведки, этого потерпеть не могу.
      В последующие дни Кайзер обшаривает каждый квадратный метр театра и моей квартиры.
      После этого заявляет, что теперь убежден в том, что я была без моего ведома вовлечена в контрабандный провоз документов. Некоторые признаки указывают на то, что определенные люди очень тонко воспользовались моим именем и моими контактами. Уже несколько дней за мной ведется наружная слежка неизвестными лицами, люди Си-ай-си* будто бы установили, что это, скорее всего, русские.
      Я иду к телефону. Я собираюсь позвонить в совет-скую комендатуру, чтобы внести ясность.
      Кайзер вырывает трубку из рук и набрасывается на меня:
      - Бросьте! Теперь я даю вам две возможности на выбор: либо вы помогаете нам выйти на след этой организации, либо я вынужден буду арестовать вас.
      Чуть позже предположения Кайзера о "советской организации" словно бы подтверждаются: из вечера в вечер по пути из театра в Кладов за мной следует "опель-кадетт". На третий вечер я пытаюсь отделаться от преследующей машины еду боковыми улочками, внезапно меняю направление. Тщетно. Машина прилипла ко мне, словно репей.
      На следующий вечер она вновь тут как тут.
      Я пробую новый обманный прием - еду по улицам со встречным движением. Безуспешно. Машина упорно держится на расстоянии, но не исчезает из моего поля зрения.
      Когда наконец я выхожу из машины перед своим домом в Кладове, "опель" тоже останавливается примерно в ста метрах с потушенными огнями. Потом разворачивается и исчезает в темноте.
      На следующий вечер он снова тут как тут, держится позади меня, пока я не вхожу в дом, после чего разворачивается обратно.
      Дома я обнаруживаю письмо на русском языке, написанное каким-то странным слогом, без какого-либо обращения:
      "Вы в большой опасности! Видел вашу фотографию - без ума от вас. С этих пор не могу прикоснуться ни к одной другой женщине. Все время я спрашивал себя: зачем эта война? Сегодня я знаю: это было предопределено, я должен был познакомиться с вами. Я попытаюсь защитить вас от угрожающей вам опасности и буду следовать за вами на соответствующем расстоянии.
      Автомобиль № 32684".
      Итак, может, это вовсе никакой не "агент-враг", а излишне экзальтированный, пылкий почитатель?
      Далее происходит следующее: в дом присылают цветы и конфеты. Это почти непостижимо. Откуда в наше время у человека бонбоньерка?
      Я настораживаюсь, даю сначала понюхать пралине моей кошке и доверяю безошибочному инстинкту животного: вредное она есть не станет...
      Кошка не прикасается к сладостям. Моя подозрительность растет.
      Следующей ночью в дверь отчаянно названивают, вдобавок кто-то оглушительно сигналит автомобильным клаксоном. Это продолжается долго.
      Когда я открываю дверь, машина срывается с места. Мне под ноги падает письмо. Отправитель: "Автомобиль № 32684". Строки набросаны торопливо:
      "Я люблю вас больше всего на свете! Больше не могу! Приезжайте прямо сегодня ночью - умоляю вас! Жду вас через полчаса - в 500 метрах отсюда, по дороге в театр!"
      Поведение моего "почитателя" постепенно наводит на меня ужас. Я спрашиваю себя, что ему взбредет в голову в следующий раз, более того: со всей серьезностью я задаю себе вопрос: не идет ли речь о патологическом случае с криминальным уклоном?
      Два дня спустя - "опель" тем временем по-прежнему каждый вечер следует за мной из театра в Кладов, останавливаясь за сто метров от моего дома, - утром в дверной косяк всунута записка.
      Те же торопливые строчки по-русски:
      "Теперь шутки в сторону! Еще со времен татаро-монгольского ига умыкали женщин побежденных народов..."
      И потом впервые цитата из "Лесного царя" по-немецки:
      "...und bist Du nicht willig, so brauch'ich Gewalt*. - Автомобиль № 32684".
