Пауза.
 
      А здесь какая широкая, какая богатая река! Чудесная река!
       Ольга. Да, но только холодно. Здесь холодно и комары…
       Вершинин. Что вы! Здесь такой здоровый, хороший, славянский климат. Лес, река… и здесь тоже березы. Милые, скромные березы, я люблю их больше всех деревьев. Хорошо здесь жить. Только странно, вокзал железной дороги в двадцати верстах… И никто не знает, почему это так.
       Соленый. А я знаю, почему это так.
 
       Все глядят на него.
 
      Потому что, если бы вокзал был близко, то не был бы далеко, а если он далеко, то, значит, не близко.
 
       Неловкое молчание.
 
       Тузенбах. Шутник, Василий Васильич.
       Ольга. Теперь и я вспомнила вас. Помню.
       Вершинин. Я вашу матушку знал.
       Чебутыкин. Хорошая была, царство ей небесное.
       Ирина. Мама в Москве погребена.
       Ольга. В Ново-Девичьем…
       Маша. Представьте, я уж начинаю забывать ее лицо. Так и о нас не будут помнить. Забудут.
       Вершинин. Да. Забудут. Такова уж судьба наша, ничего не поделаешь. То, что кажется нам серьезным, значительным, очень важным, — придет время, — будет забыто или будет казаться неважным.
 
       Пауза.
 
      И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже грешной…
       Тузенбах. Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий!
       Соленый (тонким голосом). Цып, цып, цып… Барона кашей не корми, а только дай ему пофилософствовать.
       Тузенбах. Василий Васильич, прошу вас оставить меня в покое… (Садится на другое место.)Это скучно, наконец.
       Соленый (тонким голосом). Цып, цып, цып…
       Тузенбах (Вершинину). Страдания, которые наблюдаются теперь, — их так много! — говорят все-таки об известном нравственном подъеме, которого уже достигло общество…
       Вершинин. Да, да, конечно.
       Чебутыкин. Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но люди все же низенькие… (Встает.)Глядите, какой я низенький. Это для моего утешения надо говорить, что жизнь моя высокая, понятная вещь.
 
       За сценой игра на скрипке.
 
       Маша. Это Андрей играет, наш брат.
       Ирина. Он у нас ученый. Должно быть, будет профессором. Папа был военным, а его сын избрал ученую карьеру.
       Маша. По желанию папы.
       Ольга. Мы сегодня его задразнили. Он, кажется, влюблен немножко.
       Ирина. В одну здешнюю барышню. Сегодня она будет у нас, по всей вероятности.
       Маша. Ах, как она одевается! Не то чтобы некрасиво, не модно, а просто жалко. Какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой бахромой и красная кофточка. И щеки такие вымытые, вымытые! Андрей не влюблен — я не допускаю, все-таки у него вкус есть, а просто он так, дразнит нас, дурачится. Я вчера слышала, она выходит за Протопопова, председателя здешней управы. И прекрасно… (В боковую дверь.)Андрей, поди сюда! Милый, на минутку!
 
       Входит Андрей.
 
       Ольга. Это мой брат, Андрей Сергеич.
       Вершинин. Вершинин.
       Андрей. Прозоров. (Утирает вспотевшее лицо.)Вы к нам батарейным командиром?
       Ольга. Можешь представить, Александр Игнатьич из Москвы.
       Андрей. Да? Ну, поздравляю, теперь мои сестрицы не дадут вам покою.
       Вершинин. Я уже успел надоесть вашим сестрам.
       Ирина. Посмотрите, какую рамочку для портрета подарил мне сегодня Андрей! (Показывает рамочку.)Это он сам сделал.
       Вершинин (глядя на рамочку и не зная, что сказать). Да… вещь…
       Ирина. И вот ту рамочку, что над пианино, он тоже сделал.
 
       Андрей машет рукой и отходит.
 
       Ольга. Он у нас и ученый, и на скрипке играет, и выпиливает разные штучки, одним словом, мастер на все руки. Андрей, не уходи! У него манера — всегда уходить. Поди сюда!
 
       Маша и Ирина берут его под руки и со смехом ведут назад.
 
