Одна из гостиных в доме Сорина, обращенная Константином Треплевым в рабочий кабинет. Направо и налево двери, ведущие во внутренние покои, Прямо стеклянная дверь на террасу. Кроме обычной гостиной, в правом углу письменный стол, возле левой двери турецкий диван, шкаф с книгами, книги на окнах, на стульях. — Вечер. Горит одна лампа под колпаком. Полумрак. Слышно, как шумят деревья и воет ветер в трубах. Стучит сторож. Медведенко и Маша входят.
       Маша (окликает). Константин Гаврилыч! Константин Гаврилыч! (Осматриваясь.)Нет никого. Старик каждую минуту все спрашивает, где Костя, где Костя… Жить без него не может…
       Медведенко. Боится одиночества. (Прислушиваясь.)Какая ужасная погода! Это уже вторые сутки.
       Маша (припускает огня в лампе). На озере волны. Громадные.
       Медведенко. В саду темно. Надо бы сказать, чтобы сломали в саду тот театр. Стоит голый, безобразный, как скелет, и занавеска от ветра хлопает. Когда я вчера вечером проходил мимо, то мне показалось, будто кто в нем плакал.
       Маша. Ну, вот…
 
       Пауза.
 
       Медведенко. Поедем, Маша, домой!
       Маша (качает отрицательно головой). Я здесь останусь ночевать.
       Медведенко (умоляюще). Маша, поедем! Наш ребеночек небось голоден.
       Маша. Пустяки. Его Матрена покормит.
 
       Пауза.
 
       Медведенко. Жалко. Уже третью ночь без матери.
       Маша. Скучный ты стал. Прежде, бывало, хоть пофилософствуешь, а теперь все ребенок, домой, ребенок, домой, — и больше от тебя ничего не услышишь.
       Медведенко. Поедем, Маша!
       Маша. Поезжай сам.
       Медведенко. Твой отец не даст мне лошади.
       Маша. Даст. Ты попроси, он и даст.
       Медведенко. Пожалуй, попрошу. Значит, ты завтра приедешь?
       Маша (нюхает табак). Ну, завтра. Пристал…
 
       Входят Треплев и Полина Андреевна; Треплев принес подушки и одеяло, а Полина Андреевна постельное белье: кладут на турецкий диван, затем Треплев идет к своему столу и садится.
 
      Зачем это, мама?
       Полина Андреевна. Петр Николаевич просил постлать ему у Кости.
       Маша. Давайте я… (Постилает постель.)
       Полина Андреевна (вздохнув). Старый, что малый… (Подходит к письменному столу и, облокотившись, смотрит в рукопись.)
 
       Пауза.
 
       Медведенко. Так я пойду. Прощай. Маша. (Целует у жены руку.)Прощайте, мамаша. (Хочет поцеловать руку у тещи.)
       Полина Андреевна (досадливо). Ну! Иди с богом.
       Медведенко. Прощайте, Константин Гаврилыч.
 
       Треплев молча подает руку: Медведенко уходит.
 
       Полина Андреевна (глядя в рукопись). Никто не думал и не гадал, что из вас, Костя, выйдет настоящий писатель. А вот, слава Богу, и деньги стали вам присылать из журналов. (Проводит рукой по его волосам.)И красивый стал… Милый Костя, хороший, будьте поласковее с моей Машенькой!…
       Маша (постилая). Оставьте его, мама.
       Полина Андреевна (Треплеву). Она славненькая.
 
       Пауза.
 
      Женщине, Костя, ничего не нужно, только взгляни на нее ласково. По себе знаю.
 
       Треплев встает из-за стола и молча уходит.
 
       Маша. Вот и рассердили. Надо было приставать!
       Полина Андреевна. Жалко мне тебя, Машенька.
       Маша. Очень нужно!
       Полина Андреевна. Сердце мое за тебя переболело. Я ведь все вижу, все понимаю.
       Маша. Все глупости. Безнадежная любовь — это только в романах. Пустяки. Не нужно только распускать себя и все чего-то ждать, ждать у моря погоды… Раз в сердце завелась любовь, надо ее вон. Вот обещали перевести мужа в другой уезд. Как переедем туда, — все забуду… с корнем из сердца вырву.
 
       Через две комнаты играют меланхолический вальс.
 
       Полина Андреевна. Костя играет. Значит, тоскует.
       Маша (делает бесшумно два-три тура вальса). Главное, мама, перед глазами не видеть. Только бы дали моему Семену перевод, а там, поверьте, в один месяц забуду. Пустяки все это.
 