      Сумасшедший. Никаких сомнений.
      Мои нервы больше не выдерживают. Я отправляюсь в советский сектор в комендатуру.
      Полковник холодно откидывается в кресле назад, когда я рассказываю свою историю об "автомобиле № 32684". В качестве доказательства предъявляю ему записку незнакомца, которая утром торчала в моей двери.
      Полковник бесстрастно улыбается:
      - Какой-нибудь влюбленный индюк, не так ли?
      Спокойствие этого человека сокрушает остатки моего самообладания. Я так больше не могу. Я не уйду из комендатуры, пока не буду уверена, что этот "влюбленный индюк" некоторым образом "по долгу службы" не исчезнет из моего поля зрения.
      Итак, я перехожу в наступление:
      - А как же ваши земляки, которые уже несколько недель шпионят за мной и театром? Или я их вообразила? Может, я страдаю галлюцинациями?
      Мой вопрос, похоже, лишает полковника его олимпийского спокойствия, он настораживается. Но не только настораживается. К сожалению. Потому что теперь уже задает вопросы он. И в течение нескольких минут вытягивает из меня то, что хочет: я рассказываю ему все - в том числе и об американце Джордже Кайзере и мистическом листке с "атомными формулами".
      Полковник неподвижно слушает меня, кивает, молчит две-три мучительных секунды, потом встает, приглашает вежливым жестом в соседнее помещение и просит подождать. Он будет разговаривать со ставкой в Карлсхорсте.
      Итак, я жду.
      Мне предоставляется многочасовая возможность поразмыслить о том, что я сделала правильно, а что нет, и чего мне стоит ожидать в будущем в этой стране, и чего не стоит.
      Через пару часов внутренне я уже готова эмигрировать во Францию, Англию или Штаты, куда угодно - лишь бы русские не разрешили эту проблему на свой лад и не "предложили" бы мне долгое путешествие в Сибирь.
      Три часа спустя снова входит полковник и предлагает мне нечто совершенно иное: гастроли в совет-ском секторе.
      Я молчу, сбитая с толку.
      Полковник остается вежливым:
      - У нас есть основания, чтобы просить вас об этих гастролях.
      - Могу я узнать - какие?
      - Не сегодня. Позднее. Для вашего спокойствия я могу сказать одно - вы будете гастролировать у нас в собственных, но также и в наших интересах. Мы, как и вы, хотели бы поточнее узнать об этой "машине № 32684" и людях, которые следят за вами.
      - Благодарю вас.
      - Спасибо за согласие. Я должен попросить вас еще о двух вещах: напишите незнакомцу из "автомобиля № 32684" записку, что ждете его в своей гримерной после спектакля. Тогда мы точно установим владельца автомобиля...
      - У него немецкий номер...
      - О, это еще ничего не значит, - весело улыбается полковник и продолжает: - И сразу по возвращении позаботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы возможные наблюдатели за вашим домом узнали о ваших гастролях на Александерплац. Просто расскажите об этом "хорошим знакомым", которые будут громко обсуждать это. Ну как, договорились?
      Разумеется, "договорились", что же еще мне остается? Когда в назначенный вечер я вхожу в кинотеатр на Александерплац, где у меня выступление, полковник с особой интонацией спрашивает:
      - Ну, как у нас дела?..
      Я беспомощно смотрю на него. Он вовсе не ждет моего ответа и тотчас добавляет:
      - У нас все в порядке - можете не беспокоиться...
      - Правда?
      - Обещаю вам!
      - Спасибо.
      Я перевожу дух, точнее, пытаюсь. Но все равно что-то еще противится во мне свободно и непринужденно чувствовать себя в этот вечер.
      В моей гримерной стоит прелестный букет роз, на прикрепленной к нему карточке "мой" незнакомец пишет:
      "Я очень счастлив - автомобиль № 32684".
      Зато я ни в коем случае не счастлива.