       Маша. Иди, иди!
       Андрей. Оставьте, пожалуйста.
       Маша. Какой смешной! Александра Игнатьевича называли когда-то влюбленным майором, и он нисколько не сердился.
       Вершинин. Нисколько!
       Маша. А я хочу тебя назвать: влюбленный скрипач!
       Ирина. Или влюбленный профессор!…
       Ольга. Он влюблен! Андрюша влюблен!
       Ирина (аплодируя). Браво, браво! Бис! Андрюшка влюблен!
       Чебутыкин (подходит сзади к Андрею и берет его обеими руками за талию). Для любви одной природа нас на свет произвела! (Хохочет; он все время с газетой.)
       Андрей. Ну, довольно, довольно… (Утирает лицо.)Я всю ночь не спал и теперь немножко не в себе, как говорится. До четырех часов читал, потом лег, но ничего не вышло. Думал о том, о сем, а тут ранний рассвет, солнце так и лезет в спальню. Хочу за лето, пока буду здесь, перевести одну книжку с английского.
       Вершинин. А вы читаете по-английски?
       Андрей. Да. Отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Это смешно и глупо, но в этом все-таки надо сознаться, после его смерти я стал полнеть и вот располнел в один год, точно мое тело освободилось от гнета. Благодаря отцу я и сестры знаем французский, немецкий и английский языки, а Ирина знает еще по-итальянский. Но чего это стоило!
       Маша. В этом городе знать три языка ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего.
       Вершинин. Вот-те на! (Смеется.)Знаете много лишнего! Мне кажется, нет и не может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек. Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собою разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение вашей жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством. Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец. (Смеется.)А вы жалуетесь, что знаете много лишнего.
       Маша (снимает шляпу). Я остаюсь завтракать.
       Ирина (со вздохом). Право, все это следовало бы записать…
 
       Андрея нет, он незаметно ушел.
 
       Тузенбах. Через много лет, вы говорите, жизнь на земле будет прекрасной, изумительной. Это правда. Но, чтобы участвовать в ней теперь, хотя издали, нужно приготовляться к ней, нужно работать…
       Вершинин (встает). Да. Сколько, однако, у вас цветов! (Оглядываяась.)И квартира чудесная. Завидую! А я всю жизнь мою болтался по квартиркам с двумя стульями, с одним диваном н с печами, которые всегда дымят. У меня в жизни не хватало именно вот таких цветов… (Потирает руки.)Эх! Ну, да что!
       Тузенбах. Да, нужно работать. Вы, небось, думаете: расчувствовался немец. Но я, честное слово, русский и по-немецки даже не говорю. Отец у меня православный…
 
       Пауза.
 
       Вершинин (ходит по сцене). Я часто думаю: что если бы начать жизнь снова, притом сознательно? Если бы одна жизнь, которая уже прожита, была, как говорится, начерно, другая — начисто! Тогда каждый из нас, я думаю, постарался бы прежде всего не повторять самого себя, по крайней мере создал бы для себя иную обстановку жизни, устроил бы себе такую квартиру с цветами, с массою света… У меня жена, двое девочек, притом жена дама нездоровая и так далее, и так далее, ну, а если бы начинать жизнь сначала, то я не женился бы… Нет, нет!
 
       Входит Кулыгин в форменном фраке.
 
       Кулыгин (подходит к Ирине). Дорогая сестра, позволь мне поздравить тебя с днем твоего ангела и пожелать искренно, от души, здоровья и всего того, что можно пожелать девушке твоих лет. И позволь поднести тебе в подарок вот эту книжку. (Подает книжку.)История нашей гимназии за пятьдесят лет, написанная мною. Пустяшная книжка, написанная от нечего делать, но ты все-таки прочти. Здравствуйте, господа! (Вершинину.)Кулыгин, учитель здешней гимназии. Надворный советник. (Ирине.)В этой книжке ты найдешь список всех кончивших курс в нашей гимназии за эти пятьдесят лет. Feci quod potui, faciant meliora potentes. (Целует Машу.)
       Ирина. Но ведь на Пасху ты уже подарил мне такую книжку.
       Кулыгин (смеется). Не может быть! В таком случае отдай назад, или вот лучше отдай полковнику. Возьмите, полковник. Когда-нибудь прочтете от скуки.
       Вершинин. Благодарю вас. (Собирается уйти.)Я чрезвычайно рад, что познакомился…
       Ольга. Вы уходите? Нет, нет!
       Ирина. Вы останетесь у нас завтракать. Пожалуйста.
       Ольга. Прошу вас!
       Вершинин (кланяется). Я, кажется, попал на именины. Простите, я нe знал, не поздравил вас… (Уходит с Ольгой в залу.)
       Кулыгин. Сегодня, господа, воскресный день, день отдыха, будем же отдыхать, будем веселиться каждый сообразно со своим возрастом и положением. Ковры надо будет убрать на лето и спрятать до зимы… Персидским порошком или нафталином… Римляне были здоровы, потому что умели трудиться, умели и отдыхать, у них была mens sana in corpore sano. Жизнь их текла по известным формам. Наш директор говорит: главное во всякой жизни — это ее форма… Что теряет свою форму, то кончается — и в нашей обыденной жизни то же самое. (Берет Машу за талию, смеясь.)Маша меня любит. Моя жена меня любит. И оконные занавески тоже туда с коврами… Сегодня я весел, в отличном настроении духа. Маша, в четыре часа сегодня мы у директора. Устраивается прогулка педагогов и их семейств.
       Маша. Не пойду я.
       Кулыгин (огорченный). Милая Маша, почему?
       Маша. После об этом… (Сердито.)Хорошо, я пойду, только отстань, пожалуйста… (Отходит.)
       Кулыгин. А затем вечер проведем у директора. Несмотря на свое болезненное состояние, этот человек старается прежде всего быть общественным. Превосходная, светлая личность. Великолепный человек. Вчера после совета он мне говорит: "Устал, Федор Ильич! Устал! " (Смотрит на стенные часы, потом на свои.)Ваши часы спешат на семь минут. Да, говорит, устал!
 