       Открывается левая дверь, Дорн и Медведенко катят в кресле Сорина.
 
       Медведенко. У меня теперь в доме шестеро. А мука семь гривен пуд.
       Дорн. Вот тут и вертись.
       Медведенко. Вам хорошо смеяться. Денег у вас куры не клюют.
       Дорн. Денег? За тридцать лет практики, мой друг, беспокойной практики, когда я не принадлежал себе ни днем, ни ночью, мне удалось скопить только две тысячи, да и те я прожил недавно за границей. У меня ничего нет.
       Маша (мужу). Ты не уехал?
       Медведенко (виновато). Что ж? Когда не дают лошади!
       Маша (с горькой досадой, вполголоса). Глаза бы мои тебя не видели!
 
       Кресло останавливается в левой половине комнаты; Полина Андреевна, Маша и Дорн садятся возле; Медведенко, опечаленный, в сторону.
 
       Дорн. Сколько у вас перемен, однако! Из гостиной сделали кабинет.
       Маша. Здесь Константину Гаврилычу удобнее работать. Он может, когда угодно, выходить в сад и там думать.
 
       Стучит сторож.
 
       Сорин. Где сестра?
       Дорн. Поехала на станцию встречать Тригорина. Сейчас вернется.
       Сорин. Если вы нашли нужным выписать сюда сестру, значит, я опасно болен. (Помолчав.)Вот история, я опасно болен, а между тем мне не дают никаких лекарств.
       Дорн. А чего вы хотите? Валериановых капель? Соды? Хины?
       Сорин. Ну, начинается философия. О, что за наказание! (Кивнув головой на диван.)Это для меня постлано?
       Полина Андреевна. Для вас, Петр Николаевич.
       Сорин. Благодарю вас.
       Дорн (напевает). «Месяц плывет по ночным небесам…»
       Сорин. Вот хочу дать Косте сюжет для повести. Она должна называться так, «Человек, который хотел». «L'homme, qui а voulu». В молодости когда-то хотел я сделаться литератором — и не сделался; хотел красиво говорить — и говорил отвратительно (дразнит себя), «и все и все такое, того, не того»… и, бывало, резюме везешь, везешь, даже в пот ударит; хотел жениться — и не женился; хотел всегда жить в городе — и вот кончаю свою жизнь в деревне, и все.
       Дорн. Хотел стать действительным статским советником — и стал.
       Сорин (смеется). К этому я не стремился. Это вышло само собою.
       Дорн. Выражать недовольство жизнью в шестьдесят два года, согласитесь, — это не великодушно.
       Сорин. Какой упрямец. Поймите, жить хочется!
       Дорн. Это легкомыслие. По законам природы всякая жизнь должна иметь конец.
       Сорин. Вы рассуждаете, как сытый человек. Вы сыты и потому равнодушны к жизни, вам все равно. Но умирать и вам будет страшно.
       Дорн. Страх смерти — животный страх… Надо подавлять его. Сознательно боятся смерти только верующие в вечную жизнь, которым страшно бывает своих грехов. А вы, во-первых, неверующий, во-вторых — какие у вас грехи? Вы двадцать пять лет прослужили по судебному ведомству — только всего.
       Сорин (смеется). Двадцать восемь…
 
       Входит Треплев и садится на скамеечке у ног Сорина. Маша все время не отрывает от него глаз.
 
       Дорн. Мы мешаем Константину Гавриловичу работать.
       Треплев. Нет, ничего.
 
       Пауза.
 
       Медведенко. Позвольте вас спросить, доктор, какой город за границей вам больше понравился?
       Дорн. Генуя.
       Треплев. Почему Генуя?
       Дорн. Там превосходная уличная толпа. Когда вечером выходишь из отеля, то вся улица бывает запружена народом. Движешься потом в толпе без всякой цели, туда-сюда, по ломаной линии, живешь с нею вместе, сливаешься с нею психически и начинаешь верить, что в самом деле возможна одна мировая душа, вроде той, которую когда-то в вашей пьесе играла Нина Заречная. Кстати, где теперь Заречная? Где она и как?
       Треплев. Должно быть, здорова.
       Дорн. Мне говорили, будто она повела какую-то особенную жизнь. В чем дело?
       Треплев. Это, доктор, длинная история.
       Дорн. А вы покороче.
 
       Пауза.
 