      У меня начинается самый долгий театральный вечер в моей жизни.
      После спектакля я прошу дочь Аду проводить незнакомца ко мне в гримерную.
      При этом у меня весьма и весьма неспокойно на душе: здесь для кого-то устроена ловушка. Но я делаю это в порядке самообороны, говорю я себе и вспоминаю при этом об угрозах и эскападах моего "кавалера с розами".
      И вот незнакомец из "автомобиля № 32684" стоит передо мной - блестящей наружности beau* с неестественно горящими глазами.
      Он возвышается надо мной, театрально прижав правую руку к сердцу, и патетически восклицает:
      - Наконец! Наконец-то свершилось! Вы и не представляете, Ольга Чехова, что значит для меня это мгновение! Война - разве она не оказалась отчасти благом? Я, лишь один я выиграл в этой войне - и каким способом!..
      Чтобы несколько "остудить" победителя, я спрашиваю его подчеркнуто деловито, что бы он вознамерился делать, если бы я его не приняла:
      - Вы все равно чувствовали бы себя победителем в этой войне?..
      Незнакомец молниеносно хватается за карман и выхватывает револьвер:
      - Вот - вот вы видите ответ. Еще сегодня я за-стрелил бы вас, а потом себя...
      Итак, и вправду сумасшедший, да к тому же на все готовый.
      Я изо всех сил пытаюсь оставаться спокойной:
      - Подойдите, но будьте все же разумны. Отдайте мне револьвер - это не игрушка...
      - Игрушка?.. - лепечет он совершенно оторопело. - Какая же это игрушка...
      Он не заканчивает предложения, озадаченно уставившись на меня, и послушно, как ребенок, протягивает оружие.
      Я прячу револьвер в свою сумочку.
      Несколько секунд позднее человека уводят солдаты Красной армии.
      Огромные глаза его недоверчиво блуждают, но он уходит с ними безвольно, почти апатично.
      Когда дочь и я покидаем кинотеатр, двое советских часовых не разрешают нам ехать домой, они отводят нас в какой-то штаб, названия которого я не знаю.
      Допрос продолжается несколько часов и все время крутится вокруг одного и того же человека - Джорджа Кайзера.
      Правда, я не могу отделаться от впечатления, что русские не воспринимают Кайзера всерьез. Под утро они отпускают нас и в то же время подтверждают мое подозрение. Один из солдат по-мальчишески ухмыляется:
      - Ваш мистер Кайзер точно никакой не контрразведчик - может, он позарился на ваши драгоценности...
      Через несколько часов мне звонит полковник, которому я в ставке в Карлсхорсте рассказывала о своем приключении.
      - Хотите узнать, кто ваш незнакомец из "автомобиля № 32684"?
      - Да, конечно...
      - Один из наших толковых инженеров...
      - Ваш инженер?
      - Да. Он работает в местной администрации и действительно страдает всего лишь любовной лихорадкой. Политические или криминальные мотивы исключены; одиночка, хотя его фанатичные намерения могли быть не такими уж и безобидными...
      Полковник делает небольшую паузу. Я пытаюсь прийти в себя от изумления.
      - Алло...
      - Да...
      - У вас нет слов от удивления?
      - В общем, да.
      - Он сильно вас напугал?
      - Да.
      Голос полковника без перехода становится деловитым:
      - Он больше не причинит вам хлопот. Товарищ инженер попросил вернуть его на родину и уже завтра покинет Германию...
      Тихий щелчок на линии - полковник закончил разговор. Я тоже медленно опускаю трубку на рычажки...
      На следующий день Джордж Кайзер в моей гримерной.
      В прекрасном настроении он сообщает мне, что только что вернулся из короткой, но весьма удачной поездки в Берлин, направляется к телефону, набирает номер, радостно разговаривает с кем-то из своих друзей - и вдруг что-то обескураживает его, почти приводит в замешательство:
      - ...в советском секторе? Но это же невозможно! Я сейчас потребую у нее объяснений. Подожди моего звонка, пожалуйста!