       За сценой игра на скрипке.
 
       Ольга. Господа, милости просим, пожалуйте завтракать! Пирог!
       Кулыгин. Ах, милая моя Ольга, милая моя! Я вчера работал с утра до одиннадцати часов вечера, устал и сегодня чувствую себя счастливым. (Уходит в залу к столу.)Милая моя…
       Чебутыкин (кладет газету в карман, причесывает бороду). Пирог? Великолепно!
       Маша (Чебутыкину строго). Только смотрите: ничего не пить сегодня. Слышите? Вам вредно пить.
       Чебутыкин. Эва! У меня уж прошло. Два года, как запоя не было. (Нетерпеливо.)Э, матушка, да не все ли равно!
       Маша. Все-таки не смейте пить. Не смейте. (Сердито, но так, чтобы не слышал муж.)Опять, черт подери, скучать целый вечер у директора!
       Тузенбах. Я бы не пошел на вашем месте… Очень просто.
       Чебутыкин. Не ходите, дуся моя.
       Маша. Да, не ходите… Эта жизнь проклятая, невыносимая… (Идет в залу.)
       Чебутыкин (идет к ней). Ну-у!
       Соленый (проходя в залу). Цып, цып, цып…
       Тузенбах. Довольно, Василий Васильич. Будет!
       Соленый. Цып, цып, цып…
       Кулыгин (весело). Ваше здоровье, полковник! Я педагог, и здесь в доме свой человек, Машин муж… Она добрая, очень добрая…
       Вершинин. Я выпью вот этой темной водки… (Пьет.)Ваше здоровье! (Ольге)Мне у вас так хорошо!…
 
       В гостиной остаются только Ирина и Тузенбах.
 
       Ирина. Маша сегодня не в духе. Она вышла замуж восемнадцати лет, когда он казался ей самым умным человеком. А теперь не то. Он самый добрый, но не самый умный.
       Ольга (нетерпеливо). Андрей, иди же наконец!
       Андрей (за сценой). Сейчас. (Входит и идет к столу.)
       Тузенбах. О чем вы думаете?
       Ирина. Так. Я не люблю и боюсь этого вашего Соленого. Он говорит одни глупости…
       Тузенбах. Странный он человек. Мне и жаль его, и досадно, но больше жаль. Мне кажется, он застенчив… Когда мы вдвоем с ним, то он бывает очень умен и ласков, а в обществе он грубый человек, бретер. Не ходите, пусть пока сядут за стол. Дайте мне побыть около вас. О чем вы думаете?
 
       Пауза.
 
      Вам двадцать лет, мне еще нет тридцати. Сколько лет нам осталось впереди, длинный, длинный ряд дней, полных моей любви к вам…
       Ирина. Николай Львович, не говорите мне о любви.
       Тузенбах (не слушая). У меня страстная жажда жизни, борьбы, труда, и эта жажда в душе слилась с любовью к вам, Ирина, и, как нарочно, вы прекрасны, и жизнь мне кажется такой прекрасной! О чем вы думаете?
       Ирина. Вы говорите: прекрасна жизнь. Да, но если она только кажется такой! У нас, трех сестер, жизнь не была еще прекрасной, она заглушала нас, как сорная трава… Текут у меня слезы. Это не нужно… (Быстро вытирает лицо, улыбается.)Работать нужно, работать. Оттого нам невесело и смотрим мы на жизнь так мрачно, что не знаем труда. Мы родились от людей, презиравших труд…
 
       Наталья Ивановна входит; она в розовом платье, с зеленым поясом.
 