       Треплев. Она убежала из дому и сошлась с Тригориным. Это вам известно?
       Дорн. Знаю.
       Треплев. Был у нее ребенок. Ребенок умер. Тригорин разлюбил ее и вернулся к своим прежним привязанностям, как и следовало ожидать. Впрочем, он никогда не покидал прежних, а по бесхарактерности как-то ухитрился и тут и там. Насколько я мог понять из того, что мне известно, личная жизнь Нины не удалась совершенно.
       Дорн. А сцена?
       Треплев. Кажется, еще хуже. Дебютировала она под Москвой в дачном театре, потом уехала в провинцию. Тогда я не упускал ее из виду и некоторое время куда она, туда и я. Бралась она все за большие роли, но играла грубо, безвкусно, с завываниями, с резкими жестами. Бывали моменты, когда она талантливо вскрикивала, талантливо умирала, но это были только моменты.
       Дорн. Значит, все-таки есть талант?
       Треплев. Понять было трудно. Должно быть, есть. Я ее видел, но она не хотела меня видеть, и прислуга не пускала меня к ней в номер. Я понимал ее настроение и не настаивал на свидании.
 
       Пауза.
 
      Что же вам еще сказать? Потом я, когда уже вернулся домой, получал от нее письма. Письма умные, теплые, интересные; она не жаловалась, но я чувствовал, что она глубоко несчастна; что ни строчка, то больной, натянутый нерв. И воображение немного расстроено. Она подписывалась Чайкой. В «Русалке» Мельник говорит, что он ворон, так она в письмах все повторяла, что она чайка. Теперь она здесь.
       Дорн. То есть как, здесь?
       Треплев. В городе, на постоялом дворе. Уже дней пять как живет там в номере. Я было поехал к ней, и вот Марья Ильинична ездила, но она никого не принимает. Семен Семенович уверяет, будто вчера после обеда видел ее в поле, в двух верстах отсюда.
       Медведенко. Да, я видел. Шла в ту сторону, к городу. Я поклонился, спросил, отчего не идет к нам в гости. Она сказала, что придет.
       Треплев. Не придет она.
 
       Пауза.
 
      Отец и мачеха не хотят ее знать. Везде расставили сторожей, чтобы даже близко не допускать ее к усадьбе. (Отходит с доктором к письменному столу.)Как легко, доктор, быть философом на бумаге и как это трудно на деле!
       Сорин. Прелестная была девушка.
       Дорн. Что-с?
       Сорин. Прелестная, говорю, была девушка. Действительный статский советник Сорин был даже в нее влюблен некоторое время.
       Дорн. Старый ловелас.
 
       Слышен смех Шамраева.
 
       Полина Андреевна. Кажется, наши приехали со станции…
       Треплев. Да, я слышу маму.
 
       Входят Аркадина, Тригорин, за ними Шамраев.
 
       Шамраев (входя). Мы все стареем, выветриваемся под влиянием стихий, а вы, многоуважаемая, все еще молоды… Светлая кофточка, живость… грация…
       Аркадина. Вы опять хотите сглазить меня, скучный человек!
       Тригорин (Сорину). Здравствуйте, Петр Николаевич! Что это вы все хвораете? Нехорошо! (Увидев Машу, радостно.)Марья Ильинична!
       Маша. Узнали? (Жмет ему руку.)
       Тригорин. Замужем?
       Маша. Давно.
       Тригорин. Счастливы? (Раскланивается с Дорном и с Медведенком, потом нерешительно подходит к Треплеву.)Ирина Николаевна говорила, что вы уже забыли старое и перестали гневаться.
 
       Треплев протягивает ему руку.
 
       Аркадина (сыну). Вот Борис Алексеевич привез журнал с твоим новым рассказом.
       Треплев (принимая книгу, Тригорину). Благодарю вас. Вы очень любезны.
 
       Садятся.
 
       Треплев (принимая книгу, Тригорину). Благодарю вас. Вы очень любезны.
       Тригорин. Вам шлют поклон ваши почитатели… В Петербурге и в Москве вообще заинтересованы вами, и меня все спрашивают про вас. Спрашивают: какой он, сколько лет, брюнет или блондин. Думают все почему-то, что вы уже немолоды. И никто не знает вашей настоящей фамилии, так как вы печатаетесь под псевдонимом. Вы таинственны, как Железная Маска.
       Треплев. Надолго к нам?
       Тригорин. Нет, завтра же думаю в Москву. Надо. Тороплюсь кончить повесть и затем еще обещал дать что-нибудь в сборник. Одним словом — старая история.
 
       Пока они разговаривают, Аркадина и Полина Андреевна ставят среди комнаты ломберный стол и раскрывают его; Шамраев зажигает свечи, ставит стулья. Достают из шкафа лото.
 