      Угрожающе смотрит на меня:
      - Вы давали гастроли на Александерплац?
      - Да.
      - Почему?!
      - Это вас не касается.
      - Как раз меня-то это и касается!
      Я вспоминаю об ироничном замечании русского по поводу "секретного агента Кайзера" и без церемоний выгоняю его.
      "Он, само собой, скоро вернется", - думаю я, и в тот же момент мне приходит в голову мысль, до которой мне давно следовало бы додуматься: я перерезаю телефонный шнур.
      Кайзер возвращается и на этот раз держится почти что по-отечески:
      - Давайте еще раз переговорим начистоту, но смотрите - если вы всего не расскажете, то мне не останется ничего иного, как доложить по начальству, что вы ведете двойную игру...
      Я показываю на телефон:
      - Поступайте как знаете.
      Кайзер тянется к телефону, сначала нерешительно, потом энергично:
      - Надеюсь, вы хорошо подумали.
      - Несомненно, - холодно отрезаю я.
      - К сожалению, у меня больше нет сомнений, что вы и сегодня шпионите для Советов - как и во время войны...
      Он набирает номер:
      - Hallo?.. Here is mister Kaiser speaking. Major Bradly, please... Hallo, Jeff...*
      Я бегу в дирекцию, быстро рассказываю, что происходит, и прошу срочно уведомить союзническую комендатуру. Потом возвращаюсь в гримерную.
      Кайзер все еще "разговаривает" по телефону.
      Несколько минут спустя в комнате стоят два рослых "джи-ай"*, суют Кайзеру под нос обрезанный телефонный шнур и указывают на дверь.
      Кайзер пожимает плечами и выходит.
      День спустя все разъясняется.
      Кайзера зовут совсем не Кайзер, и к "Парамаунту" он не имеет никакого отношения, не является также военнослужащим или тем более сотрудником секретной службы. Он немец, работает кельнером в американском казино для офицеров и основательно запутался.
      Кайзер - типичный продукт послевоенного времени, ни больше ни меньше, но явление необыкновенно типичное и отнюдь не единичное в эти годы, когда пышным цветом расцвели обман, интриги, мошенничество, спекуляции и доносы.
      При всем том существуют не только "кайзеры" - мелкие, примитивные мошенники; есть и другие, более могущественные и оттого более опасные, которые точно так же, как и он, раздувают "шпионские истории" и, ради того чтобы на сенсации сделать себе имя, не колеблясь способны "запустить" клевету: в лондонском журнале "Пипл" всплывают первые слухи о моей якобы шпионской деятельности. Правда, "Пипл" оставляет вопрос открытым - работала ли я на Гитлера или на Сталина или же на обоих сразу.
      Все это я не воспринимаю всерьез, потому что за годы жизни в свете рампы научилась не обращать внимания на сплетни и пересуды.
      Немецкие газеты подхватывают "сенсационное сообщение".
      Я мешками получаю письма с угрозами, к тому же теперь еще и пущен слух, будто я награждена орденом Ленина.
      На улице ко мне подбегает молодая девушка, плюет в лицо и кричит:
      - Вот тебе, изменница!
      Вытираю лицо и молчу. Что тут можно поделать?
      Я отправляюсь в комендатуру и прошу официального опровержения о моей якобы шпионской деятельности. Опровержение дано. Я знаю, что существуют, кроме того, еще два варианта.
      Вариант первый: газеты дают ироничный комментарий, в соответствии с ним опровержение теперь является косвенным подтверждением сообщения, которое до сих пор было лишь слухом, - и продолжают строчить дальше.
      Вариант второй: эти бульварные листки живут по проверенному принципу, что нет ничего старее, чем вчерашняя газета, - и со временем отправят "дело о шпионаже" на свалку. Я рассчитываю на второй вариант. Видимо, зря. Жду два года.