       Наташа. Там уже завтракать садятся… Я опоздала… (Мельком глядится в зеркало, поправляется.)Кажется, причесана ничего себе… (Увидев Ирину.)Милая Ирина Сергеевна, поздравляю вас! (Целует крепко и продолжительно.)У вас много гостей, мне, право, совестно… Здравствуйте, барон!
       Ольга (входя в гостиную). Ну, вот и Наталия Ивановна. Здравствуйте, моя милая!
 
       Целуются.
 
       Наташа. С именинницей. У вас такое большое общество, я смущена ужасно…
       Ольга. Полно, у нас все свои. (Вполголоса испуганно.)На вас зеленый пояс! Милая, это не хорошо!
       Наташа. Разве есть примета?
       Ольга. Нет, просто не идет… и как-то странно…
       Наташа (плачущим голосом). Да? Но ведь это не зеленый, а скорее матовый. (Идет за Ольгой в залу.)
 
       В зале садятся завтракать; в гостиной ни души.
 
       Кулыгин. Желаю тебе, Ирина, жениха хорошего. Пора тебе уж выходить.
       Чебутыкин. Наталья Ивановна, и вам женишка желаю.
       Кулыгин. У Натальи Ивановны уже есть женишок.
       Маша (стучит вилкой по тарелке). Выпью рюмочку винца! Эх-ма, жизнь малиновая, где наша не пропадала!
       Кулыгин. Ты ведешь себя на три с минусом.
       Вершинин. А наливка вкусная. На чем это настояно?
       Соленый. На тараканах.
       Ирина (плачущим голосом). Фу! Фу! Какое отвращение!…
       Ольга. За ужином будет жареная индейка и сладкий пирог с яблоками. Слава богу, сегодня целый день я дома, вечером — дома… Господа, вечером приходите.
       Вершинин. Позвольте и мне прийти вечером!
       Ирина. Пожалуйста.
       Наташа. У них попросту.
       Чебутыкин. Для любви одной природа нас на свет произвела. (Смеется.)
       Андрей (сердито). Перестаньте, господа! Не надоело вам.
 
       Федотик и Родэ входят с большой корзиной цветов.
 
       Федотик. Однако уже завтракают…
       Родэ (громко и картавя). Завтракают? Да, уже завтракают…
       Федотик. Погоди минутку! (Снимает фотографию.)Раз! Погоди еще немного… (Снимает другую фотографию.)Два! Теперь готово!
 
       Берут корзину и идут в залу, где их встречают с шумом.
 
       Родэ (громко). Поздравляю, желаю всего, всего! Погода сегодня очаровательная, одно великолепние. Сегодня все утро гунял с гимназистами. Я преподаю в гимназии гимнастику…
       Федотик. Можете двигаться, Ирина Сергеевна, можете! (Снимая фотографию.)Вы сегодня интересны. (Вынимает из кармана волчок.)Вот, между прочим, волчок… Удивительный звук…
       Ирина. Какая прелесть!
       Маша. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… Златая цепь на дубе том… (Плаксиво.)Ну, зачем я это говорю? Привязалась ко мне эта фраза с самого утра…
       Кулыгин. Тринадцать за столом!
       Родэ (громко). Господа, неужели вы придаете значение предрассудкам?
 
       Смех.
 
       Кулыгин. Если тринадцать за столом, то, значит, есть тут влюбленные. Уж не вы ли, Иван Романович, чего доброго…
 
       Смех.
 
       Чебутыкин. Я старый грешник, а вот отчего Наталья Ивановна сконфузилась, решительно понять не могу.
 
       Громкий смех; Наташа выбегает из залы в гостиную, за ней Андрей.
 
       Андрей. Полно, не обращайте внимания! Погодите… прошу вас…
       Наташа. Мне стыдно… Я не знаю, что со мной делается, а они поднимают меня на смех. То, что я сейчас вышла из-за стола, неприлично, но я не могу… не могу… (Закрывает лицо руками.)
       Андрей. Дорогая моя, прошу вас, умоляю, не волнуйтесь. Уверяю вас, они шутят, они от доброго сердца. Дорогая моя, моя хорошая, они все добрые, сердечные люди и любят меня и вас. Идите сюда к окну, нас здесь не видно им… (Оглядывается.)
       Наташа. Я так не привыкла бывать в обществе…
       Андрей. О молодость, чудная, прекрасная молодость! Моя дорогая, моя хорошая, не волнуйтесь так!… Верьте мне, верьте… Мне так хорошо, душа полна любви, восторга… О, нас не видят! Не видят! За что, за что я полюбил вас, когда полюбил, — о, ничего не понимаю. Дорогая моя, хорошая, чистая, будьте моей женой! Я вас люблю, люблю… как никого никогда…
 
       Поцелуй.
 
       Два офицера входят и, увидев целующуюся пару, останавливаются в изумлении.
 

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