      Погода встретила меня неласково. Ветер жестокий. Завтра утром, если утихнет, отправлюсь на озеро удить рыбу. Кстати, надо осмотреть сад и то место, где — помните? — играли вашу пьесу. У меня созрел мотив, надо только возобновить в памяти место действия.
       Маша (отцу). Папа, позволь мужу взять лошадь! Ему нужно домой.
       Шамраев (дразнит). Лошадь… домой… (Строго.)Сама видела: сейчас посылали на станцию. Не гонять же опять.
       Маша. Но ведь есть другие лошади… (Видя, что отец молчит, машет рукой.)С вами связываться…
       Медведенко. Я, Маша, пешком пойду. Право…
       Полина Андреевна (вздохнув). Пешком, в такую погоду… (Садится за ломберный стол.)Пожалуйте, господа.
       Медведенко. Ведь всего только шесть верст… Прощай… (Целует жене руку.)Прощайте, мамаша. (Теща нехотя протягивает ему для поцелуя руку.)Я бы никого не беспокоил, но ребеночек… (Кланяется всем.)Прощайте… (Уходит; походка виноватая.)
       Шамраев. Небось дойдет. Не генерал.
       Полина Андреевна (стучит по столу). Пожалуйте, господа. Не будем терять времени, а то скоро ужинать позовут.
 
       Шамраев, Маша и Дорн садятся за стол.
 
       Аркадина (Тригорину). Когда наступают длинные осенние вечера, здесь играют в лото. Вот взгляните: старинное лото, в которое еще играла с нами покойная мать, когда мы были детьми. Не хотите ли до ужина сыграть с нами партию? (Садится с Тригориным за стол.)Игра скучная, но если привыкнуть к ней, то ничего. (Сдает всем по три карты.)
       Треплев (перелистывая журнал). Свою повесть прочел, а моей даже не разрезал. (Кладет журнал на письменный стол, потом направляется к левой двери; проходя мимо матери, целует ее в голову.)
       Аркадина. А ты, Костя?
       Треплев. Прости, что-то не хочется… Я пройдусь (Уходит.)
       Аркадина. Ставка — гривенник. Поставьте за меня, доктор.
       Дорн. Слушаю-с.
       Маша. Все поставили? Я начинаю… Двадцать два!
       Аркадина. Есть.
       Маша. Три!…
       Дорн. Так-с.
       Маша. Поставили три? Восемь! Восемьдесят один! Десять!
       Шамраев. Не спеши.
       Аркадина. Как меня в Харькове принимали, батюшки мои, до сих пор голова кружится!
       Маша. Тридцать четыре!
 
       За сценой играют меланхолический вальс.
 
       Аркадина. Студенты овацию устроили… Три корзины, два венка и вот… (Снимает с груди брошь и бросает на стол.)
       Шамраев. Да, это вещь…
       Маша. Пятьдесят!…
       Дорн. Ровно пятьдесят?
       Аркадина. На мне был удивительный туалет… Что-что, а уж одеться я не дура.
       Полина Андреевна. Костя играет. Тоскует, бедный.
       Шамраев. В газетах бранят его очень.
       Маша. Семьдесят семь!
       Аркадина. Охота обращать внимание.
       Тригорин. Ему не везет. Все никак не может попасть в свой настоящий тон. Что-то странное, неопределенное, порой даже похожее на бред. Ни одного живого лица.
       Маша. Одиннадцать!
       Аркадина (оглянувшись на Сорина). Петруша, тебе скучно?
 
       Пауза.
 
      Спит.
       Дорн. Спит действительный статский советник.
       Маша. Семь! Девяносто!
       Тригорин. Если бы я жил в такой усадьбе, у озера, то разве я стал бы писать? Я поборол бы в себе эту страсть и только и делал бы, что удил рыбу.
       Маша. Двадцать восемь!
       Тригорин. Поймать ерша или окуня — это такое блаженство!
       Дорн. А я верю в Константина Гаврилыча. Что-то есть! Что-то есть! Он мыслит образами, рассказы его красочны, ярки, и я их сильно чувствую. Жаль только, что он не имеет определенных задач. Производит впечатление, и больше ничего, а ведь на одном впечатлении далеко не уедешь. Ирина Николаевна, вы рады, что у вас сын писатель?
       Аркадина. Представьте, я еще не читала. Все некогда.
       Маша. Двадцать шесть!
 
       Треплев тихо входит и идет к своему столу.
 
       Шамраев (Тригорину). А у нас, Борис Алексеевич, осталась ваша вещь.