      А потом на первой странице штуттгартской газеты "Вохенпост" появляется фотография из моего старого фильма. В левой руке я держу статуэтку. С помощью немудреного технического трюка маленькая фигурка ретушируется и превращается в высокую советскую награду. Подпись: "Ольга Чехова с орденом Ленина. За верную шпионскую службу". Газета обещает также раскрыть закулисные стороны "жизни культуры" и "пикантные подробности о знаменитой актрисе".
      Среди прочего там можно было прочесть следующее:
      "Несколько дней спустя в моем кабинете без предварительного звонка появляется, возникнув словно из-под земли, красивая женщина - Ольга Чехова. Под ее меховой шубкой поблескивает орден Ленина. Подаренная вилла и советская охрана - благодарность за долголетнюю шпионскую деятельность в ближайшем окружении Адольфа Гитлера. Тот так и не сумел раскусить прекрасную Олли и, как видную представительницу немецкой культуры, приглашал на все балы, во время войны на дипломатические приемы, потчуя ею иностранцев. Лишь Геббельс с его юридическим чутьем всегда высказывал предостережения. Но Гитлер полагал, что маленький доктор потерпел с ней фиаско и желает отомстить.
      Итак, Ольга, свидетельница возникновения и падения тысячелетнего рейха, улыбаясь, спросила, понравилось ли мне в "Фольксбюне"*... Я уклонился от ответа.
      Она улыбается: ""Фольксбюне" - это будущее мирового театра, и Берлин - его европейская колыбель. Проявите же понимание!"
      Улыбаясь, размахивая пальмовой ветвью мира и, несмотря на это, бесконечно опасная, молча покидает она мою комнату.
      Затем в течение нескольких недель о ней в Берлине ничего не было слышно. Теперь игра в театрах уже не входила в задачи Олли..."
      Мой адвокат доктор Ронге подал жалобу.
      Писака возражает в следующих выражениях:
      "Фрау Чехова оспаривает получение ордена Ленина. Что же, ей лучше знать! К сожалению, я не просматривал наградные бумаги в кремлевской канцелярии! Фрау Чехова также оспаривает, что она занималась шпионажем среди окружения Гитлера. И это я не могу опровергнуть, так как не вращался в среде Гитлера в отличие от выдающихся деятелей культуры "тысячелетнего рейха""...
      Редакция "Вохенпост" ссылается на ответственность сочинителя и со своей стороны комментирует с видом невинного удивления: "Орден Ленина в Советском Союзе носят рабочий Стаханов и деятели культуры, государственные мужи и изобретатели, и даже некий получивший на Западе убежище дипломат после окончания войны обрел наглядное подтверждение своих заслуг в виде этого знака отличия.
      Так и утверждение, что фрау Чехова шпионила против Третьего рейха, пожалуй - если смотреть на это с точки зрения наших дней, - вряд ли можно посчитать оскорбительным. Среди политиков как западной, так и восточной зоны тоже есть такие, которые хвастаются, будто снабжали врагов национал-социализма информацией, чтобы ускорить приближение конца Третьего рейха".
      Я сдаюсь. Это означает, что я предоставляю каждому судить самому о подобного сорта журналистике.
      Но еще в 1955 году - я снимаюсь под Бад-Райхенхалль - одна пожилая женщина, дрожа от жадного любопытства, спрашивает меня:
      - Ах, дорогая фрау Чехова, теперь-то скажите мне, пожалуйста, только мне одной: так были вы шпионкой или нет?..
      НОВАЯ ЖИЗНЬ
      Мы продолжаем играть в театре - по-прежнему с различными приключениями например, нашу любимую "Чернобурую лисицу", которая между тем давно уже превратилась в "cедую лисицу". Количество спектаклей просто невозможно подсчитать.
      Чтобы поставить пьесу, в которой вместе со мной играют Хельмут Вайс и Соня Циманн, я бесповоротно решаю пустить на театральные костюмы сохранившиеся шелковые шторы из моего летнего домика.
      Для следующей пьесы - "Лукавая вдова", музыкальной комедии Гольдони, - с костюмами нам ненароком помогает русская районная комендатура: по ее ордеру я покупаю материю, которая напоминает марлю. Материя очень мягкая, мы красим ее и крахмалим картофельным крахмалом.
      Наши костюмы получаются прелестными, они воздушные и пестрые. Спектакль имеет успех.
      Вдобавок я сама инсценирую собственную пьесу: переделываю новеллу Чарлза Диккенса "Сверчок на печи". Ханс Лейбельт играет главную роль, я читаю пролог.
      В остальном же мы едва сводим концы с концами, голодаем и счастливы, когда нас как драматических артистов приглашают на дипломатические приемы союзников. Вместо обесцененных марок получаем там сигареты, масло, вино или шнапс - "с собой".
      Редкие, слишком редкие праздники...
      В Берлине объявляется некий молодой человек из Польши. Он делает не первый немецкий послевоенный фильм (который снимается на лицензированной советскими студии ДЕФА в восточном секторе), а первый послевоенный фильм в западных секторах. Вскоре имя его в кинокругах знает каждый, а несколько лет спустя он становится известным и далеко за пределами Германии - это Артур Браунер.
      Я играю в его фильме "Магараджа против воли". К нам присоединяются Соня Циман, Иван Петрович, Рудольф Пракк, Рудольф Платте и Хуберт фон Мейеринк.
      "Знаменитые имена, - предполагал Браунер, - сделают сборы..."
      Но сборов не получается. Браунер не падает духом. В Шпандау старые фабричные цеха он превращает, как по волшебству, в современную киностудию. И делает "кассовые" фильмы, а позднее и другие, высокохудожественные, которые завоевывают государственные премии.
      Браунер - "Поммер" этих послевоенных лет. Но вообще-то положение его незавидное: в Третьем рейхе в прокате шло мало американских, французских или английских картин, и публика теперь наверстывает то, чего была лишена в течение двенадцати лет.
      Фильмы из США, Англии и Франции потоком хлынули в Германию. Очень, очень трудно в стране, которая лежит в руинах, противостоять их финансовым возможностям, их прекрасной постановочной работе и художественной манере.
      Проходят годы.
      Я задумываюсь о себе и не заблуждаюсь на собственный счет: подрастает новое, юное поколение, поколение, которое невысокого мнения о старших уже потому, что они старше, поколение, которое процесс старения воспринимает как нечто странное и, похоже, совсем не ассоциирует его с собой, нетерпеливое, стремительное поколение ниспровергателей. В принципе в этом нет ничего необычного, напротив, само по себе в веках это одна из немногих постоянных величин; просто на этот раз все происходит в более жесткой, крайней, беспардонной форме. Но чему тут удивляться...
      О моем материальном положении нечего долго и думать, оно весьма плачевно: по простоте душевной я дала себя уговорить заложить свою усадьбу при условии, что после денежной реформы должна буду вернуть залог в твердых марках. Тяжкое бремя, которое я ежедневно влачу на себе в прямом смысле слова.
      Я расстаюсь с вещами, которые мне были дороги на протяжении всей жизни и немало стоили: с иконами, книгами, другими ценными предметами. Это источник существования.
      Я пишу свою первую небольшую книгу по косметике.
      Она быстро расходится без переиздания.
      Издательство разоряется на претенциозной книге об Альберте Швейцере и объявляет о банкротстве.
      И вместо того чтобы учиться на ошибках, я даю себя уговорить на еще одно дело: открыть собственную киностудию.
      Я больше не хочу быть зависимой от других. Я хочу доказать, что существует потребность в немецком развлекательном кино. Я хочу не только играть, но и быть режиссером.
      И сильно заблуждаюсь...
      После трех фильмов фирма прекращает существование. Почему?..
      По многим причинам, но главным образом по одной, которая на этот раз все-таки делает меня умнее: оказывается, деньги и друзья - вещи несовместимые...