Антон Павлович Чехов

Заблудшие

Дачная местность, окутанная ночным мраком. На деревенской колокольне бьёт час. Присяжные поверенные Козявкин и Лаев, оба в отменном настроении и слегка пошатываясь, выходят из лесу и направляются к дачам.

— Ну, слава создателю, пришли... — говорит Козявкин, переводя дух. — В нашем положении пройти пехтурой пять вёрст от полустанка — подвиг. Страшно умаялся! И, как назло, ни одного извозчика...

— Голубчик, Петя... не могу! Если через пять минут я не буду в постели, то умру, кажется...

— В по-сте-ли? Ну, это шалишь, брат! Мы сначала поужинаем, выпьем красненького, а потом уж и в постель. Мы с Верочкой не дадим тебе спать... А хорошо, братец ты мой, быть женатым! Ты не понимаешь этого, чёрствая душа! Приду я сейчас к себе домой утомлённый, замученный... меня встретит любящая жена, попоит чайком, даст поесть и, в благодарность за мой труд, за любовь, взглянет на меня своими черненькими глазёнками так ласково и приветливо, что забуду я, братец ты мой, и усталость, и кражу со взломом, и судебную палату, и кассационный департамент...Хоррошо!

— Но... у меня, кажется, ноги отломались... Я едва иду... Пить страшно хочется...

— Ну, вот мы и дома.

Приятели подходят к одой из дач и останавливаются перед крайним окном.

— Дачка славная, — говорит Козявкин. — Вот завтра увидишь, какие здесь виды! Темно в окнах. Стало быть, Верочка уже легла, не захотела дожидаться. Лежит и, должно быть, мучится, что меня до сих пор нет...(Пихает тростью окно, которое отворяется). Этакая ведь бесстрашная, ложится в постель и не запирает окон. (Снимает крылатку и бросает её вместе с портфелем в окно.) Жарко! Давай-ка затянем серенаду, посмешим её... (Поёт.) «Месяц плывёт по ночным небесам... Ветерочек чуть-чуть дышит... ветерочек чуть-чуть колышет»... Пой, Алёша! Верочка, спеть тебе серенаду Шуберта? (Поёт.) «Пе-еснь моя-я-я... лети-ит с мольбо-о-о-ю...» (Голос обрывается судорожным кашлем.) Тьфу! Верочка, скажи-ка Аксинье, чтобы она отперла нам калитку! (Пауза.) Верочка! Не ленись же, встань, милая! (Становится на камень и глядит в окно.) Верунчик, мамочка моя, веревьюнчик... ангелочек, жена моя бесподобная, встань и скажи Аксинье, чтобы она отперла нам калитку! Ведь не спишь же! Мамочка, ей-ббогу, мы так утомлены и обессилены, что нам вовсе не до шуток. Ведь мы пешком от станции шли! Да ты слышишь или нет? А, черт возьми! (Делает попытку влезть в окно и срывается.) Может быть, гостю неприятны эти шутки! Ты, я вижу, Вера, такая же институтка, как была, все бы тебе шалить...

— А может быть, Вера Степановна спит! — говорит Лаев.

— Не спит! Ей, вероятно, хочется, чтобы я поднял шум и взбудоражил всех соседей! Я уже начинаю сердиться, Вера! А, черт возьми! Подсади меня, Алёша, я влезу! Девчонка ты, школьница и больше ничего!.. Подсади!

Лаев с пыхтеньем подсаживает Козявкина. Тот влезает в окно и исчезает во мраке комнаты.

— Верка! — слышит через минуту Лаев. — Где ты? Черррт... Тьфу, во что-то руку выпачкал! Тьфу!

Слышится шорох, хлопанье крыльев и отчаянный крик курицы.

— Вот те на! — слышит Лаев. — Вера, откуда у нас куры? Черт возьми, да тут их пропасть! Плетушка с индейкой... Клюётся, п-подлая!

Из окна с шумом вылетают две курицы и, крича во все горло, мчатся по улице.

— Алёша, да мы не туда попали! — говорит Козявкин плачущим голосом. — Тут куры какие-то... Я, должно быть, обознался... Да ну вас к черту, разлетались тут, анафемы!

— Так ты выходи поскорей! Понимаешь? Умираю от жажды!

— Сейчас... Найду вот крылатку и портфель...

— Ты спичку зажги!

— Спички в крылатке... Угораздило же меня сюда забраться! Все дачи одинаковые, сам черт не различит их в потёмках. ой, индейка в щеку клюнула! П-подлая...

— Выходи поскорее, а то подумают, что мы кур воруем!

— Сейчас... Крылатки никак не найду. Тряпья здесь валяется много, и не разберёшь, где тут крылатка. Брось-ка мне спички!

— У меня нет спичек!

— Положение, нечего сказать! Как же быть-то? Без крылатки и портфеля никак нельзя. Надо отыскать их.

— Не понимаю, как это можно не узнать своей собственной дачи, — возмущается Лаев. — Пьяная рожа... Если б я знал, что будет такая история, ни за что бы не поехал с тобой. Теперь бы я был дома, спал безмятежно, а тут изволь вот мучиться... Страшно утомлён, пить хочется... голова кружится!

— Сейчас, сейчас... не умрёшь...

Через голову Лаева с криком пролетает большой петух. Лаев глубоко вздыхает и, безнадёжно махнув рукой, садится на камень. Душа у него горит от жажды, глаза слипаются, голову клонит вниз... Проходит минут пять, десять, наконец двадцать, а Козявкин все ещё возится с курами.

— Пётр, скоро ли ты?

— Сейчас. Нашёл было портфель, да опять потерял.

Лаев подпирает голову кулаками и закрывает глаза. Куриный крик становится все громче. Обитательницы пустой дачи вылетают из окна и, кажется ему, как совы кружатся во тьме над его головой. От их крика в ушах его стоит звон, душой овладевает ужас.

«Сскотна!.. — думает он. — Пригласил в гости, обещал угостить вином да простоквашей, а вместо того заставил пройтись от станции пешком и этих кур слушать...»

Возмущаясь, Лаев суёт подбородок в воротник, кладёт голову на свой портфель и мало-помалу успокаивается. Утомление берет своё, и он начинает засыпать.

— Нашёл портфель! — слышит он торжествующий крик Козявкина. — Найду сейчас крылатку, и-баста, идём!

Но вот сквозь сон слышит он собачий лай. Лает сначала одна собака, потом другая, третья... и собачий лай, мешаясь с куричным кудахтаньем, даёт какую-то дикую музыку. Кто-то подходит к Лаеву и спрашивает о чем-то. Засим слышит он, что через его голову лезут в окно, стучат, кричат... Женщина в красном фартуке стоит около него с фонарём в руке и о чем-то спрашивает.

— Вы не имеете права говорить это! — слышит он голос Козявкина. — Я присяжный поверенный, кандидат прав Козявкин. Вот вам моя визитная карточка!

— На что мне ваша карточка! — говорит кто-то хриплым басом. — Вы у меня всех кур поразгоняли, вы подавили яйца! Поглядите, что вы наделали! Не сегодня-завтра индюшата должны были вылупиться, а вы подавили. На что же, сударь, сдалась мне ваша карточка?

— Вы не смеете меня удерживать! Да-с! Я не позволю!

«Пить хочется...»— думает Лаев, стараясь открыть глаза и чувствуя, как через его голову кто-то лезет из окна.

— Я — Козявкин! Тут моя дача, меня тут все знают!

— Никакого Козявкина мы не знаем!

— Что ты мне рассказываешь? Позвать старосту! Он меня знает!

— Не горячитесь, сейчас урядник приедет... Всех дачников тутошних мы знаем, а вас отродясь не видели.

— Я уж пятый год в Гнилых Выселках на даче живу!

— Эва! Нешто это Выселки? Здесь Хилово, а Гнилые Выселки правее будут, за спичечной фабрикой. Версты за четыре отсюда.

— Черт меня возьми! Это, значит, я не той дорогой пошёл!

Человеческие и птичьи крики мешаются с собачьим лаем, и из смеси звукового хаоса выделяется голос Козявкина:

— Вы не смеете! Я заплачу! Вы узнаете, с кем имеете дело!

Наконец голоса мало-помалу стихают. Лаев чувствует, что его треплют за плечо